Остановка в городе

Гость

В субботу вечером к нам должны были прийти гости: школьная подруга моей жены с мужем. На этот раз приход гостей был для нашей маленькой семьи большим событием — я почти все лето занимался ремонтом, и теперь, наконец, он был закончен. Уже с утра мы были в приподнятом настроении, выбивали ковры и наводили порядок в комнатах, потом жена принялась печь. Я, правда, был против этого, сказал, что куплю торт и печенье в кафе, но жена об этом и слышать не захотела. Конечно, сегодняшний вечер должен был стать своеобразной премьерой — показом квартиры, к тому же перед весьма компетентным зрителем, поскольку муж подруги был по профессии архитектор.

— Интересно, возьмут ли они с собой ребенка? — спросила жена и сунула противень с пирогом в духовку. — Хорошо, если б взяли, — добавила она, вытирая руки о фартук.

— Не думаю, ведь им придется тогда рано уйти.

— А все-таки хорошо, если б взяли, — сказала жена.

Я надел пальто и отправился в магазин за вином. Там собралась длиннющая очередь и, стоя в очереди, я вдруг поймал себя на мысли, что и у нас мог бы уже быть ребенок. Не знаю, что натолкнуло меня на эту мысль — бегающие по магазину ребятишки или желание жены, чтобы гости привели с собой ребенка, а может быть, какая-то подсознательная связь между тем и другим, во всяком случае, я был настолько захвачен этой мыслью, что когда продавщица спросила, что я буду брать, я с непонимающим видом уставился на нее, и ей пришлось повторить свой вопрос. Я купил две бутылки «Рислинга» и сигареты. Я не люблю крепких алкогольных напитков, но против сухого вина ничего не имею, мне даже нравится попивать его в обществе друзей.

Возвращаясь домой, я думал, что в самом деле пора бы уже стать отцом, я давно не говорил с женой на эту тему, но был уверен, что это доставило бы ей только радость. Мне вспомнился тот счастливый день, когда мы получили квартиру, помню, что жена заговорила тогда о ребенке, но я разъяснил ей, что в первую очередь наша молодая семья должна крепко встать на ноги, и жена согласилась со мной.

По дороге из магазина я завернул в парк. Был чудесный осенний день: деревья роняли желтые листья, солнце казалось багровым. Я сел на скамейку, чтобы несколько минут понаслаждаться этим прекрасным днем. Дети шуршали листьями, сгребали их в огромную кучу и затем расшвыривали — играли листьями в войну. Я представил себя сидящим на этой же скамье и наблюдающим, как бегает мой сын или дочь. Эта рожденная фантазией картина отождествилась в моем сознании с трагикомическими папашами из кинофильмов, сидящими в приемной родильного дома, с семейными фотографиями из старых альбомов, где между счастливыми родителями сидит утопающий в кружевах ребенок, и я с блаженной улыбкой стал смотреть, как дети кидаются пестрыми осенними листьями и засовывают их друг другу за пазуху. Аллея звенела от их веселых голосов.

— Хорошо, если б они взяли с собой ребенка, — входя в комнату, сказал я жене. Пироги у нее были уже испечены и она как раз растирала желтки. Я загадочно улыбнулся и произнес: — Дети — это все-таки замечательно!

— Ты так думаешь? — откликнулась она, продолжая растирать желтки.

У меня все время вертелось на языке сказать ей, что я все обдумал, что и у нас должен быть славный бутуз — мальчишка или девчонка, а затем схватить ее, вот такую, хлопочущую, всю в муке, на руки и отнести на кровать. Но я лишь многозначительно усмехнулся, прошел в другую комнату, чтобы почитать свежие газеты, но из чтения ничего не вышло.

Когда жена, кончив, наконец, возню с хозяйством, ушла в спальню переодеться, я уже был настолько взвинчен, что понял — спокойно ждать вечера я не в силах и должен сейчас же сказать жене о своем решении. Однако мне не хотелось, чтобы все произошло просто так, я мечтал, чтобы это стало для нас обоих счастливым событием, хотел открыться жене в самую сладостную минуту. И потому я ждал, когда жена закончит прихорашиваться, войдет в комнату и скажет: ну вот, дорогой, теперь все в порядке, будем ждать гостей… Тогда я посадил бы ее рядом с собой, нежно поцеловал в лоб и прошептал: как было бы замечательно, если б у нас появился малыш… И она взглянула бы на меня с любовью, радостью и удивлением. С ожиданием чего-то совершенно нового. Возможно, мы были бы тогда искренни в своей любви, без этих всегдашних опасений; и я окликнул жену, чтобы спросить, когда собирались прийти гости.

— Часам к шести, — ответила жена из другой комнаты.

Меня охватило волнение, похожее на то мальчишеское чувство, которое я испытал, когда однажды мы остались с ней вдвоем в общежитии и я знал, что мои товарищи по комнате вернутся не раньше следующего дня. Я понимал, что обязательно должен что-то сделать, но не знал, как подступиться, не мог найти нужного слова или жеста, которые разрушили бы стоявшую между нами преграду. Помню, я отчаянно пытался заговорить, но в конце концов наступило тягостное молчание и было лишь две возможности разрешить его; она выбрала первую — поднялась и сказала, что ей пора идти. И она ушла, а я остался сидеть на кровати, скрипя зубами и обзывая себя последним трусом и болваном. Да, это было шесть лет тому назад, сейчас же я чувствовал себя просто-напросто простофилей.

— Ну вот, гости могут приходить, — сказала жена, садясь на стул напротив меня. Она подкрасила ресницы, волоски слиплись в маленькие комочки, и это ей шло. Я встал было, чтобы поцеловать ее, но тут же, кашлянув, снова сел, мне вдруг показалось это неуместным — обычно мы всегда ждали вечера, так как непристойно, считали мы, заниматься любовью днем, а кроме того, жена стеснялась меня: недавно я хотел купить в спальню большое зеркало, но она категорически воспротивилась, наверное, испугалась, что я начну подглядывать в зеркало, как она раздевается.

Итак, она сидела напротив меня с красиво накрашенными ресницами и счастливой улыбкой на губах. Внезапно ее лицо стало жестким.

— Мог бы хоть чистую рубашку надеть, — сказала она. Я машинально встал, прошел в спальню и снял рубашку. В самом деле, по воротничку причудливым узором разбегались сероватые полоски пота. Я удивился, как не заметил этого раньше, мне было стыдно, и я начал поспешно искать чистую рубашку. Я уже нацепил галстук, но затем передумал и снял с себя все. Потом задернул шторы и залез в постель.

— Ирма! — Я услышал, как дрожит мой голос.

Она пришла и остановилась в дверях.

— Это что еще значит?

— Ирмочка, прошу тебя, иди сюда.

Она разозлилась:

— Спятил! С минуты на минуту явятся гости, а ты дурака валяешь. Заболел, что ли?..

— Ирмочка …

— Сейчас же оденься, ты же знаешь, что мы ждем гостей, — решительно произнесла она и с шумом захлопнула дверь.

Я лежал под одеялом и не знал, что мне делать, неловко было звать ее снова и говорить о ребенке, ничего иного не оставалось, как встать. Я подошел к окну и отдернул шторы. Посреди лужайки белела песочница, была осень, и дети уже не играли в песочнице, они побросали там свои сломанные игрушки, и я удивился, почему никто не убрал их. В оконном отражении я увидел, что жена вошла в комнату и остановилась у двери; во двор въехало такси, распахнулась дверца, из машины вышел мужчина, за ним женщина, а за женщиной ребенок, мужчина посмотрел наверх, увидел в окне меня и показал пальцем, остальные тоже посмотрели наверх, и мужчина рассмеялся. Я задернул шторы и повернулся.

— Милый, — жена прижалась ко мне. Я почувствовал, как мы оба дрожим, и то, что произошло несколько минут тому назад, показалось отвратительным недоразумением.

— Ирмочка… я люблю тебя, — прошептал я, касаясь ее губ. Сквозь шторы в комнату проникал коричневатый свет, я видел перед собой карие блестящие глаза, не помню, чтобы когда-либо раньше я испытывал такое сильное волнение, и вот как раз в тот момент, когда я начал стягивать с нее трусики, раздался звонок в дверь.

— Идут! — воскликнула жена и оттолкнула меня. Я со злостью посмотрел в сторону двери, но жена уже привела себя в порядок и помчалась открывать. Я сидел голый на краю постели, и мне захотелось выйти в таком виде к гостям. Я услышал мужской голос, а затем детский — значит, они все-таки взяли с собой ребенка, машинально подумал я и стал одеваться. «А вашего супруга нет дома?» — донеслось до меня; я взглянул на часы: они явились на полчаса раньше. Я с возмущением подумал, что даже в субботу нельзя чувствовать себя дома спокойно. Я как раз причесывался, когда услышал из другой комнаты звон стекла. Сунув расческу в карман, я решительно направился к гостям.

Школьная подруга и ее муж сидели на кушетке, подруга улыбалась, а моя жена подбирала с пола осколки разбитой вазы, ребенок пытался помочь ей.

— Отойди, — сказала ребенку мать. — Еще порежешься.

Я поздоровался.

— Знакомьтесь, мой муж, — сказала Ирма.

Ребенок испуганно уставился на меня.

— А дядя не рассердится?

Архитектор похвалил мой хороший вкус; я был приятно удивлен, когда он, заговорив о принципах интерьера, то и дело приводил в пример либо продуманную мной комбинацию какой-нибудь полки, либо удачное сочетание цветов. Но несмотря на это, меня шокировала его чрезмерная фамильярность, то, как он обращался к моей жене и даже ко мне. В конце концов ребенок преодолел страх и забрался ко мне на колени. Я спросил девочку, как ее зовут. «Пирет». Затем я спросил, хорошая ли Пирет девочка. «Хорошая», — ответила она.

— А разве у вас нет детей? — спросил архитектор.

Я сказал, что нет, и он понимающе усмехнулся. Неожиданно мне пришла в голову дурацкая мысль — он думает, будто я импотент, наверное потому и усмехается, и тогда я сказал, что, по-моему, люди должны заводить детей лишь после нескольких лет супружества, когда встанут на ноги.

— Это уж кто как… — ответил архитектор, и мне показалось, что он снова усмехнулся.

Жена разлила кофе, а я стал открывать «Рислинг». Архитектор вышел в прихожую и, вернувшись с бутылкой коньяка, — очевидно, она была у него в кармане пальто, — сказал:

— Не могу пить сухое вино.

— Желудок, — понимающе усмехнулся я, будучи оскорблен таким поведением.

— Нет, привычка, — ответил он и налил себе коньяка. Я налил вино.

— Я тоже хочу коньяка, — сказала Ирма. А школьная подруга сказала, что она в положении и вообще пить не может. Я был потрясен ее откровенностью.

— Чему вы удивляетесь, — сказал архитектор, — беременной женщине весьма опасно употреблять спиртное, это может повлечь за собой выкидыш или идиотизм у ребенка, вы не знаете, что такое ребенок-идиот…

Я невольно взглянул на Пирет: девочка сидела на стуле и перелистывала книгу. Мне стало неловко, я испугался, что архитектор мог перехватить мой взгляд, но он, очевидно, не заметил. Зато школьная подруга сказала:

— Наша Пирет на редкость одаренный ребенок, она уже в полтора года стала говорить.

Наступило тягостное молчание. Ирма с упреком посмотрела на меня, и только архитектор, казалось, ничего не уловил, он встал и включил телевизор, затем переставил стул поближе к экрану и взял на колени ребенка. Показывали футбольный матч. Долгое время комнату наполняли лишь свистки и бесстрастная речь комментатора. Наконец я спросил, занимался ли архитектор спортом, он повернулся ко мне и с грустью ответил:

— К сожалению, нет, завидую тем, у кого есть время ходить на спортивные соревнования. В наш век больше не существует романтики, разве что только спорт дает людям возможность проявлять свои эмоции.

— Неужели только спорт? — ахнула Ирма.

— Разумеется, еще кино и книги, но они не совершенны, в кино ты не можешь вскочить и закричать: врежь ему или положи на лопатки; а на соревнованиях — там размахивай кулаками и кричи, сколько влезет, дескать, бей прямо, тот бьет — и противник выходит из игры… Других возможностей вроде бы нет, ах да, еще любовные похождения… — Он сделал паузу и посмотрел на меня. — Представьте себе, у некоторых ущербность мужских качеств выражается в патологических поступках, я имею в виду — в сексуальном смысле.

— Я слышала, что в Южной Америке во время футбольных матчей происходят побоища, — сказала Ирма.

— Не только в Южной Америке, — заявил архитектор.

Меня бросило в жар — я не понимал, на что намекал этот архитектор, сказав про сексуальность, и почему он смотрел на меня. Я пытался найти какую-то связь между этим разговором и разговором о детях, но не смог. Мне было неловко и вместе с тем я не понимал, почему мне должно быть неловко. Я решил больше не встревать в разговор и стал следить за игрой. Второй период закончился вничью — два: два.

— Кретины! — выругался архитектор.

Затем школьная подруга поднялась.

— Пирет пора спать, — решительно сказала она и направилась к двери.

— Ну почему вы так рано, посидели бы еще, — сказала Ирма.

— Для ребенка самое главное — режим, тебе этого, конечно, не понять, — заявила школьная подруга; в соседней комнате зазвонил телефон, и я со вздохом облегчения поспешил туда.

— Эльмар дома? — спросил хриплый мужской голос. Я ответил, что Эльмар здесь не проживает, мужчина извинился, но я продолжал держать трубку в руках. Я слушал монотонные гудки и благодарил бога за то, что мог не участвовать в церемонии прощания, где мне пришлось бы говорить, как, дескать, было бы приятно, если б они вскоре снова навестили нас. Я слышал, как они распрощались; на улице стояла жуткая темень, в кругах света, отбрасываемого фонарями, моросил дождик, внезапно я вспомнил, как, выглянув до прихода гостей в окно, я увидел въехавшее во двор такси, из него вышли наши гости, и архитектор, смеясь, показал на меня, а я был почти голый … Я с ужасом подумал, что именно это архитектор и имел в виду, говоря о патологии, и со стыда готов был сквозь землю провалиться, конечно, он начнет теперь рассказывать знакомым, что муж Ирмы нездоровый тип, и что ему жаль бедную женщину, но, что поделаешь, человек должен как-то компенсировать свое половое бессилие … Я открыл дверь и замер: перед телевизором сидел архитектор, голубоватый свет экрана падал на его лоб с залысинами. Рядом с ним сидела Ирма, и архитектор разливал по рюмкам коньяк. Я прислонился спиной к дверному косяку, они не заметили, как я вошел.

— Не понимаю, зачем показывают эти старые скучные фильмы, — сказал архитектор.

— А мне такие фильмы нравятся, — произнесла Ирма. — Для меня это развлечение, я смотрю на экран и думаю при этом о чем-то своем. Иногда мечтаю, приятно помечтать в полутемной комнате. И коньяк пить приятно.

Я сел и налил себе полный стакан вина.

— И знаете, — продолжала Ирма, — я люблю собирать ягоды и грибы, вокруг тихий лес, только птицы поют и ничто не мешает мне размышлять там. А вы любите лес?

Я подумал, что мог бы сейчас вмешаться в разговор и разъяснить архитектору, что на самом деле я не такой, каким он меня себе представляет, но что бы я ни говорил, какие бы доводы ни приводил, он все равно истолкует мои слова превратно, этим я бы только подтвердил его домыслы. Я не знал, что делать.

— У меня было очень тяжелое детство, — начал рассказывать архитектор, — мои родители не интересовались архитектурой, отец пил, у матери, по-видимому, был любовник, мы с братом росли сами по себе, в доме шли бесконечные ссоры…

Я заметил, что архитектор почти уже опустошил свою бутылку коньяка, в первый момент я обрадовался, затем меня охватил страх — что если с пьяной головы ему снова вспомнится эта история с окном и тогда едва ли что-то сможет остановить его и он сразу выложит все Ирме. Но чем больше он жаловался моей жене на свою горькую судьбу, тем мучительнее мне было это слушать, и я решил положить конец этой семейной идиллии у телевизора: я пододвинул ногу к стене — там находился шнур от телевизора. Скинул с ноги тапок, захватил пальцами шнур и потянул. Свет из уголков экрана устремился на середину, съежился и превратился в точку.

— Телевизор испортился, — провозгласил я довольным тоном.

— Хорошенькая история, у вас это и раньше случалось? — равнодушно спросил архитектор.

— Ну ты и болтаешь по телефону. — Ирма только сейчас заметила меня. — Могу я спросить, кто звонил, или это тайна?

— Да-а, у мужа должны быть от жены тайны, — залепетал архитектор. — Лучше и не пытайтесь узнать тайны вашего мужа, иначе вы утратите к нему всякий интерес.

— Нет, я так не хочу, — сказала Ирма и взглянула на меня, ища поддержки.

— Не обманывайте себя — хотите, а если не верите мне, спросите мужа, — и архитектор подмигнул мне.

У меня замерло сердце. Я был уверен, что сейчас он распишет Ирме, какой я патологический тип; и я, запинаясь, спросил, не хочет ли он кофе.

— Я стараюсь не пить кофе по вечерам, — ответил архитектор. — А может быть, вы желаете коньяка? — Я покачал головой. Архитектор налил себе из бутылки остатки и продолжал: — Представьте себе, я считал, по крайней мере надеялся, что наш брак счастливый, однако ошибся, моя жена ни черта не смыслит в архитектуре, порой я вынужден думать, что правильнее было бы нам жить врозь, тогда у нас у обоих оставались бы еще какие-то перспективы… — Он вздохнул. — По-моему, людям не следовало бы вступать в брак только по физическому влечению.

— Как грустно, — сочувственно вздохнула Ирма.

— Если хотите, я могу позвонить и вызвать такси, в субботу поймать их на улице невозможно.

Я встал, чтобы пойти заказать такси, но архитектор остановил меня.

— Не утруждайте себя, я не люблю ездить на такси и вообще людям умственного труда полезно ходить пешком, говорят же, что недостаток движения — бич нашего времени. И знаете… — снова повернулся он к Ирме, — мне нравятся такие душевные женщины, как вы. Я честный и прямой человек и должен поэтому признаться — я не могу сказать этого о своей жене… Вы не сердитесь, что я так говорю о вашей школьной подруге?

— Ой, ну что вы! — От удовольствия Ирма покраснела.

Я увидел, как от удовольствия она покраснела, и вспомнил, что уже видел это когда-то раньше, в тот раз она покраснела точно так же… Я увидел весеннюю зелень парка, нежные прозрачные листья. Листья трепетали на тихом ветру. Мы сидели у пруда на скамейке, выкрашенной в зеленый цвет, и смотрели, как золотые рыбки то поднимались на поверхность, то снова уходили в глубину. Я смотрел на рыбок и на Ирму и внезапно сказал, что она хрупкая и романтичная девушка; от удовольствия она покраснела, а потом произошло что-то, чего я не мог вспомнить, хотя мне казалось, что это должно было быть нечто весьма существенное.

Я зажмурил глаза и попытался еще раз все вспомнить… Дул нежный весенний ветерок. Мы смотрели, как дрожат на деревьях листья. Прислонились к барьеру, окаймлявшему пруд. Я увидел скамейку, выкрашенную в зеленый цвет. Предложил посидеть. Ирма предостерегла, что скамейка может пачкать. Я потрогал пальцем, краска уже высохла. Мы наблюдали, как золотые рыбки поднимались на поверхность и снова ныряли. Ирма сказала, что завидует рыбам. Я не спросил, почему. Посмотрел на рыб, потом на Ирму. Неожиданно меня пронзило ощущение пьянящего счастья, и мне захотелось сказать Ирме что-то очень хорошее. И тогда я и сказал, что она хрупкая и романтичная девушка. От удовольствия она покраснела… Больше я ничего вспомнить не мог. Я уже был не в состоянии спокойно сидеть, надел пальто и вышел на улицу.

На улице стало ветрено и холодно, я пожалел, что надел легкий плащ, но возвращаться назад мне не хотелось. Возможно, я напрасно так спешил, но мне было необходимо сейчас же пойти в парк, чтобы вспомнить, что произошло после того, как Ирма покраснела от удовольствия. К счастью, мне пришлось недолго ждать трамвая. Я вглядывался в темноту и в светящиеся ряды окон в домах, трамвайное стекло запотело, я протер его тыльной стороной ладони и постарался ни о чем не думать. Всегда так — когда мучительно пытаешься вспомнить какое-то событие, это оказывается безнадежным, но стоит только на время забыть о нем, как оно тут же само собой всплывает в памяти. Внезапно я ощутил на себе чей-то взгляд. Какой-то моложавый мужчина в кожаной куртке в упор смотрел на меня. Меня кинуло в жар. Я глянул в окно: оставалось проехать еще одну остановку. Я слегка откинулся назад и в оконном отражении увидел лицо разглядывавшего меня мужчины, мне почудилось, что, смотря на меня, он хочет подать кому-то знак. Я прошел в другой конец вагона. Оглянувшись, увидел, что молодого человека уже нет на своем месте, он стоял у другой двери и продолжал разглядывать меня. Тогда я решил, что на следующей остановке сойду, а когда трамвай тронется, снова вскочу в него.

Трамвай остановился, но человек в кожаной куртке не сошел, а поехал дальше. Я вдруг почувствовал разочарование, я не сомневался, что мужчина принял меня за преступника — если он был следователем или кем-то в этом роде, — и мне хотелось, чтобы он задержал меня и отвел в милицию, тогда я смог бы доказать им свою невиновность.

Я взобрался по шуршащим листьям на пригорок. За деревьями сверкали огни города. Зарево этих огней отражалось в пруду, и где-то в водной глубине плавали золотые рыбки. Я облокотился о барьер. Осенний ветер сорвал почти все листья, но те редкие, что еще оставались, поблескивая, трепетали на ветру, вызывая чувство ужаса. Рядом висел фонарь, который раскачивался как очумелый. Ветер крепчал. Вдалеке виднелось шоссе, фары машин проносились мимо высокого, освещенного неоновыми огнями дома. Я гадал, как зимуют рыбы, слышал, что они зарываются в ил, но не верил этому. Фонарь, раскачивающийся на столбе, освещал воду, но красновато-золотистых рыбьих спинок не было видно. Тут я вспомнил, что на самом деле это Ирма позвала меня посидеть на скамейке. Она взяла меня за руку и сказала: «Идем».

«Может быть, скамейка только недавно покрашена». — Мне хотелось еще поглядеть на воду, где, ловя крошки хлеба, сновали рыбки.

Ирма потрогала скамейку. «Сухая. Видишь, на соседней скамейке сидят». Я нехотя сел. Ирма взяла меня за руку. «Ты почему такой серьезный?» — спросила она. Я то и дело поглядывал на поблескивающую вдалеке воду, я понимал, что должен серьезно поговорить с Ирмой о нашем будущем, и тем не менее всячески надеялся отодвинуть этот разговор. Но как ни крути, когда-то мы должны были поговорить об этом — я же не знал, чего хотел. Ирма играла моими пальцами, я взглянул на нее, она смотрела на воду, мы оба стали смотреть на воду, наблюдая за золотисто поблескивающими рыбками. Я должен был в эту минуту что-то сказать ей, но в то же время я знал — что ни скажу, все прозвучит глупо, вероятно поэтому я произнес, что она хрупкая и романтичная девушка. Ирма от удовольствия покраснела и отвернулась, внезапно она дернула меня за рукав и сказала: «Погляди, что делает этот в кустах». Я проследил за ее взглядом и сперва ничего не понял, только потом до меня дошло, я взял ее под руку и мы пошли. Ирма еще раз обернулась, затем вырвалась и бросилась бежать. Я побежал за ней, и долгое время мы шли молча. «Почему ты его не задержал и не отвел в милицию?» — спросила Ирма. Я разозлился и сказал, что меня не касается, кто что делает. «Все вы отвратительны, — сказала Ирма. — Все!» …

Пошел дождь. Я запахнул полы плаща и побежал к трамвайной остановке. Мне пришлось несколько раз позвонить, прежде чем Ирма открыла дверь.

— Он ушел сразу же после тебя, — сказала она.

Не говоря ни слова, я снял плащ — почему-то я не решался смотреть на Ирму — и прошел в спальню. Сразу же разделся и лег. Только я потушил свет, как в комнату вошла Ирма. Я лежал, уставившись в темную стену.

— О чем еще говорил этот архитектор? Косточки мне не перемывал? — как бы в шутку спросил я. И услышал, как жена вздохнула, вынула что-то из шкафа и отправилась в соседнюю комнату. Долгое время там стояла тишина, затем я услышал, как Ирма легла на кушетку и погасила свет. Я больше не мог лежать, сел на край постели, спина покрылась холодной испариной. Так я и остался сидеть, глядя на зарево городских огней, струящееся сквозь шторы.