Оптина Пустынь и ее время

Он носил в миру имя Павла, и чудо, с ним бывшее, напоминает чудесное призвание его небесного покровителя апостола Павла. О своем возрождении он говорит так:

Драгоценные крупицы биографических сведений, оставшихся о великом Старце, были записаны его духовным сыном Василием Шустиным, впоследствии священником, словами которого мы и начнем нашу повесть о старце Варсонофии. Все остальные данные, собиравшиеся все эти долгие годы, буквально, как говорится, с миру по нитке, впервые появляются собранными воедино и составляют полное жизнеописание Старца.

Отец Василий пишет: «В миру о. Варсонофия звали Павлом Ивановичем Плиханковым. Он происходил из оренбургских казаков, кончил Полоцкий кадетский корпус и в офицерском чине вышел из Оренбургского военного училища. В Петербурге он окончил казачьи офицерские штабные курсы. Участвовал в пограничных боях в Туркестане. Служил в штабе Казанского округа...

Родился он 5 июля и считал преподобного Сергия Радонежского своим покровителем. “Приходилось, — говорил Батюшка, — делать по службе приемы, приглашать оркестр, устраивать танцы; были карты, вино. Меня это очень тяготило. Лучше бы те деньги, которые затрачивали на эти парадные приемы, использовать на другие цели. Но моя служба по штабу заставляла меня так поступать”.

Отец Варсонофий рассказал про свою встречу с о. Иоанном в Москве. “Когда я был еще офицером, мне по службе надо было съездить в Москву. И вот на вокзале я узнаю, что о. Иоанн служит обедню в церкви одного из корпусов. Я тотчас поехал туда. Когда я вошел в церковь, обедня уже кончалась. Я прошел в алтарь. В это время о. Иоанн переносил Св. Дары с престола на жертвенник. Поставив Чашу, он вдруг подходит ко мне, целует мою руку и, не сказав ничего, отходит опять к престолу.

Все присутствующие переглянулись и говорили после, что это означает какое-нибудь событие в моей жизни, и решили, что я буду священником. Я над ними потешался, так как у меня и в мысли не было принимать сан священника. А теперь видишь, как неисповедимы судьбы Божии: я не только священник, но и монах”. При этом батюшка о. Варсонофий сказал между прочим: “Не должно уходить из церкви до окончания обедни, иначе не получишь благодати Божией. Лучше прийти к концу обедни и достоять, чем уходить перед концом”.

Другой оптинский иеромонах, Варсис, рассказал мне, что с ним произошел тот же случай, что и со мной, когда о. Иоанн меня приобщил двумя частицами Тела Господня. Это, по его мнению, было указанием его монашества. Отец Варсонофий не мог объяснить сего случая, но сказал, что он, несомненно, означает что-то важное. Вообще, Старец большое значение придавал поступкам священника после того, как он приобщится. “Бывало со мной несколько раз, — говорил Старец, — отслужишь обедню, приобщишься и затем идешь принимать народ. Высказывают тебе свои нужды. Другой раз сразу затрудняешься ответить определенно, велишь подождать. Пойдешь к себе в келлию, обдумаешь, остановишься на каком-нибудь решении, а когда придешь сказать это решение, то скажешь совсем другое, чем думал. И вот это есть действительный ответ и совет, которого если спрашивающий не исполнит, навлечет на себя худшую беду”. Это и есть невидимая Божия благодать, особенно ярко проявляющаяся в старчестве, после приобщения Святых Таин.

И вот заболел Батюшка воспалением легких. Доктора определили положение безнадежным. Да и Батюшка, а тогда полковник Павел Иванович Плиханков, почувствовал приближение смерти, велел своему денщику читать Евангелие, а сам забылся... И здесь ему было чудесное видение. Он увидел открытыми небеса и содрогнулся весь от великого страха и света. Вся жизнь пронеслась мгновенно перед ним. Глубоко был он проникнут сознанием покаянности за всю свою жизнь, и услышал голос свыше, повелевающий ему идти в Оптину Пустынь. Здесь у него открылось духовное зрение. Он уразумел глубину слов Евангелия.

Я слышал несколько раз, как говорил старец о. Нектарий: “Из блестящего военного, в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем”. Это была тайна Батюшки. Говорить о ней стало возможным только после его смерти.

К удивлению всех, больной полковник стал быстро поправляться, выздоровел и уехал в Оптину Пустынь. Старцем в Оптиной был в это время о. Амвросий. Он велел ему покончить все дела в три месяца с тем, что если он не приедет к сроку, то погибнет.

И вот тут у Батюшки начались различные препятствия. Приехал он в Петербург за отставкой, а ему предложили более блестящее положение и задерживают отставку324. Товарищи смеются над ним, уплата денег задерживается, он не может расплатиться со всем, с чем нужно, ищет денег взаймы и не находит. Но его выручает старец Варнава из Гефсиманского скита, указывает ему, где достать денег, и тоже торопит исполнить Божие повеление. Люди противятся его уходу, находят ему даже невесту... Только мачеха его радовалась и благословила его на иноческий подвиг. С Божиею помощью он преодолел все препятствия и явился в Оптину Пустынь в последний день своего трехмесячного срока. Старец Амвросий лежал в гробу в церкви, и Батюшка приник к его гробу325.

Преемник старца Амвросия, старец Анатолий, дал Батюшке послушание быть служкой при старце Нектарии. Около о. Нектария о. Варсонофий прошел в течение десяти лет все степени иноческие, вплоть до иеромонаха, и изучил теоретически и практически святых отцов. В 1904 г. был послан на Дальний Восток обслуживать лазарет имени преподобного Серафима Саровского, а по возвращении с фронта был назначен игуменом Оптинского Скита. Здесь я его и застал.

Бывая на религиозных студенческих собраниях в Петербурге, я познакомился с одним студентом Духовной Академии — Василием Прокоповичем Тарасовым. Мне чрезвычайно нравились его захватывающие душу проповеди. Один раз он в своей проповеди коснулся вопроса о старчестве. Я как раз в это время перечитывал «Братьев Карамазовых», и меня очень интересовал тип старца Зосимы. Я подошел к Тарасову и спросил, не знает ли он, существуют ли в настоящее время такие благодатные старцы. Он мне ответил, что старчество, по преемственности, и сейчас существует, и находятся такие старцы в Оптиной Пустыни. Об Оптиной Пустыни я не имел понятия. Для ознакомления он мне посоветовал прочитать жизнеописание старца о. Амвросия. Я прочитал, и у меня возгорелось желание непременно повидать этих старцев. Это было не одно только любопытство, но и внутреннее какое-то тяготение; я чувствовал особенное сиротство духовное после смерти о. Иоанна Кронштадтского.

В одно из посещений Тарасовым нашей семьи я ему предложил съездить вместе в Оптину Пустынь. Он согласился. К нам присоединился еще один — студент Горного института Иван Михайлович Серов. И вот мы втроем, в начале летних вакаций 1910 г., отправились в Оптину Пустынь.

Пустынь находится в Калужской губернии в двух верстах от города Козельска. Она расположена в живописной местности, на высоком берегу реки Жиздры, и окружена вековым сосновым бором. Последний подъезд к ней — на пароме. К нашему приезду утром свободных комнат в гостинице не оказалось, и нам монах-гостиник предложил остановиться в одной пустой даче, принадлежавшей генеральше М. Н. Максимович. Это было еще удобнее для нас; здесь уже мы никого не стесним. Мальчик-подросток принес нам самовар, и мы отдохнули, напившись чаю с особыми булками из просфорного крутого теста.

Было девять часов утра. Мы решили тотчас же идти к Старцу. Сначала зашли к гостинику и спросили, где здесь живет Старец. Нам рассказали, как пройти в Скит и где можно увидеть старца о. Иосифа, бывшего келейника о. Амвросия. Мы сначала думали, что это и есть единственный старец Оптинский. К Скиту монастыря вела извилистая дорожка среди густого бора. По дороге нам встречались послушники, монахи, и все они, опустив глаза, кланялись в пояс. Эта тишина, эти безмолвные поклоны как-то таинственно действовали на душу, подготовляя ее к чему-то большему. Вот показался и Скит, обнесенный деревянной стеной. Прямо были большие глубокие ворота, над которыми высилась колокольня. В глубине ворот по обеим сторонам были нарисованы изображения св. Иоанна Крестителя и египетских пустынножителей. С наружной стороны стены, по обеим сторонам ворот, находились крылечки, через которые входили к старцам женщины. Внутрь Скита женщин не впускали. Мы же, через маленькую калиточку в воротах, вошли внутрь Скита и сразу были поражены благоуханием воздуха; оно было от кустов роз и цветников. Везде была безукоризненная чистота. К нам тотчас же из келлии вышел привратник и спросил, кого мы хотим видеть. Узнав, что мы пришли к старцу Иосифу, он указал нам направо его домик. Дверь была заперта — мы постучали. К нам вышел келейник и сказал, что Батюшка очень слаб и вряд ли примет, но все-таки пошел и доложил, что приехали три студента из Петербурга. Старец Иосиф разрешил нас впустить в приемную. Через некоторое время мы увидели седого, слабенького, маленького роста Старца. Он вынес нам три листочка издания Троице-Сергиевской Лавры и просил его простить, что он очень слаб и не может с нами побеседовать. Он благословил нас, каждого в отдельности, и дал нам по листочку. Мы вышли, сели на скамеечку среди цветников и стали читать листочки. Мне попался листочек под заглавием “Что такое культура”, где высказывалась мысль о вреде ложной культуры на духовное развитие человека, так как она действует расслабляюще на человеческую волю.

Сидя в садике, мы не видали ни одного монаха. Оказывается, по уставу скитские монахи не имеют права посещать друг друга без разрешения Старца. У каждого монаха и послушника была отдельная келлия, причем таких келлий было по две в каждом домике. Домики были разбросаны среди фруктовых деревьев, маленькие, беленькие, с зелеными крышами. Тут же было и кладбище.

Посидев на скамеечке среди полной тишины с полчаса, мы отправились к себе на дачу. На обратном пути мы встретили молодого, с интеллигентным лицом монаха, который, поздоровавшись с нами, остановился и спросил, откуда мы. “Приятно видеть, — сказал он, — таких молодых людей-студентов, стремящихся к единой Божией Истине, и поэтому хочется с вами познакомиться. Нас здесь часто посещают студенты-толстовцы. Некоторые из них, закоренелые, упорные, с большим самомнением, так и остаются недоступными для благодати Божией, а люди искренние, благодаря молитвам и беседам великого старца о. Варсонофия, делаются истинными сынами Православной Церкви. Вы не видали этого старца?” Мы ответили, что не знали о нем, а были у старца Иосифа. “Старец Иосиф не даст вам того, он слаб очень здоровьем и руководит только сестер Шамординского монастыря, который основал старец Амвросий. Нашим же старцем, старцем братии, является игумен Скита о. Варсонофий. Он сейчас утром занят хозяйственными распоряжениями и письмами, а принимает с 2 ½ часов. Непременно посетите его, получите великое утешение”. С этими словами он пошел дальше.

Вернулись мы к себе в 11 часов, как раз к обеду. Мужчины- богомольцы могут ходить на общую монашескую трапезу. Но нам, для первого раза, принесли обед в комнату. Казанский собор Обед состоял из перлового супа, вареной рыбы и гречневой каши; порции давали очень большие, вместе с черным ржаным сладковатым хлебом. Для питья принесли чудный квас. После обеда мы полежали немножко и отправились осматривать монастырь. Он занимал довольно большую площадь, обнесенную каменной стеной, на четырех углах которой были водружены сделанные из металла ангелы с трубами; ангелы при ветре вращались и издавали особый скрипящий звук, который постоянно будил внимание богомольцев.

Внутри ограды монастырской было три больших храма. Главный храм был посвящен Казанской иконе Божией Матери. Около алтаря этого храма были похоронены Оптинские старцы: Макарий, Леонид (в схиме Лев), Анатолий, Амвросий (впоследствии Иосиф и Варсонофий). Над каждой могилой была воздвигнута гробница, горели неугасимые лампады. Здесь, почти в продолжение целого дня, совершались панихиды очередными иеромонахами. Тут же рядом, между храмами, среди фруктовых деревьев, погребались и остальные члены монастырской братии. При осмотре монастыря меня удивило, что я не видел нигде никакой тарелки или кружки для сбора. Раньше, под влиянием суждений нашего общества, у меня укоренилось убеждение, что монахи — тунеядцы и стараются всеми мерами обирать богомольцев, стращая их будущими муками, если они не выявят своей щедрости. Здесь же царил дух любви, нестяжательности, и все безмездно старались услужить тебе, хотя никто тебя не знал. Но почему-то нас все спрашивали, не толстовцы ли мы.

Осмотрев монастырь, побывав в храмах, мы, через восточные ворота, отправились в Скит к Старцу — игумену Скита о. Варсонофию. Прием у него уже начался, и двери были открыты. Через малый стеклянный балкончик мы вошли в коридор, по стенам которого стояли скамейки. Обыкновенно по временам выходил сюда к посетителям келейник Старца и спрашивал, кто они такие и откуда, и докладывал Старцу. Но сейчас мы этого не увидели. Как только мы втроем вступили в коридор, дверь из келлии Старца отворилась, и он, в необыкновенной красоте, предстал пред нами: высокого роста, статный, величественный, с головой, покрытой белыми серебристыми волосами без всякого оттенка желтизны. На лице его была ласковая улыбка. Он распростер руки и сказал:

— Наконец-то давно ожидаемая мной троица ко мне явилась. Что вы так долго собирались приехать сюда? Я вас ждал. Пожалуйте, пожалуйте сюда.

И принял нас к себе в келлию. Мы с трепетом подошли к нему под благословение, он потрепал каждого по голове. Сам встал в дверях, а нам велел пройти вперед и разместиться, кто где хочет. Я сел в кресло около иконостаса и стал осматривать келлийку. Она была небольшая; в углу помещалось несколько образов с лампадой, перед ними стоял аналой. Обстановка комнаты состояла из стола, дивана и трех кресел. Часть комнаты была отделена занавеской, за которой помещалась кровать Старца. По стенкам висели портреты прежних старцев.

Как только мы разместились, Старец вошел в комнату и сразу подошел ко мне:

— Ишь ты какой! Я встал в дверях и смотрю, кто куда сядет, а ты взял да и сел на место старца!

Я в смущении встал и говорю:

— Простите, Батюшка, я не знал, сейчас пересяду.

А он положил мне руки на плечи, и посадил опять, и говорит:

— Старцем захотел быть, а может быть, им и будешь.

И сам поднял глаза и стал смотреть кверху... Потом посмотрел на меня и продолжает:

— Болит мое сердце за тебя, ты не кончишь института. Почему — не знаю, но не кончишь.

Позже, в другие мои посещения Оптиной, он мне говорил:

— Брось институт и помогай отцу.

Но я был увлечен институтом, мне хотелось приобрести знания, я и говорю Батюшке:

— Дайте мне поучиться, меня интересует это.

Он посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

— Ну, если хочешь, учись, только все равно не кончишь.

Так оно и сбылось: сначала болезнь моя, затем немецкая война и, наконец, гражданская не дали мне кончить институт.

Батюшка позвонил в колокольчик. Явился келейник, и он велел ему поставить самовар и приготовить чай. А сам сел с нами и стал беседовать. Сначала он вспоминал о Петербурге, где он был, когда учился на офицерских курсах.

— Давно это было, я тогда был прикомандирован к Преображенскому полку и все ходил в церковь, в Преображенский собор... Я каждый день ходил к ранней обедне. Так приучила меня мачеха, и как я теперь ей благодарен! Бывало, в деревне, когда мне было только пять лет, она каждый день будила меня в шесть часов утра. Мне вставать не хотелось, но она сдергивала одеяло и заставляла подниматься, и нужно было идти, какова бы ни была погода, полторы версты — к обедне. Спасибо ей за такое воспитание! Она показала свою настойчивость благую, воспитала во мне любовь к Церкви, так как сама всегда усердно молилась.

После этих воспоминаний он перешел к теме о Толстом. Великое зло — это толстовское учение, сколько оно губит молодых душ. Раньше Толстой, действительно, был светочем в литературе и светил во тьме, но впоследствии его фонарь погас, и он очутился во тьме, и, как слепой, он забрел в болото, где завяз и погиб. (При кончине Толстого о. Варсонофий был, по приказанию Синода, командирован на станцию Астапово для принятия раскаяния умиравшего и сопричисления его снова в лоно Церкви, но не был допущен к Толстому в комнату окружавшими Толстого лицами.) Отцу Варсонофию всегда трудно было рассказывать об этом, он очень волновался326.

Пока Батюшка беседовал с нами, келейник принес чай в стаканах; поставил на стол мед из собственных скитских ульев, варенье и маслины. Батюшка стал угощать, как радушный хозяин, сам накладывал на тарелочки и мед, и варенье. Велел принести еще доброхотного жертвования паюсной икры, намазывал ее на белый хлеб толстым слоем, убеждал нас не стесняться. Сам он пошел на женскую половину, чтобы благословить собравшихся, а из мужчин больше никого не принимал для беседы, а давал только благословенье. Узнав, что мы прибыли сюда недели на полторы, он распределил дни нашего гуляния и дни нашего говения. Благословил нас также съездить и в Шамординскую обитель. Затем, при прощании, он взял мою голову и прижал к своей груди, лаская меня с великой любовью и высказывая сожаление, что я не кончу института. Такое обращение Старца со мною удивило меня и тронуло до слез; я не знал родительской ласки.

На следующий день мы опять пришли к о. Варсонофию в приемный час. Опять он нас пригласил в свою келлию, велел келейнику, о. Григорию327, приготовить нам чай, а сам пошел в приемную исповедовать говеющих. Мы сидели в его келлии тихо, с благоговением, изредка лишь перекидываясь словами. Наконец Батюшка опять появился светлым, радостным и стал нас угощать. Потом он повел беседу насчет различных сект: хлыстов, баптистов и др. Вот баптисты-перекрещенцы какой ужасный грех совершают против Духа Святаго, перекрещивая взрослых; они смывают первое крещение и уничтожают благодать печати дара Духа Святаго! Побеседовав с час времени, он поднялся и сказал:

— Я имею обычай благословлять своих духовных детей иконами. У меня их в ящике много и самые разнообразные, и вот я с молитвою беру первую попавшую икону и смотрю, чье там изображение. Другой раз оно говорит многое.

Так Старец вынул иконку и для меня и смотрит, какое там изображение. Оказывается, ему попалось изображение иконы “Утоли моя печали”.

— Какие же такие великие печали у тебя будут? — И, держа икону, задумался. — Нет, Господь не открывает.

Благословил меня ею и опять с лаской прижал мою голову. И вот тут, на груди у старца, чувствуешь глубину умиротворения и добровольно отдаешься ему всем сердцем. Эта его любовь охватывает тебя и ограждает и пленяет...

— Завтра, — говорит, — воскресенье, сегодня идите ко всенощной, а утром в шесть часов приходите в Скит к обедне. Он проводил нас до крыльца и еще раз благословил.

Придя к себе, мы услышали звон в монастырской трапезной к ужину. Вот мы и отправились туда. Трапезная занимала очень обширное помещение, так как монахов в монастыре было около 400 человек. Столы были расставлены большим четырехугольником; посредине, на возвышении, помещался аналой. На этом возвышении монахи по очереди читают жития святых во время обеда и ужина. На столе у каждого стоял прибор из деревянной тарелки, ложки и вилки. Черный хлеб лежал у каждого на тарелке. Кроме того, на столе было поставлено много сосудов с квасом и при них лежали ковшики. По звонку настоятеля или его келейника совершалась молитва, а по второму звонку открывались двери из кухни, которая находилась рядом; целый ряд послушников разносил по столам большие миски. Каждая миска полагалась на четырех монахов. Кто хотел, тот откладывал себе на тарелку, а то, большей частью, четверо ели из одной миски.

После трапезы мы отправились к себе, чтобы посидеть, набраться сил для стояния во время всенощной. Всенощная началась в 6 ½ часов вечера и кончилась в 1 ½ ночи. Ко всенощной должны были собраться все монахи, оставляя свои работы. В церкви, вдоль стен, были расположены поднимающиеся сидения. Почти у каждого монаха было определенное место. Ближайшие к нам монахи уступили нам свои сидения, потому что, говорили они, служба долгая, и мы очень устанем. Как ни было нам тяжело с непривычки, но мы все-таки достояли и досидели до конца. Утром поднялись в начале шестого часа и пошли к обедне в Скит. Служил как раз сам старец Варсонофий. Служил он спокойно, ровным, тихим голосом. Сама обстановка — некоторый мрак, темные позлащенные иконы — способствовала возникновению молитвы.

После обедни, давая целовать нам крест, он пригласил нас тотчас же зайти к нему испить чашку чаю. Тут он нас опять угощал, как радушный, гостеприимный хозяин. Расспрашивал нас о нашей городской жизни и с кем мы ведем знакомство. Опять с великой лаской и добротой отпустил нас, пригласив к обеду в скитскую трапезную к 11 ½ часам, чем мы и воспользовались.

Порядок в скитской трапезной был такой же, как и в монастыре. Только постнический устав был здесь строже. Молочное в Скиту разрешалось только на масленую и Светлую неделю, а в остальное время все было на постном масле; в среду и пятницу была пища вовсе без масла. Отец Варсонофий присутствовал за трапезой и посадил нас троих возле себя, и ели мы с ним из одной миски.

— У нас здесь пища здоровая, — говорил он, — потому что все делается с благословения и с молитвой. Каждое утро, в пять часов, приходит повар и просит благословения растопить печь. Получив это благословение, он идет с фонариком в храм Божий, молится и берет огонь от неугасимой лампады перед чудотворной иконой Божией Матери и затем растапливает этим огнем печь.

После обеда Старец пошел к себе отдохнуть и нам велел идти отдыхать, а на следующий день благословил съездить в Шамординский монастырь. Вернувшись из Шамордина, мы приступили к говению. По монастырскому уставу миряне должны были за два дня до Св. Причастия есть пищу без масла. Там всегда специально для говеющих готовили особый стол. Во время говения нужно ходить ко всем монастырским службам. А службы там в будни распределялись таким образом. От 3 ½ до 5 ½ шла вечерня и читались каноны. Затем в семь часов ужин, а в 8 ½ часов вечерние молитвы в особом храме. Потом идут и отдыхают до 12 ½ часа ночи. В половине первого раздается звон к утрене. Последняя продолжается до четырех часов утра. От четырех до пяти часов читались каноны и молитвы перед Причастием. Мы так утомились за ночь, что прямо засыпали. После ранней обедни, которая окончилась в семь часов, мы пошли к о. Варсонофию. Он положил руку на голову, и усталость вся исчезла, и появилась бодрость. Исповедал он нас днем. Сначала перед исповедью он обыкновенно вел общие беседы. При помощи различных случаев в жизни он указывал на забытые или сомнительные грехи присутствующих.

Со мной был один случай. Наша семья имела свой абонемент в Петербурге на оперные спектакли в Мариинском театре. И вот — это было за год до моего приезда в Оптину — на наш абонемент давали “Фауста” с Шаляпиным как раз накануне 6 декабря — дня святителя Николая Чудотворца. Мне чрезвычайно захотелось прослушать эту оперу с Шаляпиным. Ну, думаю, ко всенощной мне не придется идти, так я встану пораньше на следующий день и схожу к утрене. И вошел я в такой компромисс сам с собой. Побывал в опере, а утром, с опозданием, отслушал утреню, а затем раннюю обедню и думал: “Ну, почтил я сегодня память угодника Божия, святителя Николая”. Хотя что-то в душе кольнуло, но это забылось. И вот Батюшка перед исповедью и говорит, что бывают случаи, когда и не подозреваешь своих прегрешений. Как например, вместо того чтобы почтить память такого великого угодника Божия, как Николай Чудотворец, 6 декабря и сходить ко всенощной, а тут идут в театр для самоуслаждения. Угодник же Божий на задний план отодвигается, вот и грех совершен.

Затем другой случай был в Голутвином уже монастыре. Там женщины и мужчины говели вместе, и Батюшка беседовал в одной приемной: говело, должно быть, человек 15 мужчин и женщин. И вот Батюшка говорит:

— Полюбила одна барышня молодого человека, а он не отвечал ей взаимностью и ухаживал за другой. Тогда в барышне возникло чувство ревности, и она захотела отомстить молодому человеку. Она воспользовалась тем обстоятельством, что он ходил постоянно кататься на коньках на тот же каток, куда ходила и она. У нее пронеслась мысль: “Искалечу его, пускай он не достанется и моей сопернице”. И вот, когда он раскатился, она ловко подставляет ему подножку, тот упал назад и сломал себе руку. Но это еще слава Богу, мог бы получить сотрясение мозга и умереть. И было бы смертное убийство. И такие случаи часто забываются на исповеди.

Во время этого рассказа я почувствовал, что в мои плечи впились чьи-то пальцы. Я оглянулся и увидел, что ухватилась за меня одна девушка 18 лет, моя родственница, побледневшая, как полотно. Я подумал, что ей просто дурно сделалось от духоты, и поддержал ее. А она потом мне говорит:

— Да ведь это Батюшка меня описал! Это была моя тайна, откуда он мог узнать?!.

Такие беседы Батюшка вел всегда перед исповедью, открывая души присутствующих; при этом он и не смотрел ни на кого, чтобы не смущать и явно не указывать. После беседы Старец производил общую исповедь. Давал одному из говеющих требник, где был описан порядок исповеди и исповедальная молитва, где перечисляются общие каждому человеку грехи. При этом Батюшка требовал и придавал большое значение тому, чтобы говеющий прослушивал в церкви молитву перед исповедью. Он отказывался исповедовать, если эта молитва не была выслушана. Но иногда он снисходил к человеку и сам ее читал перед исповедью, что делал и для меня, грешного.

После этой общей исповеди он уже исповедал каждого отдельно, очень внимательно и с любовью относясь к каждому, врачуя душу каждого.

— Если бы, — говорил он, — придерживаться постановлений Вселенских Соборов, то на всех надо наложить епитимию, а многих и отлучить временно от Церкви, но мы немощны, слабы духом и поэтому надеемся на бесконечное милосердие Божие.

Благословляя говеющих, он советовал после вечерни, на которой читают каноны, не вкушать ничего до Причастия Святых Таин. В исключительных случаях разрешал выпить одного чая. Я рассказал Старцу случай со мной у о. Иоанна Кронштадтского, когда меня, евшего днем мясо, о. Иоанн допустил на следующий день к Причастию. Отец Варсонофий сказал:

— Да, о. Иоанн был великий молитвенник, подвижник дерзновенный; он мог у Господа просить всего и замолить все, а я грешный человек, не имею такого дерзновения, — и поэтому не решаюсь допустить в монастыре нарушения устава для мирян. Да ведь не трудно поговеть два дня, да к тому же часто это бывает и полезно. А теперь идите с миром, Господь да поможет вам приобщиться Св. Тайнам, а после обедни приходите пить чай ко мне.

И мы пошли покойные и умиротворенные в душе.

В 3 ½ часа пошли к вечерне, в 8 часов — на вечерние молитвы и тотчас же легли спать, так как в 12 часов нужно было вставать к утрене. Благодаря молитвам Батюшки мы отговели легко, приобщились Святых Таин за ранней обедней и пошли пить чай прямо к Старцу. Тот встретил нас с радостию и с благодарением Богу. Угощал нас и предупредил, что иногда в день Причастия бывает тягостное настроение, но на это не надо обращать внимания и не надо отчаиваться, так как в этот день диавол особенно ополчается на человека и действует на него гипнозом. При этом Батюшка сказал, что гипноз — злая, нехристианская сила. Благодаря этому гипнозу диавол смущает нас, священнослужителей, когда мы совершаем Литургию. Он не может приблизиться к жертвеннику, который окружен Ангелами, вот диавол внушает мысли сомнения и богохульные мысли. Но молитвой и Божией помощью они отгоняются. Точно так же вновь появившаяся игра футбол... Не играйте в эту игру и не ходите смотреть на нее, потому что эта игра также введена диаволом, и последствия ее будут очень плохие. После чаю он послал нас погулять. Ложиться днем спать в день Св. Причастия не советовал. По совету Батюшки мы и отправились до обеда погулять, а в монастыре зашли еще к одному иеромонаху, Анатолию, духовнику простонародья. Это тоже дивный старец, похожий на преподобного Серафима, сгорбленный и с постоянно веселым лицом, потому как бы чудится, что сейчас скажет, как преподобный Серафим: “Радость моя”. Он принял нас очень приветливо и ввел в свою комнату. Келлия его была довольно обширная, но все столы и стулья были у него заняты листочками духовного содержания и образами. Он переспросил нас, откуда мы, благословил нас и дал нам листочки. Когда он благословляет, так сразу видна его благоговейная сосредоточенность. Он обыкновенно благословляет истово, несколько раз, касаясь пальцами лба, для возбуждения к сосредоточению.

После говения мы прожили еще дня два и разъехались. Я поехал в Москву, потом в Казань и Саровскую пустынь. Перед отъездом я спрашивал у Старца благословения, но он на мою просьбу молчал. Я три раза повторил свою просьбу. Тогда он нехотя сказал: “Ну, Бог благословит”. Меня это несколько озадачило, и когда я приехал в Саров, то оказалось, что там была черная оспа, и были умирающие из паломников и монахов. Пробыл я там два дня, а в Дивееве так и не был, так как возница мой отказался везти, говоря, что дорога очень плохая. Тогда я понял нерасположенность Старца к этой поездке.

Месяца через два я опять приехал в Оптину с сестрой, по ее личным делам. Я был в Оптиной не один раз. Однажды, когда я приехал туда, Старец почувствовал себя нехорошо и просил меня пройтись с ним по Скиту. Так как он был слаб, то положил свою руку мне на плечо и, опершись на меня, вышел в сад. Тут он мне показал ряд деревьев — кедров, посаженных под какими-то углами. “Эти деревья, — говорил он, — посажены старцем Макарием в виде клинообразного письма. На этом клочке земли написана, при помощи деревьев, великая тайна, которую прочтет последний старец Скита”. Затем он указывал на деревья, посаженные им самим. Наконец, он остановился перед гробницами монахов и стал благословлять могилы. “Это могилки моих духовных детей. Вот здесь похоронен приват-доцент Московского университета Л. Он был математик и астроном! Изучая высшие науки, он преклонился перед величием творения и их Создателя. Товарищ, профессор, и его жена, которая была доктором медицины, насмехались над ним. Он был ученик знаменитого профессора Лебедева. Жена Л., работая в клинике, влюбилась в одного профессора и бежала в Париж вместе со своими детьми. Л. очень горевал и по прошествии нескольких лет приехал к нам, чтобы найти здесь облегчение своему горю, и здесь он по Божиему соизволению опасно заболел воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Я видел, что он скоро умрет, и предложил ему удалиться совсем от мира и принять пострижение. Уже очень много времени он не имел никаких сведений о семье. Л. подумал и согласился; через несколько дней он, постригшись, скончался, приняв схиму. Теперь он среди ликов ангельских! Через несколько месяцев явилась в Скит одна очень экзальтированная дама и стала кричать:

— Дайте мне моего супруга!

Сначала я не понял, что она хочет, но потом разобрал, что она говорит о Л. Я сказал ей, что муж находится среди Ангелов. Она с раздражением изъявила желание посмотреть на могилу своего супруга. Но я сказал, что вход в Скит женщинам воспрещен, и поэтому я не могу ей позволить войти сюда. Тогда она начала говорить о себе, гордиться своими знаниями.

— Я изучила двенадцать иностранных языков и приобрела известность своими работами за границей.

Она думала, что ее научный ценз откроет двери Скита. Я ей сказал, что хотя она и знает много языков, но одного, самого главного языка не знает, — это языка ангельского. Она иронически спросила:

— Где такой язык?

— Чтобы знать его, — сказал я, — нужно читать Священные Писания. Это и есть язык ангельский.

Она объявила, что здесь ей более нечего делать и что она сейчас же отправляется за границу читать лекции в швейцарском университете. Я просил ее прислать мне письмо, когда жизнь ее будет для нее тяжела, и сказал, что она еще раз приедет сюда. Она засмеялась и удалилась. Через несколько месяцев она прислала мне письмо из Швейцарии, где писала, что она очень несчастна. Ее гражданский муж изменил ей и покинул ее, уведя с собой ее детей. Она уже, по моему совету, начала читать Евангелие и нашла много интересного. В письме она предложила мне несколько вопросов. Для разрешения их я предложил ей приехать к нам. Она приехала и прожила у нас довольно долгое время, а затем стала приезжать по нескольку раз в год. И сделалась верующей, доброй”. (Впоследствии я видел ее. Она сделалась очень скромною, и когда Батюшка входил в приемную, она всегда подходила к нему, бросалась в ноги.) Она была очень богата и все имущество раздала бедным. Какая перемена произошла в ней! Мудрость мира явилась безумием перед Богом (Ср.: 1 Кор. 3, 19).

Потом Старец показал другую гробницу и сказал: “Вот здесь лежит схимонах Николай, прозванный Турком. Вот удивительная судьба человека... Это был генерал, паша, командующий турецкими войсками. Думал ли он, что будет покоиться здесь в России, да еще в монастыре, в ангельском чине! Это современный великомученик.

Во время войны турок с русскими он командовал турецкой армией. Турки были фанатики и мучили русских пленных. Паша смотрел на эти мучения и удивлялся стойкости христиан и расспрашивал солдат, почему они так радостно умирают? Он пожелал ближе познакомиться с христианской религией. Втайне призвал он православного священника и потом крестился, удалившись в Персию. Но турки, узнав о его измене мусульманству, схватили его и на груди и на спине вырезали кресты на коже и поломали кости. Паша потерял сознание. Думая, что он мертв, турки бросили его на растерзание собакам. Но Бог хранил его. Он пришел в себя благодаря Богу, Которого он возлюбил от всего сердца. Русские купцы проезжали мимо и подняли его. Он рассказал им, что разбойники напали на него, ограбили и избили. Купцы, из сострадания, отвезли его в Россию, на Кавказ, и передали одной женщине, чтобы она выходила его. Он поправился и сделался неузнаваемым. Это был сгорбленный старик, опирающийся на палку, одетый бедно, но имеющий душу богатую, одаренную духовными способностями. Ему удалось переправиться с Кавказа в Одессу, и отсюда он пошел путешествовать по России в качестве странника по святым местам. Направляясь в Москву, он попал в Оптину. Здесь ему очень понравилось. Он здесь задержался и неожиданно заболел. Положили его в монастырскую больницу. По-русски он говорил очень плохо и спросил, не знает ли кто здесь французского языка. Я был тогда в затворе, но меня позвали его исповедовать. Турок рассказал мне свою жизнь, но запретил открывать его тайну, пока он жив. Во время болезни он принял монашество и потом выздоровел. Он поселился здесь в Скиту. Однажды, гуляя со мной, он вдруг говорит:

— Слышишь, Батюшка, музыку ангельскую?.. Это великое блаженство слушать ее.

Я не слышал ничего, и он с простотой удивлялся моей глухоте. Действительно, этот простой монах был возносим к небу еще при земной жизни. Он видел райские обители и слушал небесную музыку. Это была ему награда за его мучения. Через три месяца он снова заболел и умер в схиме. Только после его смерти братия увидела, как истерзано было его тело; это действительно был святой мученик, и тайна его жизни была открыта. Его могила в Скиту не заросла травой”328.

Батюшка перекрестился и сказал:

— Знай, что не должно говорить: “Вот если я останусь девственником и пойду в монастырь, то спасусь”. В монастыре очень много соблазнов и легко можно погибнуть. Молись просто: “Спаси меня, Боже, имиже путями Сам веси!” Вот, ты завтра хочешь приобщиться Святых Таин Христовых, и не говори: я завтра буду приобщаться; а говори: если Господь сподобит приобщиться мне, грешному. Иначе бойся говорить.

“Вот какой был случай у вас в Петербурге. Жил на Сергиевской улице очень богатый купец. Вся жизнь его была сплошная свадьба, и в продолжение 17 лет не приобщался он Святых Таин. Вдруг он почувствовал приближение смерти и испугался. Тотчас же послал своего слугу к священнику сказать, чтобы он пришел приобщить больного. Когда Батюшка пришел и позвонил, то открыл ему дверь сам хозяин. Батюшка знал о его безумной жизни, разгневался и спросил, зачем он так насмехается над Св. Дарами, и хотел уходить. Тогда купец со слезами на глазах стал умолять Батюшку зайти к нему, грешному, и исповедать его, так как он чувствует приближение смерти. Батюшка наконец уступил его просьбе, и он с великим сокрушением в сердце рассказал ему всю свою жизнь. Батюшка дал ему разрешение грехов и хотел его приобщить, но тут произошло нечто необычайное: вдруг рот у купца сжался, и купец не мог его открыть, как он ни силился. Тогда он схватил долото и молоток и стал выбивать себе зубы, но рот сомкнулся окончательно. Мало-помалу силы его ослабели, и он скончался. Так, — заметил Старец, — Господь дал ему возможность очиститься от грехов, может быть, за молитвы матери, но не соединился с ним”. И с этими словами Батюшка вернулся со мною в келлию».

Прозорливость старца Варсонофия

Батюшка о. Варсонофий обладал даром прозорливости не менее других старцев. В нем этот дар как-то особенно открыто выражался. Во всем его облике есть что-то подобное великим пророкам или апостолам, отражавшим ярким светом славу Божию на себе.

О внутреннем облике в двух словах сказать трудно. Истинный старец, а он был таковым, является носителем пророческого дара. Господь ему непосредственно открывает прошлое, настоящее и будущее людей. Это и есть прозорливость. Этот дар — видеть человеческую душу — дает возможность воздвигать падших, направлять с ложного пути на истинный, исцелять болезни душевные и телесные, изгонять бесов. Все это было свойственно о. Варсонофию. Такой дар требует непрерывного пребывания в Боге, святости жизни. Многие видели старцев, озаренных светом при их молитве. Видели и старца Варсонофия как бы в пламени во время Божественной Литургии. Об этом нам было передано изустно живой свидетельницей... Поистине он уподобился своим великим предшественникам и встал «в победные ряды великой рати воинства Христова», как сам же писал в своем «Желании» еще в 1903 г., поставив под заглавием слова из тропаря Преполовению: «Жаждай да грядет ко Мне и да пиет»:

Прозорливость о. Варсонофия была исключительна. Многие случаи описаны о. Василием Шустиным в его воспоминаниях. Мария Васильевна Шустина, сестра протоиерея, прислала нам следующий рассказ, касающийся их покойной сестры.

«Моей девятилетней сестре Ане батюшка о. Варсонофий продекламировал стихотворение:

Затем он продолжал: “К старцу Амвросию приехала богатая помещица со своей красавицей дочкой, чтобы испросить его благословение на брак с гусаром. Старец Амвросий ответил:

— У нее будет Жених более прекрасный, более достойный. Вот увидите. Он Сам приедет в пасхальную ночь.

Наступила Пасха. Все в волнении, всего напекли, нажарили. Когда вернулись из церкви, столы ломились от яств. Мать девицы села на веранду, с которой открывался чудный вид. Солнышко начало всходить.

— Вот едет тройка по дороге, — воскликнула она — Наверно, жених?

Но тройка промчалась мимо. За ней показалась вторая тройка, но и та мимо проехала. Дочь вышла на веранду и говорит:

— Мне что-то грустно!

Послышались бубенцы. Мать бросилась распорядиться, но тут же, услышав громкий возглас дочери: “Вот мой прекрасный Жених!” — она вбежала обратно. И что же представилось ее взору: дочь ее воздела руки к небу и упала замертво”».

Этот рассказ, как и стихи о птичке Божией, которая “не свивает долголетнего гнезда”, явились пророческими для Ани. Когда ей минуло 19 лет, ей нравился один молодой человек, затем второй, еще лучше, но счастью ее не было дано осуществиться: во время гражданской войны ей с родителями пришлось покинуть хутор в Полтавской губернии и двинуться на юг. По дороге, приближаясь к Крыму, Аня захворала брюшным тифом и скончалась. Перед смертью ей удалось приобщиться Святых Таин. Вот как сбылось предсказание о. Варсонофия».

«В другой раз, — пишет та же Мария Васильевна, — Старец предупредил одну молодую монахиню не быть самоуверенной. Но вскоре она сама вызвалась читать Псалтирь в церкви по умершему и отказалась от сотрудничества других монахинь. В полночь она почувствовала страх, бросилась бежать и защемила дверью свою одежду. Утром ее нашли на полу в нервной горячке. Пришлось ее поместить в лечебницу, где она пробыла год и вернулась с седой головой».

Нам удалось собрать четыре случая прозорливости о. Варсонофия, обнаруженные в нем при исповеди его духовных чад.

Елена Александровна Нилус рассказывала нам, что однажды, когда они пришли с мужем исповедоваться к Старцу (а он их исповедовал одновременно, зная, что у них нет тайн друг от друга), он спросил Сергея Александровича, совершил ли он такой-то грех.

— Да, — ответил тот, — но я это и за грех не считал.

Тут Старец объяснил Нилусу грешность его деяния или помысла и воскликнул:

— Ну, и векселек же вы разорвали, Сергей Александрович.

Молодая девица Софья Константиновна, приехавшая гостить к Нилусам в Оптину Пустынь, на исповеди пожаловалась Старцу, что, живя в чужом доме, она лишена возможности соблюдать посты.

— Ну, а зачем же вы теперь в пути в постный день соблазнились колбасой? — спросил ее Старец.

Софья Константиновна ужаснулась:

— Как мог это узнать Старец?

Подобный случай произошел с Софьей Михайловной Лопухиной, урожденной Осоргиной. Она рассказывает, что в Оптину Пустынь она приехала 16-летней девицей. Ее поразила тысячная толпа вокруг старческой хибарки, как там назывались деревянные домики, где жили старцы. Она встала на пень, чтобы взглянуть на Старца, когда он выйдет. Вскоре Старец показался и сразу ее поманил. Он ввел ее в келлию и рассказал ей всю ее жизнь год за годом, перечисляя все ее проступки, когда и где она их совершила, и назвал действующих лиц по их именам. А потом сказал:

— Завтра ты придешь ко мне и повторишь мне все, что я тебе сказал. Я захотел тебя научить, как надо исповедоваться.

Больше Софья Михайловна не была в Оптиной Пустыни. В следующий раз она увидела Старца, когда он остановился в Москве, проездом в Голутвин. Он сильно постарел, осунулся, стал согбенным... Он сказал, что, видно, Бог его любит, если послал такое испытание. Прошел год. Она уже вышла замуж за Лопухина. Старец скончался. Неожиданно в ее квартире раздался звонок; вошел монах очень высокого роста. Он передал ей от покойного Батюшки две иконы: они по его распоряжению были положены в его гроб и завещаны ей и ее двоюродной сестре С. Ф. Самариной. Со своей Казанской иконой Божией Матери Лопухина не расстается никогда. Исключительный случай был только тогда, когда она ее дала мужу, сидевшему в тюрьме.

Четвертый случай со столь же чудесной исповедью произошел в Голутвине с Николаем Архиповичем Жуковским, ныне преклонного возраста, но еще здравствующим и живущим во Франции, так же, как здравствует С. М. Лопухина, которая дала полное разрешение на обнародование бывшего с нею общения со Старцем (сообщено монахиней Таисией).

Отец игумен Иннокентий (Павлов), положивший начало своему монашеству в Оптиной с конца 1908 г., поведал нам о своей первой исповеди у Старца. В то время начальником Скита и старцем был о. Варсонофий. Из Бразилии ныне покойный о. игумен писал: «Это был замечательный старец, имевший дар прозорливости, каковую я сам на себе испытал, когда он принимал меня в монастырь и первый раз исповедовал. Я онемел от ужаса, видя пред собою не человека, а ангела во плоти, который читает мои сокровеннейшие мысли, напоминает факты, которые я забыл, лица и пр. Я был одержим неземным страхом. Он меня ободрил и сказал:

— Не бойся, это не я, грешный Варсонофий, а Бог мне открыл о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытываешь, а после моей смерти можешь говорить».

О своем старце, о. Варсонофий, в письме от 16 сентября 1957 г. о. Иннокентий выразился еще так: «Это был гигант духа. Без его совета и благословения и сам настоятель монастыря о. Ксенофонт ничего не делал, а о его духовных качествах и великом обаянии, которое он имел на всех своих духовных чад, можно судить по краткому выражению из надгробного слова: “Гиганта малыми деревцами не заменишь”».

Продолжая свою речь, о. Иннокентий говорил так: «В Оптиной во все посты, а в Великий два раза: на первой и Страстной седмицах, вся братия без исключения должна была говеть — исповедоваться и причащаться, а кто желает, особенно старики, и чаще. Неотразимое, благодатное действие производила на всех исповедь и еще так называемая исповедь — откровение помыслов, каковая в Оптиной установлена была по четвергам. Один раз в неделю, именно в четверг, Старец никого из мирян не принимал, и этот день у него был назначен исключительно для монашествующей братии монастыря и Скита. Ангелоподобный Старец, облаченный в полумантию, в епитрахили и поручах с великой любовью принимал каждого, не спеша задавая вопросы, выслушивая и давая наставления. При этом он имел совершенно одинаковое отношение как к старшим, так равно и к самым последним. Все ему были беззаветной любовью преданы, и он знал до тонкости душевное устроение каждого. Бывало, после исповеди или такого откровения помыслов какая бы скорбь, печаль и уныние ни угнетали душу, все сменялось радостным настроением, и, бывало, летишь от Старца, как на крыльях, от радости и утешения. И действительно, это были незабываемые минуты не только для меня лично, но, как известно, и все его духовные чада испытывали подобное».

Монахине Таисии мы также обязаны сообщением слышанных ею еще в бытность ее в России рассказов шамординской монахини Александры (Гурко) — тоже духовной дочери старца о. Варсонофия. В миру она была помещицей Смоленской губернии. «Собрал однажды, — рассказывала мать Александра, — батюшка о. Варсонофий несколько монахинь, своих духовных дочерей, и повел с нами беседу о брани с духами поднебесными. Меня почему-то посадил рядом с собой, даже настоял, чтобы я села поближе к нему. Во время беседы, в то время, как Батюшка говорил о том, каким страхованиям бывают подвержены монашествующие, я вдруг увидела реально стоявшего неподалеку беса столь ужасного видом, что я неистово закричала. Батюшка взял меня за руку и сказал: “Ну, что же? Ты теперь знаешь?” Прочие же сестры ничего не видели и не понимали того, что произошло».

Другой рассказ матери Александры был такой: «Однажды я присутствовала при служении о. Варсонофием Литургии. В этот раз мне пришлось увидеть и испытать нечто неописуемое. Батюшка был просветлен ярким светом. Он сам был как бы средоточием этого огня и испускал лучи. Лучом исходившего от него света было озарено лицо служившего с ним диакона.

После службы я была с другими монахинями у Батюшки. Он имел очень утомленный вид. Обращаясь к одной из нас, он спросил ее:

— Можешь ли ты сказать: слава Богу?

Монахиня была озадачена этим вопросом и сказала:

— Ну, слава Богу.

— Да разве так говорят: слава Богу! — воскликнул Батюшка.

Тогда я подошла к Батюшке и говорю:

— А я могу сказать: слава Богу!

— Слава Богу! Слава Богу! — радостно повторил Батюшка».

Вникая во все эти дивные свидетельства, так и рвется из сердца: «Воистину слава Богу!»

Записи Сергея Александровича Нилуса

Как у ног старца Макария был И. В. Киреевский, а у старца Амвросия — К. Н. Леонтьев, так у старца Варсонофия был Сергей Александрович Нилус (1862-1929), муж большого ума, многосторонней одаренности и пламенно любящего, верующего православного сердца. Ему Господь судил больше всех потрудиться в деле увековечения просиявшей святости в бессмертной Оптине. С благословения старцев Сергей Александрович с супругой поселился возле Оптины в доме, где ранее жил Леонтьев, и занялся исследованием неизданных агиографических материалов в монастырской библиотеке. Результатом его трудов появились дивные книги, свидетельствующие о духовной мощи подвижников на Святой Руси, а именно: «Сила Божия и немощь человеческая», «Святыня под спудом», «Жатва жизни. Пшеница и плевелы» и его оптинский дневник «На берегу Божьей реки»331, в двух частях (во второй дана его биография). В этом дневнике имя старца Варсонофия встречается нередко. Он был старцем четы Нилусов, их духовником, и они постоянно приходили к нему на благословение.

Иногда Старец поручал им отвечать на те письма, ответ на которые был прост и несложен. Таким образом, общение между ними не прекращалось.

В бытность Нилуса в Оптине пребывал там и вышеупомянутый о. Иннокентий, несший свое послушание и в монастырской канцелярии.

Супруги Сергей Александрович и Елена Александровна Нилусы в их оптинские годы

Делясь с нами своими оптинскими воспоминаниями, он упоминал и о С. А. Нилусе. «Часто приходилось мне, — писал о. Иннокентий, — помогать Нилусу упаковывать книги его сочинений и из домика, где они жили с женой, носить эти книги в иконно-книжную лавочку. Почти каждый день приходил Нилус к нам в канцелярию, беседовал, работал с нами. Помню случай, кажется в 1909 г., во время такой беседы канцелярский послушник о. Павел Крутиков сказал ему:

— Сергей Александрович, вы наводите на нас такую жуть: ведь сейчас в России ничего не ощущается, быть может, это и будет, но теперь нет основания так беспокоиться.

С. А. сказал:

— Эх, отцы, отцы! Эти стены скрывают от вас ту ужасную обстановку, среди которой мы живем; и слава Богу, что вы всего не знаете, но я не пророк, а скажу вам, что вы сами на себе испытаете все то, что я вам говорю.

И действительно, не много нам пришлось мирно пожить в монастырской ограде».

В Оптиной Нилус жил в самые яркие годы старчествования о. Варсонофия. Ниже приводятся несколько записей этого времени, которые освещают некоторые стороны духоносности этого старца:

Духовная связь между праведным отцом Иоанном Кронштадтским и Старцем Варсонофием

Отец Иоанн Кронштадтский провидел духом в лице о. Варсонофия истинного подвижника. В воспоминаниях о. Василия Шустина передано, как о. Иоанн поцеловал в алтаре Андреевского собора в Кронштадте руку молодому офицеру — будущему старцу и схимнику.

Св. прав. Иоанн Кронштадтский

Далее мы узнаем из проповеди архиепископа Феофана Полтавского, произнесенной им 21 августа 1929 г. в Болгарии в городе Варне, о том, как о. Иоанн, явившись посмертно Павлу Ильину, посылает его для полного исцеления в Оптину Пустынь, к старцу Варсонофию, и этим самым прославляет его, указывая, что ему дан Богом дар чудотворения. Близкие чада Старца были уже не раз свидетелями этого дара. Вот пример. Чета Нилусов, придя однажды на благословение к старцу Варсонофию, присутствовала при изгнании им беса из приведенного к нему человека. В этот раз потребовалось от Старца немало духовных сил. Бесноватый был в неистовой ярости, изрыгал на о. Варсонофия злейшую брань, называя его все время полковником и готовый наброситься на него. Старец потом объяснил Нилусам, что это был редкий и трудный случай, когда пришлось иметь дело с бесом полуденным, который является одним из наиболее лютых и трудно изгоняемых. Об этом бесе упоминается в 90-м псалме в славянском тексте: от сряща, и беса полуденнаго. В русском переводе текст изменен, там сказано: заразы, приходящей в полдень (Ср.: Пс. 90, 6).

История же Павла Ильина такова.

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Позде же бывшу, приведоша к Нему бесны многи: и изгна духи словом и вся болящия изцели (Мф. 8, 16). Такие слова присоединяет евангелист Матфей к своему повествованию в ныне чтенном Евангелии об исцелении расслабленного слуги капернаумского сотника. Могут спросить: а существуют ли бесноватые в настоящее время, и если существуют, то возможно ли их исцеление?

На этот вопрос мы ответим не отвлеченными рассуждениями, а изложением того, что действительно произошло в наши не столь отдаленные времена и чему современниками и свидетелями мы сами были.

В 1909 г. по всему Петербургу разнесся слух о том, что 16-летний юноша Павел Ильин, одержимый каким-то необъяснимым для науки недугом, привезен был к Литургии в Иоанновский Петроградский монастырь на Карповке и здесь чудесно исцелился у гробницы о. Иоанна Кронштадтского. Произошло это так. Во время Херувимской песни он вырвался из рук пятнадцати сильных мужчин, державших его, и затем пронесся по воздуху над народом к западным вратам храма и у входа в храм упал без чувств. Бесчувственного, его взяли и принесли к гробнице о. Иоанна. Здесь больной на краткое время очнулся, а затем крепко заснул. Во время сна явился ему о. Иоанн, дал наставление, исповедал и велел ехать в Валаамский монастырь.

Что происходило во сне? Больной, проснувшись, не хотел говорить об этом, и если бы не отрывочные слова, сказанные вслух во время сна:

— Отец Иоанн, прости, помолись, исполню, — то, возможно, больной все скрыл бы.

Но когда он услышал от окружающих его эти слова и понял, что они знают о происшедшем, — все открыл. Вот что произошло с ним. Он увидел о. Иоанна сидящим в кресле у своей гробницы. Отец Иоанн сказал ему:

— Ты видишь меня в таком виде, в каком никто меня не видел. Служи по мне панихиды, как это установлено Церковью. Но великому Богу угодно меня прославить. Придет время, и по мне служить будут молебны.

Затем дунул на больного, благословил его и добавил:

— В свое время я скажу тебе, что нужно будет делать для полного исцеления.

И после этих слов скрылся. Окружавшие видели в это время, как больной грыз зубами своими мраморную гробницу о. Иоанна и диким голосом кричал:

— О, великий угодник и пророк Иоанн! Выхожу, выхожу... но не совсем...

Конечно, кричал это не больной, а обитавший в нем демон. После этого Павел уже не так страдал от своей болезни, но еще не совсем выздоровел. В том же 1909 г. он переехал в Выборг, записался в послушники Валаамского монастыря и жил при архиерейском доме в городе Сердоболе (в имении Хюмпеля). Здесь он исполнял послушание на огороде и прислуживал в качестве чтеца при церкви. В 1911 г. 19 октября, в день памяти преподобного Иоанна Рыльского и тезоименитства о. Иоанна Кронштадтского, Господь благоволил явить новую милость Свою болящему Павлу чрез о. Иоанна.

На этот раз с ним произошло следующее. Вечером в этот день, после всенощного бдения, брат Павел во время чтения акафиста Божией Матери пришел в состояние восхищения. Его духовному взору открылось дивное видение. Первоначально во славе явился о. Иоанн Кронштадтский с преподобным Иоанном Рыльским. Затем — св. Павел Фивейский и св. Афанасий Афонский и множество других преподобных отцов. Все они приветствовали друг друга радостными возгласами:

— Радуйся, Иоанне; радуйся, Павле; радуйся, Афанасие!...

А наконец за ними явилась Сама Богоматерь в неописуемой славе, при появлении Которой хор преподобных отцов торжественно воспел песнь “Взбранной воеводе победительная”. После этого о. Иоанн Кронштадтский подошел к брату Павлу и сказал:

— А теперь выйди из тела и душой последуй за нами.

Весьма трудно было исполнить это повеление Павлу, но он исполнил его и последовал за святыми отцами.

— Они мне показывали, — говорил Павел, — первоначально райские обители и наслаждения, предназначенные для добродетельных, а затем мучения грешников. Как слава и блаженство праведников, так и мучения грешников не поддаются описанию. Когда было все показано, о. Иоанн Кронштадтский стал наставлять меня, как жить, и для получения окончательного исцеления повелел мне вновь войти в свое тело и отправиться в Оптину Пустынь к старцу о. Варсонофию.

Такими словами закончил свое повествование о виденном им в состоянии восхищения брат Павел. В ноябре того же 1911 г. он ездил к о. Варсонофию в сопровождении валаамского иеродиакона именем Варсонофий же. Старец был предупрежден о приезде больного, принял его, исповедал и причастил, и после этого последовало окончательное исцеление. До 1912 г. исцеленный Павел, уже совершенно здоровый, жил по-прежнему в Сердоболе, а затем призван был к отбыванию воинской повинности. В 1914 г. участвовал в великой войне. Жив ли он в настоящее время или погиб во время этой войны и последовавшей за нею революции — остается неизвестным. Но он через иеромонаха валаамского Варсонофия, некогда сопровождавшего его в Оптину Пустынь, переслал мне свои записки для обнародования их через десять лет после своего исцеления.

Из этих написанных им собственноручно записок видно, какою болезнью болел он и по какой причине. Во время пребывания своего в Москве Павел впал в тяжелую нужду. Нигде он не мог найти работы для себя, и все близкие и знакомые отказались от него. Тяжелая нужда доводила его до уныния и до отчаяния; неоднократно приходили ему мысли о самоубийстве. В одну из таких минут внезапно явился ему таинственный старец и сказал:

— Я помогу тебе, если ты собственною кровию письменно удостоверишь, что будешь верен мне и здесь на земле, и по смерти твоей.

— Кто же ты такой, чтобы мне верить в тебя и довериться тебе? — спросил Павел.

— Я тот самый, — ответил явившийся, — которого ненавидит ваша Церковь!

— Хорошо, я буду верен тебе! — заявил ослепленный отчаянием юноша и дал требуемую подписку.

— Ну, а теперь ты должен сбросить со своей шеи лишнюю обузу, — сказал таинственный старец и указал при этом на крест.

Юноша снял крест и таким образом отрекся от Христа и продал душу свою диаволу. За это отречение от Христа и предательство диаволу вселился в него злой дух, и с тех пор он стал бесноватым. От этого-то духа беснования и исцелил его о. Иоанн Кронштадтский, частью непосредственно, а отчасти через посредство Оптинского старца Варсонофия. Из всего сказанного видно, что бесноватые или одержимые нечистыми духами существуют и в настоящее время. Духу беснования предаются они за нечестивую жизнь и особенно за грехи богоотречения и богохульства. Но существуют в настоящее время и праведники, угодившие Богу, которые имеют силу и власть изгонять злых духов.

Величайшим из таких чудотворцев последнего времени является о. Иоанн Кронштадтский. Он настолько угодил Господу своею святою жизнью, что уже ныне числится в райских обителях в лике преподобных наряду со св. Антонием Великим, св. Павлом Фивейским, св. Афанасием Афонским и св. Иоанном Рыльским. Великому Богу угодно, как он сам сказал, в скором времени прославить его и на земле, как прославлен он уже на небесах. Глубоко поучительное же повествование об отроке Павле, помимо своего непосредственного значения, имеет и более глубокий символический смысл. Этот бесноватый отрок прообразует собою нашу несчастную и многострадальную Россию. И она, несчастная, как этот отрок Павел, предана духу беснования за свои грехи и за свое нечестие. Предана не по причинам оставления ее Богом, а по причине особенной любви Его к ней. Ибо егоже любит Господь, наказует: биет же всякаго сына, егоже приемлет (Евр. 12, 6), да дух спасется (1 Кор. 5, 5). Мы имеем на небесах многочисленный сонм святых чудотворцев, и древних и новых, имеющих власть над злыми духами. Будем усердно молиться им, да избавят нашу несчастную страну от насилия демонского. Лик преподобных молитвенников на небесах возглавляет Сама Пречистая Богоматерь. Будем молиться и Ей: “Пречистая Дево, яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: Радуйся, Невесто Неневестная!” Аминь»340.

Говоря о духовной связи между о. Иоанном и о. Варсонофием, нельзя не привести сон Старца, переданный им Елене Андреевне Вороновой, председательнице тюремного комитета в Санкт-Петербурге, близкой его духовной дочери. Он берется опять-таки из оптинского дневника С. А. Нилуса.

«Ходили с женой на благословение к о. Варсонофию. Е. А. Воронова слышала от него, что он в ночь со среды 17 февраля на четверг 18-е видел сон, оставивший по себе сильное впечатление на нашего Батюшку.

— Не люблю я, — говорил он Елене Андреевне, — когда кто начинает мне рассказывать свои сны, да я и сам своим снам не доверяю. Но бывают иногда и такие, которых нельзя не признать благодатными. Таких снов и забыть нельзя. Вот что мне приснилось в ночь с 17 на 18 февраля. Видите, какой сон — числа даже помню!... Снится мне, что я иду по какой-то прекрасной местности и знаю, что цель моего путешествия — получить благословение о. Иоанна Кронштадтского. И вот взору моему представляется величественное здание, вроде храма, красоты неизобразимой и белизны ослепительной. И я знаю, что здание это принадлежит о. Иоанну. Вхожу я в него и вижу огромную как бы залу из белого мрамора, посреди которой возвышается дивной красоты беломраморная лестница, широкая и величественная, как и вся храмина великого Кронштадтского пастыря. Лестница от земли начинается площадкой, и ступени ее, перемежаясь такими площадками, устремляются, как стрела, прямо в бесконечную высь и уходят на самое небо. На нижней площадке стоит сам о. Иоанн в белоснежных, ярким светом сияющих ризах. Я подхожу к нему и принимаю его благословение. Отец Иоанн берет меня за руку и говорит:

— Нам надобно с тобою подняться по этой лестнице!

И мы стали подниматься. И вдруг мне пришло в голову: как же это так? Ведь о. Иоанн умер: как же это я иду с ним, как с живым? — С этой мыслью я и говорю ему:

— Батюшка! Да ведь вы умерли?

— Что ты говоришь? — воскликнул он мне в ответ. — Отец Иоанн жив, отец Иоанн жив!

На этом я проснулся...

— Не правда ли, какой удивительный сон? — спросил Елену Андреевну о. Варсонофий. — И какая это радость услыхать из уст самого о. Иоанна свидетельство непреложной истинности нашей веры!»341.

Случаи исцелений

В той же второй части оптинских дневников мы встречаем поразительные случаи исцеления двух болящих святых подвижниц: княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой и Елены Андреевны Вороновой.

«Елена Андреевна... была помощницей княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой, тоже рабы Божией, какую не часто можно встретить на этом свете. Родная сестра бывшего наместника Кавказа, она и по происхождению своему, и по связям принадлежала к высшему обществу и, несмотря на это, оставила “вся красная мира” во имя любви к Богу и ближнему. Замуж она не пошла и всю себя отдала на служение страдающему меньшому брату. В родовом дундуковском имении она устроила лечебницу для сифилитиков, в которую преимущественно принимались так называемые “жертвы общественного темперамента”. Забывая себя, врожденную брезгливость, эта чистая, сострадательная душа сама обмывала им отвратительные гнойные раны, делала перевязки, не гнушаясь никакой черной работой около этих несчастных страдалиц. Она же стояла и во главе Петербургского благотворительного тюремного комитета. Живя всем существом своим только для других, она о себе настолько забывала, что одевалась чуть не в рубище и часто бывала жертвой паразитов, которыми заражалась в местах своего благотворения. К сожалению, вращаясь с молодых лет в обществе, где проповедовали свои и заморские учители, вроде Редстока, Пашкова и других, она заразилась иргвинизмом — сектой крайнего реформаторского толка, отрицающей веру в угодников Божиих и даже в Пресвятую Богородицу. Это очень огорчало православно верующую душу Елены Андреевны, но что ни предпринимала она для обращения княжны в Православие, ничто успеха не имело, потому, главным образом, что княжна, несмотря на чисто сектантские свои суждения о вере, сама себя считала вполне православной, ходила в церковь, говела и причащалась... Одно близкое к ней лицо, узнав, что она приступала к Св. Тайнам, и зная ее заблуждения, спросило ее:

— А исповедовали ли вы, Мария Михайловна, свое заблуждение?

— Какое?

— Да что вы — иргвинистка.

— Да я этого, — отвечала княжна, — и за грех не считаю.

Конечно, при таком образе мыслей мудрено было Елене Андреевне действовать на княжну словом убеждения, и пришлось ее любви обратиться к иному способу воздействия — к помощи свыше.

Приехала она как-то в Оптину к своему старцу о. Варсонофию и к нам и рассказывает, что, уезжая из Петербурга, она оставила княжну опасно больною, с сильнейшим воспалением легких, — а шел княжне тогда уже восьмой десяток.

— Прощалась с ней, — говорит, — я думала, что не застану ее больше в живых!

Отцу Варсонофию Елена Андреевна и раньше говорила о своей скорби, что не может вдохнуть в святую душу княжны разумения ее заблуждения и потому боится за ее участь в загробном мире. Отец Варсонофий обещал за нее молиться. В этот свой приезд Елена Андреевна, рассказав о том, в каком ныне состоянии оставила она княжну в Петербурге, усиленно просила Старца усугубить за нее молитвы.

Перед отъездом из Оптиной обратно в Петербург приходит Елена Андреевна прощаться с о. Варсонофием и принять его благословение на путь, а Батюшка выносит ей в приемную из своей келлии и подает икону Божией Матери и говорит:

— Отвезите эту икону от меня в благословение княжне Марии Михайловне и скажите ей, что я сегодня, как раз перед вашим приходом, пред этой иконой помолился о даровании ей душевного и телесного здравия...

— Да застану ли я ее еще в живых? — возразила Елена Андреевна.

— Бог даст, — ответил о. Варсонофий, — за молитвы Царицы Небесной не только живой, но и здоровой застанете.

Вернулась Елена Андреевна в Петербург и первым долгом к княжне. Звонит. Дверь отворяется, и в ней княжна: сама и дверь отворила, веселая, бодрая и как не болевшая.

— Да вы ли это? — глазам своим не веря, восклицала Елена Андреевна. — Кто же это воскресил вас?

— Вы, — говорит, — уехали, мне было совсем плохо, а там все хуже, и вдруг третьего дня около десяти часов утра мне ни с того ни с сего стало сразу лучше, а сегодня, как видите, и совсем здорова.

— В котором часу, говорите вы, это чудо случилось?

— В десятом часу третьего дня.

Это был день и час, когда о. Варсонофий молился пред иконой Божией Матери, присланной княжне в благословение.

Со слезами восторженного умиления Елена Андреевна сообщила княжне бывшее и передала ей икону Царицы Небесной. Та молча приняла икону, перекрестилась, приложилась к ней и тут же повесила ее у самой своей постели. С того дня Елене Андреевне уже не было нужды обращать княжну в Православие: с верою в Пречистую и угодников Божиих дожила княжна свой век и вскоре отошла ко Господу. Жила и умерла по-православному.

У Елены Андреевны при общем слабом состоянии здоровья было очень слабое зрение: один глаз совсем не видел, и лучшие столичные окулисты ей говорили, что не только этому глазу уже никогда не вернуть зрения, но что и другому глазу угрожает та же опасность. И бедная Елена Андреевна с ужасом стала замечать, что и здоровый ее глаз тоже начал видеть все хуже и хуже...

Стоял лютый февраль, помнится, 1911 года. Приезжает в Оптину Елена Андреевна слабенькая, чуть живая.

— Что это с вами, дорогой друг?

— Умирать к вам приехала в Оптину, — отвечает полусерьезно- полушутя всегда и при всех случаях жизни жизнерадостный друг наш, и тут же нам рассказала, что только что перенесла жестокий плеврит (это с ее-то больными легкими).

— Но это все пустяки! А вот нелады с глазами — это будет похуже. Боюсь ослепнуть. Ну, да на все воля Божия!

На дворе снежные бури, морозы градусов на пятнадцать — сретенские морозы, а приехала она в легком не то ваточном, не то “на рыбьем меху” пальтишке, даже без теплого платка; в руках старенькая, когда-то каракулевая муфточка, на голове такая же шапочка — все ветерком подбито... Мы с женой с выговором, а она улыбается:

— А Бог-то на что? Никто как Бог!

Пожила дня три-четыре в Оптиной, отговелась, причастилась, пособоровалась. Уезжает, прощается с нами и говорит:

— А наш батюшка (о. Варсонофий) благословил мне по пути заехать в Тихонову пустынь и там искупаться в источнике преподобного Тихона Калужского342.

Если бы мы не знали великого дерзновения крепкой веры Елены Андреевны, было бы с чего прийти в ужас, да к тому же и Оптина от своего духа успела нас многому научить, и потому мы без всякого протеста перекрестили друг друга, расцеловались, распрощались, прося помянуть нас у преподобного Тихона.

Вскоре после отъезда Елены Андреевны получаем от нее письмо из Петербурга, пишет:

“Дивен Бог наш и велика наша православная вера! За молитвы нашего батюшки — о. Варсонофия — я купалась в источнике преподобного Тихона при 10 градусах Реомюра в купальне. Когда надевала белье, оно от мороза стояло колом, как туго накрахмаленное. Двенадцать верст от источника до станции железной дороги я ехала на извозчике в той же шубке, в которой вы меня видели. Волосы мои, мокрые от купанья, превратились в ледяные сосульки. Насилу оттаяла я в теплом вокзале и в вагоне, и — даже ни насморка! От плеврита не осталось и следа. Но что воистину чудо великое милости Божией и угодника преподобного Тихона, это то, что не только выздоровел мой заболевший глаз, но и другой, давно погибший, прозрел, и я теперь прекрасно вижу обоими глазами!...”»343

Старец Варсонофий и Лев Толстой

«Осень». Оптинская смута и кончина старца

Приступая к последней главе жития старца Варсонофия — осени его жизненного пути — невольно напрашивается предварить оную этими простыми стихами, написанными им еще в годы его затвора, в 1902 году. Будучи человеком одаренным, он не был лишен способности писать стихи. Но только малая доля посмертного издания (1914)354 находится в нашем распоряжении. Однако, применяя лирический образ багряной осени к последним грустным годам жизни Старца, мы отнюдь никак не разделяем мнения автора «Оптиной Пустыни», издание YMCA355, что якобы после кончины старца Амвросия наступает осеннее увядание благодати старчества в Оптиной Пустыни. Протоиерей С. Четвериков ошибается, когда говорит, что после о. Амвросия старчество хотя и «не угасло, но не имело прежней силы и славы»356.

Эту ошибку повторяют с его слов и современные агиографы, в том числе и профессор Игорь Смолич в своем обширном труде на немецком языке: «Russisches Monchtum» (Wurzburg, 1953).

Всю силу и полноту благодатных дарований имели и последующие старцы. К этому убеждению приходишь хотя бы при ознакомлении с жизнеописанием старца Иосифа, непосредственного ученика и преемника о. Амвросия. Всею полнотою «славы» и незыблемого авторитета пользовались среди верующих также и другие старцы, например о. Варсонофий, которого почти замолчали наши агиографы, также о. Нектарий. Уменьшились не «сила и слава» старцев, а число верующих.

Возникновение оптинской смуты берет начало с далеких времен, а именно с момента кончины великого старца о. Амвросия.

Калужский епископ Виталий был враждебно настроен по отношению к покойному старцу Амвросию из-за своего непонимания сущности старчества. Как было сказано, он намеревался вывести насильно из Шамордина о. Амвросия, который там отдавал свои последние силы на созидание этой обители. И застал Старца в гробу.

Такое непонимание постигло и старца о. Анатолия. Это было делом «ревностных» лиц из мирян, которые опасались за судьбу о. Иосифа. Действительно, в эту минуту положение о. Иосифа не имело твердой почвы под ногами, подобно той, какой пользовался о. Амвросий, несмотря на то, что считался по болезни на покое. Его «начальник», о. Анатолий, с благоговением стоял перед ним на коленях и считал себя его учеником. Теперь же отношение к о. Иосифу во многом зависело от о. Анатолия — начальника Скита.

Тихий, смиренный, скромный о. Иосиф казался своим защитникам не способным сам себя отстаивать. В его жизнеописании указано, что еще при жизни старца Амвросия в бытность его в Шамордине прошел слух, будто о. Иосифа хотят выселить из хибарки о. Амвросия. Ему советовали поехать жаловаться Старцу. Однако о. Иосиф отнесся к этим слухам бесстрастно. Эти советы и были началом последующих интриг против скитоначальника о. Анатолия.

Когда же скончался о. Амвросий, эти защитники о. Иосифа нашли способ восстановить епархиального архиерея против о. Анатолия. Из-за того же непонимания природы старчества епископ Виталий не мог судить о духовности о. Анатолия и испытывать к нему уважение подобно епископу Игнатию (Брянчанинову), беседовавшему с ним об умно-сердечной молитве. Он поверил клевете и отстранил о. Анатолия от старчествования в Шамордине и даже запретил ему въезд в обитель.

Батюшка о. Анатолий очень тяжело переживал это запрещение. Выедет, бывало, на большую дорогу до того места, откуда видна Шамординская обитель, и велит кучеру остановиться; посмотрит в ту сторону, слезы потекут из глаз, и велит ехать обратно. Отец Анатолий преставился вскоре после о. Амвросия, в 1894 году.

Когда старца Анатолия не стало, положение его ближайших учеников оказалось нелегким. Отец Варсонофий ушел в затвор. В течение десяти лет он занимался изучением святоотеческой литературы и молитвой Иисусовой. В это время его духовником был о. Нектарий, который так же, как и он, в свое время был духовным сыном старца Анатолия. Об этом о. Нектарий свидетельствует сам в жизнеописании о. Амвросия357. Между ним и о. Варсонофием сохранилась близость до конца жизни.

Когда началась японская война, о. Варсонофий был отправлен на фронт в качестве священника при лазарете имени преподобного Серафима. Как довелось слышать, в Скиту опасались этого умного, образованного и способного быть властным человека. Другой ученик о. Анатолия, о. Венедикт, из белого духовенства, был назначен настоятелем Боровского монастыря358.

Сохранилось в «Прибавлениях к Церковным ведомостям» «Письмо Оптинского иеромонаха Варсонофия с Дальнего Востока на имя Преосвященного Вениамина, епископа Калужского»:

«Охраняемые Божественною благодатью и покрываемые вашими святительскими молитвами и архипастырским благословением, все мы, пятеро калужских иеромонахов, благополучно прибыли 1 мая в город Харбин и ожидаем указаний о дальнейшем нашем назначении из главной квартиры в Ляояне.

В Москве мы все явились к господину прокурору Московской синодальной конторы и, получивши деньги на путевые расходы, а также и документы, выехали из Москвы 13 апреля. Каждому из нас выдан был ящик с церковною утварью и облачением — походные церкви. Выдали также святые антиминсы, миро и освященный елей.

Нас разместили в вагоне второго класса и разрешили иметь при себе ящики с ризницами, ибо мы заявили, что признаем неудобным помещать их в багаже.

В пути нигде не останавливались, следуя, таким образом, безостановочно с 13 апреля по 2 мая — 19 суток. Только пришлось переждать несколько часов при переправе через озеро Байкал — на пароходах. Там мы встретили министра путей сообщений, князя Хилкова, временно проживающего в Иркутске. 25 апреля наш поезд повстречался с другим, на котором отправляли в Россию пленных японцев, в числе 182 нижних чинов и 18 офицеров. Видели их мы только на ходу в окна вагонов. Почти одновременно следовал с нами воинский поезд с сибирскими казаками. Нам сказали, что за ними следуют оренбургские и уральские казаки, в числе восьми полков и двух конноартиллерийских батарей (две дивизии). Донесся слух о первом нашем сражении на реке Ялу.

28 апреля прибыли в Маньчжурию. На границе — станция, и называется также Маньчжурия. Здесь также встретили задержку: совершалась пересадка. В первый раз мы увидели китайцев. Это все рабочие. С русскими китайцы живут мирно, и русские им нравятся. От станции Маньчжурия дорога, на всем протяжении ее до города Харбина, 85 верст, уже охраняется войсками — разъезжают конные солдаты и казаки. Незадолго до нас изловили японцев, которые хотели взорвать тоннель железной дороги у Хингана, во время хода поезда в 40 вагонов с войсками. Бог спас — взрыв последовал после проследования поезда. Всех их судили военным судом и повесили в Ляояне. На станции Маньчжурия обрадовала нас весточка об удачном нападении на японцев генерала Ренненкампфа с двумя полками казаков, причем японцы понесли страшные потери (семь тысяч).

Первый китайский город на пути нашем был Хайлар; но мы его не видели, ибо поезд стоял часа два, не более, а до города было семь верст. Около него строится русский город — пока небольшое селение. Все китайские власти остались в городе, и до сих пор там живет губернатор — дзянь-дзюнь. Но войска все выведены внутрь Китая.

Утешил нас вид русских церквей на станциях Сибирской железной дороги. Кругом пустыня. Но вот — церковь, и вокруг нее группируется несколько, десятка два-три, домиков. Это Русь Святая в маленьком виде. И светло и отрадно становится на душе. В Харбине с вокзала мы все проехали в здание Красного Креста, где нас приютили и оказали радушный прием. Разместили в номерах и согласились давать рыбную и молочную пищу. Жизнь в Харбине вообще недорога. Рыбы в изобилии, но только дорога. Русский Харбин расширяется, и его можно сравнить с любым небольшим уездным городом. Есть в нем три церкви, деревянные, служба совершается ежедневно».

Когда же, по окончании войны, о. Варсонофий вернулся обратно в Оптину Пустынь, о. Иосиф уже настолько состарился и ослабел, что управлять внешними делами Скита был уже не в состоянии. К тому же некоторые люди делали злоупотребления, пользуясь его добротой и мягкостью, и на Скиту оказались долги. От Синода была прислана ревизия. Он подал на покой, зная, что того желают епархиальные власти. А на его место скитоначальником был назначен о. Варсонофий, возведенный в сан игумена.

Но какой мудростью должны были бы обладать духовные чада о. Иосифа, чтобы взглянуть на эту перемену беспристрастным оком? Ведь о. Иосиф был столпом старчества, непосредственным преемником и учеником о. Амвросия, продолжателем традиций великих старцев. А о. Варсонофий, поступивший уже после кончины о. Амвросия, казался им человеком пришлым, чужим. Почувствовали себя обиженными за своего Старца и шамординские сестры, хотя о. Иосиф продолжал старчествовать и руководить ими. В Оптиной снова стало два старца... Понятно, что при создавшемся положении у о. Варсонофия со многими из старшей братии были лишь официальные отношения, как было с о. Илиодором, которому он дал «на дорогу» горсть леденцов в день его смерти.

Между тем новый скитоначальник твердой и властной рукой восстановил порядок в Скиту; он внес в его казну 60 тысяч рублей личного своего капитала, уплатил долги, ремонтировал Скит, обновил ризницу, устроил библиотеку Твердым своим прямолинейным характером, не допускавшим ни малейшей уступки духу времени, он со строгостью умел соединить и нежно-любовное отношение к скитской братии, был полон о них забот. Он не стеснялся смирять, когда это требовалось. Но к кающимся о. Варсонофий был милостив и говорил, что тех, кто не хочет спасаться по доброй воле, тех надо спасать силой, и силу эту применять умел. И многие из числа братии, не говоря о тех, которые поступили уже во время его управления, были всецело под его влиянием, испытав на себе всю пользу от его мудрого, благодатного руководства. В Шамордине, куда поступали его духовные дочки, им приходилось смиряться перед иосифовскими «дочками», которые имели над ними старшинство.

Особенно много занимался о. Варсонофий с интеллигентной молодежью, посещавшей Оптину Пустынь, и был единственным старцем оптинского скитского братства. До сих пор дело ограничивалось только натянутыми отношениями между варсонофиевскими и иосифовскими учениками и ученицами. У коренных оптинцев все же царил в конце концов дух смирения, да и влияние оптинских духовников отцов Анатолия (Потапова), Феодосия и Нектария, употреблявших все силы для поддержания мира, делало свое дело. Например, когда о. Варсонофий опасно заболел и послал к о. Иосифу просить благословения на принятие схимы, в этот момент в келлии о. Иосифа оказался его духовник о. Нектарий, который и настоял на том, чтобы это благословение было дано.

Много было у о. Варсонофия неприятностей после кончины о. Иосифа. Разные лица предъявляли свои претензии: кто относительно своих процентных бумаг, кто — вещей, якобы оставленных на хранение у о. Иосифа, и т. п. Были и личные обиды на о. Варсонофия. Например, в Скиту скончался о. Даниил (Болотов)359, родной брат шамординской игумении Софии (шамординские сестры звали его дядюшкой). Он много потрудился в деле христианской проповеди среди интеллигенции. С целью проповеди его часто отпускали из монастыря в мир. Перед смертью он хотел принять схиму. Но о. Варсонофий указал ему несовместимость его апостольского подвига с обетами схимы, требующими полного отречения от мира. Он спросил его, согласен ли он отказаться от своей апостольской проповеди в случае выздоровления. Подумав, о. Даниил отказался от схимы и так скончался простым иеромонахом. Родственники его не могли простить этого о. Варсонофию.

Между тем подземная работа врага рода человеческого не ослабевала. Им подготовлялась катастрофа. С целью добиться упразднения старчества и закрытия Скита новые монахи являлись из упадочного предреволюционного мира. Им дела не было ни до о. Варсонофия, ни до о. Иосифа. Им нужно было свергнуть существующую власть и захватить в свои руки начальственные должности.

Такими людьми оказались монах360 Патрикий и монах Георгий. Они затеяли бунт, вещь доселе неслыханную в Оптиной Пустыни. Конечно, это была лишь небольшая горсточка братии. (В Оптиной Пустыни до войны было 300 человек братии.) Настоятель архимандрит Ксенофонт, строгий монах, но несколько слабый в управлении, послал за скитоначальником о. Варсонофием, который сразу усмирил бунт, умиротворил братию и настоял на удалении из обители зачинщиков бунта. Последние не сложили оружия и подали жалобу в Синод и одновременно донос на о. Ксенофонта, будто он неправильно ведет лесное хозяйство. Их жалоба и донос нашли в Синоде благоприятную почву. Уже давно находились люди, недовольные о. Варсонофием, пока некая Мария Михайловна Булгак, урожденная Бартенева, начальница Гродненской гимназии и крайне правая политическая деятельница, не произвела того взрыва, который был причиной отъезда о. Варсонофия из Оптиной Пустыни.

Произошло это так. Сначала эта особа проявила обожание к о. Варсонофию. Она обещала завещать Скиту Оптиной Пустыни свой капитал в сто тысяч рублей361. Но на этом основании она решила, что ей дозволено распоряжаться в Скиту. Произошел конфликт, и Мария Михайловна возненавидела о. Варсонофия. Одно время она собиралась поступить в Шамординскую обитель. Узнав об этом, о. Варсонофий покачал головой и сказал: «Ох! И набулгачит же там Булгак!» Желая отомстить о. Варсонофию, Булгак явилась в политический петербургский салон графини Игнатьевой, где можно было встретить епископов, членов Синода, и выложила там весь багаж привезенных из Оптиной клевет и сплетен. Проверять слухи поехала в Оптину Пустынь сама графиня Игнатьева. Она сделала визит настоятелю о. Ксенофонту и заявила, что также сделает визит и о. Варсонофию, но как скитоначальнику, а не как старцу. Отец Варсонофий попросил М. Н. Максимович, супругу варшавского генерал-губернатора, присутствовать при приеме графини. Последняя почти безвыездно жила в Оптиной Пустыни и была тихая и смиренная старушка. Она вела разговор с графиней, а о. Варсонофий молчал. Вернувшись в Петербург, графиня доложила членам Синода, посещавшим ее салон, что в келлии скитоначальника стояли цветы и что чай разливала дама.

В результате всех этих жалоб и слухов Святейший Синод назначил ревизию. Для ведения следствия был назначен епископ Серафим Чичагов. Он прибыл в Оптину Пустынь под 1 января 1911 г.362 и после всенощного бдения выступил для произнесения проповеди. Он начал с того, что монахи бывают послушными и непослушными. Все ожидали, что речь коснется удаленных за бунтарство монахов, их своеволия и непокорности. Но каково было всеобщее горестное изумление, когда он начал громить и поносить о.о. настоятеля и скитоначальника, двух старцев, склонивших перед ним свои убеленные головы и поддерживавших его под руки. «Какой ты старец?» — крикнул епископ на о. Варсонофия. Смиренный о. игумен ответил кротко: «Я не самовольно старчествую, владыка, меня Синод назначил». Народ, свидетель этого, покидал собор возмущенный и взволнованный.

На другой день епископ Серафим собрал братию и поставил вопрос о принятии обратно удаленных за бунт монахов. Отец архимандрит Ксенофонт соглашался их принять, если покаются. Но старец о. Варсонофий отнесся отрицательно, говоря, что он не верит в их покаяние. Но монастырская братия, видя, что обратный прием этих бунтовщиков епископу желателен, стали давать со страху ответы уклончиво. К сожалению, столпы Оптинские, отцы иеромонахи Анатолий, Нектарий и Феодосий, отсутствовали... Смутьяны были не только приняты, но даже один из них был сделан казначеем.

После этого твердая и непоколебимая жизнь в Оптиной Пустыни была нарушена. Старец о. Варсонофий был назначен настоятелем монастыря в Голутвине. Мирянам, жившим вокруг обители, было предложено выехать, и пребывание богомольцев было ограничено десятью днями. Был даже поднят вопрос о закрытии Скита и о прекращении в Оптиной Пустыни старчества. К счастью, это не было исполнено. Отец архимандрит Ксенофонт оправдался от обвинений, но вскоре умер от пережитых огорчений. Его заместителем стал о. Исаакий Второй363. Скитоначальником был назначен о. Феодосий364, духовный сын старца Варсонофия.

С ним вместе старчествовали в Скиту о. Нектарий и бывший келейник старца Амвросия о. Анатолий (Потапов). Между тремя старцами царило братолюбие и согласие. Но отголосок смуты между братией не был изжит до конца существования Оптиной Пустыни.

О судьбе старца Варсонофия, о возведении его в сан архимандрита и назначении в заброшенный Голутвинский монастырь подробно рассказывает о. Василий Шустин: «Отец Варсонофий должен был покинуть Скит. Я как раз к этому времени приехал в Оптину. Батюшка встретил меня с радостью, поведал мне о своих обстоятельствах и рассказал, как накануне диавол ополчился не только на его имя, но и на его жизнь.

— Приехал сюда один офицер и стал требовать от меня записку в том, что я согласен на его брак с одной девушкой, очень религиозной, но мне незнакомой. Он хотел обманом жениться. Я категорически отказался дать такую записку. Даже надписать Св. Евангелие. Тогда тот начал кричать на меня, наконец выхватил шашку из ножен и стал ею размахивать, наступая на меня, а я, — говорит Батюшка, — скрестив руки, стою перед ним. Он махал, махал, но никак не мог меня задеть. С ругательством вложил шашку в ножны и побежал, но в безумии своем не мог найти выход из Скита. Встретив одного монаха, он велел вывести его из Скита и проводить до гостиницы; тот сказал, что не имеет права выходить без благословения старца. Тогда офицер выхватил револьвер и заставил его идти с ним. Конечно, я мог бы возбудить дело против него, я знаю, какого он полка, и мог бы написать в офицерский суд, но это не наше дело, это не монашеское дело, мы должны сказать: да будет воля Божия.

Потом Батюшка сказал:

— Пойди в келлию отца Нектария и скажи, что я прислал тебя.

В день отъезда Батюшка служил в Скиту Литургию и затем прощался с братией у себя. Прощание было трогательное, почти всем он кланялся в ноги, а некоторым, поклонившись, не хотел и вставать. Много было слез. В три часа совершил напутственный молебен и отправился на вокзал: вещей у него было — один маленький ручной саквояжик. Погода была отчаянная, поднялась страшная вьюга с мокрым снегом. Прямым путем на вокзал нельзя было ехать, так как река Жиздра разлилась. С большой опасностью перебрались мы через реку. С Батюшкой до вокзала провожать на маленьком пароме поехал его духовник и о. Нектарий. Я ехал вместе с духовником Батюшки, о. Феодосием. Он был поражен смирением о. Варсонофия и всю дорогу умилялся. Ехали мы до вокзала, вместо обычного часа, три с половиною часа. Дорогою Батюшка совсем окоченел. Благодарение Богу, что поезд опоздал и Батюшка мог согреться чаем. Билеты по распоряжению Батюшки были взяты третьего класса. Но при пересадке я уговорился с обер-кондуктором и не дал Батюшке войти в третий класс, и вместе с двумя келейниками поместились мы в купе второго класса. Дорогой Батюшка почти не спал, но при этом почти не говорил ничего. По приезде в Москву Батюшка направился на подворье, в котором жил епископ Анастасий365. При встрече с епископом Батюшка поклонился ему в ноги. В этом подворье Батюшка прожил шесть-семь дней, пока епископ не возвел его в сан архимандрита.

Я жил в Москве у своих родных и каждый день приходил к Батюшке. Вместе с ним и келейниками мы обошли все святыни города Москвы и приложились к ним. Однажды, возвращаясь от часовенки св. Пантелеймона, Батюшка шел впереди, а я сзади. Вдруг меня останавливает одна незнакомая барышня, очень хорошо одетая, и спрашивает, не отец ли это Варсонофий. Я сказал:

— Да.

Она была удивлена, как Батюшка мог очутиться в Москве. Я в кратких словах рассказал ей, как это случилось. Она забежала вперед и приняла от него благословение и затем проводила до квартиры. Тут, возле ворот, Батюшка велел ей подождать, сам же вошел в столовую, выбрал лучший апельсин и велел мне отнести барышне, но прежде спросил меня:

— Кто эта барышня?

Я ответил, что не знаю. Но Батюшка сказал:

— Ты должен это знать, отнеси апельсин и проводи ее домой.

Я вышел из ворот, передал апельсин и желание Батюшки. Она меня спросила, где я живу.

— Ну, — сказала она, — это и мне по дороге.

Сели мы в один трамвай, он довез меня до моего места, а она поехала дальше. При прощании дала мне номер телефона и просила сообщить ей, когда Батюшку будут возводить в сан архимандрита. Я обещал ей все это сделать и в точности исполнил. Она была в церкви и просила меня передать Батюшке фрукты. На следующий день Батюшка поехал на новое место служения в город Коломну, в Голутвин монастырь.

Когда подъезжали к Коломне, то из окон вагона был виден монастырь. И Батюшка, смотря на монастырь, перекрестившись, сказал:

— Вот здесь мое место упокоения; мне недолго осталось жить, так как приходится нести последние испытания. Исполняется последняя заповедь блаженства: Блажени есте, егда поносят вам и ижденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради (Мф. 5, 11). При этих словах что-то острое кольнуло в сердце и стало тяжело; но Батюшка смотрел бодро. На вокзале были уже монастырские лошади. Нас встретил эконом монастыря с золотым наперсным крестом. Он сел с Батюшкой, а я в следующий тарантас с батюшкиным келейником. Еще было далеко до монастыря, как там уже начали перезванивать во все колокола. Батюшка сразу пошел в церковь. Тут собралась вся братия. После молебна Батюшка приветствовал всех и пошел осматривать помещение. При осмотре он везде нашел упущения и даже разорение. Гостиница была не устроена.

— Что же мне делать, — говорит Батюшка, — где же я помещу приезжающих богомольцев?

И вот он велел мне и келейникам ехать в город и купить кроватей, материала для матрацев и подушек и сшить их.

— Денег, — говорит Батюшка, — у меня нет, но найдутся добрые люди, поезжайте.

И вот — дивное дело. Мне, человеку в студенческой форме, дают и кровати, и материал без всякого разговора, с полной готовностью, и без копейки денег. Правда, был со мной келейник батюшкин, но его и меня никто не знал. По приезде в монастырь я принялся шить матрацы и набивать их волосом и работал целый день. Так как гостиница была не устроена, то я помещался в квартире Батюшки. Батюшка сам был вместо будильника: в 12 ½ часов ночи он приходил и будил меня и заставлял вместе с келейником читать полунощницу и монашеские правила. Это продолжалось часа два. Потом я опять ложился. Но в 5 ½ часов Батюшка опять меня будил, чтобы я собирался с ним вместе к ранней обедне. Так продолжалось около недели. В первое время было очень много работы, и я исполнял роль келейника, убирал комнаты, проветривал. Большие реформы произвел Батюшка и во внутреннем строении монастыря. Установил обязательное посещение церковных служб и сам являлся примером. Раньше и в трапезную не все ходили, а иеромонахи и не заглядывали. Имели при келлиях свои кухни. Эконом так имел повара. Батюшка запретил готовить что-либо на дому, и должны были все есть общую пищу и в определенное время. Когда Батюшка пришел по звонку в трапезную, все простые монахи удивились, что он так близок к ним. Пища была невозможная. Щи были из прелой капусты и рыбы с запахом. Эконом не пришел в трапезную, но Батюшка послал за ним послушника и заставил его есть обед из тех продуктов, которые тот покупал. Эконом отворачивался, а Батюшка его уличал. Недаром эконом носил шелковые рясы, и в его комнате можно было увидеть золотых рыбок.

— Как можно, — говорил Батюшка, — давать такую пищу, такую заразу...

Сразу весь дух монастыря переменился. Батюшка позаботился об одежде и пище монахов, и монахи, увидя такое отеческое отношение настоятеля, не чуждались его, но приходили с любовию и доверием, открывали ему свои души; а он начал их врачевать. Был там один алкоголик иеродиакон; благодаря любви и стараниям Батюшки он умер, как великий христианин. Батюшка своим смирением его возродил. И вообще через два месяца монастырь стал неузнаваем. Много рабочих из Коломенского завода стали приходить к Батюшке искать утешения. Батюшка благословил открыть при монастыре школу и обучать детей рабочих христианской жизни. Но не суждено было этому осуществиться.

Меня одолевали все разные болезни. В начале 1913 г. приехал я в Голутвин с больным горлом. Батюшка посмотрел на меня и говорит:

— Жениться тебе надо, и пройдут все твои болезни. — Я посмотрел на него удивленно. Я совсем не думал о женитьбе.

— Есть у тебя невеста? — спросил он.

— Нет, Батюшка.

— Ну, так вот я тебе посватаю одну девушку, чудную. Она в монастырь собирается. Ты видел ее, должно быть. Она так смиренно в темном платочке ходит. Нужно, чтобы она в миру жила и воспитывала благочестивых и честных людей... Нравится ли она тебе? Ведь ты с ней виделся в Москве.

— Да, Батюшка, она мне в Москве понравилась, а здесь я ее не узнал!

— Подвигом постным она себя изнурила. И вот я решил так: завтра утром, за ранней обедней, я буду молиться о вас перед жертвенником, и — что Господь мне откроет. Если угодно Ему мое желание, то я призову ее на клирос, и поговорю с ней относительно тебя и ее самой, а пока ничего не буду говорить...

Такое решение Батюшки меня ошеломило, и я, взволнованный, ушел к себе в гостиницу, намереваясь на следующий день сходить к ранней обедне. Велел гостинику разбудить меня вовремя. Когда стали благовестить, тот постучал ко мне. Я вскочил, скорее начал одеваться... И что же? Мне казалось, что я оделся тотчас же и пошел в церковь. Подхожу к церковным дверям, а те заперты. Спрашиваю первого монаха, почему церковь заперта. Потому, говорит, что служба отошла. А который час сейчас? Одиннадцать часов! Как? Я сейчас только одевался к ранней обедне! Я чуть с ума не сошел — потерял чувство времени, и тотчас же побежал к Батюшке. Я мог входить к нему во всякое время. Келейник впустил меня и сказал, что Батюшка сейчас отдыхает, но скоро выйдет. Я сел в приемной и волнуюсь не знаю как. Спустя минут двадцать вышел Батюшка. Помолился, благословил меня и посадил рядом. Я с испугом говорю Батюшке, что потерял чувство времени. Уснул ли я, потерял ли я сознание — никак понять не мог. А Батюшка и говорит:

— Так и должно быть, в таких вещах любопытствовать нельзя.

И начал мне рассказывать про Серафима Саровского. Я волнуюсь, хочу узнать результат, беседовал ли он с этой девушкой, а он испытующе посмотрит на меня и продолжает говорить про Серафима Саровского.

— Пришел к преподобному Серафиму один молодой человек и просит благословения у Преподобного на брак с девушкой, которая осталась в деревне. А преподобный Серафим говорит: “Твоя невеста здесь, в монастыре, ты ее встретишь при входе в гостиницу”. Тот был удивлен и говорит, что ее здесь нет. “Твоя невеста сделалась невестой Христовой, а ты женишься на другой”. Придя в гостиницу, он действительно встретился с одной девушкой, которая пристально на него посмотрела. Войдя в комнату, он нашел на столе письмо, где сообщали, что невеста его нервно заболела и умерла. Он побежал к преподобному Серафиму и со слезами поведал свое горе. И Батюшка устроил новый брак. Вот как воля Божия исполняется.

— Теперь я скажу относительно тебя: как я говорил, я молился перед жертвенником, и после обедни позвал А. С. на клирос. Я охарактеризовал ей тебя, сказал, что я ручаюсь за тебя и хочу вас обоих познакомить ближе. Она и слышать не хочет о замужестве, я ее долго убеждал и предупреждал, что в монастыре она погибнет. Тогда она смирилась и сказала: “Ваша воля, Батюшка, вы знаете лучше”. Я ей назначил час свидания в приемный час, в три часа, также и тебе заповедаю прийти в три часа.

Пошел я к себе в гостиницу и при входе столкнулся с А. С. Она сразу вся покраснела, наклонила голову и прошла мимо меня, и сейчас же вспомнились мне слова Батюшки, как бы от преподобного Серафима: “А при входе в гостиницу ты встретишь свою невесту”. И вот оно так сбывалось. И для чего она, думаю я, пошла в гостиницу (ибо она жила в поселках близ монастыря). Оказалось, что как раз и ее брат со своей невестой приехал просить у Батюшки благословения.

В три часа я пошел в батюшкину приемную. Народу собралось там довольно много. Я сел подальше, в уголок. Пришла и будущая моя невеста с братом, и сели далеко от меня. Посредине стояла женщина с юношей лет 17-ти. С большой печалью на лице она ожидала Батюшку. Наконец, Батюшка показался в дверях. Прежде всего, как он имел обыкновение делать, подошел к образу, помолился, а потом стал всех обходить и благословлять. Благословил меня, по очереди, и пошел дальше. Тут женщина, которая стояла посреди комнаты, бросилась к Батюшке со словами:

— Батюшка, помолитесь! Измучилась я со своим сыном, излечила на него все состояние, а он все остается глухонемым, и так сделалось с ним с 12 лет.

Батюшка благословил, посмотрел на него и говорит:

— Согрешил он одним великим грехом, и ему покаяться и говеть нужно, и снова он будет слышать и говорить.

Мать даже огорчилась тут за сына: как, ведь он примерный мальчик, мог ли он согрешить в 12 лет! Батюшка обратился к юноше и спросил:

— Ты помнишь, что ты сделал? — Тот в недоумении качал головой.

— Да ведь он, Батюшка, не слышит, — говорит мать.

— Да, тебя не слышит, а меня слышит.

Тогда Батюшка наклонился и шепнул ему что-то на ухо, и у того широко раскрылись глаза — он вспомнил. Через неделю юноша был здоров.

После разговора с женщиной Батюшка подошел ко мне, взял меня за руку и повел, подошел к моей невесте, взял ее другой рукой и повел обоих в исповедальню. Она очень стеснялась, а он ее подбадривал. Брат ее глазам своим не верил. (Он знал, что она бесповоротно собралась в монастырь.) Поставил нас Батюшка перед аналоем, соединил наши руки, покрыл епитрахилью своей и стал про себя молиться. Потом он обернулся к нам и сказал:

— Вот вам мое желание, познакомьтесь поближе, и если вы друг другу подойдете, то Бог да благословит ваш брак.

И затем, обратившись к моей невесте, сказал:

— А тебе заповедаю каждый день в пять часов приходить к В. В. и угощать его чаем. И вы открывайте души свои друг другу.

Потом он нас отпустил, призвал ее брата, который в этот же день уезжал обратно в Москву.

День, в который совершился этот сговор, был для меня замечателен. Это был день смерти моей родной матери 1 февраля. Ровно за год до этого я был в Оптиной и сказал Батюшке, что сегодня день смерти моей матери. Он встал тогда перед образом и начал молиться. Потом, повернувшись ко мне, говорит:

— Смотри, как она кивает головой и как благодарит за то, что ее сын не забыл ее, а вспомнил и помолился. Ты видишь ее радость?

— Батюшка, я ничего не вижу.

А Батюшка смотрит на образ и будто разговаривает. Так вот, прошел год после этого случая, и опять у меня событие. Безусловно, тут было и благословение матери.

В продолжение нескольких дней Анна Сергеевна приходила ко мне в пять часов. Беседуя друг с другом, мы срослись душой. Беседа продолжалась до 10 часов вечера, и я ее провожал домой. Каждый день мы сообщали Батюшке о своей беседе, а он мне говорит:

— Как у меня душа радуется, что так случилось. Но надо все- таки тебе познакомиться с ее родителями. Там будет скоро свадьба у брата Анны Сергеевны, пускай они пришлют тебе приглашение.

Потом Батюшка велел отвези ее в Москву и после свадьбы брата съездить вместе с нею к преподобному Сергию в Троице-Сергиеву Лавру. Батюшка очень почитал преподобного Сергия366.

Я исполнил батюшкино желание, отвез свою невесту в Москву и по получении приглашения приехал на свадьбу... После этого я каждую неделю стал ездить из Петербурга в Москву. Наша помолвка была объявлена. Мы побывали с невестой в Троице-Сергиевой Лавре. И тут, во время молебна, так близко чувствовалось присутствие живого преподобного Сергия, что меня охватила жуть. То же самое чувствовала и моя невеста. Чувствовалось особое единение. Недаром Батюшка направил нас сюда. Настроение было мое радостное. Вдруг получаю телеграмму в Петербург, что Батюшка очень серьезно заболел. Я тотчас же бросил дела, выехал в Голутвин. Батюшка был плох. Он лежал на кровати; при моем приходе сел и меня посадил рядом с собой, обняв рукой. С большим интересом он начал меня расспрашивать о приготовлениях к свадьбе.

— А были ли у преподобного Сергия?

— Да, Батюшка, были, и я ощущал трепет.

— Ну, теперь, значит, все благословлено, и вот через три дня, на Благовещение, пускай будет у вас обручение, а на Красной горке — свадьба, в Петербурге. А после свадьбы — первый визит ко мне.

Тут он задумался, видимо, чувствуя скорое приближение смерти... И начал говорить о благодати старчества...

— Старцев называют прозорливцами, указывая тем, что они могут видеть будущее. Да, великая благодать дается старчеству — это дар рассуждения. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У них, кроме физических очей, имеются еще очи духовные, перед которыми открывается душа человеческая. Прежде чем человек подумает, прежде чем возникла у него мысль, они видят ее духовными очами, даже видят причину возникновения такой мысли. И от них не сокрыто ничего. Ты живешь в Петербурге и думаешь, что я не вижу тебя. Когда я захочу, я увижу все, что ты делаешь и думаешь... Когда у тебя будут дети, учи их музыке. Но, конечно, настоящей музыке, ангельской, а не танцам и песням. Музыка способствует развитию восприятия духовной жизни. Душа утончается. Она начинает понимать и духовную музыку. Вот у нас в церкви читают шестопсалмие, и люди часто выходят на это время из церкви. А ведь не понимают и не чувствуют они, что шестопсалмие есть духовная симфония, жизнь души, которая захватывает всю душу и дает ей высочайшее наслаждение. Не понимают люди этого. Сердце их каменно. Но музыка помогает почувствовать всю красоту шестопсалмия.

Тут Батюшка опять задумался.

— И вот как я рад, что пристроил тебя. Да поможет вам Господь и да укрепит вас. Болезнь моя мешает мне очень...

Я видел, что Батюшка очень устал, пожелал ему здоровья и попросил благословения на отъезд. Я не знал, что он так близок к смерти, и думал, что он еще поправится, а его через шесть дней не стало.

Только я успел после обручения вернуться в Петербург, как поехал обратно на похороны Батюшки. Все наше свадебное радостное настроение расстроилось. Стоял Батюшка в храме восемь дней. Он заповедал: пока не появится запах тления, не хоронить его. Отпевал его епископ Анастасий367, который поклонился перед гробом в землю и заплакал, что земля лишилась мудрого наставника. Вместе с епископом плакал и весь храм. После отпевания Батюшку повезли на похороны в Оптину Пустынь. Желание Батюшки исполнилось. Прах его упокоился в Оптиной Пустыни.

Я проводил Батюшку только до Москвы; мне надо было держать экзамен, и я отправился в Петербург. На Красной горке, по завещанию Батюшки, состоялась наша свадьба. По случаю траура о Батюшке никаких танцев не было, и в тот же день, вечером, я с женой отправились в Оптину на могилу Батюшки, отдать ему первый свадебный визит.

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали и спрашиваем служившего иеромонаха:

— Кто теперь старчествует?

— Отец Нектарий, — ответил тот.

Тут-то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая Скит, послал меня к о. Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе; он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти».

На этом заканчиваются записки о. Василия, касающиеся старца Варсонофия. Духовная связь их продолжалась и продолжается, как мы увидим ниже.

Итак, угас великий Старец и упокоился в своей любимой Оптиной Пустыни. Когда-то, восхищаясь Оптиной, он писал:

Мирской ярем нося, и скорбный совершая Средь мрака и стремнин тернистый жизни путь, Сподобился я видеть отблеск рая...

Наследие веков, сосновый темный бор По сторонам ее раскинулся дремучий; В нем тишина, безмолвию простор, Свобода полная для чувств святых и дум; Лишь слышен там порой деревьев шум, Когда вершины их колеблет ветр летучий. Ясней здесь небеса и чище их лазурь...368

Исчезнет без следа твоя печаль, И ты увидишь, полный изумленья, Иной страны сияющую даль — Страны живых, страны обетованья...369