Огонь Менестреля

Глава 9

Хендрик де Гир вышел на Шаапстраат, в тесном и напичканном полицейскими центре Антверпена. Это было не самое живописное место для такого пленительного и романтического ремесла. На четырех главных улицах — Пеликаанстраат, Рифжстраат, Шаапстраат и Ховенистраат — расположились невзрачные, уродливые дома. Но Хендрик знал, что их невыразительная наружность обманчива. За стенами зданий находились мастерские величайших знатоков алмазного дела и одни из самых изощренных в мире систем связи и охраны. Пусть не очень крупная, но это была столица бриллиантов, и она жила своей жизнью.

Голландцу были хорошо известны здешние порядки, и он не позволил себе расслабиться. Он знал, куда направляется, но шел не спеша, не желая привлекать внимания к своей особе. День выдался пасмурный, с Северного моря дул холодный, влажный ветер, однако улицы были заполнены людьми, и все они так или иначе были связаны с бриллиантами. Хендрик не замечал ни погоды, ни собственных противоречивых чувств. Он прошел мимо группы мужчин в хасидских одеждах. Многие бельгийские евреи были связаны с алмазным бизнесом. На протяжении нескольких столетий они имели дело с алмазами — как ростовщики, огранщики и шлифовщики, и как гонимый народ. Огранка алмазов была одним из немногих ремесел, которым им позволяли заниматься, а как ростовщиков их часто просили обменять бриллианты на золото и серебро. Если их вдруг вынуждали покинуть свои дома, то им не составляло труда упаковать драгоценные камни; они знали, что бриллианты ценятся практически везде и с их помощью они обживутся в любом месте. Еврейский геноцид двадцатого столетия уничтожил производство бриллиантов в Амстердаме и Антверпене. Амстердаму так и не удалось восстановить свой довоенный статус, но Антверпен вернул себе славу бриллиантовой столицы мира. Здесь вновь можно было найти самых умелых резчиков алмазов, знавших, что делать с наиболее трудными экземплярами.

К ним относился Джоханнес Пеперкэмп, один из немногих огранщиков нееврейской крови. Старик, ставший легендой этого ремесла. У него были знания и имелось чутье. Каким бы трудным ни был алмаз, ему всегда удавалось справиться с ним. Лишь немногие помнили те редкие случаи, когда в руках Джоханнеса Пеперкэмпа — или любого другого из Пеперкэмпов — дорогой камень рассыпался на кусочки.

Но теперь Джоханнесу перевалило за семьдесят. Старость, а также компьютеры и лазеры вторглись в его ремесло, и Хендрик не удивился, обнаружив мастерскую своего давнего друга в самом захудалом доме. Охрана здесь, видимо, была не такой серьезной, как в других зданиях, и Хендрик, переговорив по-голландски с охранником-фламандцем, был быстро пропущен наверх. Миновав два темных лестничных пролета и оказавшись перед дверью с заиндевевшим стеклом, Хендрик не обнаружил у себя признаков волнения. Сердце билось ровно. Он делал свое дело. Всего-навсего.

Он наполовину застегнул молнию на куртке. До этого он не замечал холода. Де Гир вздохнул, отметив про себя эту заминку, и открыл дверь.

Джоханнес Пеперкэмп сидел за старинным столом и ел свой ленч. Бутерброд с сыром, кусочек копченого угря и чашка горячего чая. Его глаза казались тусклыми, он медленно жевал. Он не слышал, как вошел Хендрик.

Закрыв за собой дверь, Хендрик несколько секунд смотрел на него. Он помнил Джоханнеса здоровым и энергичным, спокойным и умным, в те времена, когда тот уже считался одним из лучших огранщиков в мире. В сущности, у него не было другого выбора. Если ты мужчина из рода Пеперкэмпов, тебе ничего не остается, кроме как заняться бриллиантами. По крайней мере, в Амстердаме, где ты провел сорок лет своей жизни. После Второй мировой войны Джоханнес перебрался в Антверпен. Сейчас он — последний мужчина из рода Пеперкэмпов, а единственный представитель следующего поколения — Джулиана Фолл. Традиция Пеперкэмпов умрет вместе с ее дядей.

Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз смотрел в эти голубые глаза. Хендрик подумал — как быстро течет время. Им обоим удалось дожить до старости. Сейчас, через сорок с лишним лет, это казалось совершенно немыслимым. Если бы они умерли во время войны, так ли уж многого они бы лишились? Он так не думал. Они бы умерли друзьями.

Хотя Хендрик и научился не делать выводов о могуществе и богатстве людей, занимающихся бриллиантами, на основании того, что их окружает; но сейчас, глядя вокруг, он подумал, что лучшие дни Джоханнеса миновали. Сколько человек этой профессии знают, что он до сих пор жив и все еще работает? Его маленькая мастерская выглядела щемяще-трогательной. Хендрик помнил большие алмазы, непрерывные потоки входящих и выходящих людей; там, в Амстердаме, все было полно жизни и во всем чувствовалось процветание. А место, где он сидел сейчас, было не более чем тесной, убогой комнаткой. Она вмещала в себя все атрибуты этого ремесла — лампы, клинья, всевозможные молотки, напильники, лупы и необработанные алмазы. На стене висела пожелтевшая фотография, вырезанная из журнала «Лайф», на которой Джоханнес был снят с Гарри Уинстоном. Сейчас Джоханнес выглядел стариком. Время, а также технология — компьютеры, лазеры — сделали его ненужным.

Старый огранщик, проглотив кусочек бутерброда и вытерев длинные пальцы бумажной салфеткой, поднял глаза.

— Слушаю вас. Извините, я не ждал… — заговорил он по-голландски, но, оборвав себя на полуслове, вперился взглядом в своего соотечественника. — Хендрик де Гир.

Старик произнес это имя спокойно, без всякого удивления, в его голосе не чувствовалось ненависти. Хендрик давно уже был для него пустым местом. Почти таким же, как таракан, ползущий по полу. Хендрик забыл, каким надменным и неумолимым умел быть Джоханнес, забыл, какое презрение могут выражать его глаза и внушительно задранный нос. Де Гиры не занимались алмазами. Хендрик вырос на окраине этого мира, а не в самом сердце его, как Джоханнес.

— Значит, не забыл меня, — заметил Хендрик. Хотя у него никогда не возникало и тени сомнения в этом. — Я польщен.

— Не стоит. — Старик положил бутерброд. — Это недобрая память.

— Значит, твоя память начинает подводить тебя. Бывало, зимой, до войны, мы катались вместе на коньках на канале, а летом гоняли на велосипедах. Помнишь, Джоханнес? — Хендрика самого удивила грусть, неожиданно прозвучавшая в его голосе. — Это были прекрасные дни, их невозможно забыть.

Джоханнес пожал плечами и отрезал карманным ножом ломтик угря. За все годы, что Хендрик знал его, он не мог припомнить, чтобы лицо Джоханнеса Пеперкэмпа когда-нибудь выглядело испуганным. Но сегодня он увидит его страх, если только старик не совсем выжил из ума. Это будет расплатой, решил Хендрик, за его жалкое, вечно униженное положение. Все то время, пока они были друзьями, Хендрик в глубине души мечтал увидеть однажды Джоханнеса в испарине страха.

Но старик продолжал жевать угря, и даже пальцы его не задрожали. Он словно не мог допустить, что Хендрик де Гир в состоянии чем-то еще навредить ему.

— Ты знаешь, зачем я здесь, Джоханнес?

Джоханнес проглотил кусок и запил его чаем.

— Не сомневаюсь, что ты расскажешь.

И опять в его тоне было спокойное превосходство, и Хендрик, оглядывая мастерскую, вспомнил мимолетные мгновения доверительности, которых всегда было гораздо меньше, чем холодного неприятия. Он всегда был недостаточно хорош для Пеперкэмпов. Еще когда он был мальчишкой, его мать пыталась растолковать, что это его выдумки, но он чувствовал иначе.

Катарина…

Да, она не такая, как другие Пеперкэмпы. Другие видели его недостатки, но все же доверились ему — а он сделал то, что должен был. И сейчас то же самое.

Он спокойно и буднично сказал:

— Я должен взять алмаз, Джоханнес.

Старый огранщик обвел рукой мастерскую.

— Как видишь, у меня много алмазов. Может, они и не такие большие, как те, что бывали у меня раньше, но среди них есть несколько прекрасных экземпляров. Бери, какой хочешь. Мне все равно.

— Эти меня не интересуют.

— Меня тоже, но это все, что у меня есть. Хендрик, я уже старик. И мне редко теперь приносят крупные алмазы. — Он поднял большие, костлявые кисти. — Люди не доверяют им. — Затем он указал на свои глаза. — Или им.

Джоханнес сказал это, ни на что не жалуясь, и, поежившись, вновь принялся за чай. Хендрик подошел ближе, но старик взглянул на него без всякого интереса. Не знай Хендрик так хорошо Джоханнеса Пеперкэмпа, он бы запаниковал, решив, что пришел не по адресу.

Хендрик взял из его рук чашку и поставил на стол. Старческое лицо не выразило ни страха, ни гнева — не было даже простого любопытства. «Я для тебя пустое место, не так ли, старина?» — подумал Хендрик. Но он и виду не подал, насколько уязвлен.

— Ты знаешь, что мне нужно, Джоханнес.

— Честно говоря, нет.

— Нет, знаешь, черт тебя подери!

Старый огранщик кротко вздохнул.

— Почему бы тебе не объясниться прямо, Хендрик?

— Мне нужен, — произнес Хендрик, — Камень Менестреля.

Джоханнес снисходительно усмехнулся и поковырял в зубах, словно больше ему было нечем заняться.

— Не смеши меня, Хендрик. У меня больше нет Менестреля.

— Я не верю тебе.

— Как хочешь.

— Даже если и так, тебе известно, где он, — ответил Хендрик, отчаянно пытаясь подчинить волю Джоханнеса своей. Проклятый самодовольный старик! — Ты достанешь его мне.

— С какой стати я буду делать это? — Он поднял глаза и посмотрел на Хендрика, и тот опять увидел непреклонность и чувство собственной правоты, которые всегда выводили его из себя. — Только один раз за свои семьдесят три года я поступил неблагоразумно. Больше этого не будет, Хендрик. Никогда. Не имеет значения — знаю я что-нибудь или не знаю, я не собираюсь иметь дела с тобой.

Он взял чашку, вытянул губы и отхлебнул чай. Затем, глядя поверх чашки в одну точку, сказал:

— Сначала тебе придется убить меня.

— Но тогда я не получу того, что мне нужно, ведь так?

Хендрик произнес это спокойно, порадовавшись про себя тому, как спокойно прозвучали его слова, и медленно развернул вращающееся кресло Джоханнеса. Держась за деревянные подлокотники и нависая над Джоханнесом, он испытующе заглянул в его маленькие голубые глаза. Они смотрели надменно и враждебно. Это не было неожиданностью. Но в них таилось также страдание. И печаль. Этого Хендрик не ожидал. Неужели Джоханнес надеялся, что Хендрик стал другим? Потрясенный, он чуть было не спасовал.

— Именно так, — сказал Джоханнес. — Ты не получишь того, что тебе нужно. Если должен, убей меня. Это ничего не изменит. Я не дам тебе камень.

— У тебя есть семья, Джоханнес. Что, если им будет угрожать опасность?

— Моя жена умерла.

Анна. Умная, красивая. Она была еврейкой и вышла замуж не за еврея, но пережила войну — совсем ненадолго. Он отогнал воспоминание и выпрямился.

— Зато твои сестры живы. — Он старался говорить холодно и решительно, так же, как пытался это делать сенатор Райдер в субботу, сидя в машине, но сейчас он почувствовал, как изнутри поднимается дрожь неуверенности, и знал, что красавец Райдер испытывал то же самое. Они птицы одного полета — глупый сенатор и он, Хендрик. Они прячут страх за маской самоуверенности. А вот раскусит ли Джоханнес своего бывшего друга? Хендрик одернул себя, решив, что опасно предаваться таким размышлениям, и твердо продолжил:

— Вильгельмина живет в Роттердаме, а Катарина в Нью-Йорке. У Джулианы, твоей племянницы, квартира на Централ-Парк-Вест. Мне известно, где их найти, Джоханнес.

Вот оно, думал Хендрик. Сейчас он увидит его страх. Он ждал, но старый огранщик лишь вытер салфеткой рот и медленно поднялся с кресла.

— Катарину ты и пальцем не тронешь, а Вильгельмина будет страшно рада, если ей представится возможность перерезать твою поганую глотку.

Похоже, его очень позабавила эта мысль, но Хендрик ничего не смог возразить. Они оба знали, что такое Вилли Пеперкэмп. Если бы старший брат ради ее спокойствия и безопасности пошел на сделку с Хендриком, она бы пришла в ярость.

— А Джулиана очень известная фигура, — продолжал Джоханнес. — Если ты ее тронешь, это вызовет большой шум. Слишком рискованно. Однако… — Старик снял с вешалки, висевшей рядом со столом, куртку и натянул ее на костлявое тело. — Однако, Хендрик, прошло много, очень много лет. Ты мог явиться за Менестрелем и раньше, но не делал этого. Значит, здесь замешаны другие. Кому-то пришло в голову, что ты видел Менестреля, и он заломил тебе руки, которые так легко выкрутить. Кому на этот раз ты пообещал камень? Хотя, неважно. — Джоханнес вежливо указал на дверь. — Может, пойдем?

Было поздно, и «Кондитерская Катарины» уже закрылась, но на кухне еще горел свет. Хозяйка разложила выпечку на маленьком столе и заботливо и любовно обмахнула булочки сильными, загрубевшими ладонями, на которых остались мука и засохшее тесто. Ее ногти всегда были коротко подстрижены.

Джулиана замерла в дверях, залюбовавшись матерью. Она пришла сюда сразу из «Аквэриан» и, открыв дверь своим ключом, вошла в безмолвный, темный магазин. Глупо как-то думать о руках, но Джулиана не могла остановиться. Их руки так не похожи. У Джулианы были длинные, тонкие пальцы, и хотя она тоже коротко стригла ногти, но всегда покрывала их лаком. Дважды в день она втирала в кисти французский крем. У нее были сильные руки. У пианистки не может быть иначе. Но сейчас, глядя на широкие ладони и толстые пальцы матери, она вдруг позавидовала ей. Если бы Джулиана родилась с пальцами Пеперкэмпов, то все могло бы сложиться иначе.

— Привет, мать.

Катарина не подняла головы.

— Да.

Она прошептала свое «да» почти беззвучно. Обычно она просто говорила «ага», растягивая длинное, громкое «а». Она шлепнула по тесту, ее обычная осторожность и плавность движений вдруг пропали.

— Мать, что-то случилось?

— Ничего, что касалось бы тебя.

— Ма! Поговори со мной, пожалуйста. Знаешь, один репортер расспрашивал меня о твоей подруге, Рахель Штайн. Я знаю, что в субботу она была в Линкольн-центре с сенатором Райдером. А еще Райдер должен был встретиться с каким-то голландцем, которого зовут Хеидрик де Гир. Ты когда-нибудь слышала о таком?

Катарина посыпала мукой деревянную скалку и хлопнула ею по тесту. Стоит ей только поднять глаза, и она увидит синие волосы дочери и ее енотовую шубу. Она всегда была уверена в Джулиане. Она считала — что бы ни произошло в этой бурной жизни, Джулиана всегда останется такой же. Но сейчас она была в отчаянии. Явно не из-за визита подруги, с которой не виделась много лет, и не из-за дочери, которая задает слишком много вопросов. Джулиана никогда не видела мать такой подавленной и неразговорчивой.

— Мама!

— Ты должна поехать в Вермонт. Тебе нужно отдохнуть.

— Я хочу, чтобы ты поговорила со мной. Слушай, неужели я не имею права знать, что происходит?

Катарина, не поднимая головы, швырнула скалку на стол.

— Мама! В чем дело?

— Рахель, — наконец произнесла Катарина. — Погибла Рахель.

— Боже мой! Как жаль! Как это случилось?

И опять Катарина прятала от нее взгляд, и опять она принялась за работу.

— Она упала, когда вышла из Линкольн-центра, ударилась головой и умерла. Об этом написали в утренних газетах. — Она говорила ровным голосом, разве что с более сильным акцентом, чем обычно. — Полиция говорит, что это несчастный случай. Лед был запорошен снегом, и Рахель поскользнулась.

Джулиана вдохнула воздух полной грудью, как делала перед выступлениями, чтобы успокоиться.

— Какой ужас, — сказала она.

Но что-то внутри нее протестовало против такого объяснения. Знал ли об этом Старк? Неужели этот мерзавец пытался использовать ее?

Катарина тыльной стороной ладони провела по лбу, на котором выступили капли пота, убирая пряди русых волос. На одной брови осталась мука. Гнев, который она не смогла скрыть от Джулианы, растаял, уступив место горестному выражению боли. В ее нежных глазах стояли слезы, а на миловидном лице обозначились морщины. Нижняя губа подрагивала, руки затряслись. Она принялась нервно оглаживать плоское, опавшее тесто.

— Поезжай в Вермонт, — сказала она, наконец взглянув на Джулиану, но не заметив ни цвета ее волос, ни шубы. — Прошу тебя.

— Мама, ты чего-то недоговариваешь? Пожалуйста, скажи.

— Я рассказала тебе все! — Она дернула головой, и на лицо упали светлые локоны. Но слезы все еще стояли у нее в глазах, поблескивая в приглушенном свете. — Я потеряла добрую подругу, Джулиана. Но не хочу, чтобы ты горевала вместе со мной.

— Ты врешь, мама, — тихо сказала Джулиана. Катарина взяла в руки скалку.

— Ты просто хочешь избавиться от меня. Чтобы меня не было в городе. Почему? Из-за того, что произошло с Рахель?

— Не говори глупостей. — Катарина попыталась улыбнуться, но на ее лице были усталость, печаль и страх. — Смерть Рахель — это трагическая случайность. — Ее голос дрогнул. — Она была подругой моего детства, моей подругой. Я знаю, я сейчас сама не своя, но ее смерть не имеет к тебе никакого отношения.

— Зачем она приехала в Нью-Йорк?

Катарина вздохнула.

— Чтобы повидать меня.

— А сенатор Райдер?

— О нем я ничего не знаю. Рахель была знакома со многими влиятельными людьми, в том числе и с сенаторами. Ее уже нет, и какие бы дела ни связывали ее с сенатором Райдером, это нас не касается. Поезжай отдохни, Джулиана. У тебя усталый вид.

— Вы не виделись с Рахель Штайн столько лет, и вдруг она объявляется в Нью-Йорке как снег на голову…

— Ничего нет удивительного в том, что с годами рвутся какие-то связи.

— Мама…

Катарина оставила тесто в покое.

— Все, Джулиана, хватит. Ты заметила, я сегодня стряпаю пироги с курятиной. — Она убрала с лица волосы. — Кое-что новенькое. Возьмешь их с собой в Вермонт.

— Мама, перестань!

Но от Катарины и обычно-то было трудно чего-либо добиться, а при таких обстоятельствах и подавно. Она держала язык за зубами и считала, что поступает благоразумно. Однако сейчас Джулиане подумалось, что вряд ли она имеет право обижаться на мать. Сама она так и не рассказала матери о закулисном, семилетней давности разговоре с дядей Джоханнесом, о его подарке — если так можно было назвать Камень Менестреля. Ее мать знает о существовании Менестреля, знает о четырехвековой традиции Пеперкэмпов. Все Пеперкэмпы знают об этом. Но дядя Джоханнес советовал ей не упоминать о Менестреле при матери, и она последовала его совету.

Боже, чем все это закончится?

— А отец? Он что-нибудь знает?

Вопрос бессмысленный, подумала она. Катарина Пеперкэмп-Фолл рассказывала мужу не больше, чем дочери, — если только он не притворялся все эти годы.

— Знает о чем? — парировала Катарина. — Тут не о чем знать.

— Ну что ж, — с притворным смехом сказала Джулиана, — надо признать, не зря голландцев считают упрямцами.

— Поезжай в Вермонт, — ответила ее мать. — Но сначала вымой голову.

Разумеется, она даже не поинтересуется, почему у дочери синие волосы. Джулиана пожелала матери спокойной ночи и направилась к дверям. Она не взяла пирог с курятиной.