Обрученные судьбой

Глава 62

Ксения не могла не бросить взгляд при этих словах, прозвучавших в тот миг в полумраке сторожки, на большие ладони брата, на свернутый кнут у того за поясом. Вспомнились вдруг дни, проведенные в тереме вотчины мужа, его злые глаза, полные ярости, и такой же холод в голосе.

Михась же опустился на топчан возле нее, стал пристально в лицо глядеть, словно снова и снова пытаясь найти подтверждения тому, что не ошибся, что глаза его обманывают ныне, что не морок то, а явь. А потом заговорил — медленно и как-то отрывисто, явно не желая открывать ей то, о чем речь вел ныне.

— Я сюда в эти земли за девой приехал, что для панов под именем одним ходит, но готова при случае и иным наречься, той, что Ксенией себя назвала в беседе с попом, что о Московии думает и домом ее родным называет. Которую по ее словам увезли из той стороны ляхи, спасли от погибели неминуемой да тут жить оставили под именем чужим. Верно, ведь слова твои передал?

— Я их на исповеди сказала, — прошептала Ксения, подтверждая сказанное братом.

— Поп тот тоже на исповеди передал, а далее уже и повыше эта весточка пошла, — и видя, что сестра не понимает его, продолжил. — Поп, спасенный девой, до монастыря дошел Антониева {1}, что на Сие реке стоит, на Святом озере. Заплутал, пытаясь обойти все разъезды и ляшские, и наши, чуть не сгинул на холодах. В монастырь пришел, когда на плече его уже рука черной лиходейки лежала. Так и не сумел выправиться, но рассказать о деве, что ему на лицо глянулась да в голову запала, успел. А игумен после долгих сомнений все же передал сыну того, кто еще недавно с ним на службах подле стоял {2} да взлетел высоко, рассказ этот да своими думами на сей счет поделился. Ведь сын этот никто иной, как Михаил Федорович, царь московский.

— Что от меня царю понадобилось? — удивленно вскинула брови Ксения.

— А то, что мало ляшская земля нам на горе воров взращивала! — вскипел вдруг Михась. — И того, кого Гришкой ныне кличут, и другого Вора. Да сколько их по земле московской ходило еще недавно не перечесть! Вон и Воренка «оживить» могут для дел своих лихих.

— Воренка? — переспросила Ксения, и Михась вздохнул, недовольный, что его прервали на слове, но сестре объяснил, о ком речь ведет — малолетний сын Вора, которого везде беглым монахом кличут, да ляшской панны Мнишек, его повесили несколько лет назад в Москве.

— Дитя повесили? — в ужасе ахнула Ксения, побелев, как полотно. Ей вдруг на ум пришел Андрусь, маленький мальчик, ныне чуть старше годами, чем тот, с которым без сожаления расправились.

— Не дитя, а Воренка, — поправил Михась, но у и самого сердце кольнуло при тех словах. Для него, пусть и закостеневшего сердцем за эти годы, вид того маленького тельца был неприятен, а воспоминание о нем слегка царапало душу. — Вот и встревожился игумен вести, что в землях ляшских тайно живет некая Ксения, спасенная от расправы в годины Смуты. Кто ведает, не задумали ли ляхи привести на престол своего царевича, выдав девицу за дочь царскую, за Ксению Годунову? Она ныне жива и здравствует, во Владимире граде под охраной в монастыре живет, чтобы ляхи не уморили ненароком для дела своего лихого…

— А я знать — та самая Ксения, что должна царевой дщерью назваться? — усмехаясь, перебила его снова Ксения, вспомнив, как брат назвал ее при встрече. — Не ладно как-то!

— Чем не ладно-то? Та и лицом лепа, и годами схожа вроде. Да и едино то, коли верно, лихое дело ляхи против Московии задумали. Чем не препона на Москву идти — интересы невесты царевича защищать? Ведь через узы те можно легко под себя земли наши подмять.

— И ты приехал сюда разведать про ту самую деву из Московии? — спросила Ксения, и усмешка исчезла с ее губ, когда она заметила, как суров и мрачен лицом Михась.

— Не только для того. Сперва сюда прибыл тайно человече наш. После и мы подтянулись с людьми моими, как знак он прислал, что схоже с истиной то, что поп, умирая, глаголил. Ходили за тобой с прошлого дня, украдкой присматривались, где взять тебя. Благо, что ты на выездах, нет нужды в деревеньку идти, за ворота вотчины красться, — он немного помолчал, а потом продолжил. — Я с Мстиславскими породнился через жену мою, а род тот ныне не в почете у семьи царевой за деяния свои в годины прошлые. Вот Василь и нашел мне дело у царя для выслуги, для почета. Ведь Василь-то в сродниках у Михаила Федоровича ходит, через сына женитьбу. Должен я тайно деву ту из Ляхии вывезти, в Москву на суд доставить. У нас ведь мира с ляхами нет, оттого и переговоров с ними вести не можем. А так — даже проще, силой… А ныне скажи же мне, Ксенька, неужто ты с ляхами сошлась против Москвы? Или неверно растолковали сказ попа?

Ксения долго молчала, глядя брату в глаза, а потом ее губы медленно изогнулись в усмешке.

— Неужто решил, что землю отчую могу предать?

— По своей воле — не верю. А чужая воля и не на то принудить может, — коротко ответил Михась. — Оттого и спрашиваю, что сам понять не могу. Все быть может. И даже мертвяки могут оживать, как я погляжу.

— Нет моей вины ни в чем перед Москвой. И ляхов, что в этих землях живут, нет вины. Нет помыслов подобных в их головах, — произнесла Ксения и, видя, что брат не верит ей, достала из-под ворота рубахи распятие, поднесла к губам. — Крест тебе целую в том!

Михась не дал опустить после крест за полотно рубахи, поймал ее руку и долго смотрел на тонкое серебряное распятие на ее ладони.

— Не отреклась от Бога, знать, — прошептал он. — Отрадно то мне. Как вышло, что ты тут, в землях этих? И отчего пан местный тебя дочерью кличет? Разве ж гоже то? А батюшка-то наш помер… помер, Ксенька.

— Перед Рождеством на начало шестой зимы до сего дня, верно? — прошептала Ксения, на миг прикрыв глаза от боли, что промелькнула в ее сердце. Батюшка, милый батюшка, Никита Василич! Знать бы тогда, уезжая из дома столько лет и зим назад, что никогда боле доля не даст ни дня, чтобы повидать тебя сызнова…

— Откуда ведаешь то? Из Московии вести получаешь? — удивился Михаил, но Ксения покачала головой, пряча свои слезы от его взгляда в ладонях. Она знала о том, что отца нет в живых, сердцем знала еще с того самого сна. Да только получить тому подтверждение было куда страшнее тех мыслей и куда больнее!

— Мы так и не сказали ему о тебе, Ксеня, молчали до последнего дня. И о том, что вотчину Северского пожгли тоже. Перед Рождеством, за пару седмиц, уснул наш батюшка да так и не проснулся боле. С матерью рядком его положили в монастыре, что в верстах трех от родовины {3} стоит. Выстояли иноки, даже ляхи не пожгли их, не пограбили, — он вдруг сжал ладонь в кулак, а потом снова повторил свой вопрос. — Как вышло, что ты тут, в землях этих?

И Ксения не стала молчать, поведала брату свою историю, скрывая, впрочем, зачем-то некоторые моменты из нее. Рассказала, что Северский, объявив ее умершей, отдал в скит на житье вечное, чтобы в черницы ее постригли да скрыли от мира за высокими стенами.

— Что ж за грех-то такой? Отчего отдал? За прелюбу твою? — отводя глаза, спросил Михаил, и Ксения не стала утаивать, что ее сердце ожило тогда, на лесной дороге, когда в полон попала, да так и билось только для того, кто полонителем ее стал.

— Суди меня, Михась, а над сердцем своим не властна я! Люб он мне стал еще тогда, а годы только укрепили меня в том, привязали к нему нитями, глазу неведомыми, — шептала Ксения, не глядя на брата, и стала рассказывать, что было после того, как к Северскому в руки ляхи попали, как отворила она по сговору с мужем затворы и выпустила на волю пленников, как сама осталась в вотчине, ждать Заславского, и веря, и не веря в его гибель. Как дурманили ее, как поили травами дурными поведала, как тягостна была и кто отцом ее дитя нерожденного был, и сама того не замечая — кладя при том ладонь на плоский живот, словно вспоминая, как билось в ее утробе сердечко того ребенка.

— Страшный грех на мне был, Михась, пока не принесла покаяние в нем. Пяток лет и зим я его отмаливала и ныне вымолила себе прощение Господа. Прости и ты мне вину мою, — проговорила Ксения и стала рассказывать то, что открыла только двум людям до сего дня: отцу Паисию на исповеди и Владиславу. Она решилась на то, сама не ожидая от себя подобной смелости, но надеясь на понимание и прощение своего проступка, как это произошло несколько лет назад в ее покоях в Заславском замке.

Михаил не сумел усидеть на месте, пока она говорила, сорвался вдруг с места, заходил по комнатке из угла в угол, а после сел у огня спиной к сестре, чтобы не смотреть на белое напряженное лицо той. Они долго молчали после этой исповеди, а потом Михаил спросил глухо:

— Ты ведь была в том скиту, верно? Где Полактия-матушка игуменьей стояла. Это тебя увез Заславский? За ним сюда пошла, отчую землю и род предав, наставления и обычаи презрев?

— За ним, брате, — тихо подтвердила Ксения.

— Все отринула от себя, все позабыла… и о нас позабыла, Ксеня, — произнес Михаил зло, сквозь зубы. — И где он, твой сокол ясный? Что ж не рядом? Что ж ты не женой подле него ходишь, а названной дочерью пана его земель? Или выветрилась вся любовь его дымом, как в руки плодом спелым упала?

— Я сама тому виной, и никто иной, — ответила на то Ксения, прикусывая губу. Настала пора и для второй половины ее сказа, и неизвестно, как поступит ее брат при вести о том, что она родила сына Заславскому. И пусть тот признан Владиславом, для ее родичей он навсегда будет бельмом на глазу, пятном на роде, раз был рожден вне брака, раз не был узаконен узами теми, а только грамотой ляшской.

Она как могла коротко, поведала брату о жизни своей в Замке, и том неприятии, котором столкнулась, а после, аккуратно подбирая слова, о том, как прожила более пяти лет тут, в этих землях, узнавая и их, и леса окрест с лугами зеленеющими в летнюю пору, и людей местных. И о том, как обманула Владислава, как укрывалась от него все эти годы, надежно храня свою самую сокровенную тайну, и о том, что случилось в последние месяцы — как пыталась вернуть былое и как осталась одна, теряя того навеки после Пасхи латинянской…

Михаил не проронил ни слова, когда Ксения умолкла. По его напряженной спине легко угадывалось, что ему нелегко слушать подобные откровения сестры, как впрочем и той рассказывать о том. А потом вдруг резко вышел вон, пустив в натопленную сторожку мороза через распахнутую дверь. И Ксения рванулась за ним, соскочила с топчана, едва не запутавшись в юбках, налетела на него, стоявшего прямо у крылечка низенького, обхватила руками, утыкаясь лицом в спину брата.

— Михась… Михалек… — прошептала она, называя его давним прозвищем. И тогда он вытащил ее из-за спины, прижал к себе, обнимая крепко.

— Ну, и натворила ты, Ксеня, — проговорил он. — Горько мне, словно полыни настоя глотнул… а тебе-то каково ныне? Вот ведь недоля тебя крутила, вот ведь вертела нить твою! Тягостно тебе пришлось. Нет радости в жизни твоей. А потому что нет тебе подмоги земли отчей, потому что оторвалась ты от корня, Ксеня.

Где и когда она уже слышала про корни родовые, в землю родную пущенные? А потом вспомнились слова Лешко, сказанные в день свадьбы Ежи и Эльжбеты: «…и у корней своих душу израненную легче исцелить, с тем даже не поспорить». Опустились уголки ее губ вниз, застыла на миг на ресницах слезинка перед тем, как упасть на плотную ткань жупана брата.

— Ты слезы-то не лей, Ксеня, — прошептал Михаил, улыбнувшись неожиданно, и стер большим пальцем мокрую дорожку на щеке сестры, что оставила следующая слеза. Улыбка смягчила его черты, принесла мягкость, вернула Ксении того прежнего Михаила, который не был так суров и мрачен. — Бог меня в эти земли привел, не иначе, тебе в подмогу. И я помогу… ты же ведаешь… И батюшка наставлял всегда: «Сыне мои, помните о слабой среди вас, о Ксенечке помните. Нрав у нее непокойный, не будет ей лада в жизни от него, пока мудрости не наберется. Рядом будьте с ней, в подмогу ей встаньте. Такова моя воля!»

— И верно тебя ко мне сам Господь и Богоматерь послали, — ответила Ксения, вспоминая свою молитву давнюю перед ликами святыми, когда плакала и просила ту о помощи, умоляла путь показать. Неужто брат ей был для того послан? Чтобы в Московию вернуть…? Но она испугалась думать о том далее, подчинилась брату, который, замерзнув на холоде зимнем, тянул ее внутрь натопленной сторожки. В комнатке они снова сели на топчан рядышком, как когда-то в малолетстве в вотчине батюшки сидели у окошка терема и разговоры вели. Так и ныне говорить стали, склонив чуть головы друг к другу.

— Так ты уже мужем ходишь? Из Мстиславских сосватали? — лукаво улыбнулась Ксения, вспоминая, как яростно Михаил отвергал даже мысль о том, чтобы под венец кого повести, не более десятка лет назад.

— Алену, дочь Дмитриеву, — кивнул Михаил. — Так вышло, что аккурат перед кончиной батюшки обвенчались. И деток уже прижили. Две девицы и малец, Никита, в честь батюшки.

И рассказал ей о дочерях старших, одна из которых так схожа и лицом, и нравом с сестрой его, что он уже беспокоен о судьбе ее. Коли не сумеет выправить в малолетстве, то ожидает хлопот, что от Ксении отец терпел, не иначе. А сын его — с женой лицом схож, и хоть и мал, а удал, хвалился Михаил, такой станет славным воеводой. Поведал, что брат их старший, Василь, уже четырежды да два раза дедом стал за эти годы. Внуков ему поболее принесли дети, род множа. И Василь среди них есть, и тоже Никита — «чтоб был в роду сызнова Никита Василич Калитин, пусть и во втором колене».

— А моего сына я Андреем нарекла в честь отца батюшкиного, — Ксения в том момент снимала с юбки сухую веточку и не заметила, как поморщился брат при упоминании о ее ребенке.

— Ты любишь ее? Супружницу свою? — спросила она, желая для брата той благости, что дарило то чувство, соединяющее двух людей воедино, хотя и понимала умом, что совсем не надобно то в союзе венчальном.

— Люблю? — тихо хохотнул Михаил. — Тебе ляхи, видать, совсем разум задурманили, с толку сбили. Я о ней заботу творю, она мне по душе. А сердцем маяться… Вон ты уже намаялась!

— Не говори так, — прошептала Ксения, но Михаил вдруг стал горячиться — с каждым сказанным словом, повышая голос, пока не сорвался в крик.

— Пошла за маятой своей сердечной? Отказалась от корней своих? Что на мену тебе он дал? Ты жена венчанная? Нет, ты любава брошенная! С безбатешенным подле подола. Ведал бы отец! Ведал бы Василь! Да Юрась в гробу непокоен, что в роду нашем кровь ляшская появилась! Безбатешенный в роду славном Калитиных! Байстрюк!

И тут Ксения подняла руку, замахнулась на брата, желая ударить того за то, что сына ее словом обидел. За собой она знала вину, но разве была перед родом сына ее вина? Михаил быстро перехватил ее руку, сжал больно пальцы, заставив ее поморщиться от боли, и наблюдал за ее лицом, подмечая каждую эмоцию, каждое движение черт.

— Так вот какой ты стала! На брата руку поднять. На мужа руку поднять! — он отбросил ее ладонь, словно та гадом каким была скользким, а потом снова отошел к огню, пытаясь погасить свой гнев, который так и не утихал в душе все это время — то в угли красные превращался, то снова жарко пылал, обжигая душу. — Волосы на срам открыты! Как муж, на животине скачешь, позорище! Стан вон как обтянула на забаву мужскую! Речи смелые ведешь! Срамота! Вовек грехи не отмолить тебе!

— Я такой была, Михась, всегда, — коротко ответила Ксения. — Просто вы не видели того. Вон и про дочь свою ты говоришь, что выправить ее желаешь. А как править то, что Господь дал? Я недаром сюда пришла, в земли эти, что сына мне подарили, что мне позволили стать такой, какой я уродилась. И что любовь мне дали, о которой и жалеть-то негоже.

— Знать, не жалеешь?

— Ни единого дня не убрала бы, коли позволили! — запальчиво произнесла Ксения, вздергивая подбородок, и Михаил вздрогнул от той решимости, что распознал в ее голосе, шагнул к ней тут же.

— Гляди, Ксения Никитична! — он ткнул пальцем в шрам у себя на лице. А потом рванул жупан и завязки рубахи, обнажая перед сестрой часть плеча и груди, показывая очередной грубый шрам, что тянулся почти от основания шеи вниз до левого соска. Ничего, срама уже видела довольно сестра, не убудет! — Гляди и на это, Ксения Никитична! Вот след любви твоей! Гляди на деяние рук того, о ком с таким придыхом речи ведешь, кому простить все готова, даже позор свой. А смерть брата единоутробного простила бы? Простила бы?! Под Волоком меня рубанул. Дважды. Единого раза, видать, мало было. Меня в тот раз Федорок едва вытащил из того месива, а после иноки еле душу в теле удержали, не позволили той уйти. Ну, Ксеня, простила бы ныне?!

— Но ты ведь ныне тут стоишь. Знать, и прощать нечего, — ответила та побелевшими губами, и Михаил едва удержался, чтобы не ударить ее, зная, что не простит себе после этого поступка, будет думать о нем. Только толкнул назад на топчан с силой в плечо, губу прикусил, чтобы удержать тот вопль, что рвал душу.

— Неужто ты думаешь, мал к нему счет мой? — процедил он спустя время сквозь зубы. — Пусть не за раны, но за боль твою. За позор твой. За безбатешеннего, что по земле ходит.

— Не надобно, Михась, — мягко сказала Ксения. — Не надобно никаких расплат. Прошу тебя ради всех святых, ради Богородицы прошу. Сгинет один из вас от руки другого, и мне только в глубь с головой, речной девой плакать об убиенном. Ибо жить тогда не смогу… не прощу!

Она произнесла эти слова так, что у Михаила сердце сжалось. Он вдруг медленно опустился на колени перед сестрой, спрятал лицо в складках подола ее платья, укрывая от ее взгляда, чтобы не прочитала та, какие муки душу его терзают ныне. И она склонилась к его голове, коснулась губами его волос, его затылка, а потом стала гладить неспешными движениями, успокаивая, лаская. Так и сидели они, слушая тишину и безмолвный плач своих душ, пока за окошком сторожки не послышался людской говор, звуки шагов, ржание лошадей. Только тогда Михаил поднял голову и заглянул сестре в глаза.

— Обещай мне, — прошептала Ксения, но он промолчал. Только коснулся губами тыльной стороны ее ладони, впервые даря ей ласку от всего сердца и с покойной душой, а после встал на ноги и вышел во двор встречать прибывших людей своих.

Ксения пробыла в сторожке еще долго, почти до самых сумерек. Она сидела скромно у окошка, прислонившись к стене и наблюдала за мужчинами, что расселись на полу этой тесной комнатки и так свободно ныне говорили на родном наречии, впервые за долгие дни.

— Как песни для меня говоры эти, — улыбнулась она Михаилу, что поднес ей ножку птицы, сбитой в лесу и зажаренной на огне в очаге. — Сразу духом земли отчей повеяло… перезвон колокольных на праздники в граде, дымом костров на Иванов день, голосами певчими в хороводах…

— Тоскуешь по земле отчей? — спросил брат, вгрызаясь в нежное мясо птицы.

— Тоскую. Каждый раз, как перед ликами встаю в церкви, Москву вспоминаю, — призналась Ксения. — И руки батюшки, и игры наши в саду на дворе московском… Все помню, Михась.

— Тогда поехали. В Москву поехали, — вдруг сжал свободную ладонь сестры Михаил. — Возвращайся в землю отчую, раз одна недоля в жизни твоей тут. Там все легче будет, у корней-то…

И снова в голове всплыли слова Лешко, что душу израненную исцелить можно только в земле родной, заставляя Ксению задуматься, а тихие слова на наречии, таком привычном ей с малолетства, так и падали в самое сердце.

— На суд царский повезешь? — усмехнулась она, отчаянно пытаясь найти причины против принятия этого решения. Михаил только головой покачал.

— На суд не отдам. Нет же вины за тобой перед царем Михаилом, только перед родом. Вот семье и решать, что делать с той, кого из Ляхии привезем.

— Василь вовек не примет меня, — произнесла Ксения. — А черницей не пойду за стены монастырские. Была там уже, и не желаю снова. Кто ведает, быть может, через годы, но ныне.

— Василь не примет, так у меня свой дом есть, — сказал Михаил. — Там я себе сам хозяин. И принимаю, кого желаю. Поехали, Ксеня, домой… Земля отчая зовет тебя, слышишь ли? Могилам матери и отца поклонишься, долг перед батюшкой на то у тебя.

— А Алена Дмитриевна твоя что скажет? — улыбнулась она.

— Ничего не скажет, не должно ей. Я же голова в доме! — отрезал брат, и Ксения замерла на миг. Развеялось очарование, которое окутало ее облаком при звуках речи родной и заветных картинках из былой жизни. Вдруг снова почудился полумрак женского терема.

Михаил словно заметил в ней перемену, склонился к ней ближе, стал шептать о земле родной, о том, как возрождается та после тех лихих годин, что прошлись огнем и мечом по ней. Про вотчину родовую рассказал, про знакомцев, что в дозамужней жизни у Ксении были. Ксения невольно взглянула на Федорка, что смотрел на нее украдкой через головы своих товарищей. Она еле признала его без привычной уже рыжей короткой бороды, чуть не пустила стрелу, раня его, тогда в лесу. Товарищ по детским шалостям, мужчина, некогда предлагавший ей алые ягоды лесные на ладони…

И тут же в голове возникли иные ягоды, темные, терпко-сладкие, пачкающие соком рот, распухший от поцелуев. Широкие плечи и сильные руки под ее ладонями, крепкое тело, темные глаза напротив… Как оставить его? И как жить подле него, зная, что никогда более он не будет так близок ей, как тогда?

— А вдовицей матерой {4} поедешь в Московию? — ворвался в мысли Ксении голос Михаила, разрывая нить воспоминаний. — У меня земли есть у Костромы. Правда, разруха там после годин лихих, но ведь и ты ныне не слабая дева, слыхали мои люди, как хлопам приказы отдаешь, ведают про твое правление в этих землях. Коли матерой вдовой позову, поедешь?

— Владислав никогда не позволит мне забрать с собой Андрейку, — покачала головой Ксения, в то же время затаив дыхание. Положение матерой вдовы… И не надо было бы снова укрывать свой нрав и ум от всех, только платье переменить. В голове уже звучали напевы девичьи медленные, а сердце мягко напомнило о себе, стукнувшись о ребра, о тоске любовной напомнило, о боли разлуки.

— Никто спрашивать его не будет, — улыбнулся Михаил, и ей вдруг показалась хищной эта улыбка, недоброй совсем. И как бы не стонала ныне душа, она понимала одно — ступи она на обратный путь в Московию, Андрею подле нее места нет. Негоже ему дарить судьбу байстрюка, коли тут паном ходить будет, совсем негоже. Настанет день, и не приведи Господь выскажет тот матери свои обиды, и сердце ее не выдержит того. Да и Владислав, она прикусила губу, проговаривая мысленно его имя, Владислав никогда не отпустит от себя Андрея. Он скорее умрет, чем допустит то, а смерть та для Ксении…

— Без дитя поеду, коли решусь, — произнесла Ксения резко. — Не место ему в Московии.

— То дело говоришь, не место ему там, — согласился с ней Михаил, сам не замечая, как сжалась сестра от его жестоких, но правдивых слов. Пусть лучше ординатом станет в этих землях без матери, чем вырастет байстрюком у ее подола. Да, быть может, Михаил и сможет сделать вид для всех остальных, что дитя сестры его законное, от супружника сгинувшего. Но вот самому себя ему не обмануть, Ксения ясно видела то, уж слишком хорошо она знала брата, а это значит… О, Богородица, даже думать о том больно!

Оттого и уезжала такая молчаливая, притихшая и немного растерянная от сторожки, провожаемая братом до самой кромки леса. Михаил наблюдал за ней из-под околыша шапки, желая проникнуть в ее голову, прочитать ее думы ныне. Решится ли ехать? Или откажется, вынуждая его применить силу, увезти ее против воли? Оставить же сестру в этих землях ныне Михаил никак не мог и, видит Господь, на многое пойдет, чтобы не было того. Потому и выдохнул, когда она повернулась к нему и произнесла:

— Решила я. Коли матерой вдовицей зовешь на землях твоих сидеть, пойду с тобой в земли отчие. На рассвете, с первым лучом солнца жди меня у сторожки. Тогда же и выедем! — а потом взглянула на него со странным блеском в глазах, упрямо поджав губы. — Только слово дай мне, брате, что от обиды своей откажешься и за мою платы не вытребуешь, коли встретишь когда пана Заславского. Он отец сына моего, кровью ныне с тобой связан. Не должно быть иной крови меж вами!

— Обид не буду требовать, — коротко ответил Михаил. — Но коли в погоню вдруг пустится…

— Не пустится, далеко он ныне. Меж вами десятки десятков верст, — отрезала Ксения. — Слово дай мне, слышишь?

Ласка вдруг заволновалась под ней, чувствуя ее напряжение, и она отвлеклась на лошадь, а повернувшись к брату, заметила только, как тот убирает крест под жупан.

— Доле тебе? — недовольно буркнул он, и она прикрыла глаза на миг. А потом кивнула тому, бросила через плечо: «На рассвете у сторожки лесной!» и пустила Ласку в галоп по заснеженной дороге, торопясь вернуться на двор вотчины Ежи до сумерек, что медленно спускались с небес на белое полотно под ними.

На повороте дороги к вотчине Ксения придержала лошадь, заметив на кустарниках на обочине, желтые грудки синиц, некоторое время наблюдала, как скачут те с одной тонкой веточки на другую, совсем не боясь ни лошади, ни всадницы, что замерев, смотрела на них. «Милые девятисловы, птички-вещуньи, слово скажите мне ныне вещее», попросила Ксения у тех. «В какую сторону мне путь ныне взять — в землю ли отчую или здесь остаться?»

Но ничего не ответили ей птицы желтогрудые — послышался топот, голоса из-за поворота, и птицы, встревоженные громкими звуками, быстро вспорхнули в тонких веток в темнеющую высь.

— Матерь Божья! — крикнул Ежи, вылетая из-за поворота прямо на всадницу, едва придержав коня больной рукой. Видно, это причинило ему невыносимую боль, потому как не сдержался тот и застонал в голос. За паном стали придерживать коней холопы и пан с соседнего фольварка, присоединившийся по просьбе пана Смирца.

— Чтоб тебя! Кася! Где тебя черти носили до темноты самой? И то с утра-то! — заорал он на Ксению в голос, ничуть не стесняясь окружающих его людей. — Эльжбета все глаза выплакала! Окрест чужаки рыскают!

— Чужаки? — Ксения сжала поводья Ласки чуть сильнее. — Какие чужаки? Откуда?

— Их пан Кшетусь приметил, сразу же ко мне приехал, — пан Кшетусь склонил голову, одним жестом и приветствуя пани Касю, и подтверждая слова Ежи. — И ты запропастилась куда-то тут же.

— Вот она я, пан отец, — вскинула голову Ксения. — А ныне прошу — давай вернемся на двор наш, гляжу, тебе худо. А с утра по следам людей чужих пойдем. Темно же, скоро будет ни видно ни зги.

Ежи долго смотрел на Ксению, вглядываясь в ее лицо сквозь сумерки, а после поднял правую руку вверх, махнул, приказывая людям возвращаться в вотчину. Но Ксения поняла, что тот заподозрил что-то, прочитал в ее глазах, видимо, о том, что известно ей нечто о чужаках, замеченных на землях этих, и в покое ее не оставит, пока не разведает все. Так и получилось — едва проводили пана Кшетуся за порог, едва ушла к себе Эльжбета, убедившись, что Ксения жива и здорова, как Ежи выслал из гридницы Збыню и холопа, что печь топил, а потом сурово взглянул из-под бровей на Ксению.

— Что за чужаки по земле моей ходят, Кася? Кого в лесу встретила? — а потом вдруг вспыхнули его глаза светом надежды, даже дышать, казалось, перестал. — Уж не люди-то пана Владека?

— Нет, — покачала головой она, вынужденная разочаровать Ежи. — Не Владека люди. Тот, вестимо, в стольном граде, как и говорил пан Тадек, за невестой поехал.

— Я тебе уже говорил свои думы про невесту и остальное. Боле не буду, притомился, потому как не слышишь меня вовсе. Вбила себе в голову и носишься с тем, как с писанной торбой. И спорить не желаю, даже рта о том не открывай! А вот про людей тех — двоих в шляхетских жупанах — сказывай. По глазам твоим вижу, что ведаешь о них. Что за люди?

— То брат мой с людьми своими, — коротко ответила Ксения. Она уже была готова к тому, что произойдет после ее слов, потому успела быстро положить свои ладони на руки Ежи, задержать его от первоначального порыва подняться со скамьи, на которой тот сидел, бежать в лес московитов искать, что по земле его ходят.

— Не худое приехали творить, не думай! — поспешила она произнести часть правды, видя, как посуровел лицом Ежи. — За мной приехал. Чтобы забрать из земель этих в Московию.

— Как проведал-то он? А! поп тот клятый! Я ж сказал тебе, дурехе, что яму себе роешь словами своими — так и вышло! А поп-то каков! Сразу же к братьям твоим побежал да рот открыл, — Ежи принялся крутить ус, как всегда было, когда волновался он, а потом вдруг замер, взглянул на Ксению, стоящую перед ним, снизу вверх. — Что решила? Ехать что ль надумала, заноза? Не пущу!

— Оставь то, Ежи, прошу, — произнесла тихо Ксения, словно и не слышала его крика. — Нет мочи мне тут быть, сам понимаешь. И ныне тем паче… уехать хочу. Я решила уже. Так и быть тому.

— А Андрусь? Что с ним-то? — стал кусать ус Ежи.

— Владислав желал получить его, вот и получит, — устало ответила Ксения, а старый шляхтич вдруг поднялся с лавки, распахнул двери и стал звать со двора одного из холопов. — Не гоняй зазря хлопа в Заслав, не поспеет тот к сроку. На рассвете еду, срока-то осталось — ночь переждать.

— Он найдет тебя, куда бы ни поехала ты! — огрызнулся Ежи. — И тройка-пяток дней тут не препона. Он найдет тебя! Даже в Московии! Одумайся, Кася! Ведь голову в петлю сунет!

— Нет нужды ему за мной ехать, — отрезала Ксения, решив уйти от разговора этого тягостного для него, укрыться в спаленке. Ведь ее решимость стала таять, как снег по весне, стоило только Ежи слова сказать те самые, что она так желала слышать. — Напиши ему в грамоте своей, что нет ему нужды мать сыну возвращать. По своей воле оставляю земли эти, не силком тащат.

Уже сидя на постели и глядя в угол на лики святые, освещенные тусклым светом лампадки, Ксения услышала, как выехали со двора холопы, посланные текунами разыскать пана Заслаского в Варшаве ли или в Заславе. Не успеют текуны к сроку, подумала она. Уедет она из этих земель обманными путями. А после и искать-то нужды нет…

В ту ночь Ксения не спала. Воскрешала в памяти каждый день, проведенный в этих землях, каждое слово сказанное, каждый жест. Ныло сердце, но молчало, не смея перечить разуму, который неустанно приводил доводы, отчего ей ехать нужно. Сложила аккуратно в торбу нехитрый скарб свой: рубахи из тонкого полотна, юбку и шнуровку на смену, небольшой лик Богородицы, дарованный ей когда-то Влодзимежем. Она увезла этот образ из земли отчей, настала пора тому возвращаться обратно.

Взяла с собой в торбу и рубаху маленькую, в которой когда-то Андрусь по двору бегал. В память о том, что оставляет здесь, за спиной, уезжая.

А вот большую мужскую рубаху не сложила, оставила, словно отрекалась от прошлого своего. Андруся она желала вспоминать, а вот мысли о Владиславе причиняли ныне такую боль, что воскрешать память о нем в той стороне она не желала. И платье оставила то самое, из дивного переливчатого шелка, в котором когда-то встречала Рождество в Заславском замке и которое валялось на полу спальни ордината в ту последнюю ночь. Каждый поцелуй тогда, каждое касание руки словно огнем были выжжены на сердце, и Ксения подозревала, что даже если она оставит все свидетельства ее любви здесь, она никогда не забудет. Не сможет.

В гриднице, когда она вышла из своей спаленки, сидели, словно воробьи на жердочке, подле друг друга на лавке Ежи и Эльжбета. Он хмурил брови и дымил чубуком, а она дремала, положив голову ему на плечо, ладонями прикрывая большой живот. Когда тихонько скрипнула дверь спаленки Ксении, они оба повернули к ней головы, взглянули на вошедшую в гридницу и так не отводили глаз, пока она переступала порог.

— Знать, верно, едешь, — проговорила Эльжбета, при помощи Ежи поднимаясь на ноги, и заплакала беззвучно, когда Ксения кивнула в ответ, сглотнув внезапно образовавшийся в горле комок слез.

— Ты прости меня, Касенька, коли я виновна пред тобой, — проговорила она после того, как поплакав у плече друг друга, женщины прощались у порога гридницы. — Я к тебе душой прикипела, как дочери своей. Да только как с дочерьми-то беседы вести, так и не научилась — мальцы только были у меня. Святая Дева да не оставит тебя, моя хорошая, добрая девочка! Она поможет тебе, направит на путь истинный, куда бы тот не вел. И помни, Кася — коли Московия для тебя землей отчей была предназначена была по праву рождения, то эта земля матерью пыталась стать. Пусть не родной, пусть била когда-то, но и хорошее пыталась принести тебе, не только худое. И я верю, что стала бы она тебе не менее родной, коли б осталась ты…

— Спаси и сохрани тебя Господь, Эльзя, — прошептала Ксения, в последний раз обнимая ту, целуя троекратно в щеки на прощание. — И дитя твое тоже пусть хранит. Я буду молиться за вас. Каждый день. И Андруся… Андруся моего береги, коли доведется то. И скажи ему, что мамина любовь всегда будет с ним. Где бы ни был он. И где бы ни была я…

— Кася… — начала Эльжбета, но Ксения прочитала по глазам, что та начнет ее уговаривать остаться, переменить решение, потому и резко развернулась, шагнула за порог, а после из сеней — на двор, где холоп уже держал узду оседланной Ласки.

— За лошадь, дар твой, благодарю тебя, — проговорила она Ежи, ступившему на двор вслед за ней.

— Я провожу тебя до места, — упрямо повторил Ежи то, что твердил неустанно, пока они в доме были. Но и как и прежде, Ксения покачала головой. Кто ведает, что случится, коли московиты с ляхами лицом к лицу встанут? Стерпит ли Ежи, что брат тайком в его землях ходил? Уймут ли и брат, и пан отец названный обиды, что в душе каждый лелеет?

— Я одна поеду. Так надобно, — а потом даже ахнуть не успела, как сгреб ее в объятия Ежи, сжал в руках, пряча подозрительно блестевшие глаза свои в меховом околыше ее шапки.

— Ну, заноза ведь в заднице ты, Кася! И чего тебе не сидится-то на месте да не ждется? Я чую то, приедет он за тобой, настанет день… Что скажу я ему тогда? Ты всегда была той занозой для него. Только в сердце засела… да глубоко села, ничем ту занозу не вытащить! Подожди, откажись от пути в Московию…

— Я уже решила, Ежи. Прости меня, — она поцеловала его в щеку, колючую от седой щетины, провела пальцами по его лицу. — Ну, прощай, пан отец. Будь здрав. Пусть хранит тебя Господь, пусть оградит от худого!

Уже повернулась к Ласке, чтобы в седло сесть, но вдруг снова взбежала по ступеням, обхватила шею Ежи руками, прижалась к нему и прошептала в ухо:

— Ты стал мне отцом, и берег меня, как ласточку свою. Прости меня, если что не так творила, и за боль прости, что чинила тебе невольно. Теперь тебе иное дитя беречь, пан отец, а обо мне не думай. А коли он когда приедет, то скажи ему… скажи ему…

Но слова не находились, а невыплаканные слезы с силой давили на грудь, мешая дышать. Потому Ксения просто еще сильнее обняла старого шляхтича, расцеловала его лицо и так же быстро сбежала по ступенькам крыльца, а потом, не оглядываясь, направила Ласку быстрым шагом со двора.

— Касенька… — позвали из-за спины. Это Эльжбета вышла на крыльцо, заливаясь слезами, но Ксения только хлестнула Ласку. Я не Кася, не Катаржина. Я Ксения, дева из Московии…

Едва оказалась за воротами двора, едва поехала по длинной улочке меж дымов, как с постепенно светлеющего неба повалил белыми крупными хлопьями снег, затрудняя обзор. Не видно было ни вперед, ни назад шагов на два десятка. Словно сама погода поворачивала ее назад, заставляла отложить выезд. Придется переждать снегопад в сторожке, подумала Ксения, и поймала себя на том, что не ощущает разочарования при этой мысли, а какое-то странное удовлетворение.

Это были снежинки, что таяли, попадая на горящие от волнения щеки Ксении, или это были слезы? Она и сама бы не могла ответить ныне. Каждый шаг лошади через снежную стену удалял ее от прошлого, каждый шаг отгораживал от самого дорогого, что только было в жизни. Нет, она более никогда не сможет пустить в свое сердце иного мужчину, думала с грустью Ксения. Потому что он будет иным. Не Владиславом.

А потом пришли воспоминания, закружили вокруг, мешая забыть. Губы словно чувствовали вкус губ, а руки помнили прикосновения. Еще бы раз… только раз… подумалось вдруг Ксении, когда за стеной снега показалась темнота леса. Коснуться его… да хотя бы просто увидеть, услышать голос Владислава.

— Ты оглохла разом? — вдруг раздался крик где-то сбоку от Ксении, и она, вздрогнув от неожиданности, придержала Ласку. Всадник в темном кунтуше объехал ее и перегородил путь вороным валахом. На Ксению зло взглянули из-под собольего околыша темные глаза Владислава.

— Ты оглохла? — переспросил он хрипло, а она только моргала, растерянно глядя на него пытаясь понять, откуда он появился. А потом протянула руку и коснулась того, до чего только и смогла дотянуться — до ушей вороного, который тут же вскинул голову, пытаясь ухватить ее пальцы своими длинными зубами.

— Ты тут! — наконец-то осознала Ксения, чувствуя, как враз вдруг становится тело мягким, а сердце встрепенулось и стало биться в груди с невиданной силой.

— А ты думала, я тебе привиделся? — снова зло и резко проговорил Владислав, придерживая разгоряченного коня, которому после той быстрой скачки, что была этой ночью, не стоялось не месте. — Куда едешь? В какую сторону дорогу выбрала? А говорила давеча иное совсем… Снова лгала? За тобой не угнаться вовсе. Пока я делаю шаг вперед, ты уже на два в сторону ушла. Как и ранее, разве не схоже? Так куда путь держишь?

А Ксения словно онемела вдруг, только смотрела на него через хлопья снежные и молчала. Ей столько всего хотелось сказать, столько надо было спросить у Владислава, а мысли разбежались в стороны и не собрать их было никак. Только улыбки сдержать не могла — растянулись губы, сверкнули радостно глаза.

— Домой, — только и смогла сказать она. — Я домой еду.

— Тогда поворачивай! — резко сказал Владислав. — Когда-то ты сказала мне, что твой дом там отныне, где твое сердце. Знать, ты в другую сторону взяла ныне, неверный путь выбрала. Потому что сердце твое в моих руках, сама о том говорила о том и подтвердила только давеча. И будь я клят, коли отдам его кому! Слышишь?!

Ксения должна была испугаться от его крика, хотя бы вздрогнуть от неожиданности, но она даже бровью не повела. Она смотрела в его глаза и видела в них боль, острую боль, которую Владислав, как мог прятал за своей яростью, с которой сжимал кнутовище и поводья валаха. Милый мой, безмолвно обратилось к нему ее сердце, мой любимый… Мой коханый…

Она не знала, как он оказался тут, на краю этого леса, когда должен был быть за сотни верст отсюда. Но он был тут. И остальное… Какое ей дело до всего мира, когда он так смотрит на нее?

А потом в лесу глухо крикнул тетерев, которому откуда-то из-за спины Владислава, со стороны дороги лесной ответил другой, и Ксения замерла, вспомнив, куда она едет нынче и к кому. Владислав, заметив даже на расстоянии, разделявшем их, как застыли черты ее лица, и какой испуг промелькнул в них, распрямил резко спину в седле и положил ладонь на рукоять сабли.

— Уезжай! — резко сказала Ксения. — На двор Ежи езжай. Я после буду. Уезжай же!

— Кто там в лесу? Пан Роговский? — переспросил Владислав, инстинктивно ощущая чужое присутствие в этой белой пелене, что окружала их ныне.

— Нет, Лешко уехал еще несколько седмиц назад, — улыбнулась она и замерла, осознав, что невольно перепутала слова и произнесла одно из слов на своем родном наречии. Владислав чуть склонил голову вбок, оглядывая угловым зрением окружающий дорогу лес, покрытый снежным покрывалом. И она взмолилась, вспоминая, как недобро сверкали глаза брата, когда тот о шляхтиче речи вел. — Уезжай же к Ежи на двор. Прошу тебя! Я приеду после к тебе. Слово даю!

— Тебе не будет худа? — спросил Владислав, вглядываясь в ее глаза, и она покачала головой. Ну же, уезжай, молили ее глаза, вгоняя в его сердце тревогу. Уезжай же! Поверь мне ныне. Забудь все, что было меж нами ранее. Я приеду после, даже если мне придется против воли брата пойти!

— Верь мне, — проговорила она тихо. И Владислав вдруг кивнул ей, улыбнулся легко и натянул поводья, чтобы пустить валаха немного вбок и дать ей дорогу вглубь леса.

— Я тебе верю, моя кохана, — всего несколько слов, но от них так потеплело на сердце Ксении, будто весна солнечными лучами обогрела. Она улыбнулась в ответ, тепло и радостно, проводила его взглядом.

А потом убежала эта счастливая улыбка с ее губ, дернули руки поводья Ласки нервно, потянулись после в сторону уже отъехавшего к краю леса Владислава, словно пытаясь поймать его, падающего с валаха, не дать ему упасть под копыта коня в снег. Конечно, ей это не удалось — расстояние меж ними уже было на тот миг около десятка шагов, да и удержать Владислава в своих руках она бы не сумела.

Он упал в снег, соскользнув вправо с седла, и она закричала в голос от ужаса, заметив стрелу у него в спине, чуть пониже левого плеча. Тонкую, с длинным черно-белым опереньем. Одна из тех, что заметила она еще прошлым днем в колчанах на поясах людей ее брата.

1. Ныне — Антониево-Сийский православный монастырь, в 150 км. от города Архангельска на озере Большое Михайловское

2. Имеется в виду отец Михаила Романова — Федор Романов (впоследствии — патриарх московский Филарет), что иноком ходил при Борисе Годунове в этом монастыре

3. Родовая вотчина, т. е. передаваемая по роду, а не полученная в кормление

4. Матерая вдова — овдовевшая женщина в Московии становилась во главе семьи, если не было никого на эту роль, принимала бразды правления домом и делами в свои руки, получала полную самостоятельность в глазах общества того времени. Но для того, чтобы стать матерой вдовой у женщины обязательно должен быть сын, наследник, ведь матерая вдова — овдовевшая мать иначе.