Очень босоногая история: Маньяк на свободе!

Глава 12. Маньяки мнимые и реальные

Деревня на реке Тверца, 6 км от Твери.

Высосав из пальца начало книги, Сергей опять впал в ступор. Человеческое ребро, найденное на берегу, и дедовские байки Евграфыча подкинули ему пару идей для завязки, но дальше дело не шло. Туман, как и прежде, плыл над темными водами реки, Сергей, как и прежде, тупо пялился в белый вордовский документ, попачканный лишь несколькими строчками вверху. Мысль не шла. Ребро — откуда оно? Кто запихал его в воду? У кого вырвал и обглодал?

Он печально оглядел берег. Густая прибрежная осока пушистой гривой уходила в реку, раскачиваясь в такт невесомым волнам. Ничего нового, только по черно–шоколадной вечерней реке почти у самого берега плывет намокшая пятисотрублевая купюра. Сергей даже привстал: похоже, Нептун сжалился над бедным писателем и даже решил угостить его пивом. Стянув сандалии и закатав штаны до колен, Сергей, не мешкая, полез в воду. Неприятное илистое дно предательски скользило под ногами и довольно поглаживало кожу Сергея шустрыми лапками каких–то придонных гадов.

Сморщившись и матерясь про себя, ужасист потянулся рукой за заветной купюрой, не рассчитав, поскользнулся и громко рухнул в холодную еще воду. Шлепая руками по воде и выпучив глаза, Сергей все же ухватил подлую денежку и собрался, было, выбираться на берег, однако зацепился штаниной за что–то под водой. Он с силой дернул ногой, силясь вырваться, но штанину не отпускали… Сергей дернул сильнее, вырвал ногу из предательской западни и стал пробираться к берегу. Однако едва он коснулся прибрежной травы, что–то невероятно мощное и крепкое, словно капкан, сомкнулось на его лодыжке, и кто–то неумолимый и сильный потянул его назад, на глубину. Сергей похолодел, в первую секунду его руки и ноги обмякли ватой, а рот приоткрылся от ужаса. Столбняк сменился паникой и, визжа как резаный, писатель начал рваться из всех сил. Он бился и истошно молотил свободной ногой, руками пытаясь ухватиться за траву, однако неведомая сила по сантиметру утягивала его на дно.

В глазах Сергея потемнело, он понял, что от страха теряет сознание и не может сопротивляться больше. Он сдался, приготовившись уже было смириться со своим бедственным положением, однако другая неведомая сила вдруг потянула его за капюшон ветровки из воды… Скосив выпученный от ужаса глаз, Сергей увидел черно–белый лохматый бок.

— Кирюша, тяни, родной, тяни… — только и смог прохрипеть ужасист. Теряя сознание, он увидел бегущего по берегу с вилами и веревкой деда.

— Бегу, Сережка, держись, внучек!

Сергей из последних сил рванулся на берег. Железная хватка, наконец, ослабла, кто–то выпустил его ногу и, окатив мощной волной, ушел в глубину.

— Ты жив? Сереженька? Внучек? — дед, охая и кряхтя, взвалил стонущего от боли и страха Сергея на плечи и отнес в дом. Оставив раненого внука на попечение сердобольной Софьи Тимофеевны, Евграфыч вышел на крыльцо и закурил. Кира, виляя пушистым хвостом, уселся рядом.

— Надо что–то делать с этим разбойником! — старик потрепал пса по голове, пуская в воздух колечки сизого табачного дыма. — Пойдем, Кирюша, сеточка у меня одна валялась…

Порывшись в сарае, Евграфыч отыскал прочную сеть, которую отдал ему старый друг, заядлый рыбак. Стемнело. Река блестела во мраке черным зеркалом, отражая яркие звезды, словно рассыпанный по стеклу сигаретный пепел. Расставив сеть, старик окликнул собаку и бодрым не по–стариковски шагом вернулся домой.

Наутро дед подошел к краю омута и присвистнул. Старого рыбака редко удивляла… рыба. Однако сейчас он стоял молча, сняв неизменную ушанку и почесывая седую, но не облысевшую голову. Из за его спины грозно, но как–то не очень уверенно ворча, выглядывала лайка.

— Ну что, Кирюш, делать–то с ним будем? — дед осторожно спустился под берег, не выпуская из рук багор. — Сколько живу, а такого чуда не видал…

На мелководье, уходя в глубину, перемотанный изобранной местами сетью словно коконом, лежал какой–то огромный предмет, издалека его можно было бы принять за затопленную перевернутую лодку или проходящую по дну часть трубопровода, а может быть, за ствол векового дерева, почерневший от времени, проведенного в воде. Однако если приглядеться и подойти поближе…

— Смотри, какой! Живой еще! — несмотря на преклонный возраст Евграфыч ловко отскочил от открывшейся как бездонное розовое жерло пасти, усеянной мелкими зубчиками. Но самым удивительным было то, что подобно черному пернатому плащу, плотно спеленутому сетью, к бокам сома прижимались птичьи крылья. Старик перекрестился про себя, но, приглядевшись, понял, в чем дело. Видимо, когда–то давно на могучую рыбу, не рассчитав своих сил, напал крупный коршун, да так и остался, намертво впившись когтями в чешую. Останки птицы, покрытые слоем тины и лишайника, крепко вросли в спину огромной рыбы, а крылья, как живые, вздрагивали и трепетали, движимые течением реки…

Лайка призывно поскуливала на берегу, остерегаясь подходить к воде и виновато повиливая круглым хвостом, как будто призывала неосторожного хозяина поскорее проследовать на безопасный берег.

— Ну что, Кирюша, делать–то с ним будем? — выбравшись на сушу, старик присел около собаки и достал трубку. — Я ж думал, сначала поймаем, всю деревню накормим, да только кто ж его теперь есть–то будет, людоеда… — Евграфыч покачал головой и выпустил из плотно сжатых губ едкий сизый дымок, — а лет–то ему, наверное, больше, чем бабке Хавронье из нашей деревни, которая еще в семнадцатом году помнит, как революция случилась… А может, и того поболе… — дед задумчиво посмотрел на огромного сома, спеленутого сетью, — а знаешь, Кирюша, отпустить его нужно… Он ведь редкий, представляешь, сколько прожил? Сколько видел, сколько знает… Нельзя его губить, Кирюш, пусть плывет, с Богом…

На берегу в струйках сизого дымка сидели дед и собака. В воде, почти у самых их ног, лежал сом. Над рекой, мешаясь с дымом, плыл клокастый серый туман. Темнело, последние лучики солнца бликами скользили по серебряным граням опор ЛЭП, от которых по проводам рассыпались и скакали белые искорки.

— Отпущу я его, пусть живет, — дед кряхтя встал и, достав из сапога охотничий нож, принялся резать спутавшуюся сеть.

Лайка вскинула уши, потянула черным носом и вдруг с громким лаем бросилась в траву, через секунду выгнав оттуда пушистого как шар, серого с полосками кота, который огромным бесшумным прыжком взлетел над травой и словно растворился в сверкающих искрах ближайшей опоры ЛЭП…

Москва, недалеко от метро «Пушкинская».

Ястребова не спеша подошла к газетному ларьку. Сонная продавщица натянуто поулыбалась ей и протянула какую–то желтую газетенку.

— Спасибо, — Ольга дошла до сквера и присела на лавку, — так, нефть, кризис, правительство Украины, убийство, не то… Ага, вот оно! Похоже, опять! «Неизвестный мужчина, назвавшийся Арсением Годилиным проник в омский «МакДональдс» и совершил там акт вандализма с партией гамбургеров, заменив в них котлеты на собственные экскременты…» Господи! — Ольга швырнула газету в урну. — Идиотизм. Просто идиотизм какой–то, — порывшись в сумочке, она достала телефон. — Алло, Арсений Геннадьевич! Простите, что отвлекаю, но… но он… но они, кажется, опять! Ах, не спрашивайте, боюсь, я вас не порадую, он… он… в общем, он, представившись вами, нагадил в гамбургеры…

Выслушав гневную тираду Годилина, Ольга хмуро продолжила:

— Кто же все это делает, по–вашему?

— Да, помнится, был там один… Йожин с бажин…или как там его?

— Войцехович… — мрачно буркнула Ольга.

— Еврей, что ли?

— Вроде бы словак. Анджей Войцехович, — тут же вспомнила Ястребова.

— Да хоть чукча, — Годилин так и не сменил гнев на милость. — Тот еще деятель, если помнишь, он был замешан в деле о новосибирском маньяке. Темная история вышла. Тела в Новосибе невероятным образом пришили какому–то дурачку в Омске. Причем дурачку — в прямом смысле… Так этот Важей Анцехович как свидетель прошел и очень уж рьяно кивал на того несчастного лопушка, который на баб с пушкой напал и которого за неимением большего радостно признали маньяком и закрыли дело, — сердито продолжил Арсений Геннадьевич. — Кажется, его звали… Опа! Он, оказывается, и правда Лопухов, Дмитрий Павлович Лопухов.

— Чего? — Ольга подняла брови. — Который ученый, профессор?

— Да нет, однофамилец и тезка похоже. Только отчества разные. И никакой он не профессор, а, похоже, просто психически больной. Так что вот такие дела. Известного профессора опорочили — раз, беднягу Лжелопухова в психушку засунули — два, — задумчиво произнес Годилин. — Войцехович, значит… У него еще жена была, помнится, и сынок… Ежи, вроде бы.

— И Петруччо? — машинально спросила Ольга.

— Какой еще Петруччо? Не было никакого Петруччо, — раздраженно ответил ничего не понимающий Годилин.

«Однажды Ежи съел Петруччо», — пронеслось в голове у Ястребовой[41]. Она выдохнула:

— Простите…

— Ладно, Ольга, с этими клоунами мы еще разберемся, — не стал дожидаться пояснений Арсений Геннадьевич, трубка разразилась тревожными гудками, и Ольга, спрятав телефон в сумочку, швырнула газету в урну.

Трасса Москва — Рига, недалеко от Ржева.

Когда наступил вечер и стало темнеть, а частые фуры, с грохотом проносящиеся в сторону Риги, включили фары, в заброшенном доме, стоящем практически под самой табличкой с надписью «Зайцево 7», началось движение. Из–под груды драных одеял и какого–то брошенного тряпья, осторожно оглядываясь, вылез человек. Он походил на бомжа или бродягу: заросший и грязный, с безумным бегающим взглядом. Человек подождал, когда движение на дороге утихнет и, закутавшись в драную, найденную тут же телогрейку, потихоньку вышел на улицу и двинулся в сторону Ржева. Он шел уверенно и быстро, понимая, что если не придет в город к утру, ему придется прятаться в лесу. Человек был нереально быстр и силен: дойдя от Зайцева до поворота на Свистуны, он остановился передохнуть на минуту, а потом двинулся снова…

К утру он дошел до пригорода, уже светало и на улицу потянулись ранние люди. Странник занервничал, забеспокоился. Он дернулся всем телом и приготовился уже было бежать, когда кто–то окликнул его из подвала магазина:

— Эй, бродяга, заработать хочешь? Сейчас машина с товаром придет!

Не желая вызывать подозрения, мужчина тихо кивнул. Разгрузив машину, он поинтересовался, нет ли еще какой работы, и довольный магазинный заведующий тут же направил его на уборку мусора с заднего двора. Так получив в награду немного денег и еды, человек провел день, до самой темноты оставаясь на заднем дворе под видом наемного работника, не привлекающего лишнее внимание.

Однако наступила ночь, и он, падая от усталости, пошел бродить по городу, пытаясь отыскать темный и теплый подвал или угол. Пробродив тщетно в поисках ночлега, он вышел на площадь. В центре круглой площадки, заполненной клумбами, на высоком пьедестале гордо возвышался танк. Человек несколько раз обошел вокруг, осмотрелся, нет ли кого рядом, и одним быстрым, неуловимым движением взобрался на него; примерившись, покрутил крышку люка, на его счастье она была не заперта и, оглядевшись напоследок по сторонам, проник внутрь.

В теплом и тесном полумраке кабины человек устроился поудобнее, приготовившись заснуть нервным тревожным сном, но сначала откуда–то из складок поношенной грязной одежды достал приличного вида смартфон, который раньше принадлежал главврачу омской психиатрической больницы и вставил в него недавно приобретенную у мальчишки–распространителя сим–карту. Пришлось втрое больше заплатить засранцу, ведь ни паспорта, ни других документов у беглеца не было.

Уверенно и быстро он вошел в Интернет и ввел в поисковик ненавистное имя — Борис Мюнстер. Глаза человека бегали, руки дрожали, он зло заскрипел зубами. Мюнстер. Ненавистный психолог! Из–за него он снова попал в психушку и сидел там с кучей психов в тесной душной палате. Этот жалкий тощий босяк с его дружком словаком, или кто он там, Войцехович этот? Латыш вроде… Его уродские голопятые девки и их босячковая дружина. Проклятье. Да, он стрелял в них, как выяснилось… Он бы не стал это отрицать. В силу своего редкого психического заболевания он порой грезил странными видениями, полными монстров и чудовищ, возможно поэтому, путая явь и сон человек, сам не понимая почему, оказался с ружьем посреди площади и выстрелил в кого–то, хотя он даже толком не помнил этого. Но в милиции и на суде проклятый эстонец и его дружок психолог со своими девками выступили свидетелями каких–то новосибских преступлений, приписав их ему и выставив чокнутым маньяком. А ведь в Новосибирске он не был ни разу в жизни! Но его никто не слушал!

Самым странным и роковым было то, что оклеветанного нашего беглеца звали Дмитрием Павловичем Лопуховым. Недруги же прозвали человека Бурдоком, знатоки, чтоб их, английского[42]. Ну что же, Бурдок так Бурдок, и он им еще покажет… Даже терзаемый своими странными видениями, он понимал, что его пленение и заточение в психушку было чьим–то продуманным расчетом. Помимо убийств в Новосибирске ему привязали еще какую–то Интернет–агитацию против фут–фетишистов и выставили эдаким борцом с босоногими мирового масштаба. Какие к черту босоногие? Да ему плевать на них. Он всю жизнь боролся с пришельцами — ведь именно они, по мнению Бурдока, были виноваты в том, что он не мог спать ночами из–за постоянных кошмаров и видел сны наяву. Да, тупые твари ходили босиком, и этих дур он принял за пришелиц, и впав в беспамятство и безумство, выстрелил, видя перед глазами и не людей вовсе, а порожденных больной фантазией монстров.

Борис… Этот Борис на суде привел кучу всяких нелепых аргументов, обозвав Бурдока фут–фетишистом, маньяком и садистом. И этому козлу поверили, потому что он, видите ли, психолог! Да он такой же психолог, как… С этими мыслями Бурдок целенаправленно пролистывал страницы форумов с кучей пустой болтовни. Этот Мюнстер слишком хвстлив и амбициозен, поэтому наверняка орет на каком–нибудь форуме про свои проекты и планы по захвату мира босяками. И наверняка хоть где–нибудь да укажет свое месторасположение… Бурдок зашел в Контакт и долго рыскал там по босоногим группам, исследуя события, прошедшие и намечающиеся. Нашел он и Интернет–агитацию, подписанную фамилией «Лопухов». Вполне безобидный текст о том, что существует прослойка мужчин–ценителей босых женских пяток. Да пусть хоть пятки любят, хоть ногти, хоть волосы, ему–то что! Ничего, вот доберется он до Мюнстера покажет и ему, где зимуют раки!

Много лет назад, будучи солдатом, во время служения Родине, Бурдоку посчастливилось попасть в танковые войска. Могучие машины интересовали его с детства и общение с ними доставляло ему удовольствие. В армии он не только научился управлять танком, но и постиг азы танкостроения, с удовольствием читая трактаты, посвященные устройству сего механизма.

Оглядываясь, прячась и боясь, он стал работать ночью в местных магазинах. Грузчиком, сортировщиком или дворником, — его не останавливала никакая работа, даже самая тяжелая и грязная. Заработанные деньги он откладывал, копил, изредка забредая на местный авторынок и покупая какие–то детали и инструменты. Днем же он прятался в танк на городской площади и замирал там, погружаясь в тишину и темноту маленького замкнутого помещения. Когда он забирался в танк ночью, то редкие прохожие, местная гопота и полуночные влюбленные парочки слышали странные звуки: постукивание, скрежет и шорохи. Проверить их источник никто не пытался. По городу поползли слухи о том, что в танке ночами господствует привидение танкиста. Однако постепенно о нем забыли, и все снова пошло своим чередом…