Огонь под пеплом

16

— Я слышала от графини фон Сольмс, что Бонапарт хочет женить князя Шварценберга на герцогине де Монтебелло и подыскать ему какое-нибудь королевство в Германии.

— Не может быть! Это уже чересчур, ни за что не поверю. Конечно, Бонапарт всячески обхаживает нашего посланника в глупой надежде получить руку эрцгерцогини и способен забрать у Баварии обратно наш Зальцбург или Байрейт, чтобы отдать ему, но женщины не капитулируют перед ним с такою же легкостью, как мужчины. Пусть тешит себя иллюзиями — не правда ли, дорогая?

Взоры дам обратились на княгиню Багратион, которая была «очень близка» с графом фон Меттернихом. Та улыбнулась, показав ямочки на щеках.

— Я ни за что бы не согласилась делить с ним постель.

Даже его старуха Жозефина делала это весьма неохотно.

Дамы рассмеялись. Анна Потоцкая переводила взгляд с одной на другую, дивясь им. Дом графини Ланкоронской считался одним из самых элегантных в Вене, и хотя графиня не забывала о своих корнях и всегда ласково привечала земляков, она в несколько лет сделалась совершенной австриячкой. Сидя за чайным столиком, гостьи обсуждали новости, которые неизменно возвращали их к Бонапарту, и не жалели для него насмешек. Интересно, как бы они себя повели, если бы он вдруг очутился среди них? Осмелились бы повторить те же слова ему в лицо или улыбались бы, приседая в реверансе? Анна вспомнила ту зиму в Варшаве три года назад, когда дамам не терпелось узреть великого Наполеона, и как она готовилась к долгожданному вечеру в Замке, чтобы быть ему представленной. Нет, она в нём не разочаровалась. Он — единственная надежда поляков на возрождение их Отчизны; если они останутся ему верны, то и он сдержит свои обещания.

Новый гость принес сногсшибательную новость: оказывается, в Вену три дня назад прибыл курьер из Парижа с какими-то депешами, окутанными страшной тайной. Что бы это могло быть? — спрашивали все друг у друга с встревоженным видом. Неужели что-то худшее, чем казнь Андреаса Гофера в Мантуе? Вождь тирольского восстания был предан своим соседом, польстившимся на награду в полторы тысячи гульденов, и вывезен в цепях в Италию; военный суд не мог принять решение, пока не получил письмо из Милана, от вице-короля: «Устройте ему честный суд, а потом расстреляйте». Наполеон уверял Меттерниха, что он тут ни при чём, но кто же ему поверит? Гофер умер, как герой: не позволил завязать себе глаза и сам командовал своим расстрелом.

Княгиня Багратион была смущена: Клеменс ни словом не обмолвился с ней о депешах, хотя они видались с ним позавчера… Не иначе — новые происки Бонапарта! Мужчины начали строить предположения. За исключением нескольких поляков, все в этой блестящей гостиной люто ненавидели Наполеона, однако яростнее других на него нападал корсиканец Поццо ди Борго, состоявший в дальнем родстве с Бонапартами. Его карие глаза метали молнии, а жестикулировал он, как настоящий итальянец. Наполеона он считал предателем; в отличие от него, Карло учился не во Франции, а в Тоскане, а когда генерал Паоли провозгласил независимость Корсики под протекторатом Англии, Поццо ди Борго остались с ним и разграбили дом сбежавших Буонапарте. Три года спустя всё переменилось: генерал Наполеон Бонапарт вторгся в Северную Италию и переправился на Корсику, заставив англичан капитулировать, а Поццо ди Борго — бежать. Через восемь лет после этого Наполеон провозгласил себя императором, а Карло, не говоривший по-русски, вступил в российскую службу по дипломатической части. Его отправили в Константинополь — в противовес еще одному корсиканцу, французскому посланнику Орасу Себастья-ни, который убедил Селима III объявить войну России. Однако не прошло и года, как Наполеон и Александр подписали мир в Тильзите, русский флот отозвали из Черного моря, миссия Поццо ди Борго утратила смысл, он подал в отставку и уехал в Вену. После Ваграма Наполеон потребовал его выдачи, Меттерних предложил куда-нибудь скрыться. Не найдя защиты у русского поверенного в делах, Карло ждал теперь ответа от императора Александра на свою просьбу уехать в Лондон до той поры, когда он сможет вновь пригодиться России.

— В его коварной душе зреет новая измена, но на сей раз ему не избегнуть кары! — пророчествовал Поццо ди Борго. — Настанет день, когда все, связанные сердцем и судьбой с Россией, будут иметь случай разделить ее опасности, и я надеюсь участвовать в деле ее торжества!

Лакей доложил о графе Разумовском.

Все поспешили навстречу бывшему русскому посланнику, обступили, засыпали вопросами… Андрей Кириллович не был так взволнован со дня кончины любимой жены, после которой он вышел в отставку; в его глазах стояли слезы, губы прыгали; он достал из кармана батистовый платок и закрыл им лицо… Наконец он овладел собой и смог говорить: в Вену явился маршал Бертье, герцог Невшательский, чтобы просить руки эрцгерцогини Марии-Луизы для императора Наполеона. Голос старика стал громким и гневным: чрезвычайному послу Бонапарта оказывают всяческое уважение, на границе его встречал молодой князь Эстергази, князь Шварценберг отдал в его распоряжение свой дворец! Гофмаршал явился за ним при всём параде с тремя десятками карет, запряженных шестериком, чтобы сопроводить его в Хофбург (несколько карет ехали порожняком); князь Мориц фон Лихтенштейн и принц Гессен-Гомбургский скакали верхом рядом с дверцами его кареты с саблями наголо. Путь кортежа пролегал через мост, спешно построенный на развалинах бастиона у Коринфских ворот, который взорвали французы перед уходом из Вены. На Посольской лестнице выстроились лейб-гвардейцы, драбанты, аркебузиры, венгерская гвардия в старинных мундирах; о прибытии чрезвычайного посла доложил обер-камергер, император Франц дал маршалу аудиенцию в присутствии всего двора и принял из его рук крест и ленту ордена Почетного легиона. Обнажив голову, чтобы вручить свои верительные грамоты, Бертье снова надел шляпу во время речи императора! Но самое горькое — этот выскочка, этот парвеню, выбившийся из грязи в князи, будет представлять нового Аттилу во время бракосочетания, которое состоится одиннадцатого марта — через пять дней!

С минуту все стояли как громом пораженные, затем молчание сменилось воплем ужаса. Какая подлость, какое бесстыдство — отдать во власть гнусного узурпатора первую принцессу Европы! Со всех сторон слышались проклятия и сдавленные рыдания; у дам начались нервические припадки, мужчины возмущенно потрясали кулаками. Нет больше справедливости на этом свете! Осталось только уехать из Европы и стать поселенцами в Америке! Бедняжка Луиза, она умрет от потрясения! Ах нет, Господь этого не допустит — возможно, Наполеон сойдет с ума от радости. Или его поразит громом прямо у алтаря! Архиепископ откажется их венчать: на развод необходимо согласие папы…

Одна графиня Потоцкая оставалась спокойна посреди этой бури. Ей в голову пришла мысль, захватившая ее совершенно: не поехать ли ей теперь в Париж, к тетушке Тышкевич? Конечно, она успела соскучиться по детям, оставшимся в Вилянуве, но свадьба императора французов — нет, такое событие нельзя пропустить!

Весь остаток вечера и в карете по дороге домой она обдумывала свой план, прежде чем поделиться им с мужем, но Александр не проявил к нему никакого интереса: ему не терпелось вернуться в Польшу, к своим обычным занятиям. Он уступил жене лишь в том, что написал своим родителям, испрашивая для нее разрешения поехать одной к своей тетушке — родной сестре князя Юзефа Понятовского, которая, много лет назад покинув нелюбимого мужа, переселилась в Париж, где сделалась «рабыней» Талейрана и осталась ему верна даже после его опалы.

Вена бурлила, сватовство Наполеона было у всех на устах. Рассказывали, что император Франц так и не решился сказать дочери о сделанном предложении и подослал к ней Меттерниха, который выложил всё начистоту, не виляя вокруг да около. Принцесса выслушала его хладнокровно, подумала и спросила: «Какова воля моего отца?» Граф возразил: «Не спрашивайте меня, чего хочет император; скажите, чего желаете вы сами». Ответ Луизы был достоин эрцгерцогини: «Я желаю лишь того, что предписывает мне желать мой долг. Когда речь идет об интересах Империи, нужно сверяться с ними, а не с моей волей». Император не удивился этому: он слишком хорошо знал свою дочь. «Я должен думать о счастье подвластных мне народов», — с грустью сказал он Меттерниху, явившемуся его обрадовать.

— Пусть лучше Бони поимеет эрцгерцогиню, чем всю империю, — так выразил ту же мысль старый князь де Линь, чей дом притягивал к себе всех знатных иностранцев хорошего тона.

Графиня Потоцкая была невероятно рада, что ее принимали в этом доме — весьма скромном, с небольшой гостиной, куда приносили из прихожей соломенные стулья, если гостей набиралось слишком много, и аскетическим ужином из бараньего окорока с бессмертным куском сыра, проглотить который помогала тысяча остроумных шуток, рассыпаемых хозяином, и приятная беседа. Растратив огромное состояние, князь де Линь, которому было уже семьдесят пять, стоически переносил нужду, на которую обрек себя расточительством, и сравнивал себя с древним мудрецом, бросившим свои сокровища в море, чтобы обрести веселье и покой. Правда, его жена была противоположного мнения, но на нее никто не обращал внимания.

В глазах Анны Потоцкой князь, любимец славы и женщин (его последний внебрачный ребенок родился года три назад, но вскоре умер), воплощал в себе изящный восемнадцатый век с его философией, заключавшейся в том, что мы явились на свет единственно ради развлечения. Его сын Шарль, погибший в 1792 году в бою с французами, командуя австрийскими войсками, был женат на Елене Массальской, которая бросила и его, и ребенка за год до французской революции и уехала в Варшаву, а овдовев, вышла за Винцента Потоцкого и делила свое время между Ковалёвкой, Санкт-Петербургом и Бродами. Их дочь Си-дония, внучка князя де Линя, три года назад вышла замуж за Франтишека Потоцкого, адъютанта маршала Даву. Князь принимал у себя и французских эмигрантов, и их «заблудших соотечественников», в его доме не нужно было придерживаться чьей-либо партии, достаточно было иметь ум, вкус и веселость. Не такое ли отношение к жизни единственно способно спасти мир?

В свете передавали друг другу остроту, запущенную кем-то из французских эмигрантов и повторяемую русскими и английскими дипломатами: «Jamais une archiduchesse n’avait fait un manage si vil!»[9]. Между тем Вена готовилась праздновать это событие: улицы, по которым предстояло следовать брачному кортежу, мели и украшали, фасады домов красили заново, пошили даже трехцветные флаги, которые до сих пор считались символом мятежа и богохульства.

В Великий вторник в покоях императрицы состоялась «семейная трапеза», на которую помимо эрцгерцогов, Меттерниха, обер-камергера Траутмансдорфа и высших сановников были приглашены французские гости, хотя это было нарушением этикета. Вечером во дворец явились пять тысяч человек на грандиозный праздник в ярко освещенном колонном зале; в двух углах поставили два шатра — цветов французского и австрийского флагов; статуя Молвы держала в руках две императорские короны с буквами «Н» и «Л» (в Австрии Марию-Луизу называли просто Луизой), крылатый гений покрывал гербы Франции и Австрии венком из мирта и лавров. На следующий день, в Пепельную среду, уже Бертье принимал у себя (то есть в здании Канцелярии) больше двухсот человек, а затем отправился обедать к эрцгерцогу Карлу. В шесть часов вечера восьмого марта он с большой помпой явился ко двору, предстал перед троном, на котором восседал император Франц, и официально просил от имени Наполеона руки эрцгерцогини Марии-Луизы, которая «осчастливит великий народ и великого человека». Отец дал свое согласие, тогда привели дочь, которой Бертье передал письмо от жениха, а его секретарь Лаборд — футляр с миниатюрным портретом Бонапарта, украшенным шестнадцатью бриллиантами. В письме говорилось: «Блестящие качества, отличающие Вашу особу, внушили нам желание служить ей и почитать ее. Можем ли мы льстить себя надеждой, что Ваше решение не будет принято единственно из долга послушания своим родителям? Если в чувствах Вашего Императорского Высочества есть хоть немного склонности к нам, мы станем тщательно ее возделывать, поставив себе задачей постоянно угождать Вам, чтобы однажды сделаться Вам приятным…» Графиня Лазански, гувернантка Марии-Луизы, тотчас прикрепила медальон к груди принцессы. С этим украшением она и появилась вечером в опере на «Ифигении в Авлиде»; ее приветствовали рукоплесканиями. Сохраняя бесстрастное выражение лица, принцесса с замирающим сердцем следила за хорошо известным ей сюжетом: отец вынужденно приносит дочь в священную жертву, которой требует толпа… Ах, Мария-Луиза — не Ифигения, а ее Франц — не Ахиллес, способный бросить вызов богам! Вернувшись домой, она написала ответ Бонапарту: «Прошу Ваше Императорское Величество быть уверенным в том, что я отныне считаю своей обязанностью приобретать качества, которые смогут сделать меня приятной Вашей особе и снискать Вашу нежность».

Среди завсегдатаев гостиной князя де Линя появилось новое лицо — граф Луи де Нарбонн, которому Наполеон поручил сопровождать, вернее, предварять свою новую супругу на пути в Париж, чтобы проследить за соблюдением этикета и не отступить ни на йоту от ритуала времен Марии-Антуанетты. Графу было за пятьдесят, его русые волосы поредели, веки набрякли, подбородок отяжелел, однако высокий лоб, тонкий нос с изящно вылепленными ноздрями и чувственный рот в сочетании с королевской осанкой, подчеркнутой генеральским мундиром, убеждали в том, что в молодости он был грозой женских сердец. Говорили, что он поразительно похож на Людовика XV, который был его настоящим отцом, и Нарбонн не опровергал этих слухов, наоборот: он сам рассказывал, что во время войны за австрийское наследство пуля, выпущенная из пистолета, лишила его отца возможности иметь детей. Когда во Франции разразилась революция, граф примкнул к либералам среди аристократов, отказавшихся от привилегий во имя равенства и братства; Людовик XVI назначил его военным министром в обход маркиза де Лафайета, но в этой должности Нарбонн пробыл всего три месяца: роялисты считали его англоманом, революционные клубы сомневались в его приверженности их идеалам. В страшный день десятого августа 1792 года, когда чернь ворвалась в Тюильри, перебив швейцарских гвардейцев, Нарбонн оставался рядом с королем и Марией-Антуанеттой, и даже уехав в Лондон с помощью госпожи де Сталь, супруги шведского посла (которая родила от графа двух сыновей), он просил Конвент, включивший его в список эмигрантов, разрешить ему вернуться, в чём ему, к счастью, было отказано. Когда Англия вступила в войну против Франции, Нарбонн перебрался в Швейцарию, а оттуда в Гамбург. Наполеон вернул его из изгнания, восстановил в чине, помог уплатить долги и привести в порядок дела. Завороженный славой Бонапарта, граф искренне поверил в него. Рассказывая в венских гостиных об императоре французов (которого князь де Линь величал теперь не иначе как Минотавром), Нарбонн не только называл его «гением высшего порядка», но и допускал, что он «весьма умен», в чём с ним никак не могли согласиться местные дамы, которые почитали неоспоримым, что «корсиканский людоед» скоро выживет из ума, так как страдает падучей. Зато графиня Потоцкая наслаждалась обществом графа де Нарбонна, находя его любезным, добрым и милым, и от души смеялась его рассказам о знатных особах, которые в глубине души кипели от возмущения, но не знали, как себя вести при венском дворе, чтобы не попасть впросак, открыто высказав свое неодобрение.

Девятого марта брачный договор, составленный в Париже, был подписан Бертье, Траутмансдорфом и Меттернихом; Мария-Луиза поклялась на Евангелии отказаться от всех своих прав на австрийскую корону. На следующий день членам французского посольства раздавали высшие ордена Австрийской империи: Золотого руна, Марии-Терезии, Святого Стефана и Леопольда. Одиннадцатого марта, в воскресенье (единственный день недели в Великий пост, когда допускалось венчание) в церкви Августинцев совершили брачный обряд. Князь-архиепископ Венский благословил двенадцать колец разного размера, которые Мария-Луиза должна была отвезти во Францию: никто не знал, какое из них подойдет Наполеону. Роль жениха играл эрцгерцог Карл, дядя невесты: Бонапарт пожелал отметить таким образом полководческий талант и личную храбрость главнокомандующего австрийскими войсками, которые столь упорно сопротивлялись ему прошлым летом… В церкви играл орган, на городских стенах палили из пушек. Затем Мария-Луиза председательствовала на банкете, устроенном в ее честь родителями, уже как императрица французов, а во всех венских театрах давали бесплатные представления. Когда спустилась ночь, больше пятидесяти тысяч светильников озарили Хофбург; императорская семья выехала из дворца, чтобы полюбоваться иллюминацией на площадях Святого Михаила и Святого Иосифа, подсветкой Ратуши, французского посольства, особняков Эстергази, Пальфи и других аристократов. Фасад Канцелярии тоже хотели осветить полусотней тысяч фонариков, однако поднявшийся ветер задул почти все. Но и в свете тех, что уцелели, можно было разглядеть два больших коленкоровых полотнища: на одном переплелись имена Наполеона и Луизы, а на другом было написано по-латыни:

Ex union

Pax Opes

Tranquillitas

Populorum[10].

Понедельник объявили праздничным днем. Новая императрица французов занималась благотворительностью, разослав своих дежурных камергеров по военным госпиталям. Каждый больной или раненый получил по наполеондору, а те, кому отняли конечности, — по пять.

В восемь утра тринадцатого марта (ах, несчастливое число!) Мария-Луиза, сдерживая слезы, простилась с отцом, мачехой, сестрами и братьями в Хофбурге и села в карету вместе с графиней Лазански и эрцгерцогом Карлом. Следом за ней потянулась вереница из восьмидесяти трех экипажей, увозивших внушительную свиту императрицы в Санкт-Пёльтен, где родители обнимут ее в последний раз; следом трусила верхом городская стража и рота кирасир. Выстроившись в две шеренги вдоль Кольмаркта, Грабена, Кертнерштрассе, солдаты сдерживали толпу, которая теперь отнюдь не ликовала, а сокрушалась и даже возмущалась: как можно было пожертвовать политике собственной дочерью, отправить юную принцессу в логово зверя, забыв о том, что сталось с ее двоюродной бабкой! Кое-где даже начались беспорядки, которые, впрочем, быстро подавили. Миновав больницы, разрушенные бастионы и выехав в предместье, еще не оправившееся от недавней войны, Мария-Луиза вздрогнула, услышав пушечные выстрелы. Ей объяснили, что это салют в ее честь.

Графиня Потоцкая тоже следовала за кортежем. Получив ответ от родителей, которые не только одобрили поездку в Париж, но и надавали невестке массу поручений, муж вверил ее заботам графа де Нарбонна, который, выехав вперед, заказывал для Анны лошадей на станциях и комнаты в гостиницах. Это было очень кстати, потому что достать лошадей или устроиться на ночлег без его помощи она ни за что бы не смогла: Марию-Луизу сопровождали три сотни человек — настоящее нашествие для маленьких городков!

Не доезжая Браунау, за которым начиналась Бавария, кортеж остановился для торжественной церемонии передачи австрийской принцессы ее новым соотечественникам. Бертье прибыл туда заранее и всё подготовил. В два часа пополудни Мария-Луиза вошла в просторный деревянный павильон с австрийской стороны, затем воссела на троне, установленном в «нейтральной» зале. После того как были зачитаны соответствующие документы и состоялся обмен подарками, все ее бывшие придворные по очереди приложились к ее руке, прощаясь навсегда. Эрцгерцогиню била дрожь, даже Бертье прослезился. Князь Траутмансдорф вручил ее князю Невшательскому; императрице представили ее новый двор во главе с обер-гофмейстериной Каролиной Мюрат — королевой Неаполя. Выбор Наполеона оказался не слишком деликатным, ведь его младшая сестра занимала трон, отнятый им у бабки его невесты, но возражать было поздно: Мария-Луиза перешла во французскую часть павильона, где ее наряжали два часа, умащивая тело и спрыскивая духами, чтобы она сделалась настоящей француженкой. Согласно правилу, по которому принцесса должна прибыть во Францию одна, «дабы всё позабыть и начать новую жизнь», у Марии-Луизы забрали старые украшения и даже собачку Зозо, подаренную английским послом, вместе с канарейкой в клетке, позволив оставить при себе только гувернантку (Бертье опасался истерики).

Восемнадцатого двор был уже в Мюнхене. К свите молодой императрицы добавилась свита королевы Неаполя, все гостиницы и постоялые дворы были забиты битком, однако графиня Потоцкая, подъехав к заставе около девяти вечера, нашла там записку от Нарбонна: «Гостиница Принцев». Ах, милый граф! Вот что значит старинное французское воспитание! Как бы она перенесла этот долгий, утомительный путь, если бы он не скрашивал некоторые этапы своими рассказами (их можно слушать бесконечно!) и не заботился о своей спутнице с таким постоянством и самоотверженностью!

В гостинице оказался готов не только элегантный номер, но даже ванна! Горничная помогла госпоже раздеться и ушла, оставив колокольчик; Анна погрузилась в теплую надушенную воду — какое блаженство! Вдруг зеркало на стене медленно повернулось… Там потайная дверь! Потоцкая замерла от ужаса; в полутемную туалетную комнату пробралась закутанная в плащ фигура и приблизилась к ванне — мужчина! Вопль, застрявший в глотке, вырвался наружу, Анна схватила колокольчик и затрясла им изо всех сил.

Мужчина успел опуститься на одно колено; теперь он сбросил плащ. Колокольчик замер в руке: это был граф де Нарбонн! Но в каком виде! Изысканный наряд, пудра, румяна — уж не сошел ли он с ума, вообразив себя в прошлом веке? Застыв в неудобной позе, престарелый селадон принялся изливать свои пылкие чувства языком «Рыцарей Лебедя». Теперь, когда страх прошел, Потоцкую обуял бешеный смех, а тут еще прибежала горничная спросить, что случилось. С трудом поднявшись, сконфуженный поклонник удалился.

О небо! Вот тебе и аристократическое воспитание! Она-то думала, что путешествует в обществе рыцаря без страха и упрека… Конечно, его поведение нельзя сравнить с солдафонскими повадками Мюрата, который, расположившись в Вилянуве, попросту прислал к Анне своего адъютанта с предложением поужинать наедине, и всё же… Теперь она ни за что не сможет ехать с ним в одной карете и уж тем более пользоваться его услугами, зная, что они небескорыстны. Графиня покинула Мюнхен еще до рассвета, направившись прямо в Страсбург: если она опередит кортеж императрицы, то и сама найдет себе ночлег.

Ульм, Штутгарт, Карлсруэ, Раштатт, Страсбург. Мария-Луиза уже во Франции! В каждом городе ее чествуют и прославляют, как в свое время Марию-Антуанетту. Вставать приходится в пять утра, ложиться — не раньше одиннадцати вечера; речи, толпы, церемонии… Скорей бы уже приехать! Фальсбург, Люневиль, Нанси, Туль, Шалон, Реймс… Королева Каролина совершенно несносна: ни один шаг новой императрицы не обходится без ее колких замечаний, она подсказывает, куда смотреть, что говорить, как себя держать, и так спесива! Когда же они наконец доберутся до места и муж избавит ее от этой чванливой особы! Каждый день пажи доставляют ей записки от него: «С какою радостью я увижу Вас и расскажу Вам о своих нежных чувствах!.. Мысленно покрываю поцелуями Ваши прекрасные ручки… Всё, что не есть Вы, меня больше не занимает…» Кареты и лошади тонут в утреннем тумане; звуки голосов, стук переступающих копыт, звяканье сбруи доносятся ниоткуда, точно во сне. Егерский полк строится, чтобы сопровождать императрицу в Компьень.