Огонь Менестреля

Глава 17

Хендрик де Гир стоял у входа в Центральный парк напротив Бересфорда и согревал руки дыханием. Ночью будет еще холоднее. Он подумал было о бутылке джина. Но он завязал с этим. Сантименты и выпивка до добра не доведут: он становится неосторожным, а этого допустить нельзя. Сейчас ему было ясно, что трус Райдер все выложил Блоху и теперь, когда след Менестреля потерян, сержант сам займется им. Он не поверит никому; слишком огромны возможности, которые открывает перед ним Камень. Хендрик хорошо понимает ход его мыслей.

У него самого оставалось лишь две возможности. Скрыться или начать действовать.

Но прежде чем он примет решение, нужно собрать информацию. Он уже обнаружил, что за Катариной следят. И сейчас, стоя у Бересфорда, видел, как на автобусной остановке у Музея естествознания приплясывает на морозце человек Блоха.

Итак, за Джулианой тоже слежка. Блох чрезвычайно осторожен, он никогда не рискует и пока еще не готов сделать свой ход. Сержант — тяжелый, упрямый, лишенный слабостей, — лишь недавно занялся подобными делами, но уже успел заработать себе солидную репутацию. Говорили, что он щедро и вовремя платит. Именно поэтому Хендрик и стал работать на него. Деньги и безопасность — вот две вещи, о которых в течение многих лет мечтал де Гир. И если бы Филипп Блох обеспечил ему это, Хендрик работал бы на него.

Из Бересфорда высыпала группа хорошо одетых людей — мужчины в смокингах, женщины в мехах, а сразу же вслед за ними вышла полная пожилая женщина в скромном шерстяном пальто и в низких, по щиколотку, ботах. Ее голова была по-деревенски укутана шарфом.

На другой стороне улицы человек Блоха бросил сигарету.

Свет фонаря выхватил из темноты черты женщины, и Хендрик увидел такое знакомое некрасивое прямоугольное лицо.

Вильгельмина!

Он едва не рассмеялся в голос. Ну конечно же, она должна быть здесь! Даже проведя сорок лет в бегах и всякого навидавшись, он не встречал более осторожного человека, чем Вильгельмина Пеперкэмп. Ах, Вилли! Он понял, что филера Блоха она уже раскусила. Когда-то Хендрик ценил ее за прямоту и решимость, а ее некрасивое лицо казалось ему приятным и даже привлекательным. Она была очень надежным человеком. Тогда это было главное.

Она перешла через дорогу и быстрым шагом направилась по улице. Человек Блоха двинулся за ней. Хендрик остался на месте. Он был спокоен. Вилли пять лет кряду обводила вокруг пальца нацистских чернорубашечников и полицейских и продолжала бы дальше, если бы не доверилась Хендрику.

Через несколько минут человек Блоха вернулся и встал на свое место. Он явно был обескуражен и огорчен. На этот раз Хендрик не смог удержаться, чтобы не рассмеяться вслух. Совсем необязательно, что этот человек растяпа, он просто не знает, с кем имеет дело.

Хендрик полез в карман за сигарой. Но тут из холодного, темного парка выступили две тени и, подойдя вплотную, встали с двух сторон от Голландца. В их руках сверкнули ножи. Хендрик с отвращением глянул на них. Чертов Нью-Йорк! Эти грабители сейчас совсем некстати. С таких станется и прирезать, подумал Хендрик, разглядывая их. Оба оказались старше, чем он ожидал. Они явно считали, что напугали его.

— Эй ты, давай сюда бумажник, — сказал один. Хендрик пожал плечами. Видимо, это старость. Он мог услышать их шаги, ему следовало бы предвидеть это. Но сейчас его положение было никудышным, ему не хотелось привлекать к себе внимание. Окоченевшими пальцами он выудил бумажник из кармана брюк и протянул его тому, кто командовал. Пока тот копался в бумажнике, второй продолжал стоять с ножом, нацеленным на Хендрика.

— Что вам еще нужно? — подозрительно спросил Хендрик. — Забирайте деньги и проваливайте…

Погоди-ка, сказал себе Хендрик. Если бы это были обычные грабители, то они забрали бы деньги и ушли. Они со своей добычей уже скрылись бы в парке. Они бы не стали копаться в бумажнике.

Им необходимо убедиться, что он тот, кто им нужен.

Прежде чем убить его по приказу старшего сержанта Филиппа Блоха.

— Ублюдки, — спокойно произнес Хендрик.

— Что?

Замешательство быстро сменилось изумлением, а затем — болью и ужасом. Просто Хендрик вцепился в горло тому, кто держал его бумажник. Второй подскочил к нему с ножом, но Хендрик был наготове и увернулся. Острие ножа лишь слегка зацепило его пальто. Пока первый задыхался и хрипел, Хендрик сильным ударом сбил его напарника с ног. Он сам удивился тому, как ловко и быстро он проделал все это. Он не оставил противникам никаких шансов.

Он побежал и выскочил прямо на проезжую часть Западной Централ-Парк-авеню. Раздался скрежет тормозов и вой гудков.

Хендрик обернулся лишь тогда, когда был уже на другой стороне улицы, прямо перед Бересфордом. Те двое уже смылись. Человек Блоха, стоявший у музея, тоже исчез. Хендрик не испытал радости, он был недоволен собой.

Двадцать лет назад он бы убил их всех.

Тетя Вилли, обследовав кухню племянницы и не найдя ничего съедобного, пошла перекусить где-нибудь в другом месте. Джулиана не стала обижаться. Когда тетка ушла, она села за рояль. Она не ожидала, что будет в состоянии работать. Слишком много событий произошло в последнее время. И все же сейчас работа целиком захватила ее, чего не случалось уже много месяцев подряд. Смерть дяди, молчание матери, тетя, бредущая по темным улицам, слежка за домом и Мэтью Старк с его изменчивыми темно-карими глазами и кожаной курткой не давали ей покоя и так растревожили воображение, что сейчас ей вдруг стал удаваться Шопен. Реалии жизни не испугали ее. Она обнаружила, что от этого не нужно прятаться — это можно и нужно выразить.

Вот и все. Так просто.

Если бы только Шаджи мог понять ее. Но он никогда не поймет. Джулиана вспомнила тот день, когда она одиннадцатилетней девочкой вместе с родителями впервые вошла в его великолепный дом в Ист-Сайд; тогда он казался ей самым красивым, самым невероятным человеком из всех, кого она знала. У нее были все его записи, она слушала их по ночам, когда родители считали, что она спит. Его игра заставляла ее плакать, пробуждая изумление, ярость и зависть ко всему тому, что умел делать он и не умела она, по крайней мере, пока не умела. Но когда Шаджи провел ее в свою рабочую комнату и она осталась с ним наедине, она первым делом сказала ему вовсе не о том, как восхищается им, а о том, что надела сегодня белое платье только потому, что он всегда одет в черное.

Много лет спустя он рассказал, что то ее заявление главным образом и побудило его взять ее в ученицы. Он увидел в ней индивидуальность. Ему было неинтересно делать из музыкантов этаких маленьких Шаджи. Он хотел, поощрял, он требовал, чтобы она развивалась как независимый музыкант.

А теперь он не может понять, для чего она красит волосы в розовый цвет и играет джаз в ночном клубе Сохо. Ему нужна ее независимость только до тех пор, пока она не преступает его священные правила.

— Вот дрянь, — пробормотала Джулиана, продолжая играть. — Какая же дрянь!

Она не обращала внимания на слезы, которые жгли глаза, на усталость, охватившую мышцы, на пустоту, которая сидела глубоко внутри, и на холодные, хищные коготки страха, не имеющего никакого отношения ни к алмазам, ни к гибели близких, ни к ее преследователям.

Она потеряла Шаджи. «Боже мой, — подумала она, — что же мне теперь делать?»

Мэтью пил пиво и, чтобы успокоиться, смотрел баскетбол, но ничего не помогало. Где же, черт возьми, могут быть Проныра и Блох? Он принес себе еще пива — это был «Сэм Адамс» — и, сделав пару глотков, потянулся к телефону. Он сидел в кабинете, главными украшениями которого теперь были телевизор и стереосистема. Пишущая машинка стояла зачехленной, и сверху на ней лежало стопкой около десяти выпусков иллюстрированного спортивного обозрения. Верхний, как он заметил, был восьмимесячной давности. У Старка не было своего компьютера. Ему хватало того, что стоял у него в отделе новостей. Он не любил, когда перед глазами мелькает всякая всячина.

Он снял трубку и тут же сказал себе, что не нужно звонить.

Но все равно позвонил. Он помнил этот номер и уже дважды за вечер начинал набирать его.

Он прослушал четыре гудка, прежде чем раздался ее голос на автоответчике. «В настоящий момент я не могу ответить на ваш звонок, но если вы назовете свое имя, номер телефона и вкратце сообщите…»

— Джулиана! Если вы дома, возьмите трубку! Если нет…

Раздался щелчок.

— Мэтью? — Она заговорила каким-то отсутствующим, потусторонним голосом. — Что случилось?

Напряжение, сковывавшее тело, пропало, стоило ему услышать ее голос. У нее был красивый голос. Он сразу же представил себе ее глаза — такие яркие и полные силы. Воображение рисовало, как его губы сливаются с ее губами. Э, парень, подумал он, да ты больно далеко зашел. Он отхлебнул пива.

— Вы работали? — спросил он.

— М-м, да, наверное.

— Наверное?

— Я как-то растерялась. Со мной такого давно не случалось. Я не понимаю, где я, что делаю, я полностью отрываюсь от реальности. А потом, когда заканчиваю играть, мне нужно некоторое время, чтобы… — Она помедлила и перевела дух, как будто долго бежала. — Ну, для того чтобы вернуться, ну, прийти в себя, что ли. Я играла… Что же это было? — Она говорила словно в наркотическом бреду. — А, знаю. Шопен. Просто мне сейчас, после такого подъема, сложно подбирать слова. Ха! Видели бы вы меня, после того как я проведу за роялем семь-восемь часов подряд.

— Неужели в еще более растрепанных чувствах?

— О, намного.

Трудно представить себе такое. Мэтью вдруг задумался, что движет этой ослепительной, эксцентричной женщиной? Что заставляет ее делать все то, что она делает? Что? Сколько же в ней энергии! Ведь она только что вернулась — слава Богу, что вернулась! — из Антверпена. Он-то сейчас едва может следить за баскетбольным матчем; какой уж там Шопен! Он вспомнил, как после концерта в Линкольн-центре с нее лил пот, а она собиралась ехать куда-то еще. Интересно, эта женщина хоть раз в жизни отдыхала?

Ах, да, в Вермонте, вспомнил он. Там нет пианино.

— Мне повезло, что я не живу у вас за стенкой, — шутливо заметил он.

Она тихо рассмеялась. И опять ее смех звучал очень сексуально, в нем слышалась какая-то сумасшедшинка.

— В Бересфорде очень толстые стены. Это одна из причин того, что я поселилась здесь. Тете Вилли тут не нравится. То есть, не понравилось бы. Но вы, кажется, хотели что-то сказать?

— Джулиана! Это дело — с Менестрелем, с вашим дядей, с Рахель Штайн — опасная игра.

— Знаю, — разозлившись, ответила она. Опять двадцать пять.

— Я вовсе не собираюсь поучать вас, но хочу сказать, что теперь все гораздо серьезнее, чем было еще вчера. Джулиана, прошу вас, не выходите из дома. Сидите, играйте себе на рояле и не впутывайтесь в это дело.

— Из-за Отиса Рэймонда? С ним что-то случилось?

Он уловил в ее голосе участие и беспокойство, которые ему понравились.

— Об этом мне ничего не известно.

— Тогда что же произошло?

Филипп Блох знает о тебе, знает, что ты была в Антверпене и что камень может быть у тебя. Неважно, есть он у тебя или нет. Неважно, что ты знаешь и что утаила от меня. Просто держись от всего этого подальше, солнышко.

Но в трубку он сказал только:

— У меня есть новые сведения. Расскажу в следующий раз. Будьте осторожны.

— Мэтью…

— Пожалуйста, Джулиана, сделайте, как я сказал. Положитесь на меня, ладно? Видит Бог, я знаю, о чем говорю.

Она помолчала несколько секунд и вдруг спросила:

— Вы знаете, кто стоит за всем этим, да?

Она произнесла это, едва дыша, в голосе звучали возбуждение и испуг, и Старк понял, что если скажет еще слово, она появится на пороге его дома, и ей будет угрожать такая опасность, какой она еще не знала. Он почти видел, как пылают сейчас ее холодные зеленые глаза. Проклятье! Он должен найти Блоха! Но поможет ли это делу? Если Старк вдруг как чертик выскочит перед Блохом, то тем самым он может подвергнуть Проныру еще большей опасности. Проклятый Райдер…

— Я не могу сейчас разговаривать, — сказал он. — Прошу вас, поберегите себя.

— Значит, не скажете? — И опять она превратилась в холодную, упрямую леди. — Вы сейчас в Вашингтоне, не так ли?

— Подумайте о себе. Почему бы вам не съездить в Вермонт?

Она бросила трубку.

Катарина сидела в спальне и смотрела через окно на залитую праздничными огнями Парк-авеню. Слезы струились по ее лицу, и она не утирала их. Она унеслась мыслями в далекие времена, на сорок лет назад, к тому — последнему — Рождеству, которое она встретила с отцом и матерью в Амстердаме. Она была еще девчонкой, но на ней уже лежали все заботы по дому. Она готовилась к празднику несколько недель, собирая по крохам продукты, чтобы испечь speculaas и appelbeignets. Хендрик принес ей ром и какао. Они устроили настоящий пир! Даже Джоханнес в тот раз был с ними — такой высокий и мужественный, и Анна — красивая и грустная. Джоханнес значился в черных списках, среди людей, которых должны были отправить в нацистские трудовые лагеря, и поэтому скрывался — он был onderduiker; а Анне как еврейке, вышедшей замуж за не еврея, полагалось пройти стерилизацию. Она отказалась и тоже скрывалась от властей. Вся ее семья — родители и младшие сестры — была депортирована годом раньше, и официальных сообщений об их местонахождении не поступало. А слухи были так ужасны, что верить им не хотелось.

Но в то Рождество, позабыв о многом, они радовались и смеялись, а потом Катарина отправила с Вильгельминой сладости для Рахель и Абрахама. Их мать, обычно сдержанная в проявлении чувств и скупая на похвалу, в тот раз нежно обняла дочерей и сказала, что они прекрасные девушки. Хендрик тогда согласился с этим и, улучив момент, когда на них никто не смотрел, поцеловал Катарину в щеку. Она так покраснела! Даже спустя несколько часов ее лицо все еще пылало. Хендрику тогда было двадцать пять; он был героем подпольного сопротивления, и все обожали его.

Катарина вытерла слезы и пожалела о том, что рядом сейчас нет ее матери. Ей самой скоро стукнет шестьдесят; она уже старше, чем была мать. И все равно она так нуждается в ее суровой любви, она помнит, как любила всплакнуть, уткнувшись в ее мягкие колени или прижавшись к ее сильному плечу.

Ты не должна винить себя, милая Катарина…

— Ох, мама! — воскликнула она, охваченная страхом и сомнениями. После разговора с Вильгельминой она так и не решила для себя, что сейчас нужно делать, и в поисках ответа на мучившие ее вопросы только смотрела в окно — на зимнее небо, на серые дома, на Рождественские огни — и не находила решения. Если бы ты была со мной, мама! Ты бы сказала, что мне делать!

Она вытерла лицо и отвернулась от окна. Перед глазами вдруг — как будто это было только вчера — встала картина из прошлого: ее маленькая дочка с косичками и в грязных башмачках, которая взобралась на табурет, стоявший у рояля; и Катарине неожиданно так сильно захотелось оказаться сейчас там, взять девочку на руки и прижаться к ней. Просто прижаться.

Ты должна быть сильной, Катарина. Так говорила ее мать. Ты должна быть сильной.

Она пошла к Адриану. Было уже поздно, но он сидел в библиотеке с книгой в руках.

— Адриан, — позвала она, стараясь говорить небрежно-безразличным тоном. Но сердце никак не отпускала сосущая боль. — Адриан… Скажи мне, Джулиана не просила тебя помочь ей зарегистрировать сейф на свое имя?

Он поднял голову и посмотрел на жену. В его глазах была нежность. Он не мог не заметить, что она расстроена. Он чувствовал, что Катарину после недавнего концерта Джулианы в Линкольн-центре все время что-то терзает, но не стал ее ни о чем расспрашивать. Раньше он нередко говорил, что хочет знать о ней все. То есть все, что она сочтет нужным рассказать ему. Он дал ей понять, что принимает и уважает ее скрытную натуру. Он смирился с тем, что у жены есть нечто такое, о чем он никогда не узнает. Конечно, всему виной семейные традиции и война, выпавшая на ее юность. Она была тогда достаточно взрослой, чтобы запомнить все ужасы, но слишком молодой для того, чтобы понять их.

— А разве она собиралась завести себе сейф? — спросил он, внимательно глядя на жену.

Катарина пожала плечами и почувствовала, какое сильное напряжение понадобилось ей, чтобы этот жест выглядел естественным. Жизнь была такой безоблачной. Муж, ребенок, прекрасная квартира, вдоволь еды и одежды. Она так долго не сталкивалась с трудностями.

— У Джулианы очень много ценностей, — запинаясь, сказала она. — Я просто удивляюсь ей. Может, стоило бы подумать о сейфе.

Адриан вздохнул, и она увидела в его глазах покорность. Ему тоже сейчас не хотелось никаких объяснений.

— Я могу поговорить с ней, если хочешь.

— Пожалуйста, поговори.

— Ты идешь спать? — спросил он.

На самом деле ему хотелось ненавязчиво узнать, удастся ли ей уснуть этой ночью, так как после визита Рахель Катарину мучила бессонница. Адриан всячески старался угодить жене, но даже после занятий любовью сон не шел к ней, она лежала, глядя в потолок, и не могла заснуть.

— Да, я скоро ложусь, — ответила она.

В ее голосе звучала любовь. Любовь, которой не нужны лишние слова и простительны недомолвки. Но в голове лихорадочно крутились вопросы. Если Менестрель у Джулианы, как она поступит с ним? Что делать мне?

Да, мама, я знаю, подумала она. Я должна быть сильной.

После звонка Мэтью Джулиана закрыла рояль. Она не смогла снова вернуться в состояние творческого подъема. Сидя у окна и завороженно глядя вдаль, она в который раз спрашивала себя, не рассказать ли ей кому-нибудь о Камне Менестреля. И в этот момент в квартиру, невнятно бормоча что-то себе под нос по-голландски, ворвалась тетя Вилли.

— С вами все в порядке? — спросила Джулиана, поднимаясь с дивана.

— Конечно. За мной опять следили, но это неважно. Нет ли у тебя случайно бинокля?

— Есть. И именно случайно. Обычно он у меня в Вермонте, я люблю там смотреть на птиц, но, как назло, не могу распознать очень многих, даже обычных воробьев, и поэтому…

Тетя Вилли раздраженно прошипела:

— Достанешь ты его, наконец?

— Зачем?

— Ох!

— Ладно-ладно, сейчас.

С большим трудом откопав бинокль в выдвижном ящике стола в библиотеке, она вернулась в гостиную и застала там тетю Вилли, прилипшую к оконному стеклу и напряженно всматривающуюся в Западную Централ-парк-авеню.

— Я знаю, это был он, — сказала она. Джулиана протянула ей бинокль.

— Кто «он»?

— Хендрик де Гир. — Вильгельмина, приставив к глазам бинокль, быстро осмотрела улицу и с выражением отвращения на лице вернула его Джулиане. — Я так и думала, он уже ушел.

— Он был там? Но зачем ему…

— Видимо, у него имеются на то свои резоны. Я уверена. У него они есть всегда.

— Тетя Вилли, мне бы хотелось побольше узнать об этом человеке. Он предал вас и маму во время войны. Но каким образом? Что именно он сделал? И зачем он приходил сюда? В конце концов, если он болтается у меня под окнами…

— Я устала, — заявила Вильгельмина и зевнула. — И иду спать. Думаю, тебе тоже пора ложиться. Рано утром тебе придется отправиться в Вашингтон.

Джулиана тяжело вздохнула и ничего не ответила. Уж лучше иметь дело с Мэтью Старком, чем с Вильгельминой Пеперкэмп.

После неожиданного вторжения Старка Райдер отчаянно пытался успокоиться. С него градом катился пот. Он стекал по лицу, по спине, под мышками. Мокрая рубашка прилипла к телу. Опять Райдер почувствовал, как его охватывает нерешительность. Его колотила дрожь. Боже мой! Неужели Старку известно все? У него участилось дыхание, но постепенно, призвав всю выдержку, он немного пришел в себя и направился наверх, где, встав под душ, смыл с себя липкий пот страха. Этот визит Старка, пытался он убедить себя, ничего не значит.

Чувствуя себя уже несколько лучше, он надел фланелевый халат и спустился в кабинет. Достав бутылку шотландского виски, он устроился в кресле перед мраморным камином. Потягивая виски и глядя на пламя, Райдер мысленно унесся в прошлое. Прошло двадцать лет. Неужели это было так давно? Он и сейчас совершенно отчетливо помнил каждое мгновение того ужасного, трагического дня, мог детально восстановить все разговоры, все события. Он сделал глоток, и жидкость показалась ему кислой — точно такой же кислый вкус во рту он ощутил, когда осознал, что вертолет, который он направил на посадку в обстреливаемую зону, вот-вот приземлится.

Он помнил, как в голове пронеслась мысль: незачем волноваться, вертолетом управляет Мэтью Старк. Стальной Парень отлетал уже год без одного месяца. Он побывал в разных переделках и был награжден Крестом Летчика. Бойцы чувствовали себя увереннее, когда Старк прикрывал их десант.

Задание было простым и безопасным — доставить подкрепление для взвода. Взвод находился вне зоны обстрела, и командовал им лейтенант Сэмюэль Райдер. Ничто не предвещало неожиданностей. Но зона вдруг стала опасной, а Старку никто не сообщил об этом. Он узнал, только когда было уже слишком поздно, и по ним уже вели огонь.

— Никто не виноват, — пробормотал Райдер в тишине кабинета. — Это война. Могло случиться все что угодно.

Райдер был командиром, но он тогда так перепугался, что поначалу даже не заметил, как вертолет расстреливают с земли. «Челнок» упал.

Тут даже Мэтью Старк не мог ничего сделать.

Райдер помнил крики — он и теперь слышал их в ночных кошмарах. Он бросился к ребятам — но слишком поздно… И до сих пор он чувствовал на своем плече холодную ладонь Отиса Рэймонда. Вертолетный стрелок отшвырнул его в сторону, и лейтенанта миновали пули АК-47, которые изрешетили тогда парней его взвода.

Всех их подобрали и доставили в лагерь ребята-спасатели. Райдер как командир взвода не раз лицом к лицу сталкивался с вьетнамскими «конгами» и солдатами НВА, но не испытывал такого страха, как тогда, глядя в глаза Мэтью Старка. Молодое, решительное лицо Стального Парня было бесстрастным, он просто посмотрел на Райдера своими черными глазами и не произнес ни слова.

Старшие офицеры наседали на него и требовали объяснить, что, черт побери, произошло, но Старк не оправдывался и никого не обвинял. Он чувствовал ответственность за вертолет и за людей, которые были у него на борту. Это он был пилотом, а не кто-то другой.

«Нас сбили, — сказал он. — Там шел бой».

Райдер подозревал, что на самом деле это событие потрясло Старка так же, как и всех остальных, и потом убедился в правоте своих подозрений. Через месяц Старк должен был уехать домой, но не сделал этого, а продлил срок службы. Он летал некоторое время на «кобрах», потом пересел на разведывательные вертолеты — ОН-6А и «Loach». Он вошел в состав «розовой» бригады, чья стратегия была нехитрой и очень эффективной. Первым летел «Loach» — охотник, который вызывал огонь на себя, чтобы обнаружить местонахождение противника. А затем за дело принималась новенькая «кобра» АН-1G, поливая противника автоматным огнем. Работа была очень опасной, особенно для охотников; разведчики несли огромные потери. Но им уже не приходилось перевозить людей. Мэтью Старк и военспец Отис Рэймонд, продолжавший летать со своим кумиром, выжили.

Сэм Райдер, который к тому времени уже вернулся домой, во Флориду, надеялся, что они погибнут.

Он наполнил бокал виски и отогнал воспоминания. Он научился хорошо справляться с неприятными воспоминаниями. Он забудет о Старке с Пронырой и отделается от Филиппа Блоха. Неважно, знает Мэтью что-нибудь или нет, все равно он ничего не сможет доказать, а значит, писать ему не о чем. Он обязан будет все хорошенько проверить, прежде чем публиковать что-то о Сэме Райдере, — раз уж их связывают такие отношения, без доказательств ему никто не поверит. И не хочет же Старк, чтобы его обвинили в желании отомстить.

Все обойдется. Единственное, что сейчас действительно нужно Райдеру, это чтобы Блох получил Камень Менестреля. Тогда он наконец угомонится и оставит Сэма в покое.

Блох должен получить Менестреля.

А как он достанет его? Но ты же назвал ему всех Пеперкэмпов. Он найдет их. Он найдет Джулиану.

— Джулиана.

Он едва слышно выдохнул это имя. Ну почему он никак не перестанет думать о ней? Нельзя впутывать ее в эту историю; она не имеет отношения к Менестрелю. У Блоха нет причин беспокоить девушку.

Если только он не считает, что камень находится у нее. Он не успокоится до тех пор, пока лично не убедится, что у нее нет алмаза. Пока не убедится, что его нет ни у кого из Пеперкэмпов, в том числе и у Джулианы.

Райдер глубоко вздохнул, залпом опрокинул в рот остатки виски и медленно проглотил. Остается надеяться только, что Блох сначала проверит мать и тетку и кто-нибудь из них выведет его на Менестреля.

И вообще, Райдер не обязан отвечать за действия Блоха.

Он налил себе еще виски и, прихватив с собой бокал, отправился в постель.