Остановка в городе

Возможность

В дверь постучали. Я решил, что это мне снится, и повернулся на другой бок, но стук повис в воздухе. В самом деле, кто-то упорно барабанил в дверь. Пришлось встать — может быть, это телеграмма, а может, кто-то ошибся адресом. За окном струился серый мглистый сумрак. Я поспешно накинул халат.

Это оказался приятель. Он с робким видом извинился, что так рано, я сказал, пустяки, мол, а сам подумал: что-то произошло. Приятель еще раз извинился, я успокоил его, сказав, что так и так собирался сегодня встать пораньше, и просто отлично, что он меня разбудил. Затем помог ему сесть на стул, зажег лампу, но тут же погасил — на улице было уже достаточно светло, к тому же я испытывал неловкость за беспорядок, царивший в комнате.

— Мне страшно за Эльмера, — сказал приятель. — Я всю ночь не мог заснуть.

Я попросил прощения, что не успел прибрать комнату. Но он пропустил мои слова мимо ушей и коротко сообщил, что Эльмер хотел повеситься. Вчера к ним заходила мать Эльмера, она-то и рассказала все.

— Как-никак Эльмер наш друг, твой и мой. Пойди и постарайся привести его сюда, — закончил он.

Услышав это, я растерялся и несколько минут сидел, ощущая лишь стук в висках, затем сообразил, что должен незамедлительно пойти туда. Я оделся, схватил с полки какие-то журналы, чтобы приятель не скучал здесь. Уже выходя, подумал, что, наверное, он ничего не ел. Принес из кладовки вчерашний суп с клецками и поставил на электроплитку. Приятель удивленно взглянул на меня. Я сказал, что поставил суп разогреваться — по утрам всегда хочется есть. Приятель выразил свое восхищение тем, как я прекрасно со всем справляюсь. Я застенчиво пожал плечами.

Туман стал рассеиваться. На небе обозначились облака, сквозь них пробивались скупые лучи утреннего солнца. По улице шли редкие прохожие. Неподалеку от трамвайной остановки снесли старый дом, и меня испугали непривычно голый пейзаж и удручающая груда обломков.

Трамвай, звякнув, остановился. В вагоне сидел старичок, он дремал, держа на коленях мешок. Мы проехали мимо обломков снесенного дома, и я удивился, что раньше не замечал их. Когда трамвай стал приближаться к следующей остановке, я громко сказал: «Рынок». Старичок открыл глаза, огляделся и спросил:

— Это вы сказали — «Рынок»?

Я ответил, что нет, не я.

— Почему вы лжете, молодой человек? — сказал он с упреком и прошел к выходу. Возле универмага он сошел и через трамвайное окошко погрозил мне пальцем. Я и сам не понимал, почему сказал старику неправду.

Мне было стыдно, что я уже много недель не заходил к Эльмеру. Думаю, что и наш общий приятель не навещал его. После того как они из-за чего-то поссорились, Эльмер затаил злобу против приятеля. У остановки на площади Победы случилась авария. Милиционеры что-то измеряли. Я представил себе, что трамвай битком набит людьми, все склоняются к окнам вправо и трамвай кренится на бок. Однако не накренился.

Эльмер жил в коричневом двухэтажном доме. Я вошел в дверь, которая вела вниз, в подвал. Там стояла ужасная вонь — уборная без конца засорялась. У двери, занимая полкоридора, расположился огромный бельевой каток, под ним — полный до краев мусорный ящик. Я подумал, что Эльмер ничего этого уже не видит, быть может, это и к лучшему, но тут же устыдился своей мысли.

В дверях мне встретилась мать Эльмера, полная старая женщина. Она, видимо, собиралась уходить и обрадовалась, увидев меня. Мы стояли в коридоре, мать Эльмера закрыла дверь и принялась рассказывать:

— Не пойму, что на него нашло. В последнее время только и делает, что валяется в постели, не ест, не пьет, ну, а то, что он выкинул вчера — у меня просто слов нет… Подумайте только, он привязал себя к кровати, и, когда я вошла в комнату, он как раз стал сползать вниз; я бросилась его отвязывать, а он начал кусаться, будто взбесился. Поговорите вы с ним, он вас уважает… Я боюсь теперь уходить из дома, вдруг еще что-нибудь сделает над собой. Оно, конечно, тяжело ему, бедняжке, а как же остальные, им ведь тоже нелегко …

Я сказал, что пришел забрать его с собой, что мы тоже очень за него переживаем.

— Да, пойдите, поговорите с ним, — сказала она и посмотрела на меня с надеждой, затем открыла дверь и пропустила меня вперед. Под потолком горела лампа, Эльмер сидел за обеденным столом и теребил бахрому скатерти. Он еще больше похудел и его нос казался неестественно большим. Я поздоровался, думаю, он узнал меня по голосу, однако тем не менее спросил у матери, кто пришел.

Я сказал, что пришел проведать его. Эльмер протянул мне руку, и я пожал ее — рука была влажной и холодной.

— Что нового? — сухо спросил он.

— Подумал, может ты хочешь пройтись? Если ничего не имеешь против, пойдем к нам.

— Конечно же, пойди, — подхватила мать, — погода сегодня будет хорошая.

— Солнце есть? — спросил Эльмер.

Я ответил, что солнца пока еще нет, но, по всей вероятности, будет.

— Жаль, — сказал Эльмер. — Не знаю, идти или не идти… Может, все-таки лучше пойти. — Он поднялся. — Да, наверное, лучше пойти.

Мать помогла Эльмеру надеть плащ. Я взял его под руку и вывел на улицу. Мы шли молча.

— На каком трамвае поедем? — спросил он. Я ответил, что, конечно же, на четверке, потому что, если ехать к нам, то надо на четверке.

— А мне нравится ездить на тройке, — сказал Эльмер.

Подошел трамвай. Когда мы сели, Эльмер сделал вид, будто смотрит в окно, и я удивился, откуда он знает, где окно, но затем попробовал поставить себя на его место и понял, что это вовсе не так трудно.

— Что, солнца все еще нет? — спросил он.

Я ответил, что нет. Эльмер сказал:

— Жаль. А в чем ходят люди?

— Женщины в платьях, мужчины в одних пиджаках.

— Почему же я, словно малый ребенок, должен был надеть плащ?

— Не знаю, на всякий случай, наверное, вдруг пойдет дождь. Но если тебе жарко, ты можешь его снять.

— Даже ты разговариваешь со мной, как с маленьким. Ничего, скоро я к этому привыкну, — сказал он с горькой усмешкой.

Выходя из трамвая, Эльмер наступил на ногу какой-то женщине, женщина начала ругаться, затем взглянула на Эльмера и смутилась. Эльмер пробормотал какие-то извинения, женщина смутилась еще больше и стала сама извиняться. Я постарался поскорее увести Эльмера.

— Ничего страшного, — сказал Эльмер, — просто они напоминают мне …

Я принялся рассказывать, что в этом месте снесли старый дом и, по всей вероятности, начнут строить новый. Когда мы стали переходить улицу, я предостерег Эльмера, что она разворочена, однако он все равно споткнулся о камень и чуть не грохнулся. Навстречу шла девушка в очень коротенькой юбке, она с любопытством посмотрела на нас. У девушки были красивые ноги, и я проводил ее взглядом.

— Интересно, выглянет ли сегодня солнце, — сказал Эльмер.

— Полагаю, что да, в тучах голубые просветы, край неба совсем чистый. Утром был туман, а сейчас рассеялся. Часа через два, наверное, распогодится.

— В наш подвал солнце не заглядывает, — сказал Эльмер.

Мы завернули за угол и вошли в калитку. Наружная дверь скрипнула, на лестнице было темно, я зажег свет и увидел, что кто-то обронил двухкопеечную монету. Я поднял ее, и мы вошли ко мне.

— Здравствуй, Эльмер, — сказал приятель.

Эльмер остановился посреди комнаты.

— Да, теперь я понимаю, каким простодушным дураком я был, — сказал он через некоторое время.

— Это хорошо, что ты понимаешь. Мы боялись, что ты еще что-нибудь выкинешь, — с облегчением произнес приятель.

— Я последний идиот, что пошел с тобой, теперь вы сообща постараетесь разъяснить мне, что… — он не закончил и долго стоял молча. Затем попросил, чтобы я отвел его домой.

— Я выключил электроплитку, — очень громко сказал приятель.

Я загромыхал тарелками. Эльмер по-прежнему стоял посреди комнаты.

— Ну так как — пошли?

Я ответил, что сперва поедим. Эльмер стал возражать, и я чуть ли не силой усадил его за стол.

— Видишь, я даже не могу уйти один, если захочу, — сказал он.

Приятель взял костыли и поднялся.

— Поешь сначала, — бодро сказал я.

— Он что — хочет уйти? — равнодушно спросил Эльмер. Приятель заковылял к двери. Неожиданно Эльмер рассмеялся.

Я спросил, почему он смеется.

— Знаешь, у меня нет гарантии, что он действительно уйдет, он может хлопнуть дверью и усесться возле нее, чтобы оттуда молча любоваться болваном, который не имеет мужества жить. Лучше не стоит разыгрывать эту комедию.

— Эльмер! — вскричал приятель. Лицо его пошло красными пятнами, он весь затрясся.

В комнате воцарилась зловещая тишина. Внезапно приятель заговорил очень спокойным голосом:

— Скажи, за кого ты меня принимаешь… и вобще, мне кажется, что ты страдаешь манией величия. Манией величия, идущей от неполноценности. И это смешно, ты думаешь, что весь мир вертится вокруг тебя и твоего несчастья, и что у нас нет занятия более важного, чем думать только о тебе. По-моему, у нас обоих и с собою дел предостаточно. Ты считаешь, что мы заманили тебя сюда, чтобы поизмываться над тобой, переубедить тебя, а может быть, мы твои единомышленники… Этого ты, конечно, не хочешь. Однако все это слишком серьезно, чтобы этим шутить.

— Мне в самом деле жаль, если ты не собираешься ни ругать меня, ни переубеждать, значит, ты просто-напросто плохой друг, — уже более примирительно сказал Эльмер.

Я взял костыли приятеля и отнес их в другую комнату. Пошутил, что теперь они оба мои пленники, и скомандовал, чтобы принимались за еду. Мы молча ели. Внезапно Эльмер отложил ложку в сторону и заговорил:

— Мне вспомнилась сейчас одна девчонка, мы вместе ходили на подготовительные курсы в Художественный институт. Она была из простой семьи и каждый раз, когда возвращалась домой, родители принимались журить ее, дескать, к чему ей вся эта морока, не спит, не ест, для чего ей все это, лучше бы пошла работать на кофейную фабрику, там, по крайней мере, хорошо платят да и забот никаких.

Мы молчали.

— Девчонка два года не могла поступить в институт и свихнулась; теперь работает на кофейной фабрике, а по вечерам играет цветными бумажками. Недавно у нее родился ребенок.

Мы молчали.

— Ко всему надо привыкнуть, — сказал Эльмер. — Что, солнце еще не вышло? — Я ответил, что нет. — Жаль, — заметил Эльмер.

Когда суп был съеден, я спросил, не хотят ли они чая. Эльмер сказал, что хочет кофе. Я сказал, что у меня дома нет кофе. — Дай сюда свои руки, — попросил Эльмер.

— Руки? — Я протянул ему руку.

— Вторую тоже, — потребовал Эльмер и рассмеялся отвратительным смехом. — У тебя нет второй руки. Видишь, ты не можешь дать то, чего у тебя нет! — Смех его был омерзителен.

Мы с приятелем переглянулись: Эльмер сошел с ума.

— Нет, я не сошел с ума, — сказал Эльмер. — Просто я не могу иметь то, что хочу. Не могу стать Матиссом или Руссо, не могу получить сейчас кофе, даже не могу пойти работать на кофейную фабрику. — Он весь как-то сник.

Мы молчали. Приятель уставился в пол, я увидел на половике несколько трамвайных билетов и обгоревшие спички, нагнулся и подобрал их. Затем собрал со стола посуду, сложил тарелки в кастрюлю и залил водой, протер стол тряпкой, взял из шкафчика первую попавшуюся под руку пластинку и включил проигрыватель.

— Это был несчастный случай, он мог произойти с кем угодно, — сказал приятель, — что ни говори, а наша судьба еще не самая страшная. Другие погибли. Нам же еще оставлена возможность, и мы должны, каждый по мере своих сил, использовать ее.

— В самом деле, мне дана великолепная возможность изготовлять на фабрике щетки. Я могу слушать радиопьесы, где люди счастливы, могу слушать Моцарта или последние известия — чем плохо, не правда ли… И я могу видеть сны. Зажмурю глаза, захочу увидеть и вижу, даже бодрствуя вижу, я ведь могу зажмурить глаза, подумайте, как это замечательно… Сейчас, к примеру, я вижу сон про тебя: ты высокий и сильный. Обе твои ноги целы, ты бежишь наперегонки с другими, и, если не догонишь их, значит, виноват сам. А к своим костылям ты относишься с какой-то прямо-таки болезненной любовью …

— А ты размахиваешь своим протезом, — сказал он мне с непонятной злобой. — Ты можешь все — бегать, видеть, писать, ты здоровый человек. Ты чертовски хорошо смотришься, когда разгуливаешь по фойе театра в элегантном вечернем костюме, только здороваешься левой рукой и те, кто еще не знают, краснеют от неловкости, кое-кто смотрит на тебя с испугом, а ты и в ус не дуешь, потому что привык… Ты, конечно, так не можешь, — обратился он снова к приятелю, — ты повенчан со своими костылями. Вот и сегодня ты не пришел ко мне, потому что не решаешься ходить по улице, стыдишься сочувственных взглядов, а ты должен стерпеть их, потому что такая уж твоя планида, герой.

— Почему ты нас обвиняешь? — с отчаянием в голосе спросил приятель.

— Из зависти, просто из зависти, что вам повезло больше, чем мне, но это к делу не относится, я собирался поговорить о снах… Я ничего другого и не хочу, как только видеть сны. Спать и видеть… Тогда я могу видеть краски, женщин… Не удивляйтесь, что я так банален, и усмехаться тоже ни к чему… Вчера я видел, будто нахожусь в лесу. Представьте себе — вокруг меня теплая, сверкающая, словно прозрачная зелень. Я стоял на маленьком пригорке и любовался оттуда березовой рощей, потом бродил по лесной тропинке — бурая земля, еловые иглы; а дальше поросшая травой равнина и посреди нее целые заросли белых и синих цветов. Внезапно перед моими глазами сверкнула речка, я сбросил с себя одежду и пальцем попробовал воду… Скажи, солнце уже вышло?

Солнце вышло, к горизонту лениво плыли облака, а посреди небосклона было большое голубое поле, и в этой голубизне — солнце. Я сказал, что, наверное, солнце выглянет попозже, что еще только десять часов.

— Да, а в речке их были сотни, одно прекраснее другого. И я с каким-то ревнивым чувством хотел обладать всем, что было вокруг меня, я ощущал бешеную радость, что снова вижу… Я почти каждую ночь становлюсь здоровым и всякий раз это такое счастье. На этот раз на берегу цвело множество купальниц, длинные тонкие стебли склонялись почти до самой воды, я помню, что, когда вышел из воды и бросился в траву, над моим лицом были купальницы…

Затем я снова побежал в воду, дурачился и плескался как очумелый. Вода была теплой и мягкой. Я увидел, как вдалеке в воду вошла девушка, темноволосая, с бронзовым загаром, я поплыл ей навстречу, чувствовал, что плыву с невероятной быстротой. И вот она передо мной, я увидел шелковистый блеск ее нежной загорелой кожи, грациозную округлость ее груди, ее полуоткрытые губы, задумчивые, чуть испуганные глаза, а затем — снова купальницы … и тут я проснулся… Вокруг была темнота. Я не знал, утро это или вечер, мне было жаль, что сон кончился и я снова бодрствую. Мною овладело отчаяние, я хотел встать, взял халат и неожиданно у меня в руках оказался пояс от халата. В тот момент я понял, что мне делать, на всякий случай я окликнул мать, но она не ответила. Стояла глухая тишина. Я сделал на поясе петлю, а другой его конец привязал к спинке кровати, я не испытывал ни сомнений, ни страха, все оказалось поразительно просто, я стал сползать с кровати, и тут вошла мать…

Приятель сидел, обхватив голову руками. Затем вдруг стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Ты тряпка!

— У нас уже неделю не работает радио, у матери нет, кажется, сейчас денег, чтобы отнести его в починку. А ты, пожалуйста, не ори. Постарайся понять простую истину: у меня есть только две возможности: либо делать бигуди, либо щетки.

— Но почему же, я слышал, что …

Эльмер резко оборвал бодрый возглас приятеля:

— Нет. Да я и не хочу! Единственное, чего я хочу — это спать и видеть сны, но долго ли это может продолжаться … Пенсию мне платят, мать заботится, а если она умрет? Я молод, и если мать умрет, не думаю, чтоб кто-то захотел надеть себе на шею хомут, а если б и захотел, то не захочу я … Конечно, имеется еще дом для слепых, и это, в самом деле, великолепная возможность!

На дворе был чудесный солнечный день.

— Покончить с собой — просто, — произнес Эльмер. — С этой мыслью надо лишь свыкнуться, видите, я уже успел за год свыкнуться.

— Тряпка ты! — повторил приятель.

— Ну и дурак, если так считаешь, — сказал Эльмер.

Я снял пластинку. Она крутилась так долго, что Эльмера, наверное, уже тошнит … подумал я и горько усмехнулся.

— Не надо киснуть, — сказал Эльмер. — Жаль, что солнце не светит.

— Светит, — ответил приятель. — Солнце светит, и на небе нет ни единого облачка. Не понимаю, почему он тебе наврал.

— Может быть, чтобы ощутить свое превосходство, — сказал Эльмер, скорее как бы самому себе, и затем попросил меня подвести его к окну. Он оперся руками о подоконник и некоторое время молча стоял так, потом вдруг закричал пронзительным голосом:

— Я вижу! Вижу!

Я вздрогнул и обхватил его, он весь трясся.

— Я вижу, это же чудо, я вижу! — кричал он. — Я вижу голубое небо, оно как море, ох, до чего печет солнце, я вижу цветы: синие, красные, бледно-лиловые, а сколько зеленых деревьев, вот идет девушка, срывает цветы, я знаю, она подарит их мне, это так мило с ее стороны!

— Ничего ты не видишь, — буркнул приятель. — Ты ничего не можешь увидеть здесь, кроме вылинявшей стены.

Я бы с удовольствием ударил Эльмера, но вместо этого подвел его к столу и усадил.

— И все-таки я видел, — счастливым голосом произнес Эльмер. — И так всегда. Завораживающие видения, которые настолько реальны, что мне кажется, будто я все это действительно вижу. Простите, если я напугал вас, но все это жестоко, жестоко, что слышу, а не вижу … иду по улице, со всех сторон шум, ощущаешь вокруг себя толпу людей, все движутся, переговариваются… Порой мне хочется, чтобы я не слышал, не мог говорить, потому что тогда наступил бы полный покой.

— Черт побери, у тебя будет этот покой, но прежде ты должен его заслужить! — воскликнул приятель; я видел, что он жутко зол.

— А цветы пахнут, — словно ничего не расслышав, продолжал Эльмер. — Однажды мать принесла мне букетик фиалок, мама, она такая хорошая. И, знаете, каждый день она говорит мне, какая погода. Я бы хотел послушать цветы, лес и море… Поехали к морю! — Он с воодушевлением вскочил. — Ребята, айда к морю. Сегодня все идут к морю.

— Да, идут, — жестко сказал приятель.

— Но мы, конечно, пойдем туда, где мало народу, — язвительно заметил Эльмер.

Я встал, приятель продолжал сидеть, я принес ему костыли, он еще минуту посидел, затем тоже поднялся и сказал, что пойдет домой.

— Домой ты не пойдешь. Ты хотел, чтобы я остался здесь, я остался и слушал, как ты обзывал меня тряпкой, а теперь я прошу, чтобы ты пошел со мной, и ты пойдешь, — требовательно заявил Эльмер.

Я был уверен, что приятель отправится домой, однако он пошел с нами. Дулся и сопел. Эльмер, напротив, был в приподнятом настроении и что-то напевал, меня же охватило какое-то дурное предчувствие. В трамвай мы вошли с передней площадки, приятелю тут же уступили место, покраснев, он сел, и я подумал, что он, наверное, никогда к этому не привыкнет. Эльмер стал задавать мне всевозможные вопросы, большей частью дурацкие, мне стало слегка неловко за него и я перестал отвечать. Эльмер обиделся или сделал вид, что обиделся.

Мы решили поехать в Лауласмаа, потому что Эльмер с уверенностью заявил, будто там всегда мало народу, однако, придя на автобусную остановку, мы испугались, увидев огромную очередь. Все-таки нам повезло, и мы вошли в автобус первыми, кондуктор был к нам внимателен, приятель же, усмотрев в этом сочувствие, помрачнел еще больше.

— Видишь, как нам повезло, нет, говорят, худа без добра, — горько усмехнувшись, сказал я, ибо как раз в эту минуту толпа ринулась в обе двери, а мы могли сидеть спокойно и наблюдать за этим, однако приятель был по-прежнему мрачен, а Эльмер сделал вид, будто смотрит в окно. Мне было ужасно жаль, что в трамвае я испортил Эльмеру настроение, я попытался заговорить с ним, но из этого ничего не вышло.

Большинство пассажиров сошли в Вяэна-Йыесуу, внезапно в автобусе стало много воздуха и воцарилось подлинно воскресное настроение. Окна были открыты, и ветер трепал волосы, я освободился от тревожного предчувствия, казалось, что и приятель чувствует себя хорошо и только из упрямства молчит. Эльмер заснул, я подумал, что, очевидно, он привык много спать. У какой-то пожилой женщины я спросил — когда будет Лауласмаа, и она обещала сказать.

Сойдя с автобуса, мы зашагали по дороге к морю. Шли медленно, потому что приятелю было трудно идти. Метрах в двухстах от дороги мы присели отдохнуть. Я сунул Эльмеру в рот позднюю землянику, было жарко, мы скинули пиджаки, и Эльмер попросил у приятеля разрешения нести его пиджак, приятель разрешил, и Эльмер был доволен. Выяснилось, что никто из нас уже три года не был у моря. Эльмер сказал, что до армии он несколько лет подряд отдыхал здесь.

— Не то чтобы отдыхал, но во всяком случае часто бывал. Мне нравится, что здесь не так многолюдно, вернее нравилось… теперь мне, вероятно, должно быть все равно.

Я спросил, далеко ли еще до моря.

Эльмер ответил, что он не видит, и неожиданно стал смеяться:

— Мне вспомнилась одна женщина здесь, на пляже … очень загорелая женщина … я тогда еще учился в средней школе, и вот однажды — неловко об этом говорить, ну да ладно, — однажды я набрался смелости и подсел к ней, она лежала, закрыв глаза, очевидно спала. В голову лезли разные дурацкие мысли и желания, я думал: сейчас она встанет и обнимет меня, но она не вставала, я долго смотрел на нее, и она вдруг перестала казаться мне привлекательной, наоборот — показалась старой и некрасивой, мне стало стыдно и захотелось убежать, но я не убежал, наконец, женщина проснулась, вначале она испугалась, я сказал, кажется, какую-то глупость, она рассмеялась и принялась выговаривать мне, дескать, о чем я, собственно, думаю, неужто не могу найти себе кого-нибудь помоложе, может, у меня какой изъян, раз не могу найти молоденькую … После этого я долго не решался ездить сюда, боялся этой женщины…

— Ты хочешь сказать, что если б сегодня она оказалась здесь, то встретила бы тебя с распростертыми объятиями, — сказал приятель.

Я сунул Эльмеру в рот землянику, и мне захотелось, чтобы повсюду была лишь одна земляника. Но земляники больше не было.

— Счастливый ты человек, — вместо благодарности сказал Эльмер. — Но поверь, он вовсе не такой плохой, каким старается показать себя.

Мы шли молча: я с Эльмером впереди, приятель на несколько шагов отстав от нас. Между деревьев мелькнула синева моря, я радостно сказал об этом Эльмеру, он попросил, чтобы я отвел его к кустам шиповника, я ответил, что не вижу их.

— А море видишь?

— Да, за деревьями виднеется море.

— Но почему же тогда нет шиповника? Шиповник должен быть. И должен цвести! — Эльмер схватился руками за голову, внезапно бросился на землю и забился в судорогах, он плакал, и все его тело сотрясалось от рыданий. Это было гнетущее зрелище. Я наклонился над ним, попытался успокоить, в конце концов он успокоился и сел, дрожа так, словно пережил жестокое разочарование. И это действительно было так; он сказал, что мы вовсе не в Лауласмаа, что мы слишком рано сошли с автобуса и находимся, по всей вероятности, в Меэдри. И уже спокойнее заговорил о том, что, может, это и лучше, народу здесь еще меньше и приятелю не надо будет стесняться своей искалеченной ноги, а мне — недостающей руки, и мы сможем так же отлично загорать здесь и купаться, только ему бесконечно жаль, что мы не увидим полыхающих на солнце кустов шиповника, ему-то безразлично, он все равно не видит… Мы вышли на берег. Море было спокойным, над водой кружило несколько чаек.

— Видите, как мало народу, — сказал Эльмер, хотя и не видел. И правда, лишь редкие отдыхающие прогуливались между кромкой воды и осокой. Мы не спеша разделись, я все еще не мог прийти в себя от этого отвратительного спектакля.

Эльмер попросил, чтобы я подвел его к самому берегу. Он вошел в воду, сел, зачерпнул горсть воды и поднес к глазам… внезапно я понял, что он играет, что весь сегодняшний день он играл с нами, и, может быть, его вчерашний поступок тоже был жестокой игрой, игра для него — утешение, и мы должны безропотно участвовать в ней. Эльмер лил воду на глаза и пел.

Я подошел к приятелю. Он спросил, что я обо всем этом думаю. Я ответил, что ничего не думаю, и лег на спину. Солнце припекало, ветерок обвевал, я уже давно не чувствовал себя таким свободным. В небе переливалось море. Приглушая голоса чаек, шелестела осока. Я вытянул руку и пропустил сквозь пальцы ее острые листья, ощутил боль. В зажмуренных глазах вспыхнули неясные образы, я разомкнул веки, прищурился на солнце и снова сомкнул их: неясные образы плыли в лиловатом пространстве, превращаясь в шары и зигзаги — все это походило на калейдоскоп с люминисцирующими красками. Тут я услышал, как кто-то окликнул меня.

Эльмер беспомощно стоял посреди осоки. Я подбежал к нему и взял его за руку.

— Вот, случайно забрел сюда, — весело сказал он. — Теперь каждое воскресенье будем ездить к морю, не правда ли… и приятелю тоже скажи.

Я спросил, это ли он хотел сказать мне. Эльмер ответил — это, и попросил, чтобы я снова отвел его к воде.

— Знаешь, я почти счастлив и хочу, чтобы это длилось вечно, — сказал Эльмер, когда мы подошли к кромке воды, и крепко сжал мою руку. Я сказал, что тоже счастлив, и снова отправился загорать.

Я был счастлив и, несмотря ни на что, благодарен Эльмеру, потому что без него нам никогда бы не пришло в голову поехать к морю. Я спросил приятеля, счастлив ли он тоже, но он не ответил, и я подумал, что он заснул.

Над песком стояло раскаленное солнце, и я решил разбудить приятеля, но он тщательно прикрыл голову рубашкой, и я не стал тревожить его, потому что, проснувшись, он обязательно заговорил бы об Эльмере. Затем я подумал, как великолепно будет каждое воскресенье проводить на берегу моря, и если Эльмер захочет, можно в следующий раз поехать в Лауласмаа и посмотреть на пламенеющие там кусты шиповника. Затем я почувствовал, как меня одолевает сон, закрыл глаза и сказал себе, что на солнцепеке спать нельзя, что я сейчас же встану и побегу в воду.

Потом мы втроем спускались по лестнице большого дома, возвращаясь с какого-то дня рождения. Когда мы добрались до станции, подошла электричка, мы стояли на платформе, и у Эльмера в руках была большая кипа журналов, я спросил, зачем он их таскает с собой, он ответил, что все это написал сам; я подумал, почему бы Эльмеру не писать, рисовать он не может, зато может писать. Эльмер рассмеялся и сказал, что видит гораздо лучше нас. Затем мы очутились на Башенной площади; на дороге, идущей от вокзала, собралась большая толпа, кто-то закричал: йеменцы! И действительно, там стояли йеменцы, держа в руках огромные охапки бумажных цветов, в центре было какое-то напоминающее гроб сооружение, тоже усыпанное цветами. Мы постарались незаметно прокрасться мимо, но Эльмер схватил один цветок, его стебель оказался длиннющим серпантином, приятель разозлился на Эльмера, дескать, теперь йеменцы нас непременно схватят, и мы бросились бежать; внезапно Эльмер остановился на перекрестке, словно милиционер, и указал направление; я помчался в переулок, перелез через забор, я уже знал, что спасен, но тут с горы ринулись вниз две замызганные девчонки, крича: — Там! Там!

В смертельном страхе я пополз по грязному и липкому полу или откосу вверх, слыша за спиной топот, и вдруг заметил в каменной стене узкий проход, который кончался бункером, я промчался мимо ящика с опилками, пролез в бункер, шаги раздавались уже в проходе, кто-то крикнул: Он там, сзади! Я понял, что прятаться дальше бессмысленно, в этой моей покорности было странное чувство облегчения — так и так все потеряно — и я вылез из бункера.

Я проснулся, дрожа от страха, а может быть от досады. Сел. Приятель еще спал. Эльмера не было видно. Далеко в море кто-то плыл.