Огонь под пеплом

25

Турецкий лагерь был выгодно расположен и умело укреплен: доступ к нему закрывали редут и квадратный шанец с закругленными бастионами по углам, откуда прекрасно простреливалась дорога, змеиными изгибами уходящая в Тырново. Турки укрепляли каждую свою позицию, даже если собирались простоять там не больше одной ночи. Собрав подкрепления и не дождавшись нападения, переходили к следующей. Так, от лагеря к лагерю, они постепенно приближались к русской армии, подобно реке, вбирающей в себя малые ручейки. Теперь, встав при Батине, они, верно, ждали Мухтара-Пашу из Шумлы, чтобы, соединив свои силы, подать помощь Боснияк-Аге, осажденному в Рущуке. Недаром храбрый командир рущукского гарнизона каждую ночь устраивал перестрелки, беспокоя русские войска. В ночь на двадцать пятое августа, решив, что помощь на подходе, он предпринял значительную вылазку и атаковал один из редутов на левом крыле армии Каменского, но был отбит. Нельзя дать туркам сомкнуть свои клещи; граф Николай Михайлович предписал брату Сергею выступить со своим корпусом из Силистрии и идти на соединение с ним, а сам, поставив батарею на большом острове между Журжей и Рущуком, откуда можно было обстреливать крепость, и велев флотилии не пропускать к осажденным суда с провиантом, приводил в негодность траншеи, чтобы турки не подобрались по ним к первой параллели. Оставив Ланжерона жечь по ночам бивачные костры, а по утрам совершать ложные атаки для отвода глаз, Каменский 2-й двинулся к Батину.

Гористый правый берег Дуная был изрезан ущельями; солдатам приходилось пробираться сквозь лес и продираться сквозь кусты, однако сотню верст, отделявших Силистрию от Рущука, преодолели за три дня и затем у Тырнова соединились с авангардом Кульнева и Уварова. Немного отдохнув, устроили разведку боем.

С фронта турецкий лагерь выглядел неприступным; граф Сергей Михайлович повел свои силы в обход, намереваясь ударить неприятелю во фланг и в тыл. Тогда-то и выяснилось, что лагерей целых два. Каменский 1-й остановился, не решаясь далеко отрываться от центра и растягивать линию, но генерал Иловайский выправил положение, заняв высокий холм с виноградниками на берегу Дуная: в то время как артиллерия вела оттуда огонь, нанося туркам жестокий урон, казаки Иловайского рассыпались во все стороны, а пехота Кульнева наступала, построившись в каре.

Турецкие пушки дали несколько убийственных залпов, после чего из обоих лагерей с гиканьем вылетела конница. Турки окружали русские каре густой толпой, размахивая своими саблями, падали с седел под ружейными выстрелами, разворачивали коней, уносились обратно, преследуемые казаками, у самого лагеря поворачивали назад и нападали на своих преследователей, возвращались к самым каре — и всё повторялось сначала без остановки, без отдыха, до самого Вечера… С наступлением темноты Каменский 1-й велел трубить отступление, не решившись на штурм: захваченные пленные уверяли, что в Батин идет сераскир Куманц-Али, уже переправившийся через Янтру, и с ним сорок тысяч сабель. Кульнев отошел назад в полном порядке; все свои силы турки бросили на Иловайского, но тот удержал высоты за собой. Взрыв двух зарядных ящиков в лагере положил конец атакам турок; ночному маршу никто не помешал, к полудню следующего дня корпус благополучно возвратился в Тырново, потеряв три сотни человек убитыми и захватив два турецких знамени. Вскоре туда же привел свои три колонны Каменский 2-й.

Братья с детства не ладили друг с другом. Мать благоволила старшему, отец-фельдмаршал отличал младшего, но порол обоих; характеры у них были не из легких, однако заносчивого Николая, не терпевшего от офицеров слова "невозможно", боготворили солдаты, называя "отцом родным", а Сергей унаследовал тираническую жестокость от собственного отца, которого год назад зарубил топором его же дворовый. Но и Николай посадил на кол трех турецких пленных, когда нашел таким же образом казненных русских… Впрочем, не нрав их определил выбор государя, поставившего младшего брата командиром над старшим, — Финляндия! Именно Каменский 2-й сумел одержать решающую победу в войне со шведами, и здесь, в степях Молдавии и горах Болгарии, его встречали как будущего победителя, что было совершенно несправедливо и отвратительно, ведь и Каменский 1-й был в свои тридцать восемь лет генералом от инфантерии и георгиевским кавалером. К тому же все офицеры знали о неровном характере командующего, способного как на безрассудную храбрость, так и на полную растерянность от неудачи.

Еще сутки ушли на снятие планов лагерей и окрестностей, чем занимались офицеры Генерального штаба: достать проводников было невозможно, ибо местные крестьяне либо взяты были в турецкую армию, либо рыскали по лесам и грабили проезжающих. Утром седьмого сентября три пушечных выстрела возвестили о начале штурма. Ну, с Богом!

Главнокомандующий сам возглавил кавалерийскую атаку, которая захлебнулась от сильного огня с турецких батарей. (Пушкарями командовали французские офицеры, захваченные корсарами; великий визирь легко уговорил их поступить к себе на службу, заставив присутствовать при казни двух упрямцев, с которых живьем содрали кожу.) Каменский 2-й увел эскадроны в безопасное место, предоставив казакам фланкировать перед фронтом и левым крылом неприятельского лагеря, постепенно заходя ему в тыл. Этот маневр предупредила конница турков; во время жаркой перестрелки в бой вступила пехота. Кульнев прикрыл свои каре цепью стрелков и полевой артиллерией; турецкая кавалерия, метавшаяся в лощине, оказалась удобной мишенью для пуль и картечи. В это время Каменский 1-й заходил справа, неумолимо поднимаясь по склону холма, пока не бросил пехоту на вражеские окопы. Казаки ринулись на помощь, турки валились как снопы, устилая окопы своими телами. Генерал Уваров встал впереди своей колонны и повёл ее по берегу Дуная, штыками оттесняя от него неприятеля, Кульнев же захватил редут и начал обстреливать дальний турецкий лагерь, но тут генерал Иловайский, решив ударить с фронта, взбежал на бруствер и рухнул навзничь, изрешеченный пулями; одновременно толпа остервеневших турок опрокинула колонну Кульнева, выбив ее из занятых укреплений.

Каменский 2-й получил донесение от Каменского 1-го: хвастаясь успехами, брат просил подкреплений, чтобы заново овладеть редутом и шанцем. Адъютант командующего Арсений Закревский добавил от себя, что генерал во время боя держался от неприятеля на благородной дистанции, не отпуская от себя резервы, и Николай отправил к Сергею другого адъютанта, Волконского, с мстительным приказом: употребить всё войско, находящееся в распоряжении графа, для занятия редута, "за исключением двух батальонов для прикрытия своей особы".

Высокая фигура Кульнева несколько раз появлялась у самой подошвы редута, увлекая за собой пехоту, но стоило рассеяться сизому облаку дыма, как становилось видно, что русские вновь отбиты. Не выдержав, главнокомандующий поехал туда сам.

— Что у вас тут такое, генерал? — спросил он Кульнева, спрыгнув с седла. — Почему прекращены атаки?

Яков Петрович еще больше ссутулился, чтобы не так возвышаться над начальником; его обычно красный нос почернел от пороха, потное лицо было в грязных потеках.

— Бесполезно теряем людей, ваше сиятельство, — ответил он густым басом. — Уже две роты избиты, преимущество неприятельской артиллерии столь очевидно…

— Вздор! Чепуха! Приказываю возобновить!

— Я доложил вашему сиятельству, почему атаки не удаются…

— Не удаются, потому что начальники не подают примера, а много умничают и рассуждают!

Кульнев побледнел даже под грязью и загаром.

— Граф, вы слишком скоро забыли Куортане и Оравайс!

— Закревский! — взвизгнул Каменский. — Арестуйте генерала Кульнева!

Он повторил приказание раза три, сердито топая ногой, точно разгоряченный конь. Кульнев спокойными движениями расстегнул портупею и бросил саблю к ногам генерала:

— Вы можете ее у меня отнять, но от вас я ее больше не приму.

Солнце зависло над горизонтом, любопытствуя узнать, чем закончится день, и выглядывало сквозь набежавшие облака, освещая косыми лучами суматоху в турецком лагере. Конница вновь собиралась в лощине; рядом пылала деревня, занятая русскими егерями. От этой деревни генерал Сабанеев и повел в половине шестого отряд Кульнева на каменистую кручу, занятую турками; Уваров поддержал его своей артиллерией. Треск ружейной пальбы сливался с грохотом пушечных выстрелов, холм окутало сизым дымом, из которого вдруг вырвалась конная лава, неудержимым потоком сметя казаков и растекаясь ручьями по долине. Впереди скакал сам Муктар-Паша, позади бежала толпой албанская пехота. Просочившись меж русскими каре, они устремились на Тырновскую дорогу, преследуемые картечью; Александрийские гусары и Лифляндские драгуны бросились следом, истребляя пеших и успев даже настигнуть конных, однако ночь накинула на бегущих спасительное покрывало тьмы.

Спасая жизнь, турки бросили все свои запасы и палатки; в одной из них оказалась казна. Случайно заглянувший туда рядовой зазывал к себе товарищей: каждому подходившему он совал в руки горсть монет, зачерпывая не глядя в одном из множества мешков, пока ротный командир не остановил порыв его щедрости, приказав взять пару мешков себе и убираться.

На бастионах больше не реяли турецкие знамена, но главный лагерь, на самой вершине холма, еще не был взят. Утро вечера мудренее; Каменский 2-й отложил штурм до завтра, полагая завершить разгром неприятеля одной артиллерией.

Не успели войска расположиться на отдых, как от турок прибыл парламентер: Ахмет-Паша согласен сдать русским лагерь, если ему будет позволено уйти из него со всем отрядом и с оружием. Каков наглец! Турки сражались весь день, сераскир Куманц-Али тяжело ранен, а в лагере нет ни капли воды — об этом Каменский доподлинно знал от пленных. Нет уж, пусть выбирают: плен или смерть. Эти условия должен был объявить туркам действительный статский советник Родофиникин из министерства иностранных дел; Серж Волконский поехал его сопровождать вместе со взводом казаков для охраны.

В огромном шатре было не повернуться: вокруг Ахмет-Паши сидели все его офицеры, а рядом толпилось войско. Нижние края палатки подняли, чтобы воины видели и слышали, как себя ведут и о чём говорят их командиры. Русским парламентерам подали кофе, варенья и трубки, после чего начались переговоры. Родофиникин объявил через переводчика, что единственные условия таковы: всё войско должно сдаться в плен, сложив оружие и выдав свои запасы. В лагере тотчас поднялся гвалт: пленные — рабы, мы не хотим быть рабами у неверных! Взять этих гяуров в заложники, пусть русские выпустят нас отсюда, если им дорога их жизнь! Родофиникин побледнел: он понимал по-турецки. Военнопленный не есть раб, уверял он, Россия — изобильный край, и там не вечная зима, пленные будут снабжены всем необходимым и получат поденную плату, равную своему жалованью в турецком войске, а по заключении мира их возвратят на родину. Переводчик, сам перепуганный до смерти, вкладывал в свои слова всю силу убеждения и чудом сумел утихомирить башибузуков. Не понимавший разговоров Волконский так и не узнал, какой беды он избежал.

Два русских офицера принимали оружие: один — холодное, другой — огнестрельное. При каждом из них стоял турецкий офицер для поддержания порядка и счета пленных. Турки шли гуськом, бросали оружие в кучу возле костра и отходили к конвою.

Отобранное у пленных оружие предполагалось отправить в Сербию, чтобы вооружить население, свергнувшее басурманское иго. Солдаты, прочесавшие лагерь, приносили оттуда ятаганы, богатые сабли, кинжалы… Волконский считал трофеи для сдачи перевозчикам. Как часто ему хотелось взять что-нибудь себе! Такое отличное оружие! Однако он гнал от себя эту мысль и суровым голосом отказывал приятелям, просившим о том же по дружбе. Один генерал оказался особенно настойчив: он присмотрел себе саблю, стоившую не меньше трехсот червонцев. В конце концов Серж уступил:

— Генерал, у вас на боку висит турецкая сабля. Эту, так и быть, возьмите себе, а свою бросьте в кучу — и счет будет верен.

Главнокомандующий сидел в своей палатке, составляя реляцию государю. Победа блестящая! Захвачено больше пяти тысяч пленных, сорок орудий (все австрийского литья и на австрийских лафетах), сто семьдесят восемь знамен, потоплено не меньше двух лодок неприятельских и еще пять со всем грузом сделались нашей добычей. Потери наши убитыми и ранеными: четыре генерала, семьдесят восемь офицеров и тысячи полторы нижних чинов, что впятеро меньше, чем у неприятеля…

Возле пустого лагеря шел торг: победители продавали друг другу одежду и прочие вещи, взятые у турок. Офицеры отбирали себе лошадей и верблюдов — их можно будет с выгодою продать в Бухаресте; четыре казака бережно погрузили в лодку беспамятного Иловайского без кровинки в лице… Никакого смотра по случаю победы не намечалось: назад, в Рущук! Нечего тратить время и силы на пустяки.

Как они идут, как идут! Кто так тянет носок! Впору самому сойти к ним и отбивать счет: раз-два, раз-два! Распустились в армии! Аракчеева на них нет! Впрочем, у Алексея Андреевича сейчас дела поважнее: он должен проследить за обустройством первого военного поселения в Могилевской губернии. Кому как не ему этим заниматься! У него в Грузине во всём система, есть даже отдельные книги для женихов и невест с указанием возраста, достатка и нравственных качеств: помещик женит своих крепостных сам, не пуская ничего на самотёк.

Всё население одной из волостей, переданной в ведение Военного министерства (кажется, четыре тысячи душ), вывезли в Новороссию: генерал-губернатору де Ришелье нужны люди для заселения степей, а в опустевшие дома водворили Елецкий пехотный полк. Из женатых и семейных образовали батальон, выписав к ним жен и семьи, прочие же станут у них батраками, получая от хозяев полное содержание. Если верить Сервану, должно получиться.

Правда, граф Аракчеев, ознакомившись с этой книгой, никакого восторга не выразил, заметив, что в самой Франции сей системы не придерживаются. Столько нужно времени и труда, чтобы превратить мужика в солдата, а теперь что же — превращать солдата обратно в мужика? Так в том-то и штука, дражайший Алексей Андреевич, что мужик останется солдатом, государство же получит боеспособную армию, которая содержит сама себя! Посмотрим, чем закончится опыт, а там…

Развод завершился. Государь выразил свое неудовольствие в самых сдержанных выражениях, но отражения досады на его лице оказалось довольно, чтобы повергнуть дежурного генерала в трепет. Георг Ольденбургский уже знал, к чему это приведет, однако все его пространные рассуждения о пагубности телесных наказаний оставляли шурина безучастным.

В Белую столовую Александр вошел об руку с матерью, за ними — Георг с Екатериной, которая уже совсем оправилась от родов и сияла очаровательной улыбкой. Она сама предложила, чтобы их первенца крестил пастор Фальбург по лютеранскому обряду; мальчика нарекли Фридрихом Павлом Александром, восприемницей стала бабушка — Мария Федоровна. Катиш намерена пробыть в Павловске до холодов, ей здесь очень уютно. В самом деле, это особенное место — столько воспоминаний… За завтраком Екатерина весело щебетала о разных пустяках, пока ее мать не упомянула о своем намерении купить в казну дачу Багратиона — князю она уже ни к чему, раз он вышел в отставку и ездит по заграницам. Тень, пробежавшая по лицу Катиш, не укрылась от Александра, который быстро перевел разговор на другую тему.

Так значит, она всё еще любит его. И наверняка знает о том, что в Вене другая Екатерина Павловна, княгиня Багратион, родила в исходе сентября девочку, которую назвали Марией-Клементиной. Князь Петр был у жены этим летом и говорил с нею; он даст ребенку свою фамилию, хотя само имя кричит о том, кто настоящий отец. Александр настоятельно просил князя поступить так, чтобы избежать публичного скандала, хотя девочку уже отдали графине фон Меттерних (она умная женщина). Багратиону не в чем упрекнуть Александра: в прошлом году его жене пожаловали орден Святой Екатерины, испрошенный им для нее, хотя она и не исполняет никакой службы при дворе. Путь лучше остается в Вене, ее служба — там, рядом с Меттернихом… Кому еще удалось так близко подобраться к самому важному лицу в иностранной державе? Разве что Чернышеву, но он, к счастью, не рискует забеременеть.

Чернышев — самый лучший агент Экспедиции тайных дел. В Париже он один стоит троих агентов в Вене — генерала Шувалова, княгини Багратион и полковника Тейля ван Сераскеркена, недавно приданного им в усиление. (Голландец уже прислал свой первый рапорт — весьма дельный.) Разве что майор Прендель может с ним потягаться: знает восемь языков, объездил всю Европу и Англию, память имеет превосходную, легко сходится с людьми, ловок — за четыре месяца в Варшаве сумел хитростью вывести оттуда в Россию полторы тысячи пленных! На днях он отправился в Дрезден, адъютантом посланника, имея притом секретное поручение: приобрести точные статистические и физические познания о состоянии Саксонского королевства и Варшавского герцогства, обращая особое внимание на военные вопросы, а также достоинства и свойства польских генералов. Флигель-адъютантам Чернышеву и Пренделю положено ездить курьерами в Петербург — чаще всего кружным путем. Скряга Румянцев сетует на лишние расходы (по дукату за каждую милю), но ему вовсе не обязательно знать, что офицеры собирают дорогой важные сведения о всякого рода военных работах, передвижениях войск и тому подобном. Поручик Граббе — тоже отличный офицер и должен принести много пользы в Мюнхене; полковник Ренни в Берлине скупает все карты, какие только может найти, но он всё жалуется на здоровье (ах! бедная королева Луиза! умереть в тридцать четыре года!) — надо будет послать к нему поручика Григория Орлова в помощники и ученики. И в Мадрид тоже не мешало бы кого-нибудь направить… Молодого офицера потолковее.

Лица танцующих были сосредоточены из-за боязни перепутать шаги и фигуры. Императрица, королевы и герцогини брали уроки у Шарля-Этьена Депрео — знаменитого танцовщика, ставившего королевские балеты для Людовика XV и Людовика XVI и не утратившего ловкости и требовательности, когда ему перевалило за шестьдесят. Кадриль позволяла блеснуть отточенным изяществом движений, но и малейшая ошибка сразу бросалась в глаза.

Наполеон увлек Чернышева к окну, выходившему на Парадный двор. Здесь, в глубокой нише, их могли увидеть только стоявшие напротив, а слова заглушала музыка. Чернышев, впрочем, успел улыбнуться Полине, которая танцевала в паре с Дюроком; она обещала ему мазурку.

В Фонтенбло его направил Шампаньи, сказав, что император хочет переговорить с ним о важном деле. Говорить о важных делах на балу — вполне в духе Наполеона; сам он не танцует никогда.

— Я хочу передать с вами письмо к императору Александру, но в письме нельзя развить всех моих мыслей, поэтому я прошу вас передать его величеству мои слова. Зная вас, я уверен, что вы повторите их в точности.

Чернышев поклонился.

— Есть ли у вас верные известия о Турецкой войне?

Этот вопрос застал Сашу врасплох.

— Думаю, что теперь вы уже взяли Рущук: после Батинского сражения он непременно должен был сдаться, — продолжал Наполеон. — Полагаю, что месяца через три вы заключите мир. Турки останутся довольны тем, что так долго вам сопротивлялись, и будут вынуждены уступить вам Молдавию и Валахию, потеряв надежду на помощь других держав.

За окном прошел сменившийся караул, разводящий держал в руке факел.

— Ваша вина, если в этой войне турки выказали больше твердости. — Бонапарт говорил теперь не как император, а как генерал. — Зачем вы перешли через Дунай? Не понимаю. Если хотели взять Константинополь, так это было бы страшно трудно: не только турки, но и другие державы старались бы вам помешать. Взять Константинополь! Для этого надо быть великим полководцем. Ваш граф Каменский — хороший генерал, но слабый политик. Одобряю все его действия, кроме штурма Рущука. Неудача могла иметь гибельные последствия. К счастью, Батинское сражение всё исправило. Турки и мои лазутчики, кажется, преувеличили ваши потери под Рущуком, — я полагаю, тысячи две-три?

Чернышев сделал движение глазами и головой, показывавшее: да, где-то в этих пределах. (Сам он понятия не имел.)

— По-моему, вам следовало держать четыре дивизии на левом берегу Дуная, чтобы отгонять турков всякий раз, как они вздумали бы перейти на вашу сторону, но вступать в Болгарию было незачем, — продолжал рассуждать Наполеон. — При таком образе войны турки, видя бесполезность всех своих попыток вернуть Молдавию и Валахию, поневоле заключили бы мир на ваших условиях. Вы не пробудили бы в них гордость и желание сражаться и потеряли бы меньше людей и денег. А вы вместо этого удалялись от ваших магазинов, несли потери, подвергались опасностям… Ведь и толпы могут побеждать! Примеры вы видите в Испании. Разбойничьи шайки часто мешают моим маневрам и расстраивают мои планы, хотя в регулярном сражении… Ваши действия за Дунаем много тревожили Австрию, — вновь заговорил он как политик. — Она объяснялась со мной о том и спрашивала, в чём заключались тайные статьи Эрфуртского договора. Я успокаивал Вену, отвечая, что вы желаете только Молдавии и Валахии, я больше ничего вам не обещал.

— Истинно так, — подтвердил Чернышев. — Усиливая действия против турков, император Александр всего лишь хочет принудить их поскорее к миру. Мне кажется, что и ваше величество поступает так же, когда желает достигнуть цели. И всегда успешно, — быстро добавил он.

— Вы правы. — Отвернувшись от окна, Наполеон смотрел куда-то мимо Чернышева, в мельтешение танцующих фигур. — Я делал всё, что мог, склоняя турков к миру. Напрасно меня обвиняют в неискренности. Граф Румянцев верит, будто я ободряю турков, желая продолжать эту войну, ба! — Он взмахнул рукой. — Я слишком силен, чтобы прибегать к интригам. Такая политика свойственна слабым государствам. Пруссии, например. Если бы я не захотел, чтобы Россия присоединила к себе Финляндию, Молдавию и Валахию, то объявил бы свою волю во всеуслышание и поддержал бы ее всеми силами. Русские храбры и хорошо дерутся, но это не помешало бы мне начать с вами новую войну.

Шелковые полотнища, прикрывавшие облупившиеся фрески на стенах древнего бального зала, слегка трепетали от сквозняка; казалось, будто орлы расправляют крылья, готовясь взлететь со своими молниями.

— Взяв Молдавию и Валахию, вы поселите в Австрии недоверие к вам, но это ваше дело, мне нужды нет. — Наполеон улыбнулся, посмотрев Чернышеву в глаза. — Если император Александр продолжит свою политику, его царствование будет самым славным и блистательным! Он осуществит призвание России! И мы с ним установим общий мир — если решимся на твердые меры для истребления контрабанды и торговых обманов. Я уже принял строгие меры во Франции, Голландии, Италии и Рейнской Конфедерации, теперь император Александр должен запретить английским кораблям в Балтийском море заходить в русские порты. Если и Пруссия будет соблюдать континентальную систему, Англия скоро покорится: в последние четыре месяца там громко требовали продолжения войны, а теперь все желают мира.

Чернышев молча выдержал его взгляд. Бонапарт продолжал уже без улыбки:

— По своему географическому положению Россия — друг Франции. Пока мы дружны, вы можете расширять свои границы. Но если вы измените свою политику, война со мной будет неизбежна, однако эта война будет вредна нам обоим, кто бы ни победил. Курс рубля падает, но война с англичанами здесь ни при чём: всему виной дурное управление вашими финансами и огромное количество бумажных денег. Войны с Портой и Швецией вам дорого обходятся; вот увидите: как только вы помиритесь с турками, курс повысится. Император Александр правильно делает, что сокращает число ассигнаций, а австрийцы потонут в своих бумажках.

Музыка смолкла; кавалеры провожали запыхавшихся дам к их стульям.

— Много ли ваши генералы грабят в Турции? — спросил Наполеон, когда мимо них прошел Мюрат.

— Такие злоупотребления неизвестны в нашей армии, особенно применительно к генералам и офицерам, — с достоинством ответил Чернышев. — Финляндский поход и Молдавская кампания могут служить примером дисциплины и порядка в войске.

Наполеон весело рассмеялся.

— Нехорошо, нехорошо, что вы со мною неискренни! — Он слегка погрозил Саше пальцем. — Знаю, вы не такие грабители, как мы, но за ваших казачьих полковников и авангардных командиров я бы не поручился.

По обе стороны от огромного камина с бронзовыми Сатирами, словно стоявшими на часах, выстроились ломберные столы. Заметив, что Мария-Луиза закончила игру, Наполеон тотчас простился с Чернышевым, наговорив ему комплиментов и пожелав видеть снова послезавтра утром, в своем кабинете. Оркестр заиграл мазурку; Саша поискал взглядом Полину…

На следующий день двор развлекался охотой — излюбленной забавой французских королей. Сначала коляски остановились за прудом, где уже дожидались люди с обручами, на которых сидели ястребы в колпачках. Надев толстую кожаную перчатку, Мария-Луиза выбирала ястреба, сажала себе на руку, егерь выпускал дичь, она подбрасывала крылатого охотника, который уносился стрелой, камнем падал сверху на утку, вальдшнепа, голубя, отчаянно пытавшихся спастись, и приносил хозяйке. Императрица очень забавлялась этой охотой, и Наполеон не торопил ее. Час спустя все вновь сели в коляски, пустив лошадей галопом. Над головами сомкнулся лес, радовавший глаз осенней пестротой и ронявший под колеса нарядные цветные листья. На поляне выстроились крестьяне, вооруженные жердями, охраняя загон, где копошились кролики. Тут же стояла подставка с заряженными ружьями. Наполеон взял себе одно, занял позицию и махнул рукой. Крестьяне принялись лупить палками по кустам, кролики в панике бросились бежать, император выстрелил… "Ну же, господа! — с досадой воскликнул он, глядя на скачущую мимо добычу, — берите ружья, развлекайтесь!" Адъютанты оказались куда более меткими стрелками, маршалы вступили с ними в соревнование — ружья едва успевали заряжать. Через четверть часа вся поляна была усыпана ушастыми тушками, некоторые еще дергали лапками. Приказав собрать их, император распорядился выдать по кролику каждому крестьянину, по четыре — лесничим, а остальных раздать "ворчунам" из Старой гвардии.

…Чернышеву уже приходилось бывать в малых апартаментах. Бронза, красное дерево, бархат, шелк, неизменная буква N в лавровом венке… Все ткани — из Лиона, фарфор — из Севра, ковры — из-под Парижа: континентальная система в действии. Из приемной Сашу провели через гостиную в топографический кабинет, где три стола были сдвинуты вплотную, чтобы Наполеон мог разворачивать на них карты, а оттуда — в рабочий кабинет с личной библиотекой императора: в застекленных шкафах, помеченных пятнадцатью литерами, стояли книги особого формата (узкие поля, никаких пустых листов), которые Наполеон брал с собой в походы, — труды по истории, географии, праву, философии, романы, сборники поэзии, Библия, Коран… Император встал с кресла с подлокотниками в виде львиных голов и обошел вокруг стола, чтобы пожать руку Чернышеву.

— Уверьте императора Александра, что моя привязанность к нему и мои чувства к России неизменны, несмотря на все слухи о нашем разрыве, — сказал он. — Чего только не выдумают люди! То император Франц приехал в Фонтенбло, то я решил посадить на испанский престол эрцгерцога Карла… Хорош бы я был — отдать Испанию австрийцам после трех лет кровавой войны! У немцев удивительно бойкое воображение. Я уже устал печатать опровержения в "Вестнике", самое лучшее — не обращать внимания.

Саша понимающе улыбнулся. Наполеон оставил шутливый тон.

— К несчастью, я должен признать, что с некоторого времени холодность между нами существует, а всё из-за конвенции о Польше. Вы хотели заставить меня подписать документ, противный моей чести: я не могу объявить себя врагом народа, давшего мне столько доказательств дружбы и преданности. Я могу пообещать не содействовать восстановлению Польши, но я не пророк — как можно предугадать, что случится в будущем? Впрочем, кажется, и у вас больше не придают значения этой конвенции; я этому рад. Говоря откровенно, я жалею о том, что присоединил Галицию к Варшавскому герцогству, но меня принудили обстоятельства.

Чернышев еще раз восхитился тем, как ловко Бонапарт умеет придавать себе искренний вид.

— Если бы в прошлую кампанию вы заняли Галицию силой, я и пальцем бы не шевельнул, но многие тамошние помещики объявили себя моими сторонниками, я вынужден был отдать Галицию полякам, чтобы спасти их… Будь я тогда на вашем месте, я повел бы сто тысяч русских с Дуная в Венгрию и заставил бы Францию и Австрию подписать мир!.. Конечно, я говорю это не в виде упрека. — Снова очаровательная улыбка. — Вы были при мне в той войне с австрийцами и не слыхали от меня ни слова жалобы. Кстати, император Александр мог и вовсе не участвовать в той кампании или даже выступить против меня! Это меня крайне бы затруднило. И что касается выбора Бернадота в наследники Швеции: скажите императору Александру, что я тут совершенно ни при чём. Я сильно удивился, когда узнал, и сначала не хотел соглашаться, но шведский король очень убедительно написал в своем письме, что весь шведский народ единогласно желает Бернадота… Уверьте императора, что если бы князь Куракин официально потребовал от меня не утверждать избрания Бернадота, то я исполнил бы его требование. Может быть, он уехал бы тайно, но для меня совсем не выгодно видеть на шведском престоле французского маршала, который даже не родня мне.

Саша сказал, что непременно всё передаст.

— Вообще все вопросы лучше решать в Париже, чем в Петербурге. — Наполеон вернулся к столу и взял с него запечатанное письмо для Александра. — Париж — центр Европы, сюда все известия доходят скоро, а в Петербург поздно. Пусть император Александр даст все полномочия князю Куракину.

Чернышев протянул руку, чтобы взять письмо, но император медлил.

— Моя политика неизменна, — повторил он. — Только два случая могут рассорить меня с императором Александром: если он заключит сепаратный мир с Англией и если он заберет у турок земли за Дунаем. В этих случаях я объявлю вам войну.

Снова стальной взгляд. Саша заставлял себя дышать ровно, чтобы сохранять видимое спокойствие. Наполеон отдал ему письмо.

— Англичане — сущие дикари, с ними невозможно толковать ни о чём, даже о размене пленных, — продолжал император как ни в чём не бывало. — Я предлагал им выдать трех союзников, то есть англичанина, испанца и португальца, за двух французов, а они твердят: нет, будем разменивать англичан только на французов! У меня в плену восемнадцать тысяч англичан, а у них — пятьдесят шесть тысяч французов, разве я мог согласиться? А существование Турции слишком важно для равновесия Европы, я не потерплю ее раздробления. Граф Румянцев совершил большую ошибку, втайне от меня предложив мир Порте через прусского посланника в Петербурге.

Чернышев сохранял бесстрастное выражение лица, не выказывая удивления и не пытаясь возражать.

— Сама Пруссия и известила меня о сих переговорах, боясь оскорбить меня своим молчанием, — пояснил Наполеон. — Замешав сюда Пруссию, вы заставляете Порту полагать, что между Францией и Россией скоро начнется война, а это побудит турков продолжать борьбу с вами. Гораздо лучше было бы возложить переговоры на меня — лучшего друга и союзника императора Александра.

Наполеон встал у стола и принялся перебирать предметы на нём.

— Жаль, что я не мог жениться на великой княжне, — обронил он, не отрываясь от своего занятия, — хотя, впрочем, теперь мне не о чем тужить. Моя жена мне нравится, вы знаете и видели ее.

Саше некстати вспомнились яркие выражения, в которых Полина отзывалась об императрице, он с трудом удержал смешок. Наполеон вновь смотрел ему в лицо.

— Признаюсь, союз с вами был бы мне приятнее. Австрийцы ненавидят меня. А как иначе? Я отнял у них много земель, нанес большой урон. А Россия и Франция ничего друг у друга не отнимали, нам должно жить в любви и согласии.

Чернышев поклонился, думая, что аудиенция окончена. Но император еще не всё сказал.

— Россия должна заставить Швецию выполнить все ее обязательства насчет торговли. Если Бернадот не сдержит слова и будущей весной шведы не запрут своих гаваней для англичан и не встретят их пушками, я возьму Померанию и приглашу императора Александра в совместный поход против Швеции. Ваш государь — первый и единственный в Европе, кто меня понимает.

"Еще бы, — подумал Саша про себя. — Именно этого ты и боишься".

— Какую только напраслину на меня не возводят! — вернулся Бонапарт к началу разговора. — Говорят, будто я держу в Варшавском герцогстве шестьдесят тысяч французов, чтобы возвести Мюрата на польский престол! Там нет ни одного француза, ни единого! Не понимаю, что могло дать повод к таким вздорным вестям.

— Быть может, движение корпуса Даву к Ганноверу и Гамбургу? — не выдержал Чернышев. — Умножение войск в Северной Германии весьма похоже на приготовления к войне против России.

— Корпус Даву состоит из шестидесяти батальонов! — перебил его Наполеон. — С такими силами Россию не напугать! Даву приказано встать между Везером и Эльбой и стращать Пруссию. А Россия, между прочим, тоже подала повод к слухам о войне, укрепляя Ригу.

— Мы укрепляем Ригу против англичан!

— А вот и нет! У вас укрепляют левый берег Двины.

Чернышев осекся. Решение о сооружении крепостей в Бобруйске и Динабурге было принято только в августе, и там еще не успели развернуть обширных работ, зато у Дриссы строили лагерь, куда каждый день сгоняли больше двух тысяч крестьян — копать рвы, насыпать валы, рубить лес для рогаток; в Борисове навели мост через Березину… Разумеется, Наполеон знает обо всём этом от своих лазутчиков, скрыть такое просто невозможно.

— Конечно, я ничего не могу против этого возразить, всякое государство вольно укреплять свои границы. — Император сделал снисходительный жест рукой. — Поляки, вон, тоже укрепляют Прагу.

— Вот это и есть главная причина слухов!

Наполеон посмотрел на Чернышева с прищуром, слегка склонив голову набок, и Саша мысленно обругал себя за несдержанность.

— Будьте покойны, я не полезу ни в польскую грязь, ни в украинские степи, — сказал ему Бонапарт. — На такое мог бы решиться Александр Македонский, а не я. Пусть император Александр заканчивает войну с турками, ничего не опасаясь. И не набирайте рекрутов: у меня в этом году тоже не будет рекрутского набора. Отвезите это письмо и возвращайтесь поскорее в Париж: мне приятно иметь вас рядом с собой.

Чернышев поклонился, пятясь отступил к дверям и вышел.