Оковы призрачных вод

Глава 3. Там, за дальними холмами

Карн Гвилатир встретил их запустением. Конечно, древняя обитель королевского рода Дэ Данаан в последние восемь или девять столетий служила им разве что выездной резиденцией, а большую часть времени и вовсе стояла заброшенной (на памяти Киэнна ее посещали только однажды, когда ему едва исполнилось восемь), но увидеть ее такой он все же не ожидал.

— Вот же засранцы! — Киэнн тщетно пытался скрыть восхищение под маской праведного гнева. — Все как есть разграбили! За каких-то тридцать лет! Последний стыд потеряли!

Надо думать, Аинэке здесь и вовсе не бывала. Конечно, на входе в древний сидх лежали охранные заклинания, но здешним умельцам их вскрыть — раз плюнуть. Охота, вне сомнения, шла не за королевскими сокровищами — насколько ему было известно, магических артефактов и даже просто зачарованных вещей в Карн Гвилатире почти не хранилось, а всё прочее волшебный народец не ценил вовсе. Скорее всего, грабеж королевского сидха сделался этаким популярным состязанием в ловкости и отваге: поймай Дэ Данааны кого-либо из них — мало бы точно не показалось. И, тем ни менее, вынесли почти все, что только смогли: нетронутой осталась только система канализации, камин, частично — кухонная печь, да еще диковинные старинные витражи на узких щелях окон.

К последним Эйтлинн приклеилась едва не с порога, как не в меру любопытный мотылек к мерцающей ночной лампе. В сущности, они и были «волшебным фонарем»: если достаточно долго (по меньшей мере, десять-пятнадцать вдохов) смотреть сквозь их разноцветное, прошитое солнцем стекло, поначалу как бы бессодержательная мозаика складывалась в яркую, уже вполне осмысленную и сюжетную картинку, а потом образы, запечатленные в ней, и вовсе приходили в движение, разыгрывая перед глазами безмолвный, но выразительный спектакль. Еще через какое-то время у волшебных актеров появлялись и голоса. Видение доносило и звуки мелодий, и заунывный вой ветра, и рокот волн, и раскаты грома, и холод ночи Савинэ, и жар от дыхания дракона, и целые охапки запахов и прикосновений.

— Что это, Киэнн? О чем это?

Он тоже подошел. Сплетение белого шиповника и золотых лун быстро меняло очертание. Перед глазами шествовала кавалькада закованных в серебряную броню единорогов — высоких, горделивых, широкогрудых. На спине каждого, задрав длинную, шитую золотом юбку до самой талии, восседала светловолосая дева — как водится, наверняка не слишком девственная. Но при взгляде на любую что-то начинало предательски шевелиться, и определенно не только в сердце. Всадницы похлопывали мокрые бока скакунов обнаженными ножками, припадали к струящимся, точно рассветная дымка шелковым гривам, переходя с шага на рысь, а с рыси на галоп. Разгоряченные щеки алели, губы жадно хватали воздух, в ушах свистело… Киэнн заметил, что многие едут по двое, и сидящая позади неизменно крепко прижимается к передней всем телом… А потом почувствовал это упругое, будоражащее прикосновение собственной спиной и ягодицами, услышал, как наездница хрипло и порывисто дышит в шею на скаку, ощутил, как пламя ее нагой кожи обжигает бедра, как скользят по груди ее пальцы, влажные от пота, холодные от испуга… Как мед ее лона течет по ногам, пропитывает собой парчовую попону, щекочет ноздри…

— Не знаю, Этт. — Он усилием воли отвел глаза и гипнотизирующее видение развеялось. — Я даже не уверен, что мы с тобой видим одно и то же. Вроде бы это — разновидность фетча, но такая, особенная. Кажется, она работает с подсознанием и извлекает из него тайные желания, навязчивые идеи, превращая в картинки. Такое себе галлюциногенное кино. А может быть…

Только тут он заметил, что глаза Эйтлинн подернуты такой же поволокой жадной похоти.

— Ка-а-акую себе возьмеш-ш-шь? — бархатисто прошептала она и медленно опустила ресницы. Ее прозрачные веки подрагивали. Киэнн осторожно прикрыл ей глаза ладонью, позволяя пробудиться. Она со смехом фыркнула и упала ему на грудь:

— Хороши амазонки!

— Почему мне кажется, что ты зашла дальше, чем я? — усмехнулся Киэнн.

— Наверное, потому что ты прав?

Киэнн подсадил Ллеу на другое окно с волшебным витражом (он был почти уверен, что рассказанная там история также отнюдь не безобидна, но просто не хотел, чтобы Эйтлинн лишний раз нервничала):

— Посмотри-ка пока сказку про драконов, Лу!

И нетерпеливо увлек фоморку в дальние — такие же пустые, темные и обнаженные — покои, чтобы спешно, стремительно, точно в безумной скачке широкогрудых единорогов, окунуться в ее истекающее медом пекло, яростно пульсирующий водоворот, чувствуя пронизывающий холод гранитной стены лопатками… Лед предвечной бездны, пламенное дыхание Муспелльхейма, живая влага талых вод, горячий сок, бегущий вниз по ногам...

Ты — мой недуг, ты — мой грех, ты — мое искупление…

— Этт…

— М-м-м?.. — она обмякала, уронив голову ему на плечо.

— Те амазонки…

— Мне на них больше не смотреть?

Киэнн поцеловал ее в висок.

— Сколько пожелаешь.

Пустующий Карн Гвилатир, за неимением лучших альтернатив, Киэнн обставил все теми же иллюзиями — по памяти скопировав прежнюю обстановку сидха. Достаточно точно скопировал, конечно, но быть иллюзией она от этого не перестала. Сказал Эйтлинн, что только на первое время. «Первое время», как водится, затянулось. Иллюзии служили исправно, но, разумеется, время от времени развоплощались в самый неподходящий момент: сложенные на полки комода вещи то и дело рассыпались по полу и раскатывались по углам, спящие жильцы падали с предательски исчезающих кроватей, не вовремя присевшие в иллюзорные кресла гости шлепались на пятую точку.

Поначалу Эйтлинн только смеялась, потом все же стала потихоньку ворчать. Особенно, когда юный Ллевелис, которому такой образ жизни как раз пришелся более чем по душе, выучился рассеивать иллюзии самостоятельно и превратил это дело в веселую забаву. Веселую больше для него самого, но не для жертв этого развлечения. Мальчишка выбирал момент, когда кто-либо меньше всего ожидал, что стул или кровать исчезнет прямо под ним, с исчезнувшей полки свалится графин, а вода из исчезнувшего уже в полете графина выльется за шиворот — и с наслаждением проделывал этот фокус. Киэнн только втихаря посмеивался. Фоморка долго терпела, но потом все же вознамерилась задать хорошую взбучку им обоим: и сыну, и мужу. Тут Киэнн, разумеется, принял весь удар на себя и в очередной раз пообещал в ближайшее время покончить с иллюзиями — дабы не провоцировать юного короля на шалости подобного рода.

Ну и… Все осталось по-прежнему. Не то, чтобы Киэнн сознательно врал Эйтлинн, он действительно собирался все исправить, но, признаться, слабо представлял себе, как это сделать. Идеальным выходом, с точки зрения моральных норм фейри, было украсть что-то взамен украденному у самого похитителя. Но при этом украсть полагалось что-либо не менее ценное, или выкрасть свою же вещь обратно. И дело даже не в том, что с кражей Киэнн все еще мог не справиться — это как раз его не слишком пугало — но такая манипуляция отняла бы уйму времени и сил. Того самого времени, которого у Киэнна, с большой вероятностью, оставалось в обрез, а потому куда больше он хотел посвятить его Ллевелису. Маленькому королю предстояло узнать и понять множество важных вещей, и большинству из них научить мальчика мог только Киэнн.

И, надо сказать, одна лишь боязнь переусердствовать или и впрямь дурно повлиять на юного наследника удерживала Киэнна от того, чтобы посвящать сыну двадцать пять часов в сутки. Он спешно учил своего короля законам Маг Мэлла и языку шилайди, стоически сносил его злые детские капризы и жгучие укусы Серебряной Плети (чаще всего доставалось, конечно, за вранье — побороть этот порок Киэнну так и не удалось), а вместо сказок рассказывал историю семьи Дэ Данаан и тысячи историй населявших Маг Мэлл фейри, искусно вплетая в рассказ знания о их природе и нравах, силах и слабостях, обычаях и родственных связях — все то, что могла и должна была хранить только абсолютная и безграничная память короля-сида. Оттуда все это никому не выкрасть, не подсмотреть, не присвоить. Лучше сейфа, и всегда при себе. Пока носитель жив…

Конечно, учитывая обстоятельства, Киэнн мог бы наплевать на тысячелетние традиции Дэ Данаанов, но древняя легенда (а к легендам он стал относиться куда более серьезно и осторожно) гласила, что тот Дэ Данаан, что посмеет доверить знания, полученные от предков, чему-то, кроме собственной памяти и памяти наследника — память эту утратит прежде, чем закончит работу. Рисковать как-то не хотелось.

Всю домашнюю работу Киэнн также поначалу пытался взять на себя, поскольку был к ней уже более чем привычен. Да и работы той в Карн Гвитатире, не в пример Бейн Ваису, почти не предполагалось: на первых порах даже посуда у семейства оставалась иллюзорной. Все стало понемногу меняться после первой Лунайсэ. На которую Киэнн поехал вопреки увещеваниям Эйтлинн. Конечно, она могла бы ему напрямую запретить ездить туда. И Лу мог, даже еще вернее. А потому пришлось пускать в ход все свое искусство лжеца и манипулятора. Но наврать о том, чем именно является Лунайсэ у фейри Киэнну, конечно, не удалось. Да он не слишком и пытался — за такое вранье можно поплатиться чем-то ценным и важным. И, разумеется, Эйтлинн, услышав, что будет происходить на сборище Лунайсэ и чем это может грозить Киэнну, сразу вознамерилась ехать с ним. Но, здраво поразмыслив, умница-фоморка все же пришла к выводу, что рано Ллеу смотреть на такое. И здесь как раз Киэнн был с ней полностью солидарен: будет с ребенка потрясений, на первом-то году жизни. Потому что Лунайсэ магмэллиан вовсе не была веселым праздником начала жатвы. Совсем другие плоды пожинали фейри в грозную ночь Лунайсэ, и те немногие смертные, кому довелось на ней побывать, звали ее не иначе как страшным шабашем демонов и ведьм. Лунайсэ была ночью магмэллианского правосудия.

А если еще точнее: единственной ночью в году, когда, в соответствии с древней традицией, те, кто не мог постоять за себя сам, получали полное право требовать воздаяния для своих обидчиков. И звалась она еще Ночью Воющих Баньши, потому что бал на Лунайсэ правили именно они. И ежели какому безумцу пришла охота отрицать собственную вину или возводить напраслину на невинного — смотрящие назад во времени особенно жестоко карали лжеца. Впрочем, случалось такое нечасто — стать добычей баньши не хотелось никому.

Собиралась Лунайсэ на крайнем западе Маг Мэлла, в нагорьях Нис-Фьэлль, посреди необъятного котлована, что раз в году оставался на месте величайшего из озер Благословенного Края, Великой Матери Вод Ллинн-э-Пэйр. Озеро, как и все воды страны фейри, в эту ночь, первую предвестницу страшной Савинэ, высыхало до капли. С рассветом вода возвращалась, но на полгода теряла свои целительные силы — до Великого Возвращения Имольхэ. Еще одна старинная легенда утверждала, что, если в ночь Лунайсэ все взрослые фейри Маг Мэлла, за исключением вынашивающих младенца женщин и кормящих матерей, не соберутся на месте Ллинн-э-Пэйр и не принесут кровавую жертву Аннвну — вода не вернется вовсе. В это Киэнн, конечно, не верил. Да, в сущности и не он один, «прогульщиков» с каждым годом становилось все больше, а трагедии не происходило. Но легенда стала традицией уже две-три тысячи лет тому назад. Впрочем, «жертва» не была обязана умирать, лишь пролить свою кровь. Любым способом.

И все же головы на Лунайсэ тоже летели с плеч не так уж редко.

Для Киэнна нынешняя Лунайсэ была жирным шансом расплатиться за прежние прегрешения, при этом отделавшись малой кровью: сейчас он «принадлежал» Эйтлинн, и этот «особый статус» обеспечивал неплохую защиту. Да и, надо думать, особо сильно замараться за прошедший год он не успел, поскольку большую часть его провел или и вовсе за пределами Маг Мэлла, или же в стенах Кэр Анноэт и Бейн Ваиса. А, опять же в соответствии с традицией, судить на Лунайсэ могли только за недавние проступки, от одной Ночи Воющих Баньши до другой. Однако, пройдя своего рода обряд очищения на Лунайсэ, Киэнн получал, можно сказать, полную амнистию и любые дальнейшие попытки поквитаться с ним за старое считались противозаконными. В общем, ему это виделось великолепным жульничеством, к которому не прибегнуть — себе же врагом быть!

Жульничество, по большей части, удалось. Разве что, поскольку еще одной категорией освобожденных от обязательного посещения Лунайсэ была как раз королевская семья, и, как следствие, эта Ночь Воющих Баньши оказалась первой для Киэнна, он снова чувствовал себя полным идиотом, не знающим элементарных вещей, известных каждому ребенку. Дети фейри начинали появляться на Лунайсэ лет с четырех, хотя официально имели право избегать ее до самого пятнадцатилетия (которое и считалось условным возрастом взросления). Конечно, взрослели детишки по-разному и пятнадцатилетний рубеж служил лишь примерным ориентиром. Статус младших фейри был тоже «особым», но полную неприкосновенность на время Лунайсэ они все же теряли (в особенности если изъявляли желание отправиться на общее сборище). По-взрослому их все равно никто не судил, но влететь от родителей вполне могло. И все же детское любопытство часто брало верх. Так что местная детвора немало повеселилась, глядя на великовозрастного болвана, который не знает куда идти, где встать, что делать и как говорить. Ну да не самое большое унижение в твоей жизни.

Зато серьезных обвинений против Киэнна и впрямь почти не нашлось. Да и то единственное, что все же отыскалось (потому что убийство злосчастного хобгоблина ему все же припомнили, и то, что этого убийства он не свершал собственными руками, а переложил грязную работу на баньши, по правде сказать, только усугубляло ситуацию), вылилось для него в пару новых гейсов-заклятий и не более того. Хотя нет, пролить собственную кровь на камни Лунайсэ тоже пришлось. По счастью, проделать это можно было любым способом, и Киэнн попросту порезал ладони. Все-таки довольно дешево отделался.

Однако добровольное появление бывшего короля на Лунайсэ (причем появление как равного, а не исключительного, подсудимого, а не обвинителя) произвело настоящий фурор. Такого Маг Мэлл уже тысячи лет не видел! И вот тогда к сидху Киэнна хлынула нескончаемая река паломников. Каждому хотелось потрогать диковинку самому. Причем шли, понятное дело, не с пустыми руками, а так и старались перещеголять друг друга богатством даров. Вскоре Карн Гвилаитир вновь ломился от сокровищ, и потребность в иллюзиях стала понемногу отпадать. Похищенное ранее, конечно, никто возвращать не стал — унижать хозяина таким «подарком» не хотели. Но несли все, что только могло прийтись по душе одариваемому: платье, посуду, оружие, украшения, лошадиную сбрую, вели самих лошадей (все отлично знали, что король-подменыш, внезапно получивший титул короля Лунайсэ, неравнодушен к хорошим скакунам), обставляли пустующие залы и покои сидха — вразнобой, каждый на свой лад. Так что и работа по дому появляться стала. Но Эйтлинн очень быстро категорически запретила Киэнну тратить свое время и силы на нее — и взяла в сидх брауни. Вернее, уриска, с удовольствием принявшего на себя уборку, стирку, глажку и прочие мелочи. Стряпней же и до того, по большей части, занималась Сюннгива, с которой Этт вполне сдружилась.

Наперебой предлагали, конечно, и свою компанию в постели. Что утешало, не только ему одному, но и Эйтлинн, хотя ей немного менее охотно — фоморку все еще панически боялись. И по первым порам она действительно едва ли не приходила в ярость от навязчивых предложений. Причем, похоже, бесили ее не столько посягательства на своего мужчину или притязания других на нее саму, сколько то, что Киэнна эти притязания нисколько не трогали. Нет, замечая отсутствие заинтересованности с ее стороны, он мог иной раз подколоть очередного ухажера чем-то вроде: не дорос, дружочек, королева Этт предпочитает более солидный размер. И только. Непривычную к укладу жизни и образу мышления фейри Эйтлинн — когда-то Мелани Риан Флетчер — это все еще оскорбляло. Пришлось объясняться.

— Понимаешь, Этти, то, что я сам в некотором смысле ныне принадлежу тебе, вовсе не обозначает, что ты мне тоже принадлежишь. У меня нет на тебя никаких прав, ты не лошадь, не перчатка, не дорогое украшение. Ты не моя собственность. С точки зрения фейри, патриархальный уклад смертных абсурден: женщина-мать имеет право властвовать над мужчиной, в особенности — если он отец ее ребенка. Мужчина над женщиной — разве что, если он — король Маг Мэлла. Понятий супружеской верности и сексуальной измены у нас вообще фактически нет. Ну что, собственно, мне станется, если ты разделишь ложе с кем-то еще? Моего ребенка ты уже выносила. Нежелательных беременностей у нас, сама понимаешь почему, не случается, венерических заболеваний тоже. А, по сути, на страхе перед ними двумя и построена вся человеческая мораль. Ну, по крайней мере, та ее часть, что имеет отношение к сексу. Так что… Если твои новые поклонники тебя раздражают и ты жаждешь моего вмешательства — ну, я могу попробовать их отшивать. Но это просто неприлично.

Эйтлинн все еще недоверчиво хмурилась:

— То есть, хочешь сказать, если я и впрямь решу ответить на притязания кого-либо из них и… ну, пересплю с ним — тебя это… не оскорбит?

— Никоим образом. — Киэнн усмехнулся. — Я буду только рад за тебя. Признаться, эта специфика человеческих взаимоотношений до сих пор остается вне моего понимания. По какой причине они считают, что любовь дает им право унижать, угнетать и, по сути, просто терроризировать этот самый объект их «нежных чувств»? Более того: называют подобный террор чуть ли не бесспорным доказательством любви! Считай меня несостоявшимся хиппи, но любовь должна быть свободной.

— Должна ли я предоставить тебе такую же сексуальную свободу взамен? — прищурилась она.

Киэнн качнул головой:

— Не должна. Но можешь. И я был бы тебе за это признателен.

Но ни воспользоваться полученным правом, ни одарить Киэнна таким же в ответ, Эйтлинн долгое время не спешила. А если быть совсем точным, то не спешила аж до новой ночи Бельтанэ.