Операция «Ледокол»

15. СМЕРТЕЛЬНЫЙ ХОЛОД

С Джеймса Бонда сняли наручники. Однако к тому времени он уже слишком замерз, чтобы сопротивляться. Затем его раздели по пояс — ощутимой разницы не почувствовалось. Он едва мог пошевелиться, и даже внутреннее желание задрожать от холода казалось неисполнимым.

Один из эсэсовцев вытянул руки Бонда вперед и вновь защелкнул на них наручники. Ощущение — будто метал был раскален до красна.

Бонд начал сосредотачиваться. Попробуй что-нибудь вспомнить, мысленно говорил он себе. Забудь о холоде… Закрой глаза… Найди одну единственную точку во всей вселенной и жди, пока она расплывется…

Раздался звон цепи, и Бонд скорее услышал, нежели почувствовал, как его вешают за скованные руки на крюк. Когда его подвесили, на какое-то мгновение он потерялся в пространстве. «Ррррррррх…Рррррррррхх…Ррррррррххх…» — рычала цепь. Земля ушла из-под ног, Бонд завертелся и заболтался на поднимающейся цепи. Нахлынула резкая боль: это наручники впились в запястья. Вздернутые руки чуть не выскочили из суставов. Вновь онемение. И уже не имел значение тот факт, что вес тела пришелся на руки, плечи и запястья: замораживающая температура действовала анестезирующе. Сейчас имело значение только вращение и болтание, и это показалось Бонду странным. Раньше он всегда успешно переносил сложные виражи в полетах, упражнения высокоскоростной аэробатики и прочие тесты, входившие в ежегодную проверку. Однако сейчас его потянуло блевать, когда болтания стали более регулярными, как у маятника, и замедлилось вращение: сначала в одну сторону, потом — в другую.

Даже открыть глаза было больно. Бонд еле разлепил веки, на которых уже успел намерзнуть лед. Но он должен был это сделать, чтобы найти точку, на которой смог бы сфокусировать свое внимание.

В глазах замелькали обледенелые стены, играя желтыми, красными и синими бликами от яркого света, струившегося с потолка. При вздернутых руках, на которые пришелся весь его вес, держать голову поднятой было просто невозможно.

Бонд уронил голову на грудь. Он увидел под собой огромный черный овал, похожий на глаз, вокруг которого копошились люди. Глаз лениво вращался, прищуривался и косил по сторонам. И уже когда его тело и мозг почти окончательно закоченели, он понял, что этот глаз совсем не шевелится. Это была иллюзия — вращался только сам Бонд.

Холод, словно миллион острых игл, продолжал осаждать его тело. Казалось, они кололи одновременно везде, а затем собирались в кучу и атаковали то его скальп, то впивались в бедра, то царапали гениталии.

«Надо сосредоточиться!» — мысленно говорил себе Бонд, стараясь подготовить себя к предстоящему, но его тело совсем задубело, и стужа была барьером, холодной стеной, не допускавшей его мозг к работе. Давай же, повторял себе Бонд, сосредоточься, ну!

Когда вращение и болтание прекратилось, Бонд наконец смог разглядеть этот таинственный глаз: им оказалась круглая прорубь, в которой чернела студеная вода. Тем временем цепь постепенно ослабили, и теперь ноги Бонда зависли прямо над водой.

Раздался голос. Это был голос Тирпица-Бухтмана:

— Джеймс, приятель, это же будет очень больно. Лучше говори сейчас, до того, как мы начнем. Ты же знаешь, что мы хотим выяснить? Просто ответь: да или нет?

«Что они хотят выяснить? — думал Бонд. — За что эта пытка?» Его мозг будто бы замерзал постепенно, по клеточке. «Чего им надо?»

— Нет, — Бонд услышал, как прохрипел его собственный голос.

— Твои люди держат одного из наших. Два вопроса: где его держат в Лондоне? И что он рассказал на допросах?

Человек? Держат в Лондоне? Кто? Когда? Что он сказал? На пару секунд в голове Бонда прояснилось. Солдат НСДА. Его держат в штабе на Ридженс — Парк. В чем он признался? Без понятия, но предположить не сложно: должно быть, парень рассказал много чего полезного. Молчи об этом.

Вслух Бонд сказал:

— Я не знаю ни о каком пленнике. И ни о каких допросах. — Эхо в пещере исказило его голос до неузнаваемости.

Откуда-то издалека донесся другой голос. Каждое слово Бонд силился разобрать и осмыслить.

— Ладно, Джеймс, упирайся. Через минуту я снова спрошу тебя.

Сверху раздался какой-то звон. Цепь. Его тело начали спускать к черному глазу. Почему-то у Бонда совсем пропало обоняние. Странно, при чем тут обоняние? «Сосредоточься на чем-нибудь другом», — мысленно приказал себе Бонд и сделал над собой усилие, настроившись на новую мысль. Летний денек. Деревня. Деревья утопают в зелени. Над лицом зависла пчела, и он чует (обоняние опять вернулось) запах травы и сена. Вдали — звук мирно урчащего трактора.

Ничего не говори. Ты ничего не знаешь. Осталось только сено и трава. Больше ничего. Ты ничего не знаешь.

Последний звон цепи Бонд услышал, когда его ноги уже коснулись середины черного глаза. Его мозг даже зарегистрировал тот факт, что вода уже успела затянуться коркой льда, после чего цепь ослабили, и он плюхнулся в прорубь.

Должно быть, Бонд непроизвольно вскрикнул, поскольку его рот наполнился водой. Летнее солнце. Дуб. Тяжелая цепь тянула его за руки ко дну. Он не мог дышать.

Нельзя сказать, что Бонд ощутил зверский мороз — скорее, просто дикую перемену: это мог быть как кипяток, так и ледяная вода. Когда прошел первый шок, он чувствовал только пронзительную, слепящую боль, которая объяла все его тело. Глаза как будто выжгли ярким-ярким светом.

Он все еще был жив, хотя понимал это только потому, что чувствовал боль. В груди бешено колотилось сердце, в висках била неистовая барабанная дробь.

Сколько времени его продержали под водой, он не знал. Бонд плевался и жадно глотал воздух, все тело дергалось в спазмах, словно марионетка в руках паралитика.

Открыв глаза, Бонд понял, что снова подвешен над глазом, высеченным во льду. В этот момент он и почувствовал настоящий холод: его судорожно затрясло, он закачался из стороны в сторону, а иголки превратились в шипы, саднившие кожу.

«Нет! — это сквозь боль от холода говорил его мозг. — Нет! Ничего этого на самом деле не происходит. Есть только трава, запахи лета, звуки лета: где-то поблизости едет трактор, ветер шелестит ветвями дуба».

— Ладно, Бонд. Это только начало. Ты слышишь меня?

Дышал он нормально, но голосовые связки, видимо, работали плохо. Наконец он выдавил:

— Да, слышу.

— Нам прекрасно известно, на сколько далеко можно зайти в этой пытке. Так что не обманывай себя. Мы пойдем дальше. И дойдем до самого предела. Где именно в Англии держат нашего человека?

Бонд услышал свой голос, вновь показавшийся ему чужим:

— Я не знаю ни о каком пленнике.

— Что он рассказал твоим людям? И как много?

— Я ничего не знаю.

— Хорошо, продолжай упираться.

Раздался мертвенный звон цепи.

На этот раз его держали под водой долго. Тяжелая цепь тянула ко дну, он отчаянно пытался задержать дыхание. Красный туман вперемешку с белым светом, казалось, заполнил каждый мускул, каждую вену и орган. Потом — блаженство от наступившей темноты, которое тут же разорвала на куски боль, как только его голое тело, медленно раскачивающееся на цепи, вытянули из этого ледяного бассейна.

На холодном воздухе стало еще хуже. Теперь не иголки, а маленькие зверьки вгрызались и впивались в его одеревенелую плоть. Особо чувствительные органы пылали в агонии, и Бонд отчаянно и безрезультатно пытался выскользнуть из наручников на крюке, желая прикрыть руками свой пах.

— В Англии держат в плену солдата Национал-Социалистической Действующей Армии. Где именно?

Лето. Попытайся… Попытайся представить лето. Но это было не лето, а лишь ужасные, острые зубки, грызущие кожу, мускулы, плоть. Солдат НСДА находился в штабе на Ридженс-Парк. А будет ли вред, если я расскажу об этом? Лето. Сочная зеленая листва.

— Ты слышишь меня, Бонд? Скажи нам, и все станет проще.

Бонд принялся вспоминать одну песенку про лето, но непослушные слова ускользали от него.

— Не знаю. О заключенном. ничего. не знаю… Ни о ком… — На этот раз голос прозвучал в голове, и предложение оборвалось, как только зазвенела цепь, потащив его в студеную жижу.

Бонд пытался высвободиться, нисколько не задумываясь о том, что он сделает или сделал бы, если бы снял наручники с крюка. Это был чистый рефлекс: тело, попавшее в среду, в которой не могло долго просуществовать, автоматически боролось за жизнь. Он чувствовал, что мускулы не подчинялись, а мозг работал все хуже и хуже. Жалящая боль. Темнота.

«Все еще живой, снова болтаюсь на цепи», — отметил про себя Бонд, гадая: как далеко он ушел от жизни к той неизвестности теперь, когда вся ярко белая боль сконцентрировалась в голове и череп разорвало ослепительным, испепеляющим взрывом.

Раздался громкий голос, будто до него пытались докричаться издали:

— Пленник, Бонд. Где его держат? Не будь дураком. Мы же знаем, что он где-то в Англии. Просто скажи, где именно. Адрес. Где он?

Штаб моей Секретной Службы. Ридженс-Парк. Компания «Трансуорлд Экспорт». Он сказал это? Нет, ничего он не сказал, хотя в голове эти слова четко сложились, уже собираясь сорваться с языка.

Бонд снова принялся вспоминать слова песенки, но без толку: одни лишь обрывки строчек и слов, все вперемешку.

Его мозг ужалило множество змей. Затем раздался его же собственный голос:

— Какой пленник? Я не знаю ни о каком пленни…

Хруст корки льда вокруг него, затем — горячая едкая жидкость, затем — зверская боль во всем теле. Его вытянули из воды. Он болтался, промокший, задыхающийся. Каждый квадратный сантиметр его тела, казалось, был растерзан на мелкие кусочки. Наконец его мозг вычислил основной источник боли: холод. Смертельный холод. Смерть от постепенного окоченения.

Солнце слепило. Было так жарко, что ручьи пота стекали со лба в глаза. Он даже не мог их открыть. Видимо, он основательно выпил. Капитально напился. Почему капитально? Надрался как свинья.

В голове повело. Раздался смех. Его смех. Он обычно не напивался. Это было нечто иное. Легкость… легкость такая, как… Как… Как на 4-е июля? По крайне мере, от нее хорошо. А пускай так… в голове светло… в душе светло… темнота… Боже, он сейчас умрет… Сейчас стошнит. Нет, не стошнит. Ему очень хорошо. Счастье… он очень счастлив… наступает темнота, сгущается. Он уже почти уловил, что же это было на самом деле, но тут его поглотила ночь. Наступил смертельный холод.

— Джеймс… Джеймс!

Голос знакомый. Доносится откуда-то издалека, с другой планеты.

— Джеймс!

Это женщина. Женский голос.

Бонд узнал его.

Тепло. Он лежал в тепле. Кровать? Это кровать?

Бонд попробовал подвигаться — голос повторил его имя. Да, он лежал в кровати, закутанный в одеяло. И в комнате было тепло.

— Джеймс.

Бонд с осторожностью открыл глаза — веки защипало. Затем он пошевелился, медленно, потому что каждое движение приносило боль. Наконец он повернул голову в сторону голоса. Его глазам понадобилось несколько секунд, чтобы сфокусировать картинку.

— Ах, Джеймс! Слава Богу, с тобой все в прядке! Тебе сделали искусственное дыхание. Я только что позвонила им. Мне сказали позвать кого — нибудь, как только ты очнешься.

Комната выглядела как обыкновенная больничная палата, разве что в ней не было окон. На другой кровати с загипсованными, подвешенными на растяжках ногами лежала Ривка Ингбер. Ее лицо лучилось от счастья.

На Бонда нахлынули кошмары, и он вспомнил, через что прошел. Джеймс зажмурился, но в глазах продолжала стоять прорубь, смотрящая на него черным, холодным глазом. Он пошевелил запястьями: в те места кожи, где впивались наручники, снова вернулась боль.

— Ривка. — Это все, что Бонд смог из себя выдавить, его мозг осаждали страхи. Сказал ли он им? Что он сказал им? Бонд помнил вопросы, но не мог вспомнить ответы. Внезапно в его сознании пронеслась та летняя сцена: трава, сено, дуб, жужжание вдали.

— Выпейте это, мистер Бонд. — Эту девушку он раньше не видел, но она была одета, как настоящая медсестра. Девушка поднесла к губам Бонда чашку с жидкостью, такой горячей, что шел пар.

— Говяжья похлебка. Горячая, но вам нужно пить горячее. Все будет в порядке. Теперь вам не о чем беспокоиться.

У Бонда, которого усадили полулежа на подушках, не было ни сил, ни желания сопротивляться. Первый глоток говяжьей похлебки откатил его на многие годы назад. Вкус напомнил ему далекое прошлое. Словно фрагмент мелодии, возвращающий далекие воспоминания. Бонд вспомнил свое давно забытое детство: зима, эпидемия гриппа, он лежит дома и болеет.

Он глотнул еще, почувствовав, как тепло вползает в желудок. С внутренним жаром вернулись и ужасы: ледяная темница и кошмарный, кошмарный холод, обрушивающийся с каждым разом, как только его окунают в студеную воду.

Проговорился ли он? Как Бонд ни вентилировал свой мозг, ответа он так и не находил. Среди четких дьявольских картинок пытки он не нашел никаких других воспоминаний. Подавленный этим, он посмотрел на Ривку. Та глядела на него нежным и мягким взором. Совсем как тем ранним утром, еще до взрыва на склоне.

Ее губы беззвучно шевельнулись, но Бонд без труда понял: «Джеймс, я люблю тебя».

Он улыбнулся и тихонько кивнул ей. Медсестра наклонила перед ним чашку говяжьей похлебки, чтобы он еще раз глотнул.

Он был жив. Ривка лежала рядом. И пока он был жив, все еще существовал шанс, что Нацианал-Социалистическую Действующую Армию можно остановить, а ее фюрера с его «новым миром» стереть с лица Земли.