Оптина Пустынь и ее время

Ивану Васильевичу Киреевскому одновременно со старцем Макарием принадлежит инициатива великого предприятия — издания святоотеческих писаний. Благодаря этому начинанию и смогло произойти снабжение этими книгами академий, семинарий, правящих епископов, ректоров и инспекторов, и чтение этой доселе недоступной аскетической литературы могло стать доступным монашествующим и всем духовно настроенным русским людям. Истина Православия воссияла, утвердилась и укрепилась в противовес западным книгам ложного направления. Явление миру этих рукописей — событие, не поддающееся оценке простыми словами.

Другая заслуга Киреевского, как признано в истории русской философии, — это положенное им начало независимой мысли в русской философии, и, как утверждает профессор Н. О. Лосский, Киреевский и Хомяков «хотя не выработали системы в философии, но они установили духовное философское движение, которое составляет самое оригинальное и ценное достижение в русской мысли»215.

Основное положение философии Киреевского было следующее: «Учение о Святой Троице не потому только привлекает мой ум, что является ему как высшее средоточие всех святых истин, нам Откровением сообщенных, но и потому еще, что, занимаясь сочинением о философии, я дошел до того убеждения, что направление философии зависит в первом начале своем от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице»216.

Иван Васильевич Киреевский был сыном прекрасных русских людей. Его отец Василий Иванович Киреевский в молодости служил при Павле, вышел в отставку с чином секунд-майора гвардии и поселился в родном Долбине, где выстроил себе новый дом — огромный, на высоком фундаменте, с мраморной облицовкой стен внутри, со множеством надворных строений и великолепными садами. Это был, по-видимому сильный и оригинальный человек, нравственно из одного куска.

Его образованность надо признать редкою для его времени: он знал пять языков, любил естественные науки, имел у себя лабораторию, занимался медициною и довольно успешно лечил. На смертном одре он говорил старшему сыну о необходимости заниматься химией и называл ее «божественной наукой». Он много читал, и знания его, говорят, были очень многосторонни. Пробовал он и писать, и переводил повести и романы, и даже сам сочинял. Он был англоман — любил английскую литературу и английскую свободу. Вместе с тем был очень набожен, ненавидел энциклопедистов и скупал в Москве сочинения Вольтера с тем, чтобы жечь их.

При всей своей добродетели Василий Иванович был большой оригинал. Любил читать лежа на полу и мало заботился о своей внешности. Когда они жили в Москве из-за родов его молоденькой жены, он целыми днями пропадал в книжных лавках, оставляя по рассеянности жену без денег, не знавшую, как накормить многочисленную дворню.

Свой дом он вел строго по заветам старины; занятия химией и англоманство нисколько не поколебали в нем патриархального духа и не заставили с пренебрежением отвернуться от народного быта; напротив, он сохранил во всей силе ту близость усадьбы с народом, тот открытый приток народного элемента в господскую жизнь, который отличал помещичий быт старого времени. Из пятнадцати человек комнатной прислуги (мужской) шестеро были грамотны и охотники до чтения; книг и времени у них было достаточно, слушателей много. Во время домовых богослужений, которые бывали очень часто (молебны, всенощные и т. д.), они заменяли дьячков, читали и пели стройно старым напевом: нового Василий Иванович у себя не терпел, даже в церкви.

В летнее время двор барский оглашался хоровыми песнями, под которые многочисленная дворня деревенских и сенных девушек, кружевниц и швей водили хороводы и разные игры: в коршуны, в горелки, «заплетись плетень, заплетися, ты завейся, труба золотая» или «а мы просо сеяли», «я еду в Китай-город гуляти, привезу ли молодой жене покупку» и др.; а нянюшки, мамушки, сидя на крыльце, любовались и внушали чинность и приличие. В известные праздники все бабы и дворовые собирались на игрища то на лугу, то в роще крестить кукушек, завивать венки, пускать их на воду и пр. Вообще народу жилось весело, телесных наказаний никаких не было. Главные наказания в Долбине были земные поклоны перед образами до сорока и более, смотря по вине, да стул (дубовая колода, к которой приковывали виновного на цепь).

Крестьяне были достаточны, многие зажиточны. К утехам деревенской жизни надо еще прибавить, что сюда к Успеньеву дню (в церкви села Долбина, при которой было два священника, имелась чудотворная икона Божией Матери) стекалось множество народа из окрестных сел и городов, и при церкви собиралась ярмарка, богатая для деревни. Купцы раскидывали множество палаток с красным и всяким товаром, шли длинные, густые ряды с фруктами и ягодами; не были забыты и горячие оладьи и сбитень. Но водочной продажи Василий Иванович не допускал у себя. Даже на этот ярмарочный день откупщик не мог сладить с ним и отстоять свое право «по цареву кабаку». Никакая полиция не присутствовала, но все шло порядком и благополучно. Накануне праздника смоляные бочки горели по дороге, ведшей в Долбино, и освещали путь, а в самый день Успенья длинные, широкие, высокие, тенистые аллеи при церкви были освещены плошками, фонариками, и в конце этого сада сжигались потешные огни: солнца, колеса, фонтаны, жаворонки, ракеты поодиночке и снопами, наконец, бурак. Все это приготовлял и этим распоряжался Зюсьбир (немец из Любека, управлявший сахарным заводом Киреевского). Несмотря на все эти великолепия, постромки у карет, вожжи у кучера и поводья у форейтора были веревочные217.

Семейные предания изображают Василия Ивановича человеком твердой воли и непреклонных убеждений. Рассказывают, что вскоре после его женитьбы в 1805 г. заехал в Долбино губернатор Яковлев, объезжавший губернию и пожелавший в Долбине переночевать; с ним была многочисленная свита, в том числе его возлюбленная. Василий Иванович не впустил ее в свой дом, и губернатор принужден был уехать дальше искать ночлега, и потом он не решился мстить Киреевскому.

Одно время Василий Иванович был судьей в своем уезде по выборам; он и здесь внушил к себе уважение своей справедливостью и страх своей строгостью. «Нерадение в должности — вина перед Богом», — говорил он и назначал неисправным чиновникам земные поклоны, как и своим дворовым. В его записной книжке есть две записи: в одной он упрекает себя в несправедливости однажды по отношению к дворовому, которого разбранил; другой раз — к крестьянину, которому запретил ехать лугом. Это непоколебимое сознание нравственного долга простиралось в нем далеко за пределы семейного и помещичьего обихода: он чувствовал себя гражданином и при случае умел поступать, как гражданин. Сохранилось его черновое прошение на имя Государя, где он предлагал способы борьбы с повальными болезнями.

В 1812 г. он приехал в Орел, близ которого у него была деревня, и оба своих дома — городской и деревенский — отдал под больницы для раненых, приютив, кроме того, многие семейства, бежавшие от неприятеля со Смоленской дороги. Он самовольно принял на себя заведование городской больницей в Орле, куда во множестве свозили раненых французов. В госпитале царили вопиющие неурядицы и злоупотребления; не щадя сил и денег, всех подчиняя своей твердой воле, Киреевский улучшил содержание раненых, увеличил число кроватей, сам руководил лечением, — словом, работал неутомимо; попутно он обращал якобинцев на христианский путь, говорил им о будущей жизни, о Христе, молился за них. Здесь в госпитале он заразился тифом и умер 1 ноября 1812 г., в день бессребреников Косьмы и Дамиана, исполнив до конца заповедь Христову.

Если Василий Иванович представлял собою моральный тип, то супруга его, Авдотья Петровна (урожденная Юшкова), олицетворяла собою тип эстетический. Она принадлежала к родовитой семье и воспитывалась у бабушки — вдовы Вельского воеводы, дамы богатой, важной, начитанной и культурной.

Внучке своей бабушка дала прекрасное образование; с одной стороны, благодаря гувернантке, французской эмигрантке, она освоилась с французской классической литературой. С другой стороны, живя зимой в Москве и вращаясь в дружеском кружке Тургеневых и Соковниных, она разделяла восторг перед Дмитриевым и Карамзиным. Последний на правах родства бывал в доме ее бабушки. Но главное литературное влияние исходило от В. А. Жуковского — побочного сына ее деда. Они выросли вместе, и он руководил ею в занятиях.

Шестнадцати лет она вышла за В. И. Киреевского, которому было более 30 лет. Муж внушил ей глубокую религиозность, которую она сохранила всю жизнь. Но до глубокой старости она сохраняла свой светлый, живой нрав. Она любила цветы, рисовала и вышивала их, любила поэзию, живопись, обладала чувством юмора и остроумием; ее письма к сыновьям и друзьям очаровательны. Кроме того, она занималась переводами с иностранных языков, которые составили бы много томов, если бы были напечатаны полностью.

После смерти Василия Ивановича Киреевского Жуковский прожил более года у своей племянницы. Его личность оставила глубокий след в душе осиротевшего отрока Вани. Близость между ними сохранилась на всю жизнь.

Овдовев и выйдя за Елагина, Авдотья Петровна создала в своем московском доме знаменитый салон, где объединялись для обмена мыслей все выдающиеся и замечательные лица. Это продолжалось многие десятки лет, вплоть до ее смерти.

Отчим, А. А. Елагин, дал прекрасное образование своим пасынкам. Они основательно изучили математику, языки — французский и немецкий — и перечитали множество книг по словесности, истории, философии из библиотеки, собранной их отцом. В 1822 г. вся семья для окончания их учения переехала в Москву, где профессора университета давали им частные уроки. Кроме того, Иван слушал публичные лекции по природоведению, читанные МТ. Павловым, последователем Шеллинга. Товарищем его по учению был А. И. Кошелев. В это время братья Киреевские выучились английскому языку и древним языкам. Но знание таковых было не столь велико, так что Иван Васильевич доучивался впоследствии, когда начались в Оптиной Пустыни переводы св. отцов, в чем он принимал деятельное участие. Вскоре Киреевский сдал государственный экзамен, как тогда говорилось, «при комитете» и поступил на службу в архив Иностранной коллегии218.

Первое литературное выступление Киреевского началось со статьи о Пушкине в «Московском вестнике» в 1828 г. под заглавием «Нечто о характере поэзии Пушкина». Статья его была едва ли не первою в России попыткою критики серьезной и строго художественной, вызвавшей одобрение Жуковского. В следующем 1829 г. он напечатал в альманахе М. А. Максимовича «Денница» «Обозрение русской словесности за 1829 год».

В том же году сделав предложение Н. П. Арбеневой219 и получив отказ, он заболел и поехал доучиваться за границу, где слушал лекции в Берлине и Мюнхене по богословию, философии и истории. В числе профессоров были Гегель и Шеллинг, с которыми он лично познакомился. Вернувшись через год на родину, он издает журнал «Европеец». Вышло два номера. Журнал был самый благонамеренный, но был заподозрен правительством в скрытой революционной пропаганде. Жуковский едва спас Ивана Васильевича от административной высылки. С тех пор на Киреевского легла черная тень подозрения в неблагонадежности, которая в течение всей его жизни не дала ему возможности проявлять свои таланты и силы.

В 1834 г. он женится, наконец, на любимой им девушке. После женитьбы Киреевский в течение 12 лет своей жизни в Долбине ограничил свою общественную деятельность исполнением обязанности почетного смотрителя Белевского народного училища220, добросовестно относясь к этому делу. Эта жизнь в деревенской тиши казалась одному недоброжелательному «биографу» каким-то сном и бездействием. Но эти годы для него не были потерянными, они прошли в духовном и умственном самоуглублении. Если в юные годы он верил в европейский прогресс и был западником (журнал «Европеец»), то теперь его мировоззрение круто изменилось. Иван Васильевич стал самим собой, тем Киреевским, образ которого запечатлен в истории нашей духовной культуры. Годы, проведенные в чтении научных книг, расширили его познания. В сороковых годах он делает попытку вновь выступить на арену общественной деятельности, но опять неудачно. Он ищет кафедры при Московском университете и получает отказ. Желание высказать вполне созревшие и глубоко продуманные в деревенской тиши философские убеждения в нем было, однако, настолько настойчиво, что он решается взяться за редактирование журнала «Москвитянин», издаваемого Погодиным.

Цензура и тяжелый характер издателя, впрочем, заставляют Ивана Васильевича отказаться от этого дела после трех первых книжек журнала221.

Здесь надо сказать несколько слов по поводу тех воздействий, которые способствовали и помогли окончательному образованию мировоззрения Ивана Васильевича. С одной стороны, то был брат его Петр Васильевич222, с которым его соединяла самая тесная дружба, а с другой — его жена Наталья Петровна.

Мысли Петра Васильевича не прошли даром для его старшего брата. Что касается религиозного отношения, здесь было влияние Натальи Петровны. Иван Киреевский никогда не был неверующим. Еще в бытность в Германии в 1830 г. он советует в письме своей сестре, чтобы она ежедневно читала Евангелие. Но, будучи христианином, Иван Васильевич не был православным церковником. Он был далек от Церкви, как и почти вся среда тогдашнего передового образованного общества. Другое дело была его супруга — духовная дочь о. Филарета Новоспасского. Она в юности ездила в Саровскую пустынь и имела общение с преподобным Серафимом. Поэтому наместник Троицкой Лавры, архимандрит Антоний, в своем письме к ней именует ее «сестрой». Встреча с о. Филаретом Новоспасским была решающим моментом в жизни И. В. Киреевского: он стал его преданным духовным сыном. Но дни жизни Старца были уже сочтены. После его кончины старцем четы Киреевских стал о. Макарий Оптинский. Киреевский пишет своему другу Кошелеву: «Существеннее всяких книг и всякого мышления — найти святого православного старца, который бы мог быть твоим руководителем, которому ты мог бы сообщать каждую мысль свою и услышать о ней не его мнение, более или менее умное, но суждение святых отцов»223. Такое исключительное счастье он имел в лице о. Макария!

Из всех мирских лиц, перебывавших в Оптиной Пустыни, Киреевский ближе всех других подошел к ее духу и понял, как никто иной, ее значение как духовной вершины, где сошлись и высший духовный подвиг внутреннего делания, венчаемый изобилием благодати даров стяжания Святаго Духа, и одновременно служение миру во всей полноте как в его духовных, так и в житейских нуждах. Он видел в Оптиной претворение в жизнь мудрости святоотеческой. Будучи философом, он почувствовал, что и высшее познание истины связано с цельностью духа, с восстановленной гармонией всех духовных сил человека. Но это восстановление достигается внутренним подвигом, духовным деланием. И Киреевский в своих философских исследованиях, а именно в учении о познании (гносеологии), указал на внутреннюю зависимость (функциональную связь) познавательных способностей человека от духовного подвига, претворяющего естественное, низшее состояние сил человека в духовный высший разум (связал философию с аскетикой)...

При своем служении делу оптинского издательства Иван Васильевич имел возможность в совершенстве изучить святоотеческую литературу, а ранее получив прекрасное домашнее философское образование и еще дополнив его во время пребывания в Германии, он, таким образом, был также в совершенстве знаком и с западной культурой; в его лице встретились западная философская традиция с традицией Восточной Церкви. Чем же разрешилась эта встреча двух враждебных начал?

Ответ на этот вопрос дает статья «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России», напечатанная в 1852 г. в «Московском сборнике», издаваемом славянофильским кружком. Эта статья навлекла цензурное запрещение на сборник, но ничего антиправительственного в ней не было. Смысл статьи таков.

Будучи выучеником Запада, зная его в совершенстве, Иван Васильевич сурово критикует его культуру. Запад зашел в духовный тупик. Духовная болезнь западной культуры — это «торжество рационализма». В этом ее сущность, как свидетельствует профессор В. Зеньковский: «Обвинение в рационализме всего Запада возникло еще в XVIII веке на Западе же как во Франции, так и в Германии»224. Киреевский об этой болезни Запада говорит подробно: «Европейское просвещение, во второй половине XIX века, достигло той полноты развития, где его особенное значение выразилось с очевидною ясностью для умов, хотя несколько наблюдательных. Но результат этой полноты развития, этой ясности итогов, был почти всеобщее чувство недовольства и обманутой надежды... Самое торжество ума европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений... самая жизнь лишена была своего существенного смысла... Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития; так что собственные его коренные начала, из которых оно выросло (т. е. христианство), сделались для него посторонними, чужими, противоречащими его последним результатам; между тем как прямою собственностью его оказался этот самый разрушивший его корни анализ, этот самодвижущийся нож разума, этот отвлеченный силлогизм, не признающий ничего, кроме себя и личного опыта, этот самовластный рассудок, или, как вернее назвать эту логическую деятельность, отрешенную от всех других познавательных сил человека»225. Но Запад, как и Восток, изначала жил верой, но произошло повреждение в самой вере, когда Рим поставил «силлогизм выше живого сознания всего христианства»226. Киреевский показал, что из этого повреждения «развилась сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и, наконец, философия вне веры»227. «... То, что Западная Церковь подменила внутренний авторитет истины внешним авторитетом иерархии (когда самовольно, без согласия с Востоком, изменила Символ веры), привело к... рационализму, т. е. торжеству “автономного” разума»228 повлекшему неизбежно распад духовной цельности. «Раздвоение и рассудочность — последнее выражение западной культуры»229.

Запад просмотрел восточную мудрость. Его ученые до тонкости изучили все философии с древнейших времен: египетскую, персидскую, китайскую, индусскую и т. д. Но мистика православного Востока для них была закрыта. Мы же унаследовали от Византии сокровища этой духовной мудрости, заключенной в творениях святых отцов. И наша историческая задача была построить на богатом византийском наследии новую духовную культуру, которая бы оплодотворила весь мир. Киреевский поставил проблему во всей ее полноте. Он указывает, что русская философия должна строиться на глубоком, живом и чистом любомудрии святых отцов, представляющих зародыши высшего философского начала230. «Путь русской философии лежит не в отрицании западной мысли, а в восполнении ее тем, что раскрывается в высшем духовном зрении... где достигается вновь целостность духа, утерянная в грехопадении, затем ущербленная в западном христианстве торжеством логического мышления»231.

Статья Киреевского, как сказано, была напечатана в славянофильском «Московском сборнике», и хотя сам Иван Васильевич, отойдя от западников, очутился в окружении славянофилов, из которых Хомяков и особенно Кошелев были его близкими друзьями, но тем не менее, на наш взгляд, причисление Киреевского к «ранним славянофилам» является ошибкой. Во всем собрании его сочинений нет ни единого слова, дающего право на такое наименование. Он боролся, как и его брат, за сохранение черт русской самобытности. Ему, подобно К. Н. Леонтьеву, дороги византийские наши корни, на которых основано Православие. В той же статье им сказано: «Учения св. отцов Православной Церкви перешли в Россию, можно сказать, вместе с первым благовестом христианского колокола. Под их руководством сложился и воспитался коренной русский ум, лежащий в основе русского быта»232. А в более ранней статье («Ответ Хомякову», 1838) он пишет: «Эти отшельники, из роскошной жизни уходившие в леса, в недоступных ущелиях изучавшие писания глубочайших мудрецов христианской Греции и выходившие оттуда учить народ, их понимавший»233. Это созвучно словам К. Н. Леонтьева: «Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникает насквозь великорусский общественный организм... Им обязана Русь своим прошлым...» («Византизм и славянство»)234.

Неудивительно, что западники считали Киреевского славянофилом по недоразумению. «Я от всей души уважаю Киреевских, — пишет Грановский, — несмотря на совершенную противоположность наших убеждений. В них так много святости, прямоты, веры, как я не видел ни в ком»235. Герцен с грустью выразился по поводу Киреевского: «Между нами были церковные стены»236. Братья Киреевские не примыкали всецело ни к одному из существовавших тогда идеологических течений. Об этом свидетельствует тот же Герцен: «Совершенной близости у него (И. В. Киреевского) не было ни с его друзьями, ни с нами. Возле него стоял его брат и друг Петр. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера постигло несчастие, появлялись оба брата на беседы и сходки»237. Печаль эта понятна: ни тогда, ни после Киреевские не были должным образом поняты и оценены. Они до сих пор ждут своего беспристрастного исследователя...

В 1856 г. в славянофильском сборнике «Русская беседа» вышла в свет последняя статья Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии». Это и была та статья, которая положила начало независимой мысли в русской философии. Через несколько месяцев после выхода в свет этой статьи последовала неожиданная кончина (11 июня 1856 г.) ее автора. Иван Васильевич умер от холеры в Петербурге, куда он поехал навестить своего сына, окончившего лицей. Смерть его сильно потрясла всех его близко знавших. Петр Васильевич умер в том же году.

Поэт Хомяков посвятил И. В. Киреевскому еще в 1848 г. следующие стихи:

Ты сказал нам: «За волною

Ваших мысленных морей Есть земля; над той землею Блещет дивной красотою Новой мысли эмпирей». Распусти ж свой парус белый — Лебединое крыло — И стремися в те пределы, Где тебе, наш путник смелый, Солнце новое взошло.

И с богатством многоценным Возвратившись снова к нам, Дай покой душам смятенным, Крепость волям утомленным, Пищу алчущим сердцам238.

Французский писатель Грасье, биограф Хомякова, заканчивает свою книгу такими словами: «Он так же, как Иван Киреевский, скончался внезапно от холеры, так же, как и он, оставил неоконченным труд, им унаследованный, и эта двойная судьба, прерванная тем же случаем, в преследовании той же цели, — должна была бы показать, что истинное величие человека состоит, скорее, в искании, чем в нахождении, более в попытках, чем в завершении, более в начинании, чем в окончании. Забота о дальнейшем — дело самого Хозяина. И это должно служить утешением доброму труженику, который отходит, чтобы заснуть в мире»239.

Антропология и гносеология философии Киреевского240

Это учение должно быть рассматриваемо в связи с аскетикой, как имеющее непосредственное отношение к ней, связывающее ее с философией и утверждающее вековечное значение аскетического подвига.

В своем учении о душе Киреевский указывает на ее иерархический строй. В основу учения он кладет «исконный христианский антропологический дуализм»241, различение внешнего и внутреннего человека. Он различает, выражаясь современными психологическими терминами, эмпирическую сферу души с ее многочисленными функциями и ее глубинную сферу, лежащую ниже порога сознания, центральное средоточие которой можно назвать «глубинным Я». Это те силы духа, которые отодвинуты внутрь человека (за порог сознания) грехом, благодаря чему нарушена та исконная цельность, в которой таится корень индивидуальности и ее своеобразие. Эти силы, этот внутренний человек, закрыт от сознания властью греха. Преодолением греха и «собиранием» сил души надо стремиться связать эмпирическую сферу с глубинным центром, этим «внутренним средоточием», подчиняя ему эту сферу. «Главный характер верующего мышления, — говорит Киреевский в этом замечательном отрывке, — заключается в стремлении собрать все отдельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство, и совесть, прекрасное и истинное, и удивительное, и желаемое, и справедливое и милосердное, и весь объем ума сливается в одно живое единство, и таким образом восстановляется существенная личность человека в ее первозданной неделимости»242. В этой восстановленной цельности сил иерархический примат принадлежит моральной сфере, от здоровья которой зависит здоровье всех других сторон или свойств души243.

Основное положение в своем учении о познании (гносеологии) Киреевский выражает так: «Тот же смысл, которым человек понимает Божественное, служит ему и к разумению истины вообще»244. Другими словами, «познание реальности есть функция Богопознания»245.

Это чрезвычайной важности свойство познавательной способности души и лежит в основе гносеологических построений Киреевского и дает ключ к разумению последних. «В основной глубине человеческого разума, в самой природе его, заложена возможность сознания его коренных отношений к Богу»246, т. е. веры. Вера, Богопознание — это есть глубокое таинственное единение не только духа человека, но и всей его личности в ее цельности с Богом, этой высшей единственно истинной реальности.

Подобно этому и познание реальности вторичной, тварной должно касаться не только одного разума, но и всем существом своим в его целом приобщаться реальности. «Сила познания, возможность овладения реальностью, той истиной, которая в ней скрыта, определяется не познанием, как таковым, а свечением смысла, его осуществлением во внутреннем средоточии человека»247. Это возможно только в цельности духа, собранности всех его сил.

Но в грехопадении строй души поврежден, и хотя ущерблена также и вера и отодвинута в глубь души, но ей все же осталась присуща та сила, которая может восстановить утерянную цельность духа, и в той мере, в какой вера сохранилась во внутреннем средоточии духа, она восполняет естественную работу ума и «вразумляет ум, что он отклонился от своей нравственной цельности, и этим вразумлением побуждает к возвращению на степень высшей деятельности», т. е. подняться выше своего естественного состояния. «Ибо православно верующий знает, что для цельной истины нужна цельность разума, и искание этой цельности составляет постоянную задачу его мышления»248. Таким образом, «в мышлении православно верующего совокупляется всегда двойная деятельность: следя за развитием своего разумения, он, вместе с тем, следит и за самым способом своего мышления (контролирует правильность его деятельности), постоянно стремясь возвысить разум до того уровня, на котором бы он мог сочувствовать вере»249; и благодаря этому поврежденность нашего ума по причине распада цельности восполняется тем, что вносит в наш дух вера. Здесь нет места насилию над разумом, которое подрывало бы его свободу и творческие силы, но возведение разума с низшей ступени на высшую.

«Живые истины — не те, которые составляют мертвый капитал в уме человека, которые лежат на поверхности его ума и могут приобретаться внешним учением, но те, которые зажигают душу, которые могут гореть и погаснуть, которые дают жизнь жизни, которые сохраняются в тайне сердечной и по природе своей не могут быть явными и общими для всех; ибо, выражаясь в словах, остаются незамеченными, выражаясь в делах, остаются непонятными для тех, кто не испытал их непосредственного прикосновения»250. Познание истины должно быть пребыванием в истине, т. е. делом не одного лишь ума, а всей жизни. Знание живое приобретается по мере внутреннего стремления к нравственной высоте и цельности и исчезает вместе с этим стремлением, оставляя в душе одну наружность своей формы. Таким образом, духовное просвещение в противоположность логическому знанию связано с нравственным состоянием души и потому требует подвига и нравственного напряжения. «Его можно погасить в себе, если не под держивать постоянно того огня, которым оно загорелось»251. Одно лишь отвлеченное познание влечет за собой отрыв от реальности и обращает самого человека в «существо отвлеченное»252. Разрыв с реальностью начинается в области веры: заболевание духа, распад его сил отражается прежде всего в области веры и вызывает как следствие возникновение «отвлеченного мышления». «Отделенное от других познавательных сил логическое мышление составляет естественный характер ума, отпадшего от своей цельности»253. Это отпадение разума вызывает и утерю высшей познавательной способности, связанной с верой, и естественный разум неизбежно опускается ниже своего первоестественного уровня. Разрыв с духовными силами, эта аморальность западного просвещения, сообщает ему своеобразную устойчивость, тогда как знание духовное по природе своей динамично, как непосредственно зависящее от все время меняющегося состояния моральной сферы.

Таким образом, Киреевский разрешает основную проблему в гносеологии — согласования веры и разума. Как уже говорилось, вдохновения свои он черпал у св. отцов. Приведем их учение о степенях разума в изложении св. Димитрия Ростовского, чтобы еще полнее осветить это учение о познании.

§ 1. Разум невозделанный и долгим временем не очищенный есть разум неразумный — неправый и неистинный разум. В разуме бывает различие, как и во всех внешних вещах. Бывает разум совершенный — духовный, бывает разум посредственный — душевный, бывает и разум весьма грубый — плотский.

§ 2. Кто не позаботится самолично пройти тесным путем евангельским и будет иметь небрежение об очищении ума, тот слеп душою, хотя бы и всю внешнюю мудрость изучил, он держится только буквы убивающей, а оживляющего духа не принимает.

§ 3. Правый и истинный разум не может быть удобно углублен в душу без великого и долговременного труда и подвига, а насколько умерщвляется похоть, настолько возрастает и процветает истинный разум. Но подвиг у всех должен быть сугубый, состоящий из внешнего труда и умного делания: один без другого не совершается.

§ 4. Все те, которые научились внешнему наставлению, о внутреннем же духовном делании — о просвещении и очищении разума — вознерадели, те совершенно обезумели, развратились различными страстями или впали в пагубные ереси». Не искусиша, не познаша имети Бога в своем разуме, сего ради предаде их Бог в неискусен ум, творити неподобная (Рим. 1, 28).

§ 9. Ум, будучи очищен и просвещен, может разуметь все внешнее и внутреннее, ибо он духовен и судит обо всем, а о нем самом судить никто не может (Ср.: 1 Кор. 2, 15)254.

Философия — это наука о познании истины. Но истина лишь одна. Аз есмь Путь и Истина и Живот, — говорит Господь (Ин. 14, 6). Этот путь и для философской мысли единственный, кто идет иным — прелазит инуде.

Нагруженный верблюд только на коленях с трудом мог протискиваться сквозь низкие, тесные иерусалимские врата, именуемые «Игольные уши», но еще труднее, несмотря на все усилия, мыслителю, богатящемуся лжеименным разумом (Ср.: 1 Тим. 6, 20), войти в Царствие Божие истины и духовной свободы: Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17). Если пребудете в слове.

Основываясь на законе динамичности знания по причине его органической связи с духовной сферой, Киреевский предполагает, что и упадок «самобытной русской образованности» хотя произошел и при неблагоприятных внешних условиях, но и «не без внутренней вины человека». «Стремление к внешней формальности, которое мы замечаем в русских раскольниках, дает повод думать, что в первоначальном направлении русской образованности произошло некоторое ослабление еще прежде Петровского переворота»255. Здесь важно отметить, что начало упадка Киреевский относит к XV и XVI векам, что совпадает с началом упадка духовного делания, согласно и нашему исследованию.

Итак, Киреевский положил начало новой одухотворенной философии «цельности духа», которая могла бы стать основанием для развития самобытной русской культуры256.

В его лице русское самосознание достигает уже своего полного раскрытия. Русская мысль освобождается от многовекового плена чуждых ей начал, выходит на самостоятельный исконный путь, обращаясь к истокам своего возникновения. Она возвращается в отчий дом. Но Киреевский не успел совершить задуманный им труд — написать философию257, он положил лишь ее основание и указал путь.

Смерть унесла его в расцвете сил. Он погребен в Оптиной Пустыни рядом со старцем Львом. Старец Макарий лег здесь же вскоре. Все, что совершалось в Оптиной, имеет таинственный смысл. Сам митрополит Филарет удивился, какой чести удостоился Киреевский.

Писатели и философы следующего поколения хотя и посещали Оптину, но подлинного ее духа уже не охватывали.

Могло казаться, что продолжателем дела Киреевского был Владимир Соловьев. И действительно, в своей магистерской диссертации «Кризис западной философии» он взял у Киреевского целиком его мировоззрение: «Синтез философии и религии, взгляд на западную философию как на развитие рационализма, идеи о цельности жизни, о метафизическом познании. Но он исключил все русские мессианские мотивы и западной мысли противоставил не русское Православие, а туманные умозрения (нехристианского) Востока»258. И в дальнейшем творчестве Вл. Соловьев остается не только вне любомудрия св. отцов, но и вне Православия: он мнил себя выше исповедных разделений и говорил о себе, что он скорее протестант, чем католик. Он приемлет идею спасения по- протестантски: не от дел, а от веры. Отсюда отрицание духовного делания: «Греши постоянно и не кайся никогда»259. Естественно, что познание истины уже не связывается с состоянием моральной сферы и с цельностью духа, как у Киреевского. И Соловьев, благодаря исключительному своему влиянию на современников, использовав вначале идеологию Киреевского, отвел затем пробуждающуюся русскую религиозную мысль от того пути, который указывал ей этот последний.

У Достоевского в «Братьях Карамазовых» мы находим лишь внешнее описание, сходное с виденным им в Оптиной Пустыни. Старец Зосима вовсе не списан со старца Амвросия, как полагали некоторые.

Сердцем ближе других к Оптиной был Леонтьев260, тайный постриженик ее. Там жил он несколько лет, там сложил бремя ошибок и грехов молодости, которые он искупал болезнями и искреннейшим покаянием. Леонтьев — художник слова и один из выдающихся русских мыслителей, о чем свидетельствует его глубокое понимание современной ему жизни и ее проблем и прозрение судеб России. В своей идеологии он отстаивает греко-российское Православие, утверждая, что сущность русского Православия ничем не отличается от византийского. Те выводы о русской святости, к которым мы пришли в нашем исследовании, находят подтверждение и в словах Леонтьева: «Византийской культуре вообще принадлежат все главные типы той святости, которой образцами пользовались русские люди... Афонская жизнь, созданная творческим гением византийских греков, послужила образцом нашим первым киевским угодникам Антонию и Феодосию... Возгоревшейся сердечной верой, еще и долгою политическою деятельностью в среде восточных христиан, я понял почти сразу и то, что я сам лично вне Православия спасен быть не могу, и то, что государственная Россия без строжайшего охранения православной дисциплины разрушится еще скорее многих других держав, и то, наконец, что культурную самобытность нашу мы должны по-прежнему искать в греко-российских древних корнях наших»261.

Из мыслителей, общавшихся со старцами, дальше всех от оптинского духа был Лев Толстой. По причине его крайней гордости о. Амвросию было всегда трудно вести с ним беседу, которая сильно утомляла Старца. После своего отлучения Толстой больше со старцами не виделся. Так однажды, подойдя к Скиту, он остановился: какая-то невидимая сила задерживала его у святых врат. Ясно было, что в нем шла сильная борьба со страстью гордости; он повернулся обратно, но нерешительно вернулся опять. Вернулся он и в третий раз уже совсем нерешительно и затем, резко повернувшись, быстро ушел оттуда и уже больше никогда не делал попыток войти в Скит. Только в последние дни своей жизни, можно думать, почувствовав близость конца и что ему не уйти от суда Божия, Толстой рванулся в Оптину, бежав от своего ближайшего окружения, но был настигнут. И когда Оптинский старец о. Варсонофий, по поручению Святейшего Синода, прибыл на станцию Астапово, дабы принести примирение и умирение умирающему, он не был допущен к нему теми же лицами. Отец Варсонофий до конца своей жизни без боли и волнения не мог вспомнить об этой поездке.

Письмо И. В. Киреевского к старцу Макарию (Из книги С. А. Нилуса «На берегу Божьей реки»)

«“1855 года262. 6 июля. Полночь. Искренне любимый и уважаемый Батюшка! Сейчас прочел я Ваше письмо из Калуги к Наталье Петровне и теперь же хочу поздравить Вас с получением наперсного креста. Хотя я и знаю, что ни это, ни какое видимое отличие не составляет для Вас ничего существенного и что не такие отличия Вы могли бы получить, если бы сколько-нибудь желали их, однако же всё почему-то очень приятно слышать это. Может быть, потому что это будет приятно для всех любящих Вас. Мы всегда видели, как Вы внутри сердца Вашего носите Крест Господень и сострадаете Ему в любви к грешникам. Теперь та святыня, которая внутри любящего сердца Вашего, будет очевидна для всех на груди вашей. Дай, Боже, чтобы на многие, многие и благополучные лета! Дай, Боже, многие лета за то и благочестивому архиерею нашему.

Другая часть письма Вашего произвела на меня совсем противуположное действие. Вы пишете, что страдаете от бессонницы и что уже четыре ночи не могли заснуть. Это кроме того, что мучительно, но еще и крайне вредно для здоровья... Думаю... что сон Ваш отнимают заботы о всех нас, грешных, которые с нашими страданиями и грехами к Вам относимся. Вы думаете, как и чем пособить требующим Вашей помощи, и это отнимает у вас спокойствие сердечное. Но подумайте, милостивый Батюшка, что душевное здоровье всех нас зависит от Вашего телесного. Смотрите на себя как на ближнего. Одного вздоха Вашего обо всех нас вообще к милосердному Богу довольно для того, чтобы Он всех нас прикрыл Своим теплым крылом. На этой истинной вере почивайте, милостивый Батюшка, на здоровье всем нам. Отгоните от себя заботные мысли, как врагов не только Вашего, но и нашего спокойствия, и, ложась на подушку, поручите заботы о нас Господу, Который не спит. Ваша любовь, не знающая границ, разрушает тело Ваше”».

Знакомство И. В. Киреевского с благостным старцем нашим, о. Макарием, произошло, по словам супруги Ивана Васильевича, Натальи Петровны, при следующих обстоятельствах.

«“Сама я, — так поведала нам Наталья Петровна, — познакомилась с о. Макарием в 1833 г. через другого приснопамятного старца, его предшественника о. Леонида, тогда же сделалась его духовною дочерью и с тех пор находилась с ним в постоянном духовном общении. Иван Васильевич мало был с ним знаком до 1846 года. В марте того года Старец был у нас в Долбине263, и Иван Васильевич в первый раз исповедовался у него; писал же к Батюшке в первый раз из Москвы в конце октября 1846 г., сказав мне:

— Я писал к Батюшке, сделал ему много вопросов, особенно для меня важных; нарочно не сказал тебе прежде, боясь, что, по любви твоей к нему, ты как бы нибудь чего не написала ему. Мне любопытно будет получить его ответ. Сознаюсь, что ему будет трудно отвечать мне.

Я поблагодарила Ивана Васильевича, что он мне сказал, что решился написать к Старцу, и уверена была, что будет от Старца действие, разительное для Ивана Васильевича.

Не прошло часа времени, как приносят письма с почты, и два, надписанные рукою Старца, — одно на имя мое, другое на имя Ивана Васильевича. Не распечатывая, он спрашивает:

— Что это значит? Отец Макарий ко мне никогда не писал!

Читает письмо, меняясь в лице и говоря:

— Удивительно! Разительно! Как это? В письме этом ответы на все мои вопросы, сейчас только посланные”.

С этой минуты заметен стал зародыш духовного доверия в Иване Васильевиче к Старцу, обратившийся впоследствии в усердную и беспредельную любовь к нему, и принес плоды в 60 и во 100, ибо, познав, яко не инако одержится премудрость, аще не даст Господь, он, при пособии опытного руководителя, шел к Господу (Ср.: Прем. 8, 21).

Иван Васильевич Киреевский и брат его Петр вместе с супругой Ивана Васильевича Натальей Петровной погребены у Введенского храма Оптиной Пустыни, рядом с могилами великих старцев Леонида (в схиме Льва), Макария и Амвросия. На памятнике Ивану Васильевичу начертана надпись:

«“Надворный советник Иван Васильевич Киреевский. Родился 1806-го года, марта 22-го дня. Скончался 1856-го года июня 11-го дня.

Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст, приидох ко Господу (Ср.: Прем. 8, 2, 21).

Узрят кончину праведника и не уразумеют, что усоветова о нем Господь (Ср.: Прем. 4, 17).

Господи, приими дух мой!”»264