ОПГ «Деревня» 4

Глава 17 На манеже все те же…

Глава 17. На манеже всё те же…

Санкт-Петербург, август 1797 г.

Несмотря на явные симпатии простого люда, разночинцев и небогатых дворян к политике, проводимой императором — гражданское общество было далеко от согласия. Больше того — находилось на грани раскола. Заговор под патронажем английского посла Уитворта, блестяще раскрытый ведомством Макарова — являлся даже не вершиной айсберга, а так, всего лишь одной льдиной, несущейся по набухшей мутной водой в половодье реки, среди множества себе подобных.

Вернувшийся с Урала Павел Петрович сосредоточился на неотложных делах, скопившихся в его отсутствие, а безопасностью его императорского величества занимался руководитель тайного приказа, работая с агентурой и выявляя заговоры, да солдаты с казаками в охранении. А личной гвардией были молодые казаки, большей частью — подростки, привезенные из Троице-Саткинского завода, где их с осени гоняли под началом Пантелея. Выбирали лучших, а в последние несколько месяцев, после известия о прибытии императора — готовили под определенную задачу, курировал программу лично полковник Ершов.

Тридцать пацанов, от четырнадцати до восемнадцати лет, несшие охрану круглосуточно, разбив сутки на три восьмичасовые смены — смотрелись несерьёзно. В неприметной форме непривычного кроя, покрытой грязно-зелеными разводами — выглядели бедными родственниками, особенно против той же лейб-гвардии. Впрочем, иронизировать вслух над уральскими телохранителями не решались, где сейчас Семёновский и Преображенский полки, с их парадной формой, наводившей томление в груди фрейлин? В общем, считали это подразделение очередной причудой императора, одной из самых безобидных.

То, что десяток делился на две пятерки, в каждой из которых один из бойцов был вооружен пятизарядным нарезным карабином, а остальные двумя шестизарядными револьверами барабанного типа — придворным, не знакомым с автоматическим оружием и его скорострельностью, ничего не говорило. Стрельбы по приезду в Санкт-Петербург не устраивали, берегли боезапас, а опыт — его наработали на Урале. Настрелялись до одури, из разных положений, а уж сборку-разборку и чистку оружия — знали как отче наш.

За возраст, пестроту национального состава (в отряде было восемь башкир, из Азатовских и айле, грамоту в школе одолевших, но не прельстившихся дальнейшим обучением, впрочем — вся молодежь в подразделении была такая) и не родовитость — за глаза бойцов прозвали янычарами. Жили они тут же, в Гатчине, по увеселительным заведениям не кутили, родственников, проживающих в доступности — не имели. Распорядок дня, где восемь часов отводилось на рабочую смену по охране августейшей тушки, а остальное время посвящалось тренировкам и сну — в разы усложнял попытки найти к ним подход со стороны.

Весь их круг общения состоял из них самих, да остальных солдат и казаков, расквартированных в Гатчине. Совместные тренировки и часы политинформации были обычным делом. Бывалые воины, вначале посмеивающиеся над молодостью и не особо выдающимися формами уральцев (отбирали не по статям, а после сдачи нормативов по стрельбе и общей физической подготовки) — в процессе совместных экзерсисов свое мнение быстро переменили. Ну а те солдаты, что сопровождали Павла Петровича в его поездке — давно сошлись с молодыми казаками накоротке.

Ничем не выделялся среди таких же парней в хаки и молодой десятник Фанис, хотя Фанисом он оставался лишь для своих друзей и одноклассников: Рашида, Петьки и Мани, сейчас его всё чаще называли Фанис Расулович. Весной, когда их всем скопом отправили на исправление в завод — поначалу вздрогнул, от физических нагрузок. Потом посмотрел, как подсмеиваются над ними пантелеевские выкормыши, стиснул зубы и неожиданно для себя самого — втянулся в тренировки. Да так, что после закончившейся исправительной командировки остался в заводе, после делового разговора с отцом. Но не в новом доме, который Расулу отстроили в Сатке и куда он перевез семью с женой, а при казарме.

Расул тогда вздохнул с облегчением — хулиганистый старший сын неожиданно повзрослел, а что до его интереса к военной карьере, так нормальная жизненная школа для мужчины. Сам два года в рядах российской армии сапоги топтал и только на пользу пошло. Наконец то пятнадцатилетний сын взялся за голову, что не могло не радовать. А когда Фаниса назвали одним из лучших среди казачат и отобрали для поездки в столицу, в охрану императора — не скрывал гордости. Заголосившую жену унял парой фраз:

— Чо ты исполняешь? Не будет же он за твою юбку держаться до старости! Радуйся, что сын призвание нашел, а то ведь колония по нему плакала в перспективе, никакого слада не было!

— Куда он поедет, дурья твоя голова⁈ В какую такую столицу, тут же средневековье! — Обычно спокойная и покладистая супруга от новости, что сын чуть ли не на войну уезжает, словно взбеленилась. — Сам чуть ли не живешь на заводе своем, даже ешь в столовой, мог бы кровиночку и к себе пристроить!

— Я щас тебя пристрою, в заводскую столовую! Декретный отпуск догуляешь, Равиля в ясли, сама на работу!

Самому Фанису было невдомек о баталии, развернувшейся в семье, после коварства Мани, дружившей с ними все детство и тут сделавшая такой финт, выбрав Ермолова — ничто его дома не держало. А после её объяснений, почему она предпочла офицера им, понял — пора взрослеть. Жалованное отцу дворянство на него не распространялось, так как было личным. Да и не лежала душа у Фаниса пользоваться чужими заслугами, с детства отец привил правильное понимание жизни. Фанис и в кузне с ним частенько занимался, и в гараже пропадал после уроков, руки росли откуда надо, но идти на завод, под начало родителя — не хотелось.

А тут словно звезды сошлись — и у казаков понравилось, и с пацанами сдружился (не без выяснения отношений и иерархии поначалу). И старый батин дембельский альбом, с отделанными фольгой уголками, который он любил рассматривать с детства — заиграл новыми красками и смыслами. А Манино грядущее замужество — подтолкнуло к окончательному решению.

Чуть меньше месяца заняло путешествие с Южного Урала в Санкт-Петербург, для привыкшего к интенсивным тренировкам и физическим нагрузкам Фаниса дорога показалась увеселительной прогулкой. Ну и новизна впечатлений — словно в исторический фильм попал. Однако подростковая психика очень пластична и вскоре всё окружающее стало восприниматься как должное, словно родился здесь, в эту эпоху…

По вечерам, на ночевках, уставшие бойцы, наевшись приготовленной в полевой кухне каши с мясом, не разделяясь на казаков и гатчинцев, вместе пели:

'Зачем ты это сделала, надела платье белое,

Кольцо на руку нежную, на голову фату.

А может, ты забыла, как мне ты говорила,

Как часто говорила, что я тебя люблю.

Сбивая чёрным сапогом с травы прозрачную росу,

Наш караул идёт тропой, и каждый к своему посту.

И каждый думает о том, что дома ждут, что дома пишут, —

Любимый, милый, дорогой, — тебя я жду, тебя я слышу.

Когда шинель снимая с усталых плеч, снимая,

О милых вспоминая, они ложатся спать,

И снятся им родные леса, поля густые,

И девушки, которые их обещали ждать…'

Фанис при этом вспоминал курносую Маню — во всё остальное время воспоминания о бывшей однокласснице старательно гнал прочь, руководствуясь принципом — с глаз долой, из сердца вон. И если днём, за хлопотами и дорогой это удавалось, то по вечерам, да с такими песнями — образ Мани неизменно всплывал в памяти.

О том, что Фанис из будущего, знал только их отряд, остальным это было ни к чему. А через неделю пути Фанис столкнулся с бывшим депутатом, взятым императором, как он и грозился — для обслуживания оргтехники. А почему столкнулись только спустя неделю — Никита и здесь проявил чудеса изворотливости и приспособился к обозу, чтоб не топать своим ходом. А пусть и в относительном, но комфорте — трястись в повозке. Аргументировал это тем, что как специалист по компьютерам — должен день и ночь находиться поблизости от механизмов, чай не своевольничает, а самим самодержцем приставлен! И ведь не врал, через день по указанию Павла Петровича разжигали генератор, подключали к нему ноутбук и ближайшее окружение коротало вечер за просмотром достояния потомков.

Никита, увидев Фаниса — обрадовался и даже раскрыл рот и по бабьи всплеснул руками, однако оскал Фаниса и украдкой показанный кулак — несколько смазали радость от встречи. А Фанис, убедившись, что Никита его понял, ещё раз погрозил кулаком и исчез их зоны видимости. Для того, чтоб в вечерних сумерках появиться у расположившегося под охраной Никиты рядом с тарахтящим газовым генератором, перекинуться парой слов с караулом, беспрепятственно его пропустившим.

— Я же тоже тебя рад видеть, Никитос! — Белозубо улыбнулся, правой рукой дал краба, левой без особого усердия, для порядка, дал Никите в зубы. Потом протянул смартфон с зарядником. — На вот, зарядишь, утром заберу. И не чуди, Никита, ты меня не знаешь, я тебя тоже! И вообще, помни, что по краю ходишь! Тут тебе не деревня, а за компами с генератором я и сам присмотрю в случае чего, так что нос не задирай особо!

Никиту после встречи с земляком как подменили, внезапно раздувшееся на ровном месте самомнение сдулось, словно воздушный шарик, в который ткнули горящим окурком.

Затем и для потомков, и для уральских казаков — была встреча со столицей и Гатчиной. Санкт-Петербург впечатлил даже потомков, что уж говорить про пацанов, которые хоть только что и проехали по доброй части империи, но такие величественные и монументальные сооружения видели впервые. А что до Гатчины, при виде её потомкам одновременно пришла на ум поговорка из их времени: «Москва — не Россия». Так и здесь, владения Павла Петровича и до коронации были миниатюрным государством в государстве, со школой, больницей и четырьмя церквями для различных вероисповеданий, несколькими заводами и фабриками. А после восшествия императора на престол и знакомства с потомками — Гатчина грозила стать наукоградом с концентрированными в окрестностях опытными производствами, использующими самые новейшие технологии…

Через неделю после прибытия императорского двора в Гатчину — отряд телохранителей обвыкся с суетливым и суматошным существованием при самодержце. Да и какое им дело до косых и любопытных взглядов вельмож, их дело — безопасность Павла Петровича. Никиту по приезду выпороли, тут император поступился принципами и переступил через свой же указ о отмене телесных наказаний. Не смог, понимаешь, соединить два компьютера в простейшую локальную сеть, то ли переволновался, то ли затупил. Что с депутата взять, когда дело касается практической деятельности, а не откатов, распилов и обещаний избирателям. Зато скорость, с которой Никита после порки (довольно символической, как с точки зрения императора, так и исполнявшего наказания конюха) — подключил гаджеты в локальную сетку — заставила Павла Петровича задуматься, а не слишком ли поспешны и несвоевременны иные его указы.

А Фанис (и не он один), несмотря на немного ироничное отношение к молодым телохранителям со стороны прожженных придворных, повидавших многое — стал мужчиной. В захламленной подсобке, заставленной старой мебелью. Поглядывая на очаровательную головку молоденькой фрейлины, обрамленную черными кудряшками, он печально размышлял: «Увы, это не Маня, далеко нет… Но какая прикольная!» А девица, совратившая неопытного юнца, облизывая губы и округлив глаза, спросила:

— А ты правда видел тех, потомков наших, из будущего⁈

— Да как тебя! — Ничуть не покривил душой Фанис.

А за пределами Гатчины царила своя атмосфера, напоминавшая духоту перед грозой. По всей империи разносился заунывный вой нескольких десятков тысяч бездельников, привыкших пользоваться всеми гвардейскими привилегиями и внезапно их лишенными. Огрызались чиновники, ещё не осознавшие того, что государственная казна и их карман — не одно и тоже. Роптали помещики и землевладельцы, привыкшие держать своих крепостных за скот. Но как-то без огонька и задора всё это происходило, опасно становилось выражать свое негодование — простой народ тоже просыпался. Мог за лай в сторону батюшки императора и красного петуха подпустить. А то и сельхозинструмент использовать в качестве мер вразумления.

Пресловутая свобода слова, одобренная с самого верха — срабатывала как клапан для сброса давления, не позволяя настроениям большинства недовольных радикализироваться и перейти от говорильне к заговорам. И обещание императором конституции к рождеству — тешило души многих мечтательных либералов несбыточными надеждами. На что и был расчет, частично оправдавшийся. А вот покушение со стороны самодержавия на сословные ограничения, а особенно на право дворян распоряжаться холопами как скотом — это было посягательство на святое в глазах знати и озлобило дворянство.

Тайная экспедиция, увеличившая свой штат за счет толковых солдат — старалась держать эти настроения под контролем, в особо запущенных случаях действуя решительно. И тут как нельзя кстати их интересы совпали с чаяниями крестьян. После череды погромов и восстаний землепашцев, окончившихся плачевно для помещиков — те притихли. А войска, введенные для «подавления беспорядков» — крестьян в кандалы не заковывали, и только в случае уж совсем вопиющих зверств — проводились судебные разбирательства, без массовых репрессий. Виновных точечно приговаривали к ссылке и чаще всего — крестьян раскрепощали, по выявившимся фактам пренебрежения землевладельцами царских указов, начиная с трехдневной барщины и кончая отменой телесных наказаний.

А столице руководитель тайной экспедиции лично держал руку на пульсе множества кружков и стихийно сложившихся недовольных происходящим в стране тайных и не очень обществ. Благо, переходить от слов к делу они не спешили, а тут ещё и показательная казнь заговорщиков во главе с английским послом и вышедшая вслед статья Новикова в Санкт-Петербургских ведомостях, перепечатанная всеми газетами и журналами, красноречиво напоминающая о последствиях бунта против государства и системы. Именовалась статья незамысловато: «Только ли массовые повешения спасут Отчизну⁇!» По мере чтения крепла уверенность — что не только они, будут и расстрелы, и ссылки в места не столь отдаленные. Для тех, кто примется препятствовать и паче того — вредить политике, проводимой партией императора, к тому времени обзаведшегося поддержкой не только народа, но и крупных заводчиков, и землевладельцев, внявших голосу разума.

А известных что самому Павлу Петровичу, что Макарову, заговорщиков из той, не случившийся истории — частично ликвидировали, списав на несчастные случаи, как Чарторыйских и Зубовых. Других фигурантов не успевшего состояться заговора, Павел Петрович кого пристроил к другому делу, как Палена, а кого отстранил от занимаемых должностей и вызвал в столицу: де Рибаса, воспитанника бывшего своего учителя Панина, названного в его честь тоже Никитой, и генерала Беннигсена. Намереваясь и их таланты использовать во благо страны, по удачному примеру фон дер Палена, удачно представлявшего интересы России при заключении мирного договора с Персией и тоже сейчас обретавшегося в Санкт-Петербурге, в ожидании царских милостей. Пригляд за ними был, но их поведение подозрений не вызывало и велось спустя рукава.

История ли оказалась настолько инерционной или поговорка про свинью, которая всегда найдет грязь, более ничем не объяснить состоявшийся разговор в одном из особняков столицы августовским вечером, с участием Панина, де Рибаса, Палена, генерала Беннигсена и примкнувших к ним недовольных, настроенных крайне решительно.

— Промедление смерти подобно! — Короткими чеканными фразами, почти что штампами, убеждал заговорщиков Пален. — Ещё немного и будет поздно!

— Да, — подтвердил его правоту Панин, нервно массируя виски. — холопы с каждым днем всё больше и больше свободы получают, промедли мы немного с устранением деспота и тирана, узурпировавшего власть и даже в случае удачного для нас исхода, чернь утопит всё и всех в крови… А отчуждение от нас цивилизованных стран, господа⁈ Это немыслимо, даже послы иностранные опасаются к нам приезжать, после вопиющего демарша сатрапа! Это попирает все нормы морали и права, а нас обрекает на международную изоляцию! А армия? Целиком послушна злой воле диктатора! Все достойные и благородные люди либо уволены со службы, либо сами покинули её, не желая идти против своей совести!

— Не пизди Никита, не в сенате распинаешься! — Оборвал его Пален, поморщившись и обратился ко всем собравшимся. — Отступать некуда! Завтра и землю отберут, и крепостных! Собираемся и выезжаем по одиночке ко двору, в Гатчину. Послезавтра туда выдвинется группа из молодых дворян и бывших офицеров, довольно многочисленная. По версии для участников, просить милости самодержца, многие лишились службы, а кто и поместий. А среди них будут наши люди, из тайного кружка «За всё хорошее против всего плохого». Они будут вооруженны и устроят провокацию, надеюсь, вплоть до столкновения с солдатами. А наш шанс, господа, воспользоваться случившимся для физического устранения императора самолично! Охрана у него при себе всего из десятка юнцов состоит, сомнем и кончим узурпатора!

— А с наследниками договоримся, — хищно осклабился Беннигсен. — у них послезавтра тоже полыхнет, на нашей стороне несколько заводов и башкирских старейшин. Так что изолируют этих пришельцев, самое малое. А при удаче и захватят, Суворов, слава тебе Господи, по донесениям подсылов, не за семейством императорским присматривает, а занимается строительством очередного потешного городка, в крепости Чебаркульской. А с наследниками под присмотром и без живого Павла, всё наше будет! И с европейскими державами договоримся, и из этих — генерал брезгливо скривился. — потомков всё досуха выдоим!