Особый талант

12 января. Подмосковье. 15 час. 50 мин

Пашков пятый день отдыхал в доме отдыха, принадлежащем Союзу писателей. Официальным поводом была встреча писателей-фантастов, и, хотя сам он давно не писал произведений фантастической тематики, его пригласили по старой памяти, а точнее, после того, как он пообещал ответственному секретарю, в прошлые годы довольно известному писателю, который в последнее время не издавался, посодействовать в продвижении его новой книги. Пашков сделал это с легким сердцем, хотя проще было бы просто заплатить, но это могло бы быть воспринято как дурной тон, как жест так называемого нового русского, которым он ни в коем случае не хотел выглядеть.

В последнее время у него самого не все ладилось с писанием книг. Азарт пропал, что ли. Даже не азарт, а скорее кураж, некое внутреннее состояние, без которого невозможно сделать ничего стоящего. Много сил, как он для себя вывел, занимала его скрытая от посторонних глаз деятельность. Не времени, а именно сил, душевного резерва.

По осени он купил небольшую долю одного известного издательства. И если бы это произошло раньше, то он гордился бы этим безмерно и не без гордости хвалился бы этим. Что может быть лучше для профессионального писателя, чем владение издательством? И гонорары сразу стали не в пример больше, и чувство уверенности появилось. Но сейчас он не мог афишировать эту сделку. Писательская среда имеет свои законы, так же, как актерская или любая другая, где люди, участвующие и создающие ее, называют себя деятелями искусства. Зависть, подковерная грызня, всякого рода подсиживания и пакостничания происходят здесь с удручающей регулярностью, и слух о том, что некто не слишком заметный и, строго между нами, хотя это и общепризнанный факт, не слишком талантливый писатель вдруг настолько разбогател, что выбросил на ветер немалые деньги, купив долю, прямо скажем, не самого лучшего издательства, может привести к нежелательным последствиям. Несмотря на то что большинство из тех, кто будет заниматься подобными интригами в смысле творчества уже мало чего стоят, их еще помнят и у них есть кое-какие связи, которые не годны для поддержания их личного благосостояния, но вполне достаточны для причинения вреда другому.

Поэтому Пашков не афишировал свое укрепившееся материальное положение среди коллег, но исподволь им пользовался, давая скрытые взятки, которые формально оправдывались тем, что он входил в состав редакционных коллегий издательства и пары журналов, что стоило ему немалых денег, но зато позволяло чувствовать себя комфортно и не слишком выделяться на фоне сильно обнищавшей за последнее десятилетие пишущей братии, многие из которой находились уже за гранью прожиточного минимума, но все еще продолжали считать себя духовной элитой нации. Впрочем, может быть, они и правы в этом. И именно для того чтобы почувствовать вкус, ауру элиты, Пашков и поехал в известный, но устаревший и уже порядком обветшавший дом отдыха, над которым все еще витали имена великих, некогда писавших здесь свои вошедшие в историю отечественной, а иногда и мировой литературы романы, повести и поэмы.

Было много молодых, они отчаянно спорили во время семинаров, после которых шло неумеренное потребление пива и недорогой водки. Пашков предполагал, что многие из присутствующих тратили здесь чуть ли не трехмесячные заработки, и, объявив, что как раз на днях получил гонорар из небольшого французского издательства, не стесняясь, угощал собравшихся, за что хотя и ловил на себе косые взгляды завистников, но все же был желанным гостем застолий, от которых уже начал уставать.

Вчера вечером, ложась спать, а точнее, падая на кровать, он подумал, а не нашелся ли тут какой-нибудь деятель, склонный к бухгалтерии, взявшийся подсчитать его траты за эти дни. Вряд ли даже во Франции иностранным писателям платят такие деньги. За эти дни он напоил и отчасти накормил всех.

Тем смешнее было сегодня видеть появление одного из политических деятелей, чье имя в газетах осторожно упоминали в связи с возможным расхищением государственных средств. Он появился в столовой, гордо именуемой рестораном, в сопровождении свиты, шумно приветствовал вяло жующих тружеников пера и клавиш, и, увидев слабо оформленный бар в глубине, громогласно распорядился выставить каждому из присутствующих по банке пива, что было встречено одобрительным гулом: большинство из присутствующих испытывали потребность опохмелиться. Политик произнес десятиминутный спич на тему единения лично его и искусства вообще, назвал двоих из присутствующих по именам, причем в одном случае перепутал отчество, о чем ему на ухо прошептал помощник, от которого он отмахнулся, щедро раздал всем звания гениев, соли земли Русской и совести нации, после чего вместе со свитой удалился в сторону директорского кабинета. Опоздавшие на дармовщинку, оповещенные своими товарищами, через полчаса могли наблюдать, как светило современной политики вышел оттуда раскрасневшийся и довольный, после чего погрузился в «мерседес» и уехал, оставив литераторов со смутной надеждой на помощь хоть в каком-то виде. Самым приятным было то, что его суетящиеся помощники в темных костюмах выволокли в зал ящиков пять пива, к которым, нимало не смущаясь, ринулись гении, светила и прочие, отчего происходящие после завтрака семинары проходили живо и с неподдельным огоньком.

Пашков выдержал минут сорок пререканий, хорошо или не очень скрытых взаимных уколов и отстаивания личных и групповых интересов, напыщенных высказываний и вышел в коридор покурить с твердой уверенностью, что больше не вернется, по крайней мере сегодня. Ехал он сюда с надеждой посмотреть на активно действующих коллег по цеху и вроде как подзарядиться от них, что ли. У него самого с писательской активностью в последнее время было напряженно. Как-то не писалось. Почему-то едва он садился за компьютер, в голове как будто вакуум образовывался и текст никак не хотел получаться. То, что раньше писалось легко и быстро, сейчас вымучивалось, слова хотя и складывались в предложения, но общий текст получался скучным и вялым. Написанное приходилось переделывать, чего он страшно не любил, а от этого раздражался, и дальнейшее писание становилось еще более трудным. Он часто прерывался, пробовал искать вдохновение в рюмке-другой коньяка, которое хотя и появлялось, но допинга хватало ненадолго, возникали долгие паузы — иногда по неделе и больше. А после пауз писать оказывалось еще труднее, и в итоге книга, которую раньше он написал бы месяца за три-четыре, растянулась на год. Вроде и заканчивать ее пора, но не было никаких сил сесть и закончить, хотя требовалось для этого всего недели полторы. Пока что расчет на заимствованное вдохновение не оправдывался, хотя по временам ему казалось, что уже вот-вот, на подходе, остался маленький шажок — и он снова будет в состоянии рожать текст.

— Заболтали вас? — раздался за спиной женский голос.

Он отвернулся от окна, за которым был заснеженный парк и дворник с широкой лопатой, которой тот счищал снег с дорожек. В отличие от городских коллег, скрежетом своих жестяных лопат способных свести с ума, этот действовал почти неслышно.

Перед ним стояла бывшая несколько лет назад сверхпопулярной писательница, и до сих пор многие ее книги бойко продавались на уличных лотках. Они были знакомы шапочно и до этого времени обменялись от силы двумя десятками слов.

— По правде говоря, да, — сказал он. — О чем говорят, зачем говорят… — он пожал плечами.

— Да, вообще-то, все понятно. Люди пытаются занять свое место под солнцем.

Сказала несколько пренебрежительно. Потому, наверное, что сама она это место уже заняла; во время пика своей популярности и плодовитости она заработала себе не только имя, но и на кусок хлеба с толстым слоем масла. Что она здесь делала, было не очень ясно. Может быть, тоже пребывала в поисках вдохновения? Что-то он давно не встречал на прилавках ее новинок.

— Вообще-то, вы правы, — согласился Пашков. Едва завязавшийся разговор затухал на глазах, проблема была исчерпана.

— А хорошо здесь, — сказала она, делая шаг к окну.

Сейчас, глядя на ее профиль, нельзя сказать, что, сильно украшенный массивной оправой, он вспомнил ее настоящую фамилию — Улейкина. Вполне удобоваримая в повседневной жизни, она мало подходила для ярких обложек и потому была заменена на более благозвучный псевдоним, под которым стоявшую рядом с ним женщину знала половина страны.

— Да, — согласился он. — Тихо. Спокойно.

— Сегодня семинар заканчивается, — сообщила она. — Все разъедутся, и станет вообще тихо. Я хочу остаться здесь на несколько дней.

— Пописать? — уточнил Пашков.

— Да нет, наверное. Просто отдохнуть. Собственно, и ехала-то сюда только для этого. А у вас нет желания?

— Пожалуй… — почти против воли согласился он, едва успев подумать: а уж не кадрит ли она его? — Это было бы неплохо.

— Знаете, я хочу вас пригласить к себе. Я привезла с собой «Черные глаза». Давайте разопьем, а? Как-то грустно становится, когда думаешь, что за все это время так и не удалось ее выпить. Как будто старая дева какая-то. Вас не смущает мое предложение?

— Нет. С какой стати это должно меня смущать?

— Ну, знаете. Таких статей может быть много. Пересуды, шепотки за спиной, звонок доброжелателя жене.

— В этом случае у меня всегда есть оправдание. Во-первых, сейчас белый день и я ни от кого не скрываюсь. Во-вторых, я здесь именно для того, чтобы общаться, и у нас с вами вполне может получиться разговор на профессиональную тему. Ну и в-третьих. Моя жена не знакома ни с одним из здесь присутствующих.

— Исключая вас. Да и то не до конца.

— Почему не до конца?

— Просто потому, что ни одного человека невозможно знать до конца. Впрочем, как и любое другое явление в природе.

Номер у нее оказался в точности таким же, как у Пашкова, только покрывало на кровати было другого цвета и располагался он этажом ниже. У Улейкиной в хозяйстве имелся штопор, и уже через пару минут они потягивали вкуснейшее вино из разномастных стаканов.

— Знаете, я иногда думаю, насколько можно в книге отображать реальные факты, и, наоборот, — насколько литература влияет на окружающую действительность.

— Насчет последнего затрудняюсь, а вот по поводу первого просто уверен — если есть факты, то смело их используйте. Иначе для чего еще они нужны?

— Да вы прямо как Людовик четырнадцатый. Браво. Но я все же сомневаюсь. Вот например. Напиши я про то, что самолет рухнул на жилые кварталы, да еще непросто какой-нибудь легкий самолетик, а здоровенный транспортник, мне будут пенять, что я сгущаю краски и нагнетаю жути. А между тем такой случай и правда был. Помните, как «Антей» упал на Иркутск? Пострадал детский дом и несколько жилых зданий. Жутко, правда? Или вот последний случай с угоном украинского ИЛа. Одних трупов полтора десятка. Вы следите за этой историей?

Пашкову едва дурно не стало.

Откуда этот вопрос? Почему она его спросила про тот самолет? Прощупывает? Или это целенаправленный вопрос? Провокация? Или случайность? Ну какая случайность! Таких случайностей не бывает. Он вдруг вспомнил, что в каком-то давнем интервью Улейкина, выступающая, естественно, под своим литературным псевдонимом, сказала, что многие из своих материалов она берет в милиции, с которой у нее тесные взаимоотношения и, если он правильно помнит, даже дружба. Сотрудничество! Она именно так тогда и сказала: сотрудничество. Это предполагает двухстороннюю, обоюдную связь и взаимные обязательства. Они ей свою информацию, она им — свою. Или выполняет отдельные поручения. Пусть они даже выглядят как просьбы. Вот и попросили ее. А она задала тот самый нужный вопрос и теперь смотрит на его реакцию. Идиот! Надо отвечать быстрее! Что ответить? Не слежу? Глупо. Вся страна в курсе, а один Пашков белая ворона. Слежу? Она и дальше будет задавать свои вопросы. Отшутиться? Свернуть разговор в сторону? Ну как же лихо она его подловила! Вино, интимная обстановка. Молодец. Прямо сыщик, а не писательница.

— Вообще, в телевизионном изложении почти любая история такого рода выглядит пугающей, — наконец сказал он. И продолжил развивать мысль, что позволяло если не совсем уйти от темы, то, по крайней мере, сделать себе передышку, во время которой можно собраться с мыслями: — Даже за банальным ограблением квартиры видится чуть ли не рука мафии. Ракурс, напряженный голос диктора, часто мелькающие кадры и страшные картинки, сменяющие одна другую.

— Вы считаете, что там все придумано? Как-то не похоже. Вам не кажется?

— Во-первых, конечно придумано. Ведь кто-то же это придумал. Спланировал. А во-вторых… Даже не знаю, что сказать.

Он достал сигарету и вопросительно посмотрел на собеседницу. Та кивнула.

— Курите. Я привыкла к сигаретному дыму.

Это где же она привыкла-то? В милиции, что ли? Когда ее инструктируют, кому и какие нужно задать вопросы. Или это ее муж курит? А где она раньше работала? Что-то такое было в ее интервью… Какой-то НИИ, кажется. Что-то безобидное… Завод? Не торговля — это точно. Что-то такое промелькнуло… Общественная работа. Комсомол? Профсоюз? Партия! Точно! Она работала в партии. Чуть ли не в райкоме. Вот откуда у нее связи с милицией! И скорее всего, не только. Он вспомнил, что удивлялся некоторым материалам, которые она использовала в своих книгах. И даже завидовал. В открытой печати этого не найти. Разве что намеки. Какие-то отголоски и догадки вроде пресловутого золота партии, которое, как только сейчас выясняется, было вовсе не золотом, а долларами, фунтами стерлингов, франками, зданиями, дорого стоящей информацией, долями в фирмах и банках.

— Слишком уж все это фантастично, — произнес он, выдувая в сторону струю табачного дыма. — Все убитые чеченцы. Все разговоры о том, что это бандитские разборки, выглядят не очень убедительно. Кто такие, в конце концов, бандиты? По большей части недоучки с завышенными амбициями плюс гипертрофированная страсть к наживе. При этом у них, насколько я могу себе представить этот тип людей, отсутствует или очень занижена ценность чужой жизни, а также боли и, вообще, посторонних страданий. По большей части отсутствие воображения. Для эффективного контакта с окружающим миром они полагают достаточным наличие крепких мускулов и оружия — чем мощнее, тем лучше.

— Однако кое-каких результатов они все же достигают, согласитесь. Да и потом во главе шайки примитивных и даже сверхжестоких и ограниченных разбойников вполне может стоять человек разумный. С развитым воображением, со знаниями и так далее. Большинство мафий мира построено по этому принципу.

— Плюс родственные связи, omerta, братание на крови и все в этом роде, — усмехнулся Пашков, наливая вино в стаканы.

— Ну, для тех ограниченных типов, которых вы только что так живо описали, элемент романтики и, скажем так, загадки, некого таинства, просто необходим. Многие, если не все религиозные секты набирают своих членов именно по этому принципу.

Пашков кивнул и поднял стакан, до половины наполненный вином, которое слабо искрилось, попав в луч света холодного зимнего солнца.

— Хочу выпить за вас. Как гость и в знак благодарности. Мне, поверьте, нечасто приходится разговаривать с умной женщиной.

— Когда женщине говорят про ее ум, почти всегда подразумевается, что это ее единственное достоинство.

— Не знаю. Может быть. Никогда не был женщиной, — сказал Пашков и простодушно улыбнулся, скрадывая возможный грубоватый намек на то, что Улейкина и в самом деле не была красавицей. Для женщины это должно было звучать как оскорбление. — Но мне с вами и правда интересно разговаривать.

— Ну что ж… Спасибо. Будем здоровы.

Пашков чуть было не ляпнул: «И плодовиты», подразумевая под этим их писательские труды, но вовремя сдержался. Улейкина, насколько он помнил, была бездетна. По принципиальным соображениям или в силу некоторых физических недостатков — он не знал. Но вряд ли такой намек мог понравиться его собеседнице.

— Отличное вино, — похвалил он. — Давно такого не пил.

— Я скажу вам, где его можно купить, не опасаясь нарваться на подделку.

— Вот времена! Раньше гонялись за любым товаром, вплоть до банальной водки, и не опасались нарваться на подделку, а сейчас с трудом находим качественный товар. Связи — великое дело.

— Это еще Райкин говорил… Впрочем, для него тоже кто-то писал. Ну ладно… Вы сказали: «во-первых». А во-вторых?

— Вы про самолет? Во-вторых… Вот именно «во-вторых» мне и представляется более интересным. Представьте себе, что на самолет нужно было пронести оружие. И немало. В аэропорту есть система металлоискателей, служба безопасности и все такое. Как пронести оружие в самолет? Согласитесь, что это довольно сложно. Мне представляется более вероятным активное участие спецслужб.

— А какой смысл? При желании они могли бы перестрелять всех этих деятелей поодиночке, и не было бы такого шума. Ведь это международный скандал.

— Ну, тут можно только догадываться.

— Например.

— Показательная казнь. Не кто-то где-то там в подворотне, а у всех на глазах. И так, мол, с каждым будет. Мне кажется, что если я прав, то получилась довольно убедительная демонстрация. Плюс очень понятно намекнули владельцам самолета, что вот с такими людьми связываться не стоит.

— С какими?

— Я имею в виду чеченцев. А все остальное — туман вокруг демарша, просто маскировочный туман.

— Дым.

— Вот именно.

Улейкина задумчиво посмотрела в окно. Некрасиво наморщила лоб, и вообще стало видно, что лет ей уже давно не сорок. Сухая морщинистая кожа на шее, западающие виски и явные следы краски на волосах совсем не делали ее привлекательной. Но аккуратно наложенная тушь и хорошо исполненный и неброский макияж говорили о том, что эта женщина умеет за собой следить. И наверняка не носит нижнее белье с дырками и пропахшее потом.

— А у вас нет желания написать книгу по этому сюжету? — спросила она, отворачиваясь от окна и глядя на Пашкова через стекла очков.

— Книгу? — растерялся Пашков. Опять проверка? Или что теперь? — Даже не думал об этом.

— Тогда я, будем считать, застолбила сюжет. Хотя как раз вам это больше бы пошло.

— В каком смысле? — осторожно осведомился он.

— В самом прямом. Политика, спецслужбы. Мужчины это обожают. Но мне больше интересен другой ракурс. Там была женщина. Кто она? Как туда попала? Ее роль? Чувства? Понимаете меня? Она стреляла или нет?

В дверь номера громко постучали, и не успела Улейкина сказать: «Войдите», как дверь распахнулась и на пороге возник Матвей.

— Виталик! Ну наконец-то! Я уже тебя обыскался, — воскликнул он и, не церемонясь, вошел. — Пардон, мадам. Какое вино! Сто лет такого не пил. Но не могу даже напроситься на глоток — за рулем. Прошу меня простить за вторжение, но я проездом и у меня уже буквально две минуты. Пять от силы. Я его у вас украду?

— Ты откуда? — спросил Пашков, чувствуя, как в животе начинает формироваться неприятный холодный комочек.

— Да проездом! Был в этих краях… Слушай, давай выйдем на пару минут. Дело есть такое… А?

Пашков встал и довольно небрежно извинился перед женщиной. Не стал бы Матвей навещать его просто так. Не в его это привычках. Что-то случилось. К тому же Матвей не знал, где он находится. Просто сказал ему, так, на всякий случай, что уезжает по делам, но не больше того. Но вот нашел же.

— Ты чего? — спросил Пашков, когда они вышли в коридор.

— Кое-что случилось, — без недавней наигранной бравады ответил Матвей. — Давай на улице поговорим. Ты бы надел курточку.

— Ты на машине?

— Естественно.

— Тогда не замерзну.

На подъездной дорожке, недавно расчищенной дворником, стояла желтая «десятка». Эту машину Матвей купил весной и на ней не ездил, поставив ее в арендованный гараж. За рулем сидел незнакомый человек, лицо которого плохо просматривалось за бликующем на солнце лобовым стеклом.

— Кто это?

— Мой человек. Пошли быстрей, а то замерзнешь. Я его отправлю проветриться.

Матвей первым подошел к машине и что-то сказал водителю. Тот, не говоря ни слова и не демонстрируя неудовольствия, вылез из салона и не спеша направился к воротам. Однако Пашков успел заметить брошенный в его сторону взгляд.

— Так что? — спросил Пашков, усаживаясь в теплый салон рядом с водительским местом и передергивая плечами; на улице вряд ли было ниже минус пяти, но недолгий путь метров в сорок в тонком пижонском свитере давал такое же ощущение, как если бы он в дубленке вышел в тридцатиградусный мороз.

— На меня наехали, — сказал Матвей.

— Кто?

— Воры. Блатные, урки — как хочешь!

— Так. И ты паникуешь?

— Я паникую, конечно. А что мне — спокойно смотреть? — взвинченным тоном спросил Матвей.

— Прежде всего успокойся.

— Да я уже более-менее.

Едва не через слово комментируя происшедшее матом, Матвей рассказал, как за ним установили плотную, до предела нахальную слежку и как он от нее уходил вчера вечером.

— Сначала я не хотел тебя беспокоить. Да и сейчас я сам с ними разберусь. Но теперь решил, что тебе нужно быть в курсе.

— А почему ты решил, что это урки? Может быть, милиция или, не дай Бог, ФСБ.

— Потому что я предусмотрительный. Я запомнил номера машин и попросил одного человека их пробить. Ну в смысле — кому принадлежат. — Матвей выдержал театральную паузу и, не дождавшись вопроса, ответил сам: — Помнишь гадов, которые на меня по весне наехали? Это они. Точно они. Тот пожилой — Муха. Старый вор и сейчас работает под Мамаем. Есть такой тип. Рэкет, всякие комбинации. Короче, обе тачки зарегистрированы на пацанов Мамая.

— Тут они прокололись.

— Ясное кино. Я сейчас подтягиваю ребят, — Матвей неопределенно мотнул головой, но Пашков его понял. Он имел в виду того парня, который пару минут назад вышел из машины.

— Война?

— Ну-у… Война не война, но укоротить этих парней надо. Ты здесь надолго?

— Да хотел еще на недельку остаться.

— Лучше бы в Египет съездил. Там сейчас тепло и, в общем, недорого.

— В случае чего я у тебя займу, — хмуро сказал Пашков, доставая сигарету. — Мне все это не нравится.

— А кому нравится? Мне? Короче, так. Ты отдыхай пока. Неделю я протяну. День-два они меня поищут…

— Ты жену предупредил?

— Обижаешь! Все чики-чики. Дети дома, и так далее. Ты только не волнуйся. Ты думай. Ты же у нас голова или кто?

Неожиданно для себя Пашков сказал:

— Мне сегодня было неспокойно.

— Ну все! Теперь ты у нас еще и ясновидящий. Крандец! Нам теперь никакой зверь не страшен.

— Высказался? — зло спросил Пашков.

— Высказался, не обижайся. На самом деле я тебе благодарен. Правда. Плакать давай не будем, но я тебе многим обязан.

— Угу. Мне кажется, эти типы взялись за нас всерьез. Ты не прикидывал, кого еще, кроме тебя, они могли зацепить?

— Ну а то! Всю тройку. Канал старый. Зря мы тогда все не обрубили.

Пашков отмахнулся зажженной сигаретой, как бы отметая давний спор. Дело, мол, прошлое, и нечего о нем говорить. Весной минувшего года Матвей действительно настаивал на том, чтобы, по его собственному выражению, обрубить концы вчистую, имея в виду физическое устранение тезки героя Гражданской войны. Пашков тогда настоял на бескровном варианте решения конфликта. Он счел, что достаточно одной демонстрации возможностей. В конце концов, именно так поступают страны, которые принято называть великими или ядерными державами. Они слегка погромыхивают имеющимся на их вооружении ядерным оружием, и все понимают, что такое оружие как реальная опасность существует и нет смысла доводить разногласия до такой степени, чтобы испытывать его разрушительную мощь на себе. Урки, вышедшие тогда на Матвея и его московскую группу, тоже не дураки, и показательная смерть предателя должна была произвести на них впечатление, что она была замаскирована под несчастный случай. В то же время никто из урок не пострадал, так что всякие соображения вроде кровной мести с их стороны не могли иметь основания. Расклад выглядел вполне разумным и должен был послужить предлогом для компромисса, выражающегося в нейтралитете. С одной стороны, те убедились, что тут крови не боятся, а с другой — не кровожадны. Самое интересное, что долгое время это неозвученное соглашение действовало и были все основания считать, что так и будет.

Теперь Пашков видел, что ошибся. Враги… Муха этот и прочие с ним просто затаились в ожидании своего часа. А может быть, ничего серьезного и не произошло? Может, они просто хотят сквитаться за тот страх, который сами пережили несколько месяцев назад? Если бы они ставили перед собой иные цели, то действовали бы иначе. По крайней мере, он сам не стал бы выбирать такую тактику. Не самую, на его взгляд, удачную.

И был еще один фактор, который на тот момент Пашков не осознавал, хотя в значительной степени находился под его впечатлением. К концу разговора с Улейкиной, который так внезапно прервал Матвей, он вдруг почувствовал долгожданный творческий азарт, кураж, без которого мучился последнее время. Конечно, была операция с самолетом, забитым чеченскими миллионами, которой он с самой осени отдавал все силы. Почти каждую ночь, не говоря уже о днях, он прокручивал в голове все детали предстоящей операции. Сотни и тысячи часов ушли на ее подготовку. Если бы та же Улейкина знала, что это он автор этого романа, то… Представив ее реакцию Пашков едва сдержал высокомерную улыбку. Да, этим произведением он может гордиться по праву. Пусть за него никогда не дадут престижную литературную премию, но это настоящий шедевр. Для его исполнения мало быть талантливым. Мало. (Слово «гений», адресованное к себе, он даже не упоминал. Все же это из лексикона эпитафий.)

— Ладно. Действуй, — сказал он. — Только осторожно. Без всяких там…

— Будь спок! — быстро проговорил Матвей и достал из кармана сотовый телефон. — Возьми-ка. А то вдруг тебя срочно нужно будет найти, а ты опять с дамочкой. Ты извинись перед ней — некрасиво получилось.

— Да это был деловой разговор! — возмутился Пашков, повышенным тоном отстаивая свою нравственность.

— Ага. Вот и возьми. Вдруг у нас с тобой тоже будет деловой разговор, — сказал Матвей и подмигнул, как бы отметая определение «деловой».

— Спасибо, — буркнул Пашков, забирая телефон в кожаном футляре и вертя его в руках.

— А хорошо тут у вас, — вдруг проговорил Матвей и огляделся. — Дорожки, елочки, снежок падает. Я бы тоже не отказался тут недельку отдохнуть. Гуляли бы с тобой под ручку, как шерочка с машерочкой. За жизнь разговаривали. Камин тут есть?

— Нет.

— Зря. Как хорошо прийти с морозца, принять стопочку и сидеть себе у огня и пятки сушить! Слушай, интересно же, наверное, а? Писатели кругом, разговоры о возвышенном. О литературе.

— Наверное. Только я не люблю самодеятельности.

— Не понял!

— В основном всех сейчас интересуют деньги. Где бы напечататься да сколько платят.

— Тогда опять не понял. Тебе-то это зачем? Ну я имею в виду зачем ты сюда приехал? Кроме того, конечно, что просто отдохнуть. Ты весь этот санаторий вместе со всеми потрохами можешь купить.

— Долго объяснять.

— Не для тупых. Понял.

— Да при чем тут «для тупых»! Просто… Даже не знаю, как тебе и сказать-то. Пообщаться, что ли.

— Брось! Я не обиделся. Я же знаю, что у тебя талант. Кому это не знать, как не мне, сам посуди. А таланту нужно в голове покой иметь. Спокойствие. Я помню. Болдинская осень, и все такое. В школе проходил. Мне, например, всегда было интересно, как это люди так много писать умудряются. И причем один хорошо пишет, интересно, а второй такое занудство разведет, что хоть на стенку лезь.

— Не знаю. Как-то так получается. Слушай, а тебе не пора уже?

— Погоди! Пора — не пора… Успею. Вот ты стихи писать умеешь?

— Нет. Срифмовать несколько строчек могу, размер подобрать, но чтобы настоящие стихи — не могу.

— Вот видишь! И я не могу. Тогда почему так получается, что Пушкин или Высоцкий могли, а мы с тобой — никак? Вот что меня удивляет! А ведь целый институт есть, который каждый год и писателей, и поэтов выпускает. Где они?

— Есть еще критики, режиссеры, сценаристы и много кого. Слушай, Мить, отстань, а? Чего это на тебя нашло?

— Место, наверное, действует. А вообще-то, я давно хотел тебя спросить. Да все как-то не получалось. Прикоснуться, так сказать. А то занимаемся таким делом, что и подумать-то некогда. Тебя вот как — не жмет это? Можно сказать, небожитель, служитель муз — и вдруг занялся таким ремеслом.

Теперь было видно, что Матвей его подначивает, смеется над ним. Пашков махнул рукой и сказал, выходя из машины:

— Потом это обсудим. Вот вернусь в Москву и обсудим.

— Ага. — Матвей почти лег на оба сиденья и смотрел на Пашкова снизу вверх. — Знаешь, я тут тебе такую дачку присмотрел — пальчики оближешь. Тишина, сосновый лес. Сиди себе и пиши.