Огонь под пеплом

30

Солнце отчаянно сражалось в одиночку против сонмища серых туч, то набегавших на него, грозя сердитыми дождями, то отступавших, обнажая небо. Тени скользили по песчаному берегу, переходя на поросшие камышом болота, пучки приземистых мясистых растений, усеявших собой солончаки, прозрачные сосновые рощи, похожие на древние храмы… Вот и тот самый холм: сломанные и обгоревшие дубы, взрытая ядрами земля и сладковатый трупный запах… Прошло два дня после сражения, но еще не все тела успели убрать. Лежён ехал шагом, зажимая нос платком. Некоторые противники лежали, намертво сцепившись друг с другом; было похоже, что англичане, не слишком надеясь на штыки, отбросили ружья и дрались кулаками…

За две недели Лежён проехал через всю Испанию с севера на юг, осматривая позиции французских войск, беседуя с генералами и офицерами и отправляя подробные рапорты в Париж. "Сделайте так, чтобы я словно увидел армию своими глазами, поговорив с вами", — такое наставление он получил от императора, перед тем как отправиться в путь пятнадцатого февраля. Донесения от командующих разными армиями были редки, сбивчивы и неясны; Наполеон нервничал, не видя полной картины и не зная в точности, как обстоят дела.

Домчавшись из Парижа в Байонну на почтовых, Лежён поехал дальше верхом, примкнув к офицерам, возвращавшимся в свои полки из отпусков. Поначалу путешествие проходило спокойно, но затем выстрелы с придорожных холмов сделались чаще, ночевать приходилось, забаррикадировав дверь и положив рядом заряженные пистолеты, и от Мадрида до Севильи, где был штаб маршала Сульта, полковник следовал по этапам с довольно большим конвоем. Конечно, это замедляло передвижение, зато можно было собрать еще больше информации.

Боевые офицеры не таились от Лежёна и говорили с ним начистоту: снабжение армии отвратительное, потому что обозы часто перехватывают летучие отряды герильерос. В газетах пишут, что это банды, насчитывающие не больше ста человек, — чушь! Они огромны. Ядро их состоит из воров и дезертиров, а остальные три четверти — из сбежавших военнопленных, захваченных французами. Доставить их во Францию — непростая задача, почти все сбегают дорогой с помощью местного населения. Среди герильерос есть такие, которых брали в плен раз семь-восемь. Появление пленных в Байонне вызывает ужас вместо радости от побед. Так не лучше ли не гнать их во Францию, а обменивать сразу после сражений? Вернувшись в свои полки, они нанесли бы меньше вреда, чем пополнив собою неуловимые банды. Чаще всего мятежниками командуют кюре, становящиеся капитанами и полковниками: хунта выдает им офицерские патенты, чтобы орды разбойников походили на боевые отряды и внушали к себе доверие. Крестьян заставляют помогать герильерос не только силой, но и внушением. Если за ними погнаться, они мгновенно рассыпаются, а потом соединяются вновь для нанесения удара. Нападают всегда с численным перевесом, восемь-десять против одного, а когда атакованные французы, отбиваясь, смыкают ряды, герильерос стреляют по ним, не целясь: всё равно попадут, тогда как попасть в разбойников, не держащих строя, отнюдь не легко. За одной такой "бандой" посылали целую бригаду во главе с маршалом и двумя генералами. Дошло до того, что в Каталонии французы сами стали формировать мобильные отряды из соматенов (набатного ополчения) и микелетов (наемников), вот те — действительно отъявленные негодяи. "Универсальный вестник" назвал это переходом населения на сторону законной власти — обман, самообольщение. Регулярным войскам не хватает провианта, боеприпасов (пушки могут делать не больше двух выстрелов в день), не говоря уж про обмундирование; раненые получают самый примитивный уход и часто умирают, к тому же их нельзя доверить заботам местных жителей, не подвергнув их еще большей опасности. Маршал Массена не удержится в Португалии и уйдет оттуда вслед за Сультом: ему не так страшен генерал Уэлсли, как помогающий англичанам голод.

Конечно, князь Эсслингский храбрый человек, но зачем он повсюду таскает за собой свою любовницу? Честное слово, просто совестно за него. Всякое бывает: седина в бороду, бес в ребро, но всему же есть предел… Она вдвое его моложе и вертит им как хочет. Добро бы еще красавица или, знаете, этакая амазонка, так ничего подобного! При звуке выстрелов она кричит и чуть не падает в обморок, то и дело устраивает истерики. Однажды целой дивизии пришлось дожидаться, когда штаб наконец-то выступит в поход, а потом еще пришлось остановиться и отправить назад караульный эскадрон, потому что Эжени забыла своего попугайчика! В походе она наряжалась драгуном; маршал ехал верхом рядом с ней. Если ей нужно было остановиться для отправления естественных надобностей, останавливали всю армию, а Массена ревниво стоял возле нее на часах, никого не подпуская, зато приказ о привале не отдавали до тех пор, пока мадам не утомится: никакое расстояние, покрытое пехотой, в счет не шло. Мало того, что князь сам себя выставил на посмешище, как и своего сына Проспера, вынужденного терпеть присутствие отцовской любовницы, так он еще и рассорился с Неем, Жюно и Монбрёном, заставляя их воздавать этой потаскушке почести, словно она его законная жена! Пусть бы она ублажала его по ночам, а днём была ниже травы, тише воды, но она отвлекает его от службы! Маршал уже давно не устраивал смотров войскам; отличившиеся офицеры и солдаты не получают ни наград, ни продвижения по службе, ни даже простого упоминания в приказе! Впрочем, всем, сражающимся в Испании, похоже, придется об этом забыть, ведь император расточает свои щедроты лишь тем, кто дерется под его началом, а кого он не видит, тех будто и нет…

О маршале Сульте высказывались только те, кто надеялся с ним больше не встретиться; служившие в его корпусе, напротив, отмалчивались. Похоже, что он злопамятный. Солдаты прозвали его "Железной рукой". Молчаливый, скрытный, бесстрастный, лицо — точно защелкнутый замок. Именно эти черты и привлекли в свое время партию порядка в Португалии, где с начала войны царила анархия. Сульт назначал гражданских чиновников, создал португальский легион в пять тысяч человек и получал петиции из Порту, Браги и других завоеванных провинций, подписанные делегатами всех трех сословий, которые предлагали ему стать королем. Но тут в Португалию явился генерал Артур Уэлсли, начавший сильно теснить французов и получивший титул виконта Веллингтона за победу при Талавере. Сульт отступил в Галисию, потом захватил Андалусию. Вернее, захваченными можно было считать только Севилью и долину Гвадалквивира. Исла-Леон был надежно защищен солёными болотами; в осажденном, но неприступном Кадисе заседали Кортесы, считавшие единственной законной властью в стране себя, а королем — не старшего брата Наполеона, а его пленника Фердинанда VII.

Лежён не застал Сульта в Севилье: маршал уехал на осаду Бадахоса. Зато он осмотрел Севильский Алькасар — древний дворец, словно вышедший из "Тысячи и одной ночи". У Луи дух захватило, когда он увидел десятки, сотни прекрасных картин на религиозные сюжеты. Эррера Старший, Сурбаран, Мурильо! Все эти великолепные полотна были вывезены из окрестных церквей и монастырей. Испанец, согласившийся служить французам, пояснил полковнику, что картин около тысячи, часть отобрали для королевского дворца в Мадриде, полторы сотни (самых лучших) отправятся в Лувр, а Мурильо маршал Сульт приберег для себя. Он питает особую слабость к этому живописцу и не на шутку рассердился, узнав, что капуцины успели переправить свои шедевры в Кадис. Лежён застыл перед "Вознесением Девы Марии" — никогда он не видел ничего подобного! Мурильо изобразил действительно деву — с наивным, простодушным, почти детским личиком, доверчиво протянувшую ладонь навстречу небесному свету. Тициан, Гвидо Рени, даже Рафаэль — всё меркло перед этой живой и теплой картиной.

— Маршалу она обошлась в двух кордельеров, — сказал испанец.

Луи уставился на него, не понимая.

— Двух монахов собирались повесить как заговорщиков, но община предложила выкупить их за это полотно.

Барон продолжил свой путь, желая взглянуть на место неравной схватки между французами и испано-английскими войсками, пытавшимися прорвать осаду Кадиса. И вот он в Чиклана-де-ла Фронтера. На горизонте смутно белеют башни Кадиса; на песчаной косе, протянувшейся вдоль берега, — несколько фортов; Исла-Леон тонет в туманной дымке… Если надеть на шесть тысяч солдат пробковые жилеты (в Эстремадуре растет много пробкового дерева), можно улучить момент, когда неприятель выведет из города часть своих войск, и перебросить туда десант по мосту, наведенному на винных мехах. Они легкие, их можно переносить с собой и таким образом перебираться через болота. Лежён непременно доложит об этом императору.

Вот он — холм, на котором генерал Рюффен отражал штыковые атаки, пока не упал, израненный, посреди сотни храбрецов, сражавшихся рядом с ним. Лежён прекрасно помнил генерала Рюффена — высокий, широкоплечий, любитель хорошо и плотно поесть… Англичане захватили его в плен, но вряд ли он выживет… Лежён бродил по полю сражения, и перед его мысленным взором оживали услышанные в Севилье рассказы. Когда снаряды, выпущенные с английских батарей, выкашивали ряды французской пехоты, бойкая маркитантка Бельроз сновала между ранеными, поднося к жадным губам горлышко бутылки с виноградной водкой: "Пей, заплатишь мне завтра!" Конвой, охранявший пленных, приказал им лечь на землю — это была не только мера предосторожности против побега, но и жест человечности, способный сохранить им жизнь. Один гордый идальго отказался повиноваться, его разорвало ядром… Во время боя в оливковой роще пал знаменосец 8-го пехотного полка; английский сержант выхватил из его рук орла: "Клянусь Богом, ребята, кукушка у меня!" Меньше двух лет назад эти же самые два полка, французский и английский, сражались друг против друга при Талавере; 8-й пехотный заставил британцев отступить и получил золотой лавровый венок для своего орла из рук самого Наполеона… Когда Лежён вернется во Францию, он непременно напишет большую картину об этой битве. А еще — рапорт императору, чтобы об этом подвиге узнали. Французов было всего десять батальонов, они дрались с вдвое, нет, втрое превосходящими силами противника, доказывая, что выучка и дисциплина способны противостоять числу! Пожалуй, в Испании уже не осталось места, не политого французской кровью. Как долго еще будет длиться эта война?

"Болезнь ваша крайне Меня обеспокоила. Предписываю вам, сдав армию, отправиться, коль скоро вам будет возможно, в Житомир. Между тем надеюсь, что переезд ваш в благорастворенный климат Волыни послужит к совершенному укреплению здоровья вашего. При сем случае приятно Мне изъявить вам, сколь Моя доверенность и любовь к вам приумножились после знаменитых заслуг, оказанных вами в командование ваше Молдавскою армиею. Пребываю вам благосклонный Александр".

Сдав армию… какую армию? Турецкой, стоявшей в Ловче, больше нет, Сен-При уже в Сельви… Свою армию? Ланжерон в Бухаресте… Житомир… Почему Житомир? Они ведь едут в Одессу?

Закревский терпеливо объяснил: да, они едут в Одессу, к герцогу де Ришелье; там есть хорошие доктора, они поставят графа на ноги. Письмо государя несколько запоздало, оно было отправлено в тот самый день, когда Каменский 2-й уже сдал командование графу Ланжерону. Турки разбиты; генерал Сен-При занимает со своей дивизией Никополь, Плевну и Ловчу, готовый перейти через Балканы… Самовар готов, ваше сиятельство, извольте выпить чаю: вам нужно больше пить горячего. Николай Михайлович прислонился спиной к стене и закрыл глаза, чувствуя огромную слабость во всём теле. Сидеть бы так, чтобы его не трогали… Никуда не ехать… Ни о чём не думать…

В середине января великий визирь изъявил желание начать мирные переговоры. Нужно было ускорить дело решающей победой, как в Финляндии; Каменский стал готовиться к походу на Шумлу, но получил высочайшее повеление отделить от Молдавской армии пять дивизий и направить их к западной границе, оставив на Дунае лишь четыре. Турки неминуемо прознали бы от этом и, забыв о мире, возобновили бы по весне свое наступление, потому-то Каменский и двинулся к Плевне, чтобы они озаботились обороной Балкан. Однако в начале февраля ему стало настолько худо, что он приостановил наступление. Его отвезли из Никополя в Бухарест; лихорадка его не отпускала. Генерал отправил отношение в Петербург, прося уволить его от командования…

С хмурого неба сыпался холодный мелкий дождь; казаки в бурках ехали впереди и позади кареты Каменского, то и дело увязавшей в грязи. Тогда нужно было помогать, подталкивая руками колеса, пока кучер нахлестывал лошадей. Карета раскачивалась во все стороны, съежившийся от озноба больной порой соскальзывал с сиденья на пол, не имея сил вскарабкаться обратно. На хуторах, где останавливались отдохнуть, денщик приносил ему похлебку или кашу — Каменский отворачивался: самый вид еды был ему противен. Зато он жадно набрасывался на питье и никак не мог утолить свою жажду. Ноги отекали, голова разламывалась, по ночам он дурно спал, а чаще просто лежал без сна. В ушах шумело, обращенных к нему слов граф не слышал. Один раз, очнувшись от забытья, он явственно увидел перед собой отца — седого, в домашнем халате. Отец стоял у стола, опершись о него обеими руками. Повернул голову, прищурился хитро, спросил: "Ну что, отдал свое счастье?" Николай вытаращился на него, не понимая, потом вспомнил: платок! В Москве, незадолго до отъезда в армию, он посватался к Анне Орловой-Чесменской — богатой невесте-сироте, которую ему подыскала матушка. Невеста отказала, Каменский выехал из Нескучного, пылая от досады; у самой решетки парка ему встретился босой дурачок, или блаженный, или юродивый — видно, забрел сюда от Донского монастыря. "На, возьми на счастье!" Дурачок подал ему измятый платок. Глаза у него были чистые, ясные, добрые… Каменский улыбнулся, взял платок и отдал Закревскому…

— Платок! Где платок? — накинулся он на адъютанта, как только тот пришел доложить, что можно ехать дальше.

Арсений никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Ничего не добившись, Каменский заплакал; его отвели в карету. "Видно, помешался, — с ужасом думал про себя Закревский. — И батюшка его был полоумный… Вот ведь еще комиссия!"