Огонь Менестреля

Глава 16

В «Кондитерской Катарины» было тепло и людно. Вильгельмина на какое-то время окунулась в атмосферу покоя, она просто сидела, наслаждаясь тем миром, в котором жила ее сестра. Он казался таким благополучным. Она подумала о том, как было бы хорошо, если бы здесь сейчас сидел Джоханнес: они все вместе пили бы slemp — у них всегда на Рождество готовят этот молочный напиток с пряностями — и ели бы oliebollen — пончики с изюмом. Но этого не будет.

Из кухни вышла Джулиана; она была взволнована, но ей удалось улыбнуться.

— Теперь ваша очередь. Я скоро ухожу, вот ключ от квартиры. Встретимся дома.

— Куда ты идешь?

— В Сохо. Я ненадолго.

— А как же наш кавалер в дождевике?

— Не волнуйтесь, тетя Вилли, я разберусь с ним. — На этот раз ее улыбка была искренней, а темные глаза просияли. — Можете не сомневаться.

Вильгельмина отнюдь не была убеждена в этом и сочла самоуверенность Джулианы неуместной, но не стала спорить. Если бы соглядатай собирался как-то навредить им, то он бы, наверное, уже сделал это или, по крайней мере, вел бы себя осторожнее. Похоже, он только следит за ними. Но зачем? Кому это понадобилось?

Она вздохнула и кивнула племяннице.

— Будь осторожна. — Вилли тоже принужденно улыбнулась. — А то мне придется объясняться с твоей матерью.

Джулиана рассмеялась и пошла к стойке, собираясь перекусить на дорогу, а Вильгельмина направилась на кухню. Там, в кладовой, за маленьким столиком она и нашла сестру. На ней были повседневные брюки и джемпер, волосы, тронутые сединой, были сколоты на голове; но даже в таком виде Катарина выглядела очень элегантно. «Я в этом наряде, — подумала Вильгельмина, — смотрелась бы заурядной толстухой». Они с сестрой всегда были очень разными.

Перед Катариной стояли заварной чайник и тарелка со speculaas, хлебом и сыром, к которым она не притронулась.

— Вилли, — охрипшим голосом произнесла она и тут же перешла на голландский. — Терпеть не могу высокопарных слов, но я очень рада, что ты приехала. Ну, то есть, я имела в виду…

Вильгельмина ободряюще улыбнулась.

— Я знаю, что ты имела в виду, Катарина.

— Джоханнес… — Ее голос упал, на глаза навернулись слезы.

— Да. Нам будет не хватать его.

— Мне почему-то даже не приходило в голову, что он когда-нибудь умрет. Вилли, что же с нами случилось? Помню, когда я была маленькая, я и представить себе не могла, что смогу жить отдельно от семьи. Я думала, что вечно буду жить с мамой и папой. И с тобой, и с Джоханнесом. Думала, что вы всегда будете рядом.

— Но это ты уехала от нас, — возразила Вильгельмина без всякого осуждения, лишь констатируя факт, и налила чай в фаянсовые кружки.

— Знаю, но я не могла и подумать, что нас так раскидает по свету. Мне…

Голос Катарины прервался, и она дрожащими от волнения руками принялась поправлять прическу, рассыпав шпильки и уронив конец косы на плечи. Вильгельмина вспомнила, какими белокурыми были в детстве волосы младшей сестры, как она заплетала ей косу и делала это нежно и осторожно, чтобы не причинить боли. Руки Катарины дрожали, и она быстро убрала их под стол.

— Вилли, ты такая сильная, — опять заговорила она, пытаясь улыбнуться. — Не хочу обманывать тебя, да и себя тоже. Я действительно очень рада тебе. Не буду лукавить, твой приезд — настоящее облегчение для меня. Я столько лет… — Она глубоко вздохнула. — Я до сих пор полагаюсь на тебя.

— Это не страшно, Катарина.

— А ты? На кого можешь рассчитывать ты?

— На себя. Просто потому, что больше не на кого.

— А на меня?

Вильгельмина вздохнула, чувствуя неловкость. Она не любила обсуждать подобные вещи.

— Ты — моя сестра. Хватит того, что ты не испытываешь ненависти ко мне.

Катарина, всхлипнув, тряхнула головой, словно не веря своим ушам.

— Господи! Вилли! Разве я могу ненавидеть тебя?

— Катарина, — спокойно сказала сестра, — иногда я думаю, что тебе есть за что меня ненавидеть. Ну ладно, хватит болтать чепуху. Нам нужно поговорить откровенно. Как ты считаешь?

Они быстро и вкратце рассказали друг другу о событиях последних дней, но Вильгельмина поняла, что вопросов осталось больше, чем она рассчитывала.

— Значит, Хендрик не изменился, — наконец сказала она. — Он опять только за себя и всегда останется таким. Теперь, после стольких лет, он ищет Менестреля.

Катарина неопределенно кивнула, ничего не ответив.

— Но послушай, Вилли, неужели Джоханнес поехал с Хендриком по своей воле? — спросила она.

— Нет. — Вильгельмина положила кусочек сыра на ломтик черного хлеба. Это все, что ей было нужно после изнурительного полета. — Джоханнес никогда не отдал бы Менестреля Хендрику. Должно быть, Хендрик каким-то образом запугал его, он, наверняка, нашел тот рычаг, который заставит Джоханнеса пойти на уступки. Я думаю, он шантажировал Джоханнеса нами. Хендрик знал, что Джоханнес скорее умрет, чем отдаст камень ему, так что угрожать Джоханнесу смертью было бы бесполезно. Даже если бы его запугивали только моей смертью, он все равно бы не отдал Менестреля; он не питал ко мне никаких родственных чувств. И Хендрик знал об этом.

— Но Джоханнес всегда был так внимателен к тебе.

Вильгельмина нетерпеливо махнула рукой.

— Я знаю. Но он беспокоился обо мне иначе, чем о тебе. Катарина, ты всегда была нашей любимицей — матери с отцом, Джоханнеса, Хендрика, моей. Джулиану, конечно, Джоханнес знал не очень хорошо, но она — твоя дочь, и именно в ней заключено будущее Пеперкэмпов. И если опасность угрожала не ему и не мне, а тебе или Джулиане, то он мог рассказать Хендрику все что угодно, лишь бы отвести от вас беду. И сделать, что потребуется. Почти для всех нас Камень Менестреля и четырехвековая традиция ничего не значат.

— Но ты сама говорила, что Хендрик никогда не причинит мне вреда!

— Разумеется, не причинит. — Вильгельмина удовлетворенно вздохнула, доев хлеб с сыром. Она положила сахар в чашку, налила сливки и отпила чай. — Но чем больше я размышляю, тем меньше у меня убежденности в том, что Хендрик действует в одиночку. Возможно, и ему кто-то угрожает.

— Кто? Не сенатор же Райдер?

— Как знать. Уверена, что это очень запутанное дело.

Катарина вздрогнула.

— Вилли, пожалуйста, не надо об этом.

— А чего ты хочешь? Делать вид, что ничего не происходит?

— Я всего лишь хочу жить, как жила.

Вильгельмина испытующе смотрела на сестру.

— И ты думаешь, что это получится, Катарина?

Она ждала от младшей сестры ответа, но та замерла на стуле с отрешенным взглядом. Она так и не притронулась к чаю и еде. Вильгельмина же принялась за печенье с корицей и управилась с ним в два счета.

— Ты, конечно, права, — с трудом произнесла Катарина. Ее коса совсем растрепалась. Она помолчала и почти неслышно добавила. — Не получится.

— Я бы и сама хотела, чтобы все было как прежде. Поверь. Ты не замечала за собой слежки в последнее время?

Круглые глаза Катарины стали просто огромными, когда до нее дошел смысл сказанного.

— А за тобой… тоже?

— Да. И за Джулианой.

— За Джулианой?! — Катарина вскочила, ее лицо стало мертвенно-бледным. — Нет, Вилли! Не может быть!

— Почему же? Потому что тебе этого не хочется?

— Но это… чересчур.

— Мы не можем прятаться от фактов и предаваться иллюзиям.

— Нельзя впутывать в это Джулиану, — настойчиво продолжала Катарина, вновь садясь за стол.

— Мне кажется, нам не приходится выбирать.

— Это моя дочь, Вилли!

— Да, но уже достаточно взрослая. Она может сама принимать решения и отвечать за их последствия. Катарина, ей тридцать лет.

Катарина разломила печенье пополам, потом — на четвертушки, а затем полностью раскрошила его.

— У тебя нет детей, и тебе трудно понять меня.

— Ах, Катарина. Я понимаю гораздо больше, чем тебе кажется. Джулиана — пианистка, она росла в тепличных условиях и очень мало знает о суровой действительности. Но ты вряд ли помешаешь ей понять, что такое настоящая жизнь.

— Ты хочешь сказать, что я баловала ее.

— Ее баловала жизнь. Ей очень повезло, Катарина, что у нее есть ты и Адриан. У нее есть все. — Вильгельмина улыбнулась, стараясь говорить как можно мягче. — Ты не сделала ничего такого, чего не сделала бы я, будь я на твоем месте. Ну, разве что, я научила бы ее голландскому и рассказала о прошлом. Я понимаю, ты не хочешь, чтобы пережитое в Амстердаме коснулось ее. Мы тоже не хотели, чтобы война коснулась тебя, но это случилось. И тут никто не виноват — ни мы, ни ты. Просто так уж вышло, и все.

— Вилли…

— Катарина, поговори с ней.

— Не думаю, что я смогу. — Она высыпала крошки на стол, ее руки тряслись. — Вилли, я боюсь потерять ее.

— Знаю.

— Да?

— Думаю, да. Тридцать с лишним лет назад я смотрела на отплывающий пароход, увозивший мою единственную сестру. Она вышла замуж за американца, которого любила, и я была счастлива просто потому, что она была очень счастлива. Но я потеряла ее. Безвозвратно. И ничто не могло утешить меня. Ни разу в жизни я не чувствовала себя такой одинокой. — Она посмотрела в нежные, зеленые глаза Катарины. — Как видишь, я понимаю, что ты испытываешь.

Катарина была поражена.

— Вилли! Ты никогда не говорила мне о том, что ты против моего отъезда.

— Я хотела, чтобы ты уехала. Ты заслуживала лучшей жизни с Адрианом.

— Но если бы ты сказала мне, что тебе…

— То что? Разве это изменило бы что-нибудь? Ладно, Катарина, хватит. Ты же знаешь, я не люблю грустные разговоры. Давай лучше подумаем, что мы можем предпринять. Мне кажется, правильнее всего сейчас было бы выяснить, где находится Менестрель. Хотя бы для того, чтобы уберечь его от Хендрика.

Она взглянула на сестру и деловито спросила:

— Он у тебя?

— Конечно, нет! — Катарина была возмущена. — Я бы выбросила его в океан. Ты же знаешь об этом, и Джоханнес знал. Я ненавижу этот камень. Если тебе интересно, что я об этом думаю, я скажу — он канул вместе с Джоханнесом. Больше некому хранить традицию Пеперкэмпов.

— Что? — резко спросила Вильгельмина, вдруг насторожившись. — Катарина, что ты сказала? Некому хранить традицию?

Катарина испугалась безумного взгляда сестры.

— Ну да, некому. Джоханнес вполне мог отдать камень кому-то из людей своей профессии, чтобы другая семья стала его хранителем. То, что Пеперкэмпы так долго владели им, в конце концов, не так уж важно… Вилли!

Вильгельмина покачала головой. Она сидела бледная и окаменевшая. Она не испытывала таких потрясений уже очень и очень давно — с тех пор, как под окнами смолк стук сапог Зеленой полиции. Наконец старшая сестра безжизненным голосом произнесла:

— Другие — это не Пеперкэмпы.

— Ну конечно, но… — Вдруг у Катарины прервалось дыхание, она схватилась за грудь и шумно вдохнула. Она поняла, о чем подумала сестра. — Джулиана? Нет! Он не у нее! Она сказала бы мне!

— Ты уверена?

— Да!

Катарина принялась суетливо собирать со стола, ее руки страшно тряслись, одна чашка упала на пол и разбилась. Она не обратила на нее внимания, сложила посуду на поднос и, только отправив чашки и блюдца в огромную мойку на кухне, безудержно зарыдала, не желая смириться с очевидностью.

Камень Менестреля у ее дочери. Катарина поняла это.

— Я остановилась у Джулианы, — спокойно сказала Вильгельмина у нее за спиной. — Я поищу у нее камень и сообщу тебе. Джоханнес мог отдать ей Менестреля в один из ее приездов, даже, может быть, в Дельфшейвене, где мы собрались все вместе. И прямо у нас под носом. Тебе он об этом не сказал, потому что ты не одобрила бы его поступок, а мне — потому что я посчитала бы своим долгом сообщить тебе.

— Почему? — хрипло спросила Катарина.

— Ты ее мать.

Катарина промолчала, она даже не оглянулась, когда Вильгельмина выходила из комнаты.

Семь лет Менестрель был у Джулианы. Семь лет! И она ни словом не обмолвилась о нем матери, которая во всем доверяет ей! Что еще известно Джулиане? На что намекнул ей Джоханнес, на какие вопросы она постоянно выпытывает у матери ответы?

— Джулиана, Джулиана, — прошептала она, — отчего ты не поговорила со мной?

Но она знала ответ.

Ты сама не позволяешь ей говорить. Она тоже, как и другие, оберегает тебя.

На улице дул холодный ветер. Джулиана поплотнее запахнула блестящую шаль и, продираясь сквозь потоки воздуха, повернула за угол. Она направлялась в «Аквэриан». В дамской комнате кондитерской она превратилась в Д. Д. Пеппер. Огромная шаль скрывала мохеровый жакет, который она не снимала в присутствии матери, под ним было черное платье двадцатых годов. Волосы, которые сегодня остались светлыми, она спрятала под черный, расшитый сверкающими камушками тюрбан. Красные виниловые ботинки, обильный слой косметики на лице, грозди бижутерии на шее и запястьях завершали картину.

Ей не составило труда проскользнуть мимо мужчины в дождевике, который с равнодушным видом стоял у кондитерской, изображая, что разглядывает витрину. На полпути к клубу она вдруг подумала, что теперь тете Вилли придется иметь с ним дело одной, и почувствовала себя виноватой, но тут же решила, что ее сильная тетка как-никак пережила пять лет нацистской оккупации и не растеряется на улицах Нью-Йорка.

Инстинктивно оберегая пальцы от холода, Джулиана сунула руки в карманы. Она забыла перчатки. Свежий воздух взбодрил ее. Усталость и неотвязное воспоминание о том, как Мэтью Старк своими темными глазами смотрел на нее на пороге дядиного дома, ушли. Интересно, догадался он уже, что Камень Менестреля находится у нее? Если да, то что он предпримет?

У входа в клуб «Аквэриан» толпились люди. Они пришли сюда, чтобы промочить после работы горло — и, может быть, послушать Д. Д. Пеппер. Все они казались одинаковыми и очень заурядными. Она спросила себя, может, это именно то, чего ей не хватает? Ее жизнь лишена заурядности. Временами ее вдруг охватывало желание жить как все. Ей хотелось испытать, что такое, каждое утро, облачившись в деловой костюм и сунув под мышку тяжелый портфель, бежать на работу, сидеть в офисе с девяти до пяти среди других людей. После работы она, принарядившись, отправилась бы на какой-нибудь концерт и сидела бы где-то на балконе, не привлекая ничьего внимания. Это была бы стабильная и определенная жизнь.

Единственная неизменная составляющая ее бытия — это долгие часы за роялем. Рядом с ней никого нет, и она может надеть на себя все что угодно; бой часов не объявляет о конце рабочего дня, никто не указывает, что ей нужно делать. Кроме Шаджи, конечно. Но она не обязана слушаться ни его, ни кого-либо другого. И мало кто видит ее напряжение, ее пот и слезы.

Она снова вспомнила Мэтью Старка — его неприступность, едкое чувство юмора, несокрушимую уверенность в себе. Ему решительно все равно, что пишут о ней в «Ньюйоркере», в «Вог» или где-то еще. Он назвал ее милашкой. Солнышком. Ее, которую называют красивейшей пианисткой мира.

Интересно, где он сейчас? Чем занимается? Думает ли о ней так же часто, как она думает о нем?

Лэн сидел в баре. Он ни словом не обмолвился о том, что прошлым вечером ее отчего-то одолел Шопен.

— Поговорим потом, — сказал он. — Иди, тебя ждут люди.

Она благодарно кивнула, сбросила виниловые ботинки, достала из сумки золотистые туфли Д. Д. с Т-образным ремешком спереди и, надев их, прошла к роялю. У рояля стояли посетители. Они любят ее. Но сегодня она сомневалась, что сможет порадовать кого-либо. Она слишком устала, и голова ее занята другим. Ей хотелось знать, что говорили друг другу мать и тетя Вилли. Хотелось выяснить, кто охотится за Менестрелем. И почему. И что теперь делать ей? Какова во всем этом роль сенатора Райдера? Что делал дядя Джоханнес в Амстердаме? Кто такой Хендрик де Гир? Что с приятелем Мэтью Старка?

Сплошные вопросы. А ответов нет.

Хотя, это не совсем так. У нее есть ответ на главный вопрос. Она знает, у кого Менестрель.

Она начала с нескольких отрывков из Эби Блэйка, потом перешла к Колу Портеру, а затем чередовала одного с другим. Она уже ни о чем не думала и не видела ничего вокруг. Она играла. И на этот раз не музыка управляла ею, а она музыкой. А вскоре ее перестало беспокоить, кто кем управляет, она играла просто ради игры. Джулиана ощущала такой мощный подъем, что не смогла бы описать его словами, даже если бы захотела. Просто ей нравилось играть. Впервые за многие месяцы ее игра выражала что-то настоящее. Ее настроение, ее чувства, ее смущение и страх. Она разговаривала с ними. Они сконцентрировались в кончиках ее пальцев.

Закончив исполнение, Джулиана вскочила — возбужденная, вспотевшая и опустошенная. Она улыбнулась Элу, который ждал ее с традиционным бокалом минералки. Лэн так и просидел в баре, хлопая вместе с остальными. Неплохо получилось. Она завела публику, но самое главное — завелась сама.

— Видишь, как трясутся стены? — спросил он. — Детка, я знал, что так и будет, стоит только тебе собраться. Ты сегодня была абсолютно свободна. Мне понравилось. И еще… — Он замолчал, его глаза сузились. Он смотрел на неожиданно побледневшую и оцепеневшую Д. Д., которая с открытым ртом уставилась куда-то в глубину бара. — Что такое? Опять Старк?

Она слабо кивнула головой, не в силах произнести что-либо. Ей казалось, будто она, как в тех мультиках с котом Сильвестром и койотом Вайлом, когда они вмазываются в кирпичную стенку, — будто она тоже разлетится сейчас на мелкие кусочки.

— Кого-нибудь надо выкинуть отсюда?

— Нет, — тихо, едва слышно, сказала она. — Пожалуйста, не надо.

— Ладно, крошка. Если понадобится, скажешь.

— Хорошо, — пробормотала она.

Она медленно встала и, бесшумно пройдя в глубину бара, облокотилась на стойку рядом с Эриком Шаджи Шидзуми.

Вдоль всей узкой зеленой улицы выстроились машины, и Мэтью пришлось припарковаться с другой стороны, прямо напротив дома сенатора Райдера. Его машина явно будет мешать движению. Ну и ладно, черт с ним. Пусть разворачиваются и едут другой дорогой. Он не собирался надолго задерживаться здесь. Они с Райдером жили всего в нескольких кварталах друг от друга, но никогда не сталкивались. Раньше такое бывало, но это всегда были случайные встречи, еще в те времена, когда Старк работал в «Вашингтон пост» и его приглашали на вечеринки, где собирался вашингтонский бомонд. Там нельзя было показаться в армейских ботинках, пить пиво и говорить о бейсболе. Он иногда ходил на них от нечего делать, если не подворачивалась возможность прочесть последнюю книжку, в пух и прах раскритикованную в книжном обозрении «Ньюйоркер», или сходить на какой-нибудь матч, — и всегда демонстрировал там тот цинизм и безучастность, которых все ждали от него. В бесконечной веренице комнат, наполненных антикварными вещами, первоклассным серебром, мужчинами и женщинами, для которых результаты голосования были единственным показателем того, что происходит «где-то там, в мире», он понимал, сколь сильно он отличается от них. От избранных. Все они, разумеется, читали «Горячую зону» — или делали вид, что читали. «Написано так реалистично», — говорили они ему, словно что-то знали об этом.

А вот Джулиана Фолл совсем другая, вдруг подумал Мэтью. Она не притворяется. Если ей неизвестно, кто ты такой, то она просто посмотрит сквозь тебя и все. Конечно, с ее нежной красотой и мировым именем она вполне вписалась бы в вашингтонское высшее общество. От артистов никто не ждет, что они будут в курсе последних событий. Им простительно витать в облаках.

Он одним прыжком преодолел пролет крыльца и несколько раз стукнул кулаком по двери гранатового цвета. Дом Райдера был выстроен в изысканном нордическом стиле — с черными ставнями, венецианскими окнами, пилястрами, сверкающими медными украшениями и изящной оградой из кованого железа. На двери висел еловый венок с шишками. Конечно же, его повесила прилежная консьержка. Золотой парень Сэмми Райдер во всем стремился соблюсти вкус и добиться совершенства. Старк подумал о своем доме. Он нуждается в ремонте. Нездорово нуждается.

Райдер сам открыл дверь. Сейчас, в отутюженных брюках и простом свитере, молодой сенатор выглядел еще более богатым, красивым и изысканным. Скоро его будут умолять баллотироваться в президенты. Но Мэтью не дурак, его не проведешь. Он знает, кто такой Сэмми Райдер.

Старка не порадовала побледневшая физиономия Райдера.

— Что тебе нужно?

— Хочу поговорить с тобой.

— Я не могу. У меня нет времени, я собираюсь уходить.

— Это займет всего несколько минут.

Мэтью решительно вошел в холл. Здесь чувствовался налет элегантной простоты — стены кремового цвета, обстановка времен королевы Анны. Какое совершенство. Райдер стоял у двери, не закрывая ее, и свежий ветер врывался в теплое помещение.

— Я не хочу тебя видеть, — сказал сенатор. Его высокомерие было неубедительным, сквозь него проглядывал страх. — Уходи, пока я…

— Пока что? Ты ничего не сделаешь, Райдер. Сейчас, когда на тебя насел Фил Блох, ты не осмелишься.

Детские голубые глаза Райдера расширились, и Старк почувствовал, как напрягся бывший командир взвода. Но тут Райдер надменно засмеялся, словно слова Старка успокоили его, словно он хотел сказать: ах, вот в чем дело, всего-навсего Фил Блох.

— Блох? Сожалею, Мэтью, но придется разочаровать тебя. Я не слышал о нем уже несколько лет. Даже не верится, что вы с ним общаетесь. И чем он занимается сейчас?

Старк смотрел на него.

— Об этом расскажешь мне ты.

— Послушай, Мэтью, честное слово, у меня нет времени на разговоры. Через полчаса я должен быть на обеде…

— Да хоть в Белом Доме. Меня это не волнует. — В словах Мэтью была спокойная неумолимость. — Я хочу знать, что тебя связывает с Блохом и что вы с ним замышляете. И еще скажи мне, где он.

Райдер выпрямился и совершил ошибку. Он взглянул в темные, изменчивые глаза Старка, и Мэтью увидел, как сенатор едва не поперхнулся.

— Я… Да я понятия не имею, о чем ты говоришь!

Мэтью стиснул кулаки и тут же разжал их. Ему хотелось придушить этого ублюдка, но вряд ли это имело бы какой-то смысл. Просто некоторые люди, видимо, никогда не меняются.

— Проныра мне все рассказал, — произнес он. — Этот болван думает, что помогает тебе. Но Блоху стало известно об этом, и я хочу добраться до него прежде, чем он доберется до Проныры.

— А я тут при чем?

— Ты обязан ему.

— Нет. Он делал свое дело.

— А ты нет.

— Послушай, я вовсе не просил его о помощи.

— Знаю. Но Проныра почему-то взял себе в голову, что твоя шкура стоит дороже, чем его. Хотя я так не думаю, Райдер. Если Отиса Рэймонда убьют из-за того, что он пытался тебе помочь, то я этого никогда не забуду и не прощу тебе. И я не стану молчать. На этот раз. Можешь не сомневаться.

— Если его убьют, то только потому, что он слишком доверял тебе!

— Давай, Райдер, рассказывай.

Мэтью смотрел на испарину, покрывшую лицо сенатора, но это не доставило ему никакого удовольствия.

— Отис Рэймонд — наркоман. Он конченый человек, — сказал Райдер. — Что бы он ни наплел тебе про меня, я буду все отрицать. А доказательств у тебя нет и не будет.

— Когда дело касается тебя, я не нуждаюсь ни в каких доказательствах.

Райдер облизнул губы.

— Не смей угрожать мне!

— Расскажи-ка мне о Камне Менестреля, Сэм.

— Я… я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ладно, тогда я расскажу тебе, что мне удалось выяснить. Рахель Штайн — та, которая была с тобой на концерте в Линкольн-центре, — сообщила нечто такое, что заставило тебя всерьез подумать о Камне Менестреля. Ты решил, что, заполучив Менестреля и передав его Блоху, ты сможешь решить все свои проблемы. А добраться до алмаза ты хотел при помощи некоего голландца де Гира. Он поехал в Антверпен к Джоханнесу Пеперкэмпу, и оттуда они вместе отправились за камнем в Амстердам. Но у него ничего не выгорело. Так, Сэм?

Мэтью с отвращением смотрел на побелевшее, испуганное лицо сенатора, с проступившими вокруг рта морщинами. Осведомленность бывшего пилота явно обескуражила Райдера. Старк все тем же уверенным, бесстрастным тоном заметил:

— Райдер, только не надо делать вид, что сейчас ты грохнешься без чувств. Ответь мне, у старика камня не оказалось?

— Мэтью… — Райдер перешел на патетический шепот. — Мэтью, ты сам не понимаешь, что несешь!

— Отвечай же наконец!

Черт, подумал Старк. О, черт! Конечно же, у старика не было камня. А значит, он у кого-то из оставшихся Пеперкэмпов. Догадался ли об этом Райдер? Или де Гир, или Блох? Если уж у Фила Блоха возникнут подозрения, он обязательно проверит их. Мэтью опять сосредоточился на сенаторе, едва сдерживаясь, чтобы не припереть его к стенке и не заставить наконец заговорить. Но он никогда не действовал таким образом и не собирался учиться этому сегодня.

— Если с Пронырой или с Пеперкэмпами что-то случится, то я доберусь до тебя, Сэм. — Он даже не повысил голоса. — Ты по уши увяз в дерьме, но сколько бы его там ни было, я разгребу его и доберусь до тебя.

— Ты всего-навсего бывший писака, Старк. — Его голос вдруг прозвучал как-то пискляво, разрушая пафос слов. — К тому же, ты жадный. Тебе так хочется наскрести материал на статью, что ты готов поверить в любую чепуху. Я не знаю, что тебе рассказал Отис Рэймонд, и меня это не волнует. Я тут ни при чем. Я не боюсь тебя, Мэтью. А теперь уходи отсюда.

Райдер костяшками пальцев смахнул капли пота, выступившие на верхней губе. Старк видел, что напугал его, но, похоже, недостаточно, чтобы тот заговорил. Или он считает, что Мэтью Старк не так уж страшен. Райдеру приходится остерегаться Филиппа Блоха; сержант не будет раздумывать и сомневаться, это не Старк, он пойдет напролом.

— Жаль, что я во Вьетнаме не выпихнул тебя, скотина, из своего вертолета, когда ты отколол тот номер.

— Уходи, Мэтью, — хрипло выговорил Райдер. — Черт бы тебя подрал! Уходи!

В темных глазах Старка была решимость.

— Не давай мне повода зайти еще раз. Это может плохо кончиться.

Шаджи сидел, поджав губы, его маленькие черные глаза сверкали яростью. Именно так она и представляла себе этот момент — он словно готов был с гиканьем взмахнуть одним из своих настоящих мечей и направить его на свою единственную ученицу Джулиану Фолл, она же Д. Д. Пеппер.

— Привет, Шаджи, — сказала Джулиана, сама удивившись непринужденности, с которой ей удалось произнести эти слова.

Он смотрел на нее не мигая.

— Тюрбан, — заметил он. — Господи помилуй! Сверкающий тюрбан!

— Обычно я не прячу волосы.

— И что, никто до сих пор не узнал тебя?

— Нет, ведь я все время перекрашиваюсь. Либо в розовый, либо в фиолетовый цвет. Иногда в голубой.

— Прекрати, — прошипел Шаджи.

— Как ты узнал?

— У меня есть несколько приятелей, которые бывают в клубах Сохо так же часто, как в Линкольн-центре и Карнеги-холл. Одному из них показалось, что он узнал тебя, но он решил, что обознался. И я… О Господи! У тебя совершенно нелепый вид.

Джулиана робко улыбнулась.

— Я знаю. Забавно, правда?

— Нисколько, Джулиана.

— А мне весело. Зачем ты пришел?

— Мне нужно было знать правду. — Он отпил мартини, которого, видимо, потребил уже изрядно. — О Боже! Джаз, поп, какие-то блюзы!

— Слушай, не будь ханжой. Так уж получилось, что я люблю и джаз, и поп-музыку, и блюзы.

Он вздохнул.

— Ты хоть представляешь себе, что будет с твоей репутацией?

— Знаешь, я с одиннадцати лет только тем и занимаюсь, что думаю о своей репутации. Если ты считаешь меня дурой, то почему не скажешь об этом прямо?

— Джулиана…

— Я знаю, что делаю. И мне все равно, как это повлияет на мою драгоценную репутацию. Вот именно, все равно. Мне нравится играть в «Аквэриан», а если это кого-то не устраивает, то пусть катятся к черту. Когда я становлюсь Д. Д. Пеппер, я перестаю быть собой, я не ощущаю на своих плечах той тяжести, которую Джулиана Фолл чувствует постоянно. Мне это необходимо, Шаджи. И даже если я паникую, то это только помогает мне, а вовсе не вредит. Мне нужна отдушина. А в смысле музыки это обогащает меня, а не истощает.

На Шаджи ее слова не произвели впечатления.

— Твоей отдушиной должна быть твоя рабочая комната.

— Работа есть работа. Я никогда не брошу ее. Я просто не смогу этого сделать. Но мне нужно и нечто другое.

— Сыграй мне Шопена, — процедил он.

— Сейчас?

— Сыграй Шопена, Джулиана, а не то я уйду.

Взгляд его стал тяжелым и властным. Она знала, Шаджи не из тех, кто ходит вокруг да около, он привык держать свое слово.

— И что потом?

— Я буду с нежностью вспоминать ту одиннадцатилетнюю девочку, которая умоляла меня стать ее учителем, а не эту тридцатилетнюю неблагодарную женщину, которая отвернулась от меня и забыла обо всем, над чем мы вместе корпели почти двадцать лет. — Его голос был надломлен, наполнен горечью, граничившей с печалью. — Ты восемь месяцев была Д. Д. Пеппер. И за все восемь месяцев ни слова!

— Я собиралась рассказать тебе.

— Но не рассказала.

Она сжала губы.

— Да, не рассказала. Я знала, что ты будешь вести себя как болван.

— Шопен, — напомнил он. Она встала и прошла к Лэну.

— Человек, который сидит в конце бара, это Эрик Шаджи Шидзуми, — сказала она, стягивая с головы тюрбан. Светлые волосы рассыпались по плечам. — Лэн, я обманывала тебя. Мое настоящее имя Джулиана Фолл. Я — концертирующая пианистка.

Лэн скрестил руки на груди.

— Имена здесь не имеют большого значения. Главное, что ты из себя представляешь и что хочешь делать. Это важно, детка.

— Я не знаю, кто я и чего хочу.

— Ну что ж, пока не узнаешь, меня устраивает, если ты останешься Д. Д. Пеппер. Только, пожалуйста, не надо этих безумных маскарадов. О'кей? — Он улыбнулся. — Если только не захочешь играть по воскресеньям за завтраком.

Она выдавила из себя улыбку.

— Это окончательно доконало бы Шаджи. Можно, я поиграю сейчас?

— Рояль твой, Джулиана Фолл. Вместе с раздолбанными басами и всеми прочими потрохами.

Она посмотрела в сторону Шаджи. Он по-прежнему трудился над мартини; ни тени улыбки или понимания на лице, лишь злость и обида. Острая боль пронзила ее, она ужаснулась, пытаясь представить свою жизнь без него. Что она будет делать?

Она села за рояль и взяла аккорд.

Но не смогла играть. Она не могла предать Лэна, людей, сидящих в «Аквэриан», — поклонников Д. Д. Пеппер. В конце концов, она не могла предать Шаджи. Шопен — здесь, сейчас — был бы ложью. Он, конечно, думает иначе, но она ничего не могла поделать с собой. Джулиана начала с маленького отрывка из Дюка Эллингтона, который, как ей подумалось, понравится всем, даже Шаджи.

Но когда она закончила и повернулась на табурете, его уже не было. На стойке стоял недопитый мартини.