Огонь Менестреля

Глава 12

Вильгельмина поливала бегонии и ярко-красную герань, теснившиеся на подоконнике ее кухни. Она плохо спала этой ночью, и, когда зазвонил телефон, поняла, что вовсе не желает подходить. С кем бы она хотела поговорить? Да ни с кем. Но кто бы это ни был, он все равно позвонит снова. Она вздохнула, поставила лейку и сняла трубку.

Мужчина, говоривший с сильным фламандским акцентом, представился Мартином Деккером из Антверпена. Вильгельмина фыркнула. Она не любила бельгийцев.

— Чем могу служить? — спросила она, обрывая засохший листок бегонии.

— Джоханнес Пеперкэмп — ваш брат?

— Да.

— Я хозяин дома, в котором он живет.

«Умер, — подумала Вильгельмина, не понимая сама, какие чувства испытывает. — Мой брат умер».

— Мне не хотелось бы тревожить вас понапрасну, — поспешно продолжал Деккер, — но мистера Пеперкэмпа нет дома с позавчерашнего дня. Его только что спрашивали. Приходил торговец бриллиантами. Он сказал, что не застал вашего брата в мастерской, а тот должен ему несколько камней. Я знаю, вы согласитесь со мной, что это совсем не похоже на мистера Пеперкэмпа. Я подумал, может быть, вы знаете, где он.

Вильгельмина смяла в руке сухой лист.

— Я не видела Джоханнеса больше пяти лет, — сказала она. Но сейчас, когда она задумалась об этом, то поняла, что с тех пор прошло гораздо больше времени. Она пожала плечами. — Он взрослый человек. Может, у него есть женщина.

— Думаю, это маловероятно.

Вильгельмина тоже так считала. Уж скорее, он бродил у моря и упал с пирса. Он всегда любил море. Джоханнес старел, но после смерти жены, в которой души не чаял, он целых десять лет прожил в одиночестве. Бедная Анна. Она была доброй и милой — совсем не такой, как Вильгельмина. В голосе Мартина Деккера слышалось раздражение:

— Мисс Пеперкэмп, если вас не волнует…

— Я этого не говорила. — Вильгельмина привыкла к тому, что люди обижались на нее. Она не была ни бессердечной, ни равнодушной, но не признавала церемоний и уже много лет назад перестала жалеть об этом. Она — прямолинейна, и тут уж ничего не поделаешь. — А вы проверили его квартиру? Может, он лежит мертвый в постели.

Бельгиец был поражен такой прямотой.

— Я проверил. Его там нет.

— Хм. За многие годы он не пропустил ни одного рабочего дня. Это я знаю наверняка.

— И я говорю о том же.

Она вздохнула, и вновь в памяти всплыло лицо Хендрика де Гира. Сорок лет она пыталась истребить все воспоминания о нем. Может быть, существует какая-то связь между исчезновением Джоханнеса и появлением Хендрика де Гира в Линкольн-центре, гибелью Рахель и ее делами с сенатором Райдером? Да ну его, раздраженно подумала она и бросила смятый лист в мусорную корзину.

— Ну что ж, наверное, мне придется приехать в Антверпен, чтобы выяснить, что происходит с братом.

Домовладелец согласился с этим и, явно обрадованный тем, что ему удалось спихнуть дельце на Вильгельмину, повесил трубку. «Вот так оно всегда и бывает, — подумала Вильгельмина, — как обычно крайней оказываюсь я».

Джулиана шла по тихим узким улочкам Дельфшейвена, надеясь, что свежий воздух поможет ей справиться со столь знакомым ощущением скованности и потерей чувства времени, наступавшими всякий раз после перелета в Европу. Она решила вслед за Мэтью Старком махнуть в Антверпен, но по пути навестить тетю Вилли в Роттердаме. Она не знала Антверпена, не говорила по-фламандски и не имела ни малейшего представления о том, как найти там дядю Джоханнеса. Все эти обстоятельства, несомненно, уравнивали ее шансы с шансами Мэтью Старка. Но ей хотелось быть на полшага впереди — не плечом к плечу с ним и ни в коем случае ни на шаг позади. Она решила найти дядю Джоханнеса раньше, чем Старк.

Джулиана отправилась в аэропорт прямо из кондитерской матери, купила билет на самолет и сегодня ранним утром, прилетела в аэропорт Шипхоль. Оттуда оказалось совсем несложно добраться автобусом до Роттердама, а затем на такси до Дельфшейвена. Здесь она решила пройтись пару кварталов пешком, чтобы немного собраться с мыслями, прежде чем она постучится в дверь теткиной квартиры. В самолете она вздремнула и там же, в стерильной стальной коробке туалетной комнаты, как могла привела в порядок розовые волосы. Если бы кто-нибудь узнал ее в розововолосой красотке, то столь тщательно поддерживаемую репутацию Джулианы Пеперкэмп можно было бы отправить на свалку, но, как выразился бы Мэтью Старк, у нее был шанс остаться неопознанной.

Она прогнала мысли о нем и позвонила в дверь. Вильгельмина Пеперкэмп была не самым приятным человеком, но Джулиана чувствовала, что на нее можно положиться.

Старая голландка открыла дверь. На ней были бесформенное шерстяное платье, теплые носки и стоптанные туфли, волосы подстрижены коротко и без затей, косметикой, она не пользовалась.

— Джулиана?

Прищурив голубые глаза, она подозрительно осмотрела племянницу, стоявшую на ступенях парадного крыльца.

— Ты ли это? Что у тебя с волосами?

Джулиана привела рукой по волосам, жестким от геля и торчавшим в разные стороны после долгого перелета, но не стала баловать тетю Вилли объяснениями. Вильгельмина всегда была упрямой, раздражительной, нудной и язвительной особой. Ей никогда ничего не нравилось. Дай лишь повод, и она разъяснит тебе, насколько ты легкомысленна и бестолкова. Она никогда не поймет Д. Д. Пеппер. Джулиана засомневалась, правильно ли она поступила, приехав сюда. Тетя Вилли запросто может сказать ей, что она ведёт себя нелепо, и отослать домой.

— Да, это я, — ответила Джулиана. Будь что будет, какая разница, подумала она. Она приехала, и все тут.

— Ну что ж, заходи, — сказала Вильгельмина, нисколько не удивившись, и распахнула дверь. Она разглядывала зеленое бархатное платье племянницы и поплывшую вокруг глаз косметику. — Когда я была моложе, у меня было похожее платье. Но, думаю, на тебе оно смотрится лучше.

Неужели это комплимент? Джулиана не знала, как отнестись к словам тетки. Она не могла забыть, как семь лет назад та давала храпака на ее первом концерте в Дельфшейвене, да и потом много чего позволила себе в ее адрес.

— Конечно, — продолжала тетя Вилли, — это было пятьдесят лет назад. Но я иногда думаю: если бы мы, старухи, не сдали в свое время наши платья в магазины поношенных вещей, то что сегодня надевали бы сумасшедшие молодые женщины?

Джулиана неожиданно для себя рассмеялась.

— Вот уж чего никак не ожидала.

— То есть?

— Да нет, это я так.

Основываясь на мнении матери и на собственном опыте недолгого общения с теткой, Джулиана знала, что Вильгельмина Пеперкэмп не может похвалить, без того чтобы тут же как-нибудь не уколоть собеседника. Она словно не хотела, чтобы другие догадались о ее доброте, — а может, просто боялась перехвалить собеседника. Джулиану радовало, что их семью от тети Вилли отделяет океан, пусть и второй по величине, хотя расстояние не мешало тетке осуждать свою младшую сестру. Она весьма недвусмысленно высказывала раздражение по поводу того, что Катарина не научила дочь голландскому языку. Но то, что Джулиана в восьмилетнем возрасте не выказала интереса к изучению этого языка, нисколько не волновало тетю Вилли. Сама Джулиана пожалела об этом значительно позже.

— Вас, похоже, не удивляет мой приезд, — заметила Джулиана.

— Удивляться — это дело молодых.

Квартира тети Вилли была маленькой и тесной и состояла из гостиной, кухни и спальной комнаты. Мебель была старая, но хорошо сохранилась, и почти все подоконники ломились от цветов. Джулиана проследовала за тетей — такой знакомой, но все же чужой — и ее толстыми шерстяными носками в маленькую кухню.

— Я делаю бутерброды с сыром, — сказала Вильгельмина, подойдя к кухонному столу. Она отрезала от головки зрелого «Гоуда» несколько тоненьких ломтиков.

Джулиана села за стол застланный застиранной, но опрятной скатертью, и потрогала выстроенные в ряд глиняные горшки. Они были не новыми, но безупречно чистыми.

— Вы куда-то собираетесь? — спросила она.

— В Антверпен.

— Но я тоже… — Она спохватилась и не договорила. Вильгельмина откусила кусочек сыра.

— Что «ты тоже»? Джулиана, я не люблю, когда темнят. Предпочитаю откровенность.

Джулиана, не отвечая, взяла ломтик сыра, протянутый ей теткой на кончике ножа. Она не Любила «Гоуд» — он был слишком острым и чересчур отдавал плесенью. Но ей хотелось собраться с мыслями. Если она выложит сейчас все тете Вилли, та в свою очередь может ничего ей не рассказать. В конце концов, она родная сестра ее матери.

— А зачем вы едете в Антверпен? — как бы невзначай спросила она. — Я помню, вы говорили, что не приезжаете к нам в Нью-Йорк только потому, что терпеть не можете путешествия.

— Антверпен не так далеко, как Нью-Йорк. — Вильгельмина тщательно завернула головку сыра и положила ее в холодильник. — Это верно, я не люблю путешествовать. Один раз в год езжу к друзьям в Аалсмеер, они возят меня на цветочную ярмарку и из жалости пичкают всякими вкусностями.

Джулиана не смогла скрыть удивления.

— Почему из жалости? Вильгельмина засмеялась.

— Потому что я старая и одинокая. А когда я возвращаюсь домой, то вижу, что какой-нибудь из моих цветков увял или погиб. У тебя дома есть цветы?

— Нет. Только рыбки.

— Рыбки? Ты их ешь?

— Конечно, нет. Это мои питомцы.

— Ох уж эти сентиментальные американцы, — пробормотала Вильгельмина, продолжая собираться в дорогу. Она достала из жестянки с полдюжины галет и наполнила термос горячим чаем.

Джулиана в глубокой задумчивости наблюдала за ней.

— Я думала, что отсюда до Антверпена на поезде можно добраться за пару часов.

— Примерно полтора часа езды. — Она завинтила крышку термоса. — Я всегда беру с собой еду. Это привычка еще с войны. Если ты один раз почувствовал, что такое голод… — Она махнула рукой и не договорила. — Твоя мать знает, что ты здесь?

— Нет, — виновато ответила Джулиана. — Я собралась совершенно неожиданно.

— Ты должна позвонить ей и сказать.

— Это ее не обрадует.

— Еще бы. Ведь она твоя мать.

Джулиана посмотрела на тетку и вдруг сообразила, насколько же она невежлива. Ей только сейчас пришло в голову, что нужно было помочь тете собрать еду. Но тетя Вилли всегда казалась такой самостоятельной.

— А вы давно разговаривали с мамой?

— Недавно. Она звонила мне, чтобы сообщить о Рахель Штайн.

— А она не сказала вам…

— Джулиана, наш разговор был личным. А теперь иди позвони матери. Можешь звонить от меня, но покороче. Телефон нынче очень дорог.

Чувствуя на себе взгляд тети Вилли, Джулиана набрала номер родительской квартиры на Парк-авеню. Как она и предполагала, дома была только экономка, пообещавшая передать Катарине и Адриану Фоллам, что их дочери сейчас нет в городе и она шлет им привет.

— Ты не сказала, где ты находишься, — заметила тетя Вилли, когда Джулиана положила трубку.

— Мне уже тридцать лет. Тетя Вилли, а вам разве не интересно узнать, зачем я приехала?

Вильгельмина сложила еду в бумажный пакет.

— Но ты ведь расскажешь мне об этом. Ладно, поехали в Антверпен.

— Но откуда вы знаете, что я еду…

— Я не круглая дура, Джулиана. — Старая голландка надела шерстяное пальто и сунула пакет под мышку. Джулиана вышла вслед за ней из квартиры, на ходу надевая шубу. — Мне нравится мех енота, — одобрила Вильгельмина. — Хотя обычно я видела тебя в кашемире и шелках.

— Ну, вы нечасто меня видели.

— Неужели?

И Джулиана прикусила язык. Разумеется, тетя Вилли не водила машину. На подземке они добрались до Центрального вокзала; поезда на Антверпен отходили часто и без опозданий. Джулиане всегда нравилось ездить по Нидерландам. Многие жители этой страны, одной из самых благополучных в мире, зависели от современной, четко отлаженной системы общественного транспорта. И даже у тети Вилли не было претензий на этот счет. Они нашли себе в поезде места, тетка усадила Джулиану к окну, чтобы та могла любоваться окрестностями.

— Хорошо, что ты приехала, — сказала тетя Вилли. — Поможешь мне разузнать о твоем дяде.

Джулиана мгновенно насторожилась и, вспомнив о недавних событиях, даже испугалась.

— Что вы имеете в виду? Что-то случилось?

— Сиди спокойно и не падай на меня.

Джулиана, оскорбленная, выпрямилась, но сердце ее болезненно пульсировало в груди. Она вспомнила о своих безуспешных попытках дозвониться до дяди Джоханнеса. Если Мэтью Старку удалось прознать про Джоханнеса Пеперкэмпа и поехать в Антверпен, значит, это может сделать и любой другой.

Но каким образом? Кто! Зачем?

Она вдруг почему-то подумала о Шаджи. Он сейчас наверняка сказал бы, что она ошалела от страха.

— Ну вот, хорошо, — удовлетворенно произнесла тетя Вилли. — Я боялась, что ты выкинешь какую-нибудь глупость, например, упадешь в обморок. Я всегда считала, что игра на фортепиано — занятие для легкомысленных людей. Но, возможно, твоя работа подготовила тебя к жизни лучше, чем я ожидала.

— Так что все-таки с дядей Джоханнесом? — спросила Джулиана.

Вильгельмина коротко сказала:

— Джоханнес исчез.

В закрытом клубе на Пеликаанстраат, 62, где собирались мастера алмазного дела, Мэтью Старку дали адрес мастерской Джоханнеса Пеперкэмпа и показали дорогу к Шаапетраат. Шагая по серым улицам района, где расположились ювелирные мастерские, Мэтью Старк радовался бодрящему ветру и яркому солнцу. Утренняя свежесть помогла ему справиться с усталостью, застилавшей глаза и охватившей мышцы. Во время перелета он не смог сомкнуть глаз. По старой летной привычке он не мог спать в воздухе. Но сейчас он вряд ли заснул бы даже в постели своего джорджтаунского дома.

Ему самому не нравилось, как он обошелся с Джулианой. Она — музыкантша, и у нее своя жизнь. Что бы ни стряслось с Пронырой, это не ее вина, даже если она и скрывала от него информацию, — а она скрывала, это точно. Проныра был обречен с того самого дня, как появился в Вашингтоне. Он мог бы забыть о Сэме Райдере, предоставив тому барахтаться в собственном дерьме (как выразился Отис Рэймонд), и не пытаться вытаскивать его оттуда рискуя головой. Старк иногда забывал, что Отис сам кое-что смыслит в этой жизни. Он — опытный, умелый солдат, и может сам оценить опасность. Они уже не летают на вертолете, и Мэтью больше не старший над ним. Старк мог бы и не чувствовать ответственности за военспеца Отиса Рэймонда.

Но он чувствовал.

Да ладно, думал он, просто не хочется, чтобы с этим болваном что-нибудь случилось.

В унылом сером здании на Шаапстраат коренастый охранник средних лет, с сильным голландским акцентом сказал Мэтью, что ему очень-очень жаль, но он должен сообщить печальное известие о Джоханнесе Пеперкэмпе.

Мэтью Старк — журналист и бывший солдат. Профессиональное равнодушие у него всегда было наготове. Он никогда не видел Джоханнеса Пеперкэмпа. Но это дядя Джулианы. Ну и что с того? Ты только собираешь факты.

Он, не дрогнув, спросил:

— Что вы хотите мне сообщить?

— Мне очень неприятно, что приходится говорить вам об этом, — сказал охранник, — но Джоханнес Пеперкэмп умер, Нас известили всего несколько минут назад. — Он говорил, сильно коверкай слова. Потом похлопал себя по широкой груди и пояснил: — Плохое сердце. Он был старым, вы знаете. Он умер в Амстердаме.

Старк вспомнил красивые глаза Джулианы, в которых была тревога за дядю и решимость защитить его от назойливого американского репортера, но тут же отогнал воспоминание и сосредоточился на работе.

— Когда это случилось?

— Мы не знаем, когда он умер. День или два назад, не больше. Его тело нашли в Jodenhoek, это еврейский квартал Амстердама.

Мэтью разозлился на себя, но не подал виду. Черт, неужели он приперся не в тот город? Он спокойно поинтересовался:

— А когда он уехал в Амстердам?

— Позавчера. Он вышел из мастерской днем вместе с каким-то мужчиной, но они не сказали, когда вернутся. Я не знаю, вместе ли они поехали в Амстердам.

— Вы видели этого человека?

— Да.

— Можете описать его?

Охранник насторожился и подозрительно посмотрел на Мэтью.

— Зачем?

— Я друг семьи Пеперкэмпов, — поспешно сказал Мэтью. — Я знаком с его племянницей Джулианой Фолл.

— А-а, пианистка. Да, конечно. Мужчине, который вышел с мистером Пеперкэмпом, что-то около шестидесяти пяти — семидесяти лет, у него светлые волосы. Кажется, говорил по-голландски. Имени я не запомнил.

— Хендрик де Гир?

— Возможно. Но точно не помню.

Наверняка он, подумал Старк. Неуловимый Голландец… И он как-то связан с Пеперкэмпами.

— А вы не знаете, может быть, мистер Пеперкэмп обрабатывал или располагал какой-то информацией об алмазе, который называется «Камень Менестреля»?

Охранник снисходительно улыбнулся невежеству американца.

— Я полагаю, что Менестреля не существует. Это только легенда. — Его улыбка стала высокомерной. — Никто не говорит о нем всерьез.

Посмотрим, что вы запоете, подумал Старк, когда он выплывет на свет божий. Он опять вспомнил, как не хотела Джулиана говорить о своем дяде, и ему стало стыдно. Он орал ей, что его приятель может погибнуть, а в ящик сыграл ее дядя.

— Родственникам сообщили? — спросил он.

— Не знаю.

После недолгих уговоров охранник согласился дать ему домашний адрес огранщика, но у Мэтью было мало надежды что-нибудь там разузнать. И все-таки он верил, что для полноты картины стоит взглянуть на то место, где жил старик. Пусть это будет небольшой отсрочкой, а потом он посмотрит, как изменится бледное, прекрасное лицо Джулианы Фолл, когда она узнает, что это не игрушки, что приключение закончилось, не успев начаться, что ее дядя мертв.

Тетя Вилли заставила Джулиану поесть.

— Ты очень худая, — сказала она.

Измученная шальной, неожиданной поездкой в Европу, — перелет на восток всегда казался ей более утомительным, чем обратно, — Джулиана признала, что бутерброд с сыром и горячий чай оказались очень кстати. Под ложечкой больше не сосало, как будто причиной тому был голод, а не мысли о Мэтью Старке. Она не могла забыть, что поехала в Европу вдогонку за этим бешеным репортером, которому, вне всякого сомнения, это не понравилось бы. Интересно, что бы предпринял Мэтью Старк, если бы узнал, что Камень Менестреля у нее? Как бы восприняли это все они? Ее мать и тетя Вилли не знают о камне. Она пообещала дяде не рассказывать им и сдержала слово.

У тети Вилли под ложечкой явно было все в порядке, ее как будто ничто не тревожило. Спокойно и молча она расправилась с ленчем, но от печенья отказалась. Джулиана решила, что она оставила его про запас. На случай землетрясения или ядерного взрыва. Вильгельмина Пеперкэмп всегда знала, что и как делать, и это заставляло окружающих — и даже сестру, жившую по другую сторону океана — чувствовать себя не в своей тарелке. Но Джулиану, которой частенько приходилось сталкиваться с неуместными претензиями и высоким самомнением окружающих, прямота тетки скорее привлекала, но уж никак не отталкивала.

— А теперь, — сказала тетя Вилли, когда они покончили с едой, — ты должна без утайки рассказать, зачем ты приехала.

— А почему я первая?

Тетя Вилли начала собирать с себя хлебные крошки.

— Ты мне не доверяешь?

— Конечно, доверяю. Дело не в этом!

— Тогда в чем? Джулиана, я ведь не твоя мать. Она тебе ничего не рассказывает, потому что думает, что так она защищает тебя. — Собрав крошки в ладонь, Вильгельмина отправила их в рот. — Мне ты не дочь, а даже если бы была дочерью, я все равно не думаю, что человека нужно защищать от прошлого.

Джулиана постоянно страдала от скрытности матери и в душе согласилась с теткой, но все же сказала:

— Не стоит так критиковать при мне мою мать.

— Я не критикую, я говорю правду. — Она смотрела мимо Джулианы, в окно. — Если хочешь, рассказывай.

— Я хочу, тетя Вилли. Но почему вам обязательно нужно все усложнять? Хотя, ладно. Скажу вам сразу, я знаю совсем немного, но уже то, что мне известно, приводит меня в замешательство.

— Давай-ка по порядку, — велела тетка.

Джулиана, вздохнув, начала свой рассказ с того момента, когда застала в кондитерской матери Рахель Штайн, потом рассказала обо всем, последовавшем за этим, не упомянув лишь, что она знает о Камне Менестреля, знает, где он, знает его легенду и его тайну. Тетя Вилли выслушала, ни разу не перебив, а когда Джулиана закончила, старуха откинулась на спинку и закрыла глаза. Джулиана впервые обратила внимание на высохшее, изборожденное морщинами, бледное теткино лицо.

— Боюсь, что для Джоханнеса это добром не кончится, — сказала она наконец. — А Мэтью Старк не говорил тебе, откуда ему известно о существовании Джоханнеса?

— Нет, — ответила Джулиана, почувствовав, как ее сердце сжалось от страха за дядю. Она всегда с волнением вспоминала этого мягкого, интеллигентного старика. Она не задумываясь избавилась бы от Менестреля сейчас, если бы это могло помочь дяде — или кому-то другому. Но он предостерегал ее тогда, семь лет назад, от этого соблазна. Он велел ей хранить тайну Менестреля и никогда — никогда! — не использовать ее, если она не знает точно, откуда ей угрожает опасность. «Ты не должна думать только о последствиях своего бездействия, — сказал он, — Подумай также о последствиях своих действий. Подумай о людях, с которыми тебе придется иметь дело. Как они поведут себя, если узнают, что камень у тебя, если завладеют им? Стоит ли одна спасенная жизнь нескольких погубленных?»

Резонные вопросы. А тогда они показались ей слишком надуманными.

— Тетя Вилли, вы знаете что-нибудь? Что происходит? Кто такой Хендрик де Гир? Как он связан со всем этим?

Когда Вильгельмина наконец открыла глаза, взгляд их был гневным.

— Я не могу точно сказать, что происходит, но что касается Хендрика де Гира… Да, я знаю его. Это дьявол.

— В каком смысле? Откуда вы его знаете? А мама…

— Твоя мать тоже знает его. И Рахель знала. Мы все знали. Он был нашим другом до войны и во время войны.

— Но вы только что сказали…

— Да, сказала. Хендрик предал нашу дружбу. Но до тех пор, пока я не поговорю с твоей матерью, я не скажу тебе о нем больше ни слова. Только одно — ты должна остерегаться его, Джулиана.

— Тетя, так нечестно.

Вильгельмина пожала плечами; ее мало тронуло это обвинение.

— А Рахель Штайн? Как вы познакомились с ней?

— Ах, Рахель. — Взгляд Вильгельмины смягчился, она вздохнула. Джулиана почувствовала ее печаль и — гнев. — Не могу смириться с тем, что на долю Рахель выпало столько страданий. Этому нет оправдания. Нет. Она была очень хорошим человеком, Джулиана, — моя любимица, такая смешная, но такая надежная подруга. А кроме того, из всех людей, которых я когда-либо знала, она была самой интеллигентной. Видела бы ты ее до войны! О, какой огонь пылал в ее глазах! Она с братом жила у меня во время оккупации. Они были евреями, так что нам приходилось вести себя очень осторожно.

— Вы прятали их?

Тетя Вилли важно качнула головой, но в этом жесте не было ни удовлетворения, ни гордости.

— А я и понятия не имела! Мать ничего не рассказывала мне.

— А почему нужно рассказывать об этом? Многие прятали евреев. Многие, но не все. И десятки тысяч евреев погибли. Их согнали, как скот, и вывезли; они умирали от голода, их мучили, расстреливали, травили газом. Я спасла двоих. Двух очень дорогих, очень важных для меня людей, но только двух.

— Тем не менее.

— Это не оправдание. Мне нечем хвастать.

Джулиана пыталась представить, какими были сорок лет назад ее тетка, Рахель Штайн, мать, через что пришлось пройти этим женщинам в юности. Тогда они были моложе ее. Отважилась бы она скрывать евреев от нацистов? Ей хотелось думать, что да. Но она надеялась, что ей никогда не придется проверить это. Такое, подумала она, не должно повториться.

— Штайны, должно быть, были очень благодарны вам, тетя Вилли, — сказала она.

— В каком-то смысле да, конечно, но все не так просто, — спокойно сказала Вильгельмина. — Они стали изгоями, Джулиана, их преследовали только за то, что они евреи, а я, только потому что не была еврейкой, оказалась выше их, и они зависели от нас — от меня, твоей матери, дяди, наших родителей. Мы могли помочь им, но мы же могли их уничтожить.

— Но вы выбрали первое.

— Выбрала? Я бы так не сказала. У меня никогда не возникало вопроса, что я должна делать. Это как вставать по утрам. Ты просто просыпаешься. И не ждешь, что тебе скажут за это спасибо.

Джулиана кивнула. Ее душила ярость — мать ни разу словом не обмолвилась ни о чем подобном. От чего она хотела оградить свою дочь? Но сейчас не время думать об этом.

— Как вы считаете, Рахель Штайн и ее брат хотели бы отплатить вам за то добро, что вы им сделали?

Тетя Вилли посмотрела на нее с неподдельным изумлением.

— За что? Они ничего не должны мне. И никогда не были чем-то обязаны. Я слишком во многом обманула их ожидания.

— Не понимаю…

— И надеюсь, что не поймешь этого никогда, Джулиана. Никто из нас тогда не распоряжался своей судьбой, а они тем более. Рахель и ее родные — не единственные, кому мы старались помочь. Были еще отказники — мужчины самого разного возраста, от восемнадцати до пятидесяти, — их сгоняли в трудовые лагеря. Onderduikers — так мы их называли.

— Что это значит?

— Это люди, которые скрываются. Onderduik означает «лечь на дно». В Нидерландах нет дремучих лесов или пещер, а территория страны очень небольшая. И нам приходилось прятать людей в своих домах, на чердаках и в подвалах, и очень часто — прямо под носом у немцев. Но Штайны дольше всех прожили у нас. Почти пять лет мы жили бок о бок, постоянно дрожа от страха. Нам редко хватало еды и тепла. Временами мы действовали друг другу на нервы. Это естественно. Из таких ситуаций можно вынести как благодарность, так и обиды. — Она тяжело вздохнула. — Что-то я разболталась. Твоей матери я быстро надоела бы.

Джулиана помолчала. Она гордилась теткой и была изумлена услышанным, восхищалась ее мужеством, но решила, что, сказав ей об этом, лишь вызовет ее недовольство.

— А мама жила тогда вместе с вами?

— О себе она может рассказать сама.

— Но Рахель Штайн приехала в Нью-Йорк, чтобы повидаться с ней.

— Да, верно.

— Тетя Вилли, вы прекрасно знаете, что мать ни черта не расскажет мне.

Вильгельмина фыркнула.

— Подбирай выражения.

— Я имею право знать.

— Да?

— Ладно. — Джулиана вздохнула, понимая, что опять проиграла тетке. Она не хотела тратить время на бессмысленные препирательства. — В газетах писали, что Рахель Штайн после войны переехала в Нью-Йорк. Почему?

— Они с братом Абрахамом уехали, потому что не могли оставаться здесь. Люди их круга и нации, их семья и друзья, все погибли, да и страна была в руинах. Мы страдали от голода. Нидерланды были освобождены только весной 1945 года, почти через год после Франции и Бельгии. Осенью 1944-го войска союзников попытались овладеть Арнхеймом. Была разработана операция, в результате которой предполагалось создать коридор в южной части страны вплоть до Германии, взять под контроль три основные реки и изолировать немецкие войска, оккупировавшие Нидерланды. И тогда союзники смогли бы прорваться в Германию. Если бы этот план удался, то война закончилась бы значительно раньше.

— Но он не удался, — полуутвердительно сказала Джулиана. Ее сведения об истории Второй мировой войны были скудными.

— Нет, — медленно проговорила Вильгельмина. — Он не удался. Немцы в ответ еще сильнее закрутили гайки. Доставка продуктов на запад страны сократилась, так как не было нефти и угля и транспортировка стала практически невозможной. Говорят, что в день мы получали меньше пятисот калорий, необходимых для выживания, — а ведь ещё были onderduikers, которых тоже нужно было кормить. Твоя мать единственная, кому удавалось приготовить что-то вкусное из кормовой свеклы и луковиц тюльпанов. Это была ужасная, страшная зима. Тогда ее назвали Hungerwinter. То есть, Голодная зима.

Джулиана молчала. Что она могла сказать? Мать никогда не рассказывала об этих страданиях. Никогда.

— В любом случае, — продолжала тетя Вилли, — у Рахель и Абрахама здесь ничего не осталось. Они предпочли эмигрировать в Америку, и мы разлучились навсегда. Так случается. — Вильгельмина, уйдя в прошлое, некоторое время молчала, но быстро оправилась и достала из пакета печенье, шесть штук, завернутые в вощеную бумагу. — На, съешь. Кстати, ты заметила, что нас преследуют?

Джулиана резко повернулась, но тетка схватила ее за локоть и не дала оглянуться. Джулиана кивнула ей, показывая, что владеет собой, и с сомнением прошептала:

— Вы уверены?

— Еще бы. — Вильгельмина сказала это очень просто без всякого высокомерия, и отпустила руку племянницы. — Я пять лет прожила в городе, оккупированном немцами, я знаю, что такое слегка, и не люблю ее. Нацисты слишком часто практиковали это. И теперь я не выношу, даже когда сзади меня тащатся дети, живущие по соседству.

В другой ситуации Джулиана сочла бы, что у тетки мания преследования. Но только не сейчас. Она помнила о Мэтью Старке, о его странном визите в «Аквэриан», после которого она так и не смогла взять себя в руки и рванула в Роттердам.

Нарочито спокойным голосом она спросила:

— Как он выглядит?

— Как нацист.

Старая голландка сжала губы.

— Бога ради! Тетя Вилли, что вы говорите!

— Он следил за нами еще до того, как мы вошли в поезд. У него очень светлые волосы…

— И у меня. И у вас. Но это не говорит о том, что мы нацисты.

Вильгельмина пропустила мимо ушей ее замечание.

— Волосы коротко подстрижены, одет очень аккуратно. Даже слишком аккуратно, как мне кажется. Молодой человек не должен быть столь педантичным в одежде. Я знаю, ты скажешь, что я с приветом, но такая уж я есть. — Она передернула массивными, широкими плечами. — Война давно закончилась, но я всегда буду ненавидеть нацистов. Мне трудно простить даже молодых немцев, хотя я понимаю, что это нужно сделать.

— Я не верю в коллективную вину, тетя Вилли.

— Да и я не верю, но, увы, я никогда не смогу доверять немцам. Мне всегда будет казаться, что они хотят править миром, но у них для этого никогда не хватало воображения. Они благоговеют перед властью. Я нахожу это странным.

— Еще бы. А как вы думаете, что нам делать с этим парнем?

— Пока ничего.

— И поганый сукин сын будет таскаться за нами?

Тетя Вилли улыбнулась.

— Мне нравится твой настрой, Джулиана. Не волнуйся, в Антверпене мы избавимся от этого нациста.

Когда они прибыли на антверпенский вокзал, тетя Вилли стремительно бросилась в людскую толпу, нисколько не сомневаясь, что племянница не отстанет. Джулиана не теряла ее из вида.

— Нацист не догадывается, что мы заметили его, — сказала тетка. — Ха! Надо же, какая самоуверенность! Она-то нам и поможет.

Она крепко держала Джулиану за локоть, и они вскочили в автобус, отделавшись от хвоста. Вильгельмина сияла.

— Ну что ж, это оказалось несложно.

— Господи! Тетя Вилли, — сказала Джулиана.

В словах ее не чувствовалось облегчения. Она была поражена: тетя Вилли оказалась права — их действительно преследовали.