Основы языческого миропонимания

ГЛАВА ШЕСТАЯ КУЛЬТУРНЫЙ ГЕРОЙ И ТРИКСТЕР

На жизнь сибирских язычников, помимо богов, демонов, духов, влияли еще три категории лиц, активно задействованных в регламенте земной жизни. Это — культурный герой, трикстер и шаман. Забегая вперед, сразу же оговорю социально-культовый статус трех названных персонажей.

Главная функция культурного героя — улучшать Мир, учить людей полезным умениям и навыкам, добывать для них небесные дары (порою вопреки воле богов) и вообще всячески благодетельствовать род людской, независимо от того, заслуживают люди этих благодеяний или нет. Культурный герой обычно подается в мифологии как альтруист, не ищущий личных выгод.

Главная функция трикстера — преступать общепринятые нормы и установки, профанировать сакральное, колебать установленный богами миропорядок, нарушать равновесное состояние Верха и Низа. Трикстер, особенно в своих архаичных зооморфных разновидностях, весьма глумлив, циничен, для него практически нет ничего святого.

Главная функция шамана — посредничество между земным и неземными мирами, охрана установленного богами миропорядка, кураторство жизненного круговорота на вверенной ему родовой или родоплеменной территории. Шаман более всех других землян понимает, что в основе Мироздания на всех его структурных уровнях лежит единство противоположностей, и в полной мере осознаёт равную необходимость как добра, так и зла для существования и развития Мира; он осознаёт яснее, чем кто бы то ни было, что сбой их равновесного состояния может привести к нарушению миропорядка и даже к гибели Мира.

Е. М. Мелетинский определил культурного героя как «мифический персонаж, который добывает или впервые создает для людей различные предметы культуры (огонь, культурные растения, орудия труда), учит их охотничьим приемам, ремеслам, искусствам, вводит определенную социальную организацию, брачные правила, магические предписания, ритуалы и праздники… Культурному герою приписывается также участие в мироустройстве: вылавливание Земли из первоначального океана, установление небесных светил, регулирование смены дня и ночи, времен года, приливов и отливов, участие в создании, формировании и воспитании первых людей и др.» (Мелетинский Е. М., 1992. С. 25). Таким образом, культурный герой благодетельствует людей не только как творец добрых дел, но и как учитель. К наиболее ярким культурно-героическим образам сибирского языческого фольклора относятся Мир-суснэ-хум у манси, Дох у кетов, Хадо у нанайцев, Эллэй у якутов и др. Большинство из них — родовые, племенные или этнические предки. Дох и Хадо считаются, кроме того, еще и первошаманами.

Вогульскому Мир-суснэ-хуму как культурному герою приписывается творение отдельных деталей Мира, обучение человека ремеслам, другим важным умениям и навыкам. Он был первым охотником на лося, познакомил людей с огнем, создал полезные растения и животных, обязал птиц прилетать летом на север. По велению отца (хозяина Верхнего мира) он добывает в Нижнем мире Солнце и Луну (Мифы, предания, сказки…, 1990. С. 19, 294).

Кетский культурный герой Дох — основоположник обычного родового права, учредитель главных канонов народной нравственности и житейской мудрости. Кетские шаманы прежде вставляли в свои камлания речитативное изложение тех или иных установленных Дохом жизненных правил, заканчивая каждое поучение обязательными словами: «Так Дох говорил» (Анучин В. И., 1914; Новик С. Е., 1984. С. 265).

Нанайский культурный герой Хадо дал людям первых шаманов, открыл дорогу в буни (мир мертвых), обеспечив тем самым «правильную» циркуляцию душ, т. е. положил начало цикличному жизненному круговороту и таким образом обусловил постоянную возобновляемость жизни на Земле. Главным подвигом Хадо было избавление людей от смертельной космической жары. «Тогда было три солнца, — повествует миф, — рыба умирала, и людям стало невозможно жить. Он (Хадо. — М. К.) пошел к восходу солнца, дошел, сделал тууру — травяной дом. Когда солнце взошло, дом загорелся, он стрелять не мог. Опять домой пошел. Опять к восходу солнца пошел, дошел, деревянный тууру сделал. Солнце взошло — опять пожар. Опять вернулся, снова туда пошел, каменный тууру сделал. Солнце взошло, он два солнца убил… После этого хорошо жить стало, народ хорошо родиться стал» (Штернберг Л. Я., 1933 С 448, 493). Любопытно, что нанайские «большие» шаманы, приступая к провожанию душ, вначале обязательно рассказывали легенду о Хадо, расстрелявшем два солнца из трех.

Якутский культурный герой Эллэй, в отличие от вышеохарактеризованных, почти совершенно лишен сакральной окраски. Он не шаман, а обычный человек, скромный, трудолюбивый. Труд его — всегда созидательный, творческий, приносящий пользу людям. Согласно легендам и преданиям, Эллэй придумал плавильный горн, изобрел меха для раздувания и поддержки огня, кузнечные инструменты, гончарство; завел загоны для скота, хлев для жеребят, ввел в практику дымокур, к которому приманил, а затем приручил диких лошадей. Он первым изготовил чороны и другую молочную посуду, учредил весенний праздник кумыса — ысыэх (Ксенофонтов Г. В., 1977).

Говоря об общей направленности эволюции образа культурного героя, Е. М. Мелетинский намечает две основные этапные (?) тенденции в трансформации его функциональной специфики: «В древних версиях мифов, отражающих специфику присваивающего хозяйства, культурный герой добывает готовые блага культуры, а порой и элементы природы путем простой находки или похищения у первоначального хранителя (у старухи-прародительницы, у хозяйки царства мертвых, у небесных богов, у духов-хозяев). Типичный пример — похищение огня: тотемными предками у австралийцев, полинезийским Мауи, индейским Вороном, древнегреческим Прометеем и др.

Параллельно или стадиально позднее возникают мифы об изготовлении природных объектов культурным героем-демиургом с помощью гончарных, кузнечных и других орудий… На заре эпохи металла культурный герой выступает в облике чудесного кузнеца» (Мелетинский Е. М., 1992. С. 25).

Чертами культурного героя (как правило, задним числом) наделялись и особо выдающиеся вожди (например, Чингисхан, чтившийся тюрко-монгольскими народами как основатель государственности, учредитель законов, усмиритель соседних народов, завоеватель Мира, носитель славы и величия тюрко-монгольских этносов), и многие верхние духи. Им приписываются деяния, направленные на улучшение жизни людей, на устройство и упорядочение Мира. Так, призывая на помощь во время камлания божественного Соо-кана, телеутский шаман обращается к нему со следующими словами:

Божественным статусом обладает и мансийский Мир-суснэ-хум. Он — младший сын хозяина Верхнего мира Нуми-Торума и богини-жизнедательницы Калтащ (по другой мифологической версии, «незаконный» сын Калтащ, плод ее «греховной» связи с властителем Преисподней Куль-Одыром). Мир-суснэ-хуму доверено свыше следить за соблюдением земными жителями установленного богами миропорядка. Роль культурного героя он исполняет побочно, скорее на «любительском», чем на «профессиональном» уровне, корректируя и совершенствуя время от времени по своему усмотрению условия существования людей на Земле.

Таким образом, в процессе перехода от первобытности к раннеклассовым отношениям культурные герои в своем развитии все более разделяются на две главные разновидности — на «земных» (народных), вроде якутского Эллэя, и на «высших» (предназначенных, сакральных), вроде монгольского Чингисхана. Последние («высшие») нередко эволюционируют в духов небесного ранга, причем отдельные из них начинают приобретать явно выраженные мессианские черты. Относительно возможности генетической преемственности между культурным героем и богоравными небесными лицами, в том числе мессией, спасителем, высказывались К. Брейзиг, П. Радин и др. (Breysig К., 1905; Radin Р., 1956).

Одно время была весьма популярна точка зрения, декларирующая генетическую связь образа Спасителя с образом трикстера, однако она практически никак не обосновывалась. Я коснусь этого вопроса ниже в связи с анализом проблемы трикстера.

* * *

Кроме культурного героя, в фольклоре разных народов фигурирует персонаж, пародирующий и профанирующий установленный богами миропорядок, попирающий устоявшиеся нормы жизни. Он выступает как в архаичном зооморфном облике (Ворон у северо-восточных палеоазиатов; Койот, Норка у некоторых групп североамериканских индейцев; Лиса у многих народов мира и др.), так и в антропоморфном виде (Эква-Пырищ у манси, Ими-Хиты у хантов, Дяйку у нганасан, Диа у энцев, Иомпу у ненцев, Ича у селькупов, Оёлоко у долган и северных эвенков, Дебегей у юкагиров и т. д.), хотя возможен и синкретический антропозооморфизм.

В науке за подобной личностью закрепился термин «трикстер» (англ, «плут») — не вполне, на мой взгляд, соответствующий характеру понятия, но, тем не менее, прочно вошедший в научный обиход.

Касаясь вопроса о социальной и мировоззренческой оправданности этого во многом загадочного фольклорного образа, Е. М. Мелетин-ский приходит к заключению, что сказания о трикстере указывают на поиск людьми некой «легальной отдушины, известного противоядия мелочной регламентированности в родовом обществе, шаманскому спиритуализму и др.» (Мелетинский Е. М., 1972. С. 179). В реальной жизни поиск этой отдушины проявляется «в элементах самопародии и распущенности, имевших место в австралийских культовых ритуалах, римских сатурналиях, средневековой масленичной обрядности, празднике дураков и др.» (Мелетинский Е. М., 1992. С. 27).

Тезис о «легальной отдушине» как условии выплеска накапливающейся внутри человеческого коллектива теснящей душу энергии недавно развил И. Н. Гемуев, главным образом на примере Медвежьего праздника у обских угров: «На всем протяжении существования, — рассуждает названный автор, — человек был обречен на необходимость создания норм и следования им, без чего невозможно функционирование социума. В то же время, чтобы не сойти с ума, чтобы не возникла ситуация короткого замыкания, оказалось необходимым создавать иллюзорные возможности ненорматизированного поведения… Спорадичность (а на самом деле завуалированная регулярность)… средневековых карнавалов заключает в себе в скрытом виде идею неотвратимости, неизбежности норматизированного поведения людей во все остальное, внекарнавальное (и внепраздничное) время. Таким образом, Медвежьи праздники, как и карнавалы, являются средоточениями противоположностей. С одной стороны, казалось бы, налицо разнузданность и вседозволенность, с другой — неявные указания на необычный, исключительный, не относящийся к повседневности характер этой вседозволенности. А стало быть, во всем, что относится к основным характеристикам бытия, господствует относительная норма» (Гемуев И. Н., 1992. С. 39).

Вышеприведенные высказывания в общем справедливы, однако в них не учитывается один принципиально важный момент: все эти коллективные трикстерские демонстрации, выступающие, как правило, на уровне общественных ритуально-праздничных церемоний, в том числе обско-угорский Медвежий праздник, воспроизводят Нижний мир, и прежде всего его «обратный», «изнаночный» характер.

Двадцать пять веков назад Гераклит так объяснил смысл древнегреческих дионисии и вакханалий: «Если бы не в честь Диониса они (греки. — М. /С.) совершали шествия и пели фаллический гимн, они бы поступали бесстыднейшим образом. Дионис же, ради которого они неистовствуют в вакханалиях, тождествен Аиду» (Материалисты древней Греции, 1955. С. 42). То есть все эти взрывы ненормативного поведения есть не что иное, как стремление приобщиться к «нижней» жизни. Но зачем? И здесь возникает новый аспект проблемы, касающийся исторической предназначенности трикстера.

Мне представляется, что в земном трикстерстве воплощена противоречивая сущность развивающегося человечества, с его беспрестанными неприкаянными метаниями между добром и злом, между праведностью и греховностью, между Богом и Сатаною. Могут возразить: трикстеры есть не только в Среднем (земном) мире, но и за его пределами — Гермес у древних греков, Локи у древних скандинавов и др., — однако это ничему не противоречит. Так оно и должно быть. Напомню, что, по языческим представлениям, в каждой части и частице Мироздания, от макро- до микроуровня, в соответствии с триеди-ностью всего Сущего, есть свои Верхний, Средний и Нижний миры и субмиры, в том числе в небесной и подземной сферах.

Без трикстера Мир был бы непротиворечив, сер и недвижим. Трикстер — главный инициатор динамики Мироздания. Вне трикстерства как исторической реальности недопустимы сомнения в правомерности рутины, немыслимы смены культурных, хозяйственных, социальных и мировоззренческих традиций, невозможны открытия, не на ком оттачивать чувство юмора, иронии, сарказма, никогда бы не родился смех как реакция на отход от нормы. Король, утратив в атмосфере всеобщего послушания самокритичность и чувство перспективы, вынужден призывать к себе шута, наделенного непререкаемым правом игнорировать и нарушать принятые при дворе манеры, моды, нормы и этикеты.

Именно трикстер, назло или на потеху публике, первым из земных людей сел верхом на лошадь, первым подоил козу и корову, первым сделал глиняный горшок, первым изготовил медную вещь, первым вырастил из дикого семени культурный злак.

Особенно судьбоносной роль трикстера была в период первотворения. Вот что пишет в этой связи В. Г. Богораз-Тан о деятельности чукотского мифологического трикстера Кухты (Кухту), выступающего в образе Ворона: «Ворон Кухт в процессе миротворчества одновременно соперник и помощник Творца… В дальнейшем миротворчество, точнее мироустройство переходит от верховного бога к Ворону. Ворон придает Земле ее поверхность и форму. Он пролетает над ней и прочерчивает крылом долины и овраги. Капли мочи его и брызги слюны превращаются в реки и озера, извержения превращаются в горы… После этого Ворон создает мужчину и женщину, обучает их важнейшим жизненным процессам: испражняться, любить, рожать детей» (Богораз-Тан В. Г., 1928. С. 41). Далее Кухт добывает в мире духов солнце, месяц, звезды, зажигает для людей первый костер, обучает их охоте и другим промысловым умениям.

Одновременно с этими полезными деяниями Ворон совершает многие негативные поступки. Он изображается в чукотской мифологии «скверной птицей, похотливой, вороватой, голодной, он питается калом и падалью, соблазняет собственную дочь, притворяется мертвым и заставляет жену свою устроить ему погребение. Все запасы семьи поступают в его распоряжение в виде погребального дара. Он объедается, а семья голодает и плачет» (Богораз-Тан В. Г., 1928. С. 42). То же самое мы видим у камчадалов, в мифологии которых одноименный Ворон-трик-стер занимает весьма существенное место, выступая то как благодетель, то как плут, глупец и святотатец. «Никого глупее не представляют, — писал о камчадалах в середине XVIII в. С. П. Крашенинников, — как своего Кухту, чего ради и не воздают ему никакого почтения, ничего у него не просят и ничем так, как его именем, не забавляются, рассказывая про него такие непристойности, о которых и писать гнусно. Между прочим и то в порок ему ставят, что он столько гор и столько стремнин сделал и столько мелких и быстрых рек, что столько дождей и бурь производит и беспокоит их. И для того входя зимою на высокие горы или спускаясь, ругают его всякою бранью. То же делают и при других трудных обстоятельствах» (Крашенинников С. П., 1949. С. 407–408).

Говорят, А. Энштейна однажды спросили: «Как совершаются открытия?» Великий ученый ответил примерно так: «Все знают, что есть нечто абсолютно невозможное. Но вот приходит дурак, который этого не знает. Он и делает открытие». В этой, приписываемой Энштейну, оценке роли ученого в жизни общества выражена озорная и меткая мысль о противоречивой сущности служителя науки, который в силу своей особой предназначенности просто обречен на переступание через традиционное понимание Мира. В этом своем качестве ученый-переступатель, по существу, тождествен трикстеру: как и последний, он вызывает у общества одновременно любопытство, надежду и страх, нередко переходящие в непонимание, в настороженность и даже в открытую нелюбовь. Общественное мнение руководствуется на этот счет своей логикой, зачастую питаемой примерами негативных последствий ряда известных научных открытий. Кроме того, обществу вряд ли импонируют бытующие в нынешней науке критерии отличия «настоящего» ученого от «ненастоящего», не всегда укладывающиеся в рамки привычного понимания обществом меры соотносимое добра и зла, истины и заблуждения, пользы и вреда.

Критерии добра и зла в реальной науке весьма относительны. Согласно этим неписаным критериям, «настоящего» ученого от «ненастоящего» отличают, по крайней мере, три логически взаимосвязанных качества. Первое: «настоящий» служитель науки не должен бояться прослыть дураком в глазах ученой публики. Едва ученый начнет терзаться мыслью «Ах, как бы кто не подумал, что я дурак», он тут же утрачивает творческую оригинальность и превращается в обычного академического обывателя. Второе: «настоящий» ученый должен исходить из обязательного правила: лучше искать и ошибаться, чем не искать и не ошибаться. Истину (часто через заблуждение) может найти и постичь только ищущий. Конечно, лучше всего искать и не ошибаться, но этот идеальный вариант (без «терниев») в науке практически невозможен. Третье: «настоящий» ученый обязан исходить из заповеди, гласящей, что в науке лучше сказать глупость, чем ничего не сказать. Вокруг глупости, коль скоро она высказана, начинается работа мысли: раздумья, споры, несогласия, в процессе которых предлагаются иные точки зрения, высказываются новые глупости, антиглупости, активизируется творческий потенциал и т. д. Кроме того, как показывает богатый человеческий опыт, глупость нередко оборачивается умностью, которая поначалу воспринимается как глупость лишь из консервативного нежелания общества отступить от традиционных норм, правил, привычек — в полном соответствии с вышеприведенным высказыванием А. Энштейна.

Перечисленные критерии, если принимать их и следовать им на уровне формул, таят в себе большую опасность. Дело в том, что ученый-исследователь, ориентированный только на открытия, являет собою, в сущности, классический образец трикстера, ибо, как и последний, готов переступать через любую норму. Это «переступание», если оно безудержно и бесконтрольно, может обернуться для общества великими бедами. Поэтому ныне (как и прежде) столь актуален вопрос о нравственности науки, тем более что любое доброе дело имеет изнаночную сторону и способно превратиться в великое зло.

Сложность понимания и оценки трикстера во многом объясняется притягательной и одновременно отталкивающей аурой этого образа. Публика (общество, народ, толпа) ощущает и интуитивно полуосознаёт все это. Отсюда такой непреходящий интерес к «дураку», над которым все потешаются, в то же время симпатизируя ему — одновременно плохому и хорошему, неудобному и удобному, глупому и умному, шарлатану и правдознатцу.

В каждой деревне, в каждом сообществе, в каждом этносе накликают, находят или рождают своего «дурака», выступающего в зависимости от места и времени в разных видах и качествах. В русском варианте это: фольклорные дураки (Иван, Емеля и пр.), юродивые, ярыги кабацкие, шуты, скоморохи, обычные деревенские дурни.

Образы трикстеров создавали в разное время Гомер (Одиссей), Ф. Рабле (Гаргантюа), Т. Манн (Феликс Круль) и многие другие. Их искали и ищут наши дети и внуки, любимые герои которых — Пиноккио (Буратино), капитан Врунгель, Старик Хоттабыч, Карлсон, Который Живет на Крыше; Пеппи Длинный Чулок, медвежонок Винни-Пух, пес Пиф и прочие — герои облагороженные, гуманизированные, но имеющие, тем не менее, явные трикстерские черты.

Любой человек на пути от детства к взрослости переживает трик-стерский период, или так называемый «переходный возраст», когда наступает пора непочтения к авторитетам, сомнения в общепринятых истинах, переоценки былых идеалов. Некоторые люди, вступив в переходный возраст, не выходят из него до конца жизни. Это и есть трикстеры.

Трикстерами могут быть не только отдельные личности, но и отдельные поколения, отдельные этносы. В жизни народов случаются время от времени спонтанные выплески особой активности — обычно в переходные возрасты жизни этноса и в периоды всплеска так называемой «пассионарности» (Гумилев Л. Н., 1970).

«Переходный возраст» и «пассионарность» — два разных возрастных проявления. Если «переходный возраст» более всего сопоставим с «подростковым» (трикстерским) периодом открытий и переоценок, то «пассионарность» выглядит как проявление «бурной молодости». В русском фольклорно-мифологическом варианте достижение героем пассионарной зрелости выглядит обычно так: сын, достигнув молодого возраста, вдруг является к родителям и заявляет: «Дорогие батюшка и матушка! Дайте мне добра коня да благословите в дальний путь. Хочу людей посмотреть и себя показать». После этого он несколько лет скитается по чужедальним землям, преодолевает всевозможные препятствия, совершает многие подвиги, добывает разные ценности, в том числе красавицу-жену и, «перебесившись», возвращается домой, где, успокоившись, ведет до конца своих дней рациональный, размеренный образ жизни. На этническом уровне такие бурные исторические периоды воспринимаются бывшими (успокоившимися) пассионариями и их потомками как «героические эпохи».

Случалось, что, достигнув периода «бурной молодости», человек (как это бывало и в связи с подростковым, «трикстерским», возрастом) не выходил из этого состояния всю свою последующую жизнь, т. е. обращался в постоянно действующего «пассионарного индивида». Когда индивидуальный пассионарный статус волею судьбы или случая совмещался со статусом «предназначенной личности», на исторической арене появлялись такие выдающиеся колебатели мира, как Александр Македонский, Аттила, Карл Великий, Чингисхан, Наполеон и др.

В двухтомнике «Мифы народов мира» (1992) раздела «Трикстер» как такового вообще нет. Трикстер как мифологический персонаж рассматривается в разделе «Культурный герой». Е. М. Мелетинский считает трикстера пародийной разновидностью культурного героя, его комическим дублером. По его мнению, на самой архаичной, зооморфной, стадии трикстер и культурный герой практически нерасчленимы (Ворон, Койот и др.), затем происходит их разделение (Мелетинский Е. М., 1992. С. 26). Мне эта точка зрения представляется несколько надуманной. Дело в том, что трикстер как таковой состоит из двух творческих «половин» — светлой и темной; одна творит во благо людей, другая — во зло им, т. е. он одновременно и герой, и антигерой, и эти две его сути были с ним всегда. Они никогда не разделялись.

Как уже говорилось выше, трикстер всегда «переступает» и «нарушает» — иначе говоря, находится в оппозиции к любому миру, в котором он в данный момент пребывает: в мире зла он переступает через зло (т. е. объективно творит добро), а в мире добра — через добро, объективно совершая зло. Так, чукотский Ворон — наиболее архаичный тип трикстера — в своей негативной ипостаси совершает обманы, подлоги, проявляет неоправданную жестокость и непомерную похотливость, глумится над сакральным, нарушает экзогамные нормы и пр., но в других случаях и ситуациях ведет себя как герой-благодетель: похищает у нижних духов спрятанные ими Солнце, Луну и звезды; изобретает рыболовство, создает реки, оленей, китов, птиц, собак (Мелетинский Е. М., 1979).

Подобным же образом ведет себя более поздний тип трикстера — мансийский Эква-Пырищ. Плут, глумитель и обманщик, он время от времени позволяет себе совершать добрые дела: отбирает у хозяина Нижнего мира Солнце и Месяц, делает первую лодку, отрубает у шестиногого лося две «лишние» ноги и тем самым делает его доступным объектом мясной охоты.

Здесь опять-таки необходимо помнить: трикстер делает добро не из любви к добру и не из любви к людям, а из бесовского стремления вывернуть «наизнанку» любую вещь, любое явление, в том числе зло, которое, будучи «вывернутым», становится добром.

Другое дело, культурный герой. Если трикстер в какие-то моменты и при каких-то обстоятельствах может действовать под личиной культурного героя, то культурный герой, как правило, не опускается до клятвопреступления и глумления над святынями, потому что иначе он теряет героический ореол и превращается в обычного трикстера. Здесь нет обратной связи.

Трикстер и культурный герой несопоставимы, поскольку пребывают в разных семантических плоскостях. Если уж говорить о полярности функций, то трикстеру противоположен не столько культурный герой, сколько шаман, являющийся, как уже говорилось, хранителем миропорядка на своей родовой или родоплеменной территории. Трикстер же — колебатель установленного богами миропорядка, нарушитель равновесного состояния добра и зла. В этом, собственно, и состоит смысл его существования. Он — совместное порождение Бога и Дьявола во имя поддержания двойственной и противоречивой сущности Мироздания.

Динамика понятий добра и зла в язычестве не во всем синхронна динамике образа трикстера. В истории не раз бывало так, что носитель добра воспринимался обществом как носитель зла, а гений — как обманщик и еретик. Чаще всего это случалось, когда проводник нетрадиционных идей приходил в Мир слишком поздно (например, Дон Кихот с его архаичным кодексом рыцарской чести) или слишком рано (многие великие ученые, художники, музыканты). В таких ситуациях мудрец, пророк, культурный герой оценивались «неподготовленными» современниками в негативно-еретическом или пародийно-озорном ракурсах.

Образцом подобного восприятия может послужить приводимый ниже пример. Известный сибирский этнограф Ю. Б. Симченко передал содержание своей беседы с чукотским шаманом Вильгиргином о главных евангельских заповедях. Шаман с удивлением спрашивает своего образованного интеллигентного собеседника, что тому нравится в учении Христа:

«— Все, ~ искренне ответил я.

Вильгиргин крякнул досадливо и стал говорить, все более распаляясь:

— Вот говоришь, что учил он: не убей… Если в твою ярангу прибегает лишенный разума, а таких бывает много, и начинает рубить топором твою мать, твоих детей… Значит это доброе дело — дать ему всех убить и самому погибнуть?… Где здесь разум?… Тот, кто убивает просто так, не может жить с людьми. Тот, кто убил, должен сам умереть. Не он давал человеку эту жизнь и не он имеет право ее прекращать… Это глупое учение. А еще глупое учение — если тебя стукнут по голове, то снова ее подставить. Разумный человек по голове бить не станет. А неразумному подставлять свою голову — глупо. Твоя голова нужнее старикам и детям, которые твоя родня… А вот он говорит: не желай женщин…

— Не желай жен друзей своих, — поправил я…

— Еще глупее, — воспрял старик, — как же к тебе будут твои жены относиться, если ты на них внимания не будешь обращать?» (у чукчей до недавних пор брак носил во многом групповой характер) (Симченко Ю. Б., 1993. С. 84–85).

Приведенный пример лишний раз подтверждает, что христианство как религиозно-нравственную систему нельзя формально проецировать на первобытность, являющуюся социально и биологически обусловленной стадией бытования особых форм осознания Мира. Здесь уместно вспомнить мудрую пословицу: каждому овощу свое время. Дело не в том, хорошо христианство или плохо, а в том, соответствует ли оно социально-экономическому, хозяйственно-бытовому и нравственно-психологическому состоянию того или иного «христианизируемого» языческого народа. И здесь нельзя не согласиться с В. Г. Богораз-Таном, считавшим, что применительно к первобытности «его (христианства. — М. К.) неестественное миролюбие с теоретическим представлением ланиты под бьющий удар, такие правила, как "любите ненавидящих вас", "благословляйте проклинающих вас" на практике вели к затемнению здоровых инстинктов жизни» (Богораз-Тан В. Г., 1928. С. 133).

К. Г. Юнг полагает, что общая направленность эволюции образа трикстера идет по линии постепенного превращения его в свою противоположность, а именно в спасителя (Юнг К. Г., 1996 в. С. 355–356). Здесь Юнг, видимо, излишне доверчиво отнесся к довольно путаному, но популярному в свое время тезису о прямой генетической преемственности: трикстер — культурный герой — спаситель.

Мне думается, что трикстер, хотя и продуцировал в Мир постоянно добро и зло, сам по себе никогда не перерождался в какой-либо семантически и функционально однозначный персонаж (спасителя, дьявола). Это не означает, однако, что трикстер как образ оставался неизменным. Как уже говорилось выше, одним из его частичных или полных современных воплощений является тип ученого-«переступателя», который, как и юнговский трикстер, обладает «перспективы значительно более высокого развития сознания благодаря огромной тяге к знаниям» (Юнг К. Г., 1996 в. С. 348). Однако зачастую остается тайной за семью печатями, что же принесет человечеству очередное новое знание. «Практически все величайшие проблемы жизни, — заметил мудрый Юнг, — неразрешимы в своей основе; такими им и должно быть, ибо они выражают неизбежную полярность, присущую любой самоопределяющейся системе» (Юнг К. Г., 19946. С. 164).

Замечу в этой связи, что стремление ряда ученых-историков выдать на-гора «непротиворечивую» концепцию тех или иных сторон биографии человечества трудно признать оправданным. Любое по-настоящему глубокое, многоуровневое, системное историческое построение просто обречено быть «противоречивым», иначе оно утратит способность адекватно отражать объективную противоречивость исторического процесса.

Опасность трикстера не в нем самом, а в его полной победе и в его полном поражении. Античное язычество погибло главным образом потому, что и люди, и боги греко-римского мира стали воплощением трикстерских начал. Трикстерство оправданно лишь как фермент, как дрожжи, но из одних дрожжей (как, впрочем, и без дрожжей) хлеба (во всяком случае, настоящего) не испечешь.

Вне трикстерства развитие человечества вообще немыслимо. В. Метерлинк и П. Д. Успенский (первый — в блестящем энтомологическом исследовании «Жизнь термитов», второй — в не менее блестящем философском труде «Новая модель Вселенной») пришли, на первый взгляд, к совершенно фантастическому заключению, что Природа в дочеловечес-кий период пыталась устроить разумный социум на основе мира насекомых — пчел, муравьев, термитов, строение организма которых биологически во многом совершеннее, чем у человека и животных. Однако эксперимент не удался, и его пришлось отменить. Хотя ни Метерлинк, ни Успенский не упоминают о трикстере, все их рассуждения наводят на мысль, что главной причиной неудачи проведенного опыта (если он действительно имел место) явилась незаложенность в него идеи трикстера.

«Их древнейшая цивилизация, — пишет Метерлинк о термитах, — является наиболее любопытной, наиболее полной, наиболее разумной и, в некоторой степени, наиболее логичной… из всех цивилизаций, которые появились на земном шаре перед нашей собственной.

…В термитнике боги коммунизма стали ненасытными Молохами: чем больше им отдают, тем большего они требуют — и упорствуют в своих требованиях до тех пор, пока индивид не будет уничтожен, а его нищета не станет абсолютной. Эта ужасная тирания не имеет подобия среди людей, ибо если у нас благами цивилизации пользуются хотя бы немногие, в термитнике ими не пользуется никто.

Дисциплина, более суровая, чем у кармелитов или траппистов, и добровольное подчинение законам или правилам, пришедшим Бог знает откуда, не имеют себе равных ни в одном человеческом обществе…Здесь нет отдыха, кроме последнего для всех сна; здесь недопустима болезнь, а слабость несёт за собой смертный приговор. Коммунизм доведён до границ каннибализма и копрофагии.

…Прежде у термитов были крылья; теперь их нет. У них были глаза, которыми пришлось пожертвовать. У них был пол, но и его пришлось принести в жертву» (Успенский П. Д., 1993. С. 78).

Эволюция так называемых общественных насекомых — пчел, муравьев, термитов — моделирует, мне кажется, судьбу «бестрикстерских» человеческих обществ, в которых нет места сомнению, переступанию и индивидуальности. Особенно наглядно и откровенно это проявилось в полпотовском варианте коммунистического «рая»: поголовное уничтожение всего мыслящего и сомневающегося, полное истребление всякой духовности, культивирование всеобщей нищеты и одинаковости, воинствующее невежество, жесточайшая дисциплина, строжайшая регламентация всего и вся, тяжелый беспросветный коллективный труд (непонятно во имя чего) и т. д.

Если рассматривать человечество с точки зрения оправданности его существования, то напрашивается предположение, что в системе земного (а может быть, и вселенского) Мира человеческий род призван играть роль трикстера. В этом суть и смысл человечества как природного феномена. С одной стороны, оно необходимо Природе, потому что вне человеческого разума Мир и все Сущее вообще бессмысленны. С другой стороны, человечество своим существованием и своей непредсказуемостью нарушает вселенское равновесие, вредит Миру, разъедает его, как раковая опухоль.

Трудно предугадать, что может предпринять Природа (Мировой Дух?) во имя безопасности Мироздания. Низведет человечество до уровня термитника? Но уничтожение разума убьет сущность Мира, его главный смысл. Пришлет на Землю спасителя, мессию, чтобы вложить в человечество новую, более удобную нравственную концепцию? Однако, как свидетельствует история, никто из спасителей не сумел уравновесить Мир на сколько-нибудь длительный период. Спустя некоторое время страсть к «переступанию» опять начинала обуревать страждущих. Восстав из глубин бессознательного, она воплощалась в трикстера, а вслед за этим возникали новые кризисные ситуации, требующие своего решения.

Рис. 44. «Трикстеры». Камень. 1 — предположительно первая половина II тысячелетия до н. э. Совхоз Мичуринский (Кустанайская обл., случайная находка); 2 — предположительно I тысячелетие до н. э. Песчаный карьер (пос. Потанино, Челябинская обл.).

Рис 45. Божественный всадник на коне-лосе. Бронза. Вторая половина I тысячелетия н э. Шутовское культовое место (Томская обл.).