Остров в степи

I

Крр!.. Крр!.. Квак! квак! — поют на черной земле лягушки.

Снег растаял. Всюду вязкая, пухлая грязь, и лягушкам раздолье. Со всех сторон слышны их звонкие голосистые трели. А иногда сразу целый хор, целый оркестр зальется вдруг перед какой-нибудь лягушиной красавицей.

Если красавице не по вкусу музыка, и она надменно проскачет мимо оркестра, тогда долго слышатся торопливые шлеп… шлеп… шлеп. Это музыканты спешат догнать ее, остановить и еще раз спеть ей горячую песню о том, как она прекрасна — такая зеленая, скользкая, пучеглазая.

Вот с неба упала маленькая огненная звездочка. Над самой землей, в больших кустах сна как будто раздвоилась: из нее родились два совсем крохотные огонька. Огоньки отделились от кустов и поплыли к темному спящему дому.

Вдруг они задрожали и заговорили обыкновенными человеческими голосами. Оказалось, что это никакие не звездочки, а самые простые папиросы в зубах двух человек.

Одна папироса прыгает очень высоко. Это кто-то худой, долговязый и басистый. Он медленно вытягивает из грязи ноги и шагает, как в семимильных сапогах.

Другой огонек на целый аршин ниже. Он очень проворный, живой. Скачет через лужицы и стоит на одной ноге, выбирая, куда бы поставить другую.

— А что, Черный отдышался? Есть начал? — спрашивает маленький и прыгает дальше.

— Теперь ничего. Все в порядке, Павел Федотыч, — отвечает басистый.

Он делает гигантский шаг и сразу выбирается из грязи на тротуар.

— Мы его заперли в отдельный дворик. Дали сена, свежeй подстилки. Через десять минут он начал есть — и как ни а чем не бывало. До чего они выносливые, а, Павел Федотыч?

— В драке — да, выносливые, а в других случаях… Чуть проглотит чего-нибудь прелого или гнилого — и сейчас нахохлится и — капут.

— Да, это верно. Долго болеть у них не полагается. Если уж захворал, ослаб, не можешь за себя постоять, ну, значит, сдыхай.

— Ну, а этого хулигана, Митьку, вы осмотрели? Может быть, он тоже изранен, как Черный?

— Осмотрели. С виду-то ему тоже попало здорово: весь бок в крови был. Но его разве поймаешь, Павел Федотыч? В нем словно бес засел. Когда мы заперли Черного, он все старался просунуть рога и достать его через сетку. До самой темноты шатался вокруг дворика. А чуть сделаешь к нему шаг он мигом за версту устрельнет.

— Вот забияка! Ну, я пошел, Август Иваныч. Эх, по правде сказать, и есть хочется! Знаете, как подумаю про горячую котлету или про стакан молока, так слюни бегут, как у собаки.

— Еще бы! Сегодня денек выдался такой — наверняка половина работников без обеда.

Маленький человек пожал руку долговязому и поднялся на крыльцо темного дома. Тихонько, как вор, он взялся за ручку двери и уже хотел открыть ее. Но тут его сзади окликнул веселый голос:

— Павел Федотыч! С прибавлением семейства: бубалиха отелилась.

— Да ну? И что же, благополучно? Когда это случилось? Маленький здоров?

— Только что. Все ладно. Я до ветеринара бегал, а он на сарай, оказывается, уехал. Там и ночевать будет. Так я зараз до вас смотался. Дай, думаю, повещу.

— А кто же в аптилопнике?

— Микола — парень, которого мне прислали в помощники.

— Новичок? Э-э, Сашко, так не годится! Как же ты и такую минуту оставляешь антилопник на неопытного работника! Надо было его послать, а самому… Нехорошо, не ожидал я от тебя…

— Да я ж…

— Сейчас же ступай в антилопник! Я через две минуты тоже приду. Только зайду, хоть хлеба кусок съем да скажу, чтобы не беспокоились. Хотя, впрочем… Сашко!

— Я здесь, Павел Федотыч, — уже из-за кустов ото звался Сашко.

— Постой, я тоже иду. Ладно, уж после поем.

II

Снова вспыхнул огонек на конце папироски. Снова маленький проворный человечек запрыгал через грязь. Выбравшись на дорогу, он зашагал так прытко, что Сашко не мог поспеть за ним, хотя был гораздо выше.

— Да вы не беспокойтесь, Павел Федотыч. Я ж ему объяснил все. Сказал, чтобы он ни на шаг не отходил от бубалихи.

— Ага! Объяснил все-таки. Ну, отлично!

Люди прошли через парк и очутились у антилопника. В открытых дверях стоял парень, раскуривая цыгарку.

— Ты почему не у станка?

— Да я только сейчас отошел. Покурить охота.

— Это что за ответ? — грозно спросил Павел Федотыч. Ты где — на улице или на работе?

Толстые, некрасивые тубы Павла Федотыча крепко сжались. Видно было, что он очень рассердился. Но говорил он вполголоса и так, как будто был совершенно спокоен. В антилопнике запрещалось шуметь, бегать, даже взмахивать руками Редкие, дорогие антилопы могли испугаться и в страхе насмерть побиться о стенки.

В одиннадцать часов переставала работать электростанция, и на ночь антилопник освещался керосиновыми фонарями. Во всем длинном узком коридоре таких фонарей висело четыре. От них падал тусклый свет на помещения для зверей «станки». Это были небольшие комнаты из досок, отделенные от коридора железными решетчатыми дверьми. Сейчас в них помещались только те антилопы, которых еще рано было выпускать в степь или у которых должны были родиться дети.

Павел Федотыч быстро пошел вдоль станков. Две стройных антилопы-нильгау встали с подстилок и тревожно проводили его взглядом своих чудесных бархатных глаз. Маленькая пугливая блэсбок шарахнулась в дальний угол. Тонконогие джейраны, дрожа всем телом, прижались к стенке. Водяной бык — кобус — фыркнул и сердито топнул ногой. А напротив него нарядные, дымчато-розовые антилопы-бейзы изо всей силы бахнули рогами о железные прутья двери. Так, просто из озорства, бахнули.

Разглядев или разнюхав Павла Федотыча, все антилопы моментально успокаивались: этот маленький, решительный человек был им очень хорошо знаком.

Не доходя трех станков до конца коридора, Павел Федорыч замедлил шаги. Он заговорил каким-то особым, добрым, ласковым голосом — так, как говорит мать с больным ребенком.

— О-о-о! О-о-о! Ну, как твои дела, голубушка?

В дальнем углу у станка стояла коричневая худая антилопа. У нее были неимоверно тонкие высокие ноги, длинная глупая морда. На плоском, лбу торчали короткие извилистые рога. Глаза она исступленно таращила, как будто ее собирались резать. При каждом движении Павла Федотыча она широко раздувала ноздри и вздрагивала. Казалось, что она вот-вот закричит пронзительно и громко.

— О-о, не бойся, не бойся, глупая, — уговаривал ее Навел Федотыч, осторожно подбираясь к бубаленку. Желтенький и длинноногий, как мать, новорожденный бубаленок лежал па подстилке, вытянув ножки.

— Здоровенький, — радостным шопотом сказал Сашко. — Как только родился, так и стал сразу продувать свои ноздри.

— Что-то нехорошо он лежит, — ответил Павел Федотыч Они должны лежать на животе, а ноги подбирать под себя, чтобы можно было каждую минуту вскочить и удрать.

Сашко пригляделся внимательно к маленькому и сказал тревожным голосом:

— А ну, давайте зайдем скорей.

Нарядные дымчато-розовые антилопы-бейзы.

Бубалиха захрапела и кинулась на стену. Павел Федотыч дотянулся до задних ножек бубаленка, взял их в руку и потащил к себе. Бубаленок вяло, как тряпка, заскользил по соломе.

— Ой, мамочка моя! — вскрикнул Сашко и схватился за голову.

Бубаленка вытащили в коридор и дверь в станок заложили задвижкой.

— Ну, видишь вот, Сашко?

— Вижу, Павел Федотыч. Верите ли? — так бы и плюнул себе в рожу. Ясно: матка молодая, первый теленок, тянулся сосать, она и вдарила его.

— Да ничего этого не было, — лениво вмешался в разговор Микола. — Я же тут был; так это он, сдох, да и все.

Эти неторопливые, вразвалочку слова хлестнули Павла Федотыча словно кнутом. Глаза его загорелись и на минуту сделались такими же, как у бубалихи.

— Да ты понимаешь, что для нас значил этот маленький бубаленок? Ведь мы потратили три года на то, чтобы его вывести! Ты сам со всеми твоими потрохами не стоишь трудов, которые пошли на него. До сих пор бубалы нигде не размножались в неволе. Мы первые добились от бубалихи приплода, а ты взял и сгубил его своей цыгаркой. Если бы…

Павел Федотыч безнадежно махнул рукой и быстро добавил:

— Утром пойдешь в рабочком и скажешь, что я тебя уволил.

Парень упрямо глядел на свои чоботы. Сашко держал мертвого бубаленка. Было очень тихо.

Вдруг в самом конце коридора раздался какой-то угрюмый, зловещий рев. Микола вздрогнул, попятился и опрокинул сзади себя ведро. Оно с грохотом покатилось по полу.

Во всех: станках заметались самочки. Самцы забарабанили рогами в загородки. Послышались беспокойные фырканья и храп.

— Ну, ну, без паники! Осторожнее! Тише! Не надо ведро оставлять под ногами.

Спокойным, размеренный голос Павла Федотыча сразу расставил всех по местам. Парень поднял ведро и понес его в конец коридора, где для него был специальный крючок.

Другого бубаленка Сашко выкормил соской.

Вдруг снова страшный рев пригвоздил его к месту. Микола вобрал голову в плечи, глянул направо — и совсем остолбенел. Из предпоследнего станка тянулась к нему огромная косматая морда. Широкий раздавленный нос, вместо ноздрей большие круглые ямы. Глаза хитрые, косые. Над ними — рога, а над рогами — щетинистая грива.

Морда веселилась. Она открывала пасть, скалила зубы. Из нутра ее выходило мрачное басистое мычание.

Павел Федотыч и Сашко заметили, как перепугался Микола. Они подошли к чудовищу, и сердитое, грозное лицо Павла Федотыча опять сделалось добрым.

— Ах, это ты, Кокеточка? Смотри, Сашко: мы говорили шепотом, а она все-таки узнала нас и позвала. Кокетка, Кокеточка, ах ты — дуреха, Ну, ну, поди сюда!

Он просунул, сквозь решетку руку. Чудовище игриво потерлось о нее головой и тем же противным голосом, только совсем тихо, замычало: М-мам-мм.

— Ты что это сдрейфил? — спросил Миколу Сашко. — Это же гну. Антилопа такая — гну. Кокетка.

Антилопа такая — гну. Кокетка.

— Да я сам ее кормил и поил двадцать раз, а тут, чорт ее… померещилось… Дюже страшная она. Як сатана.

— Сашко! — позвал Павел Федотыч. — Ты обрати на нее внимание. У нее тоже вот-вот должен быть детеныш.

— Слушаю, Павел Федотыч. С бубаленком — это верно, не доглядели. Но теперь вот увидите: неделю спать не будем, а этот гнусенок вам будет живехонький и невредимый. Да и бубаленка второго… Сразу, как родится, отберем его у матери. Я его лучше из соски выкормлю.

— То-то, Сашко. Ведь мы было выдвинули тебя к премированию, как лучшего ударника. А теперь… я уж и не знаю. Придется объявить тебе выговор.

— Объявляйте, Павел Федотыч, моя вина.

— Ну, вот что. Бубаленка сдайте в препараторскую. Пусть его там осмотрят как следует и измерят. Череп и шкурку пусть сохранят. А за бубалихой присмотрите, как бы она тут без него не натворила чего-нибудь.

Павел Федотыч последний раз скользнул хмурым взглядом по бубаленку и вышел из антилопника.

III

В саду была рыхлая, мокрая земля, голые деревья. Бугорки в лужицах лежали, как застывшие котлеты в масле. Павлу Федотычу так захотелось есть, что он, забыв о бубаленке, скорей зашагал домой.

На пруду жалобно стонали дикие утки-огари, трубил лебедь-кликун. Весь птичий народ, чем-то обеспокоенный, проснулся и шумел.

— Ну, и пускай, — отмахнулся Павел Федотыч. — Я же не каменный, когда-нибудь надо же мне отдохнуть и поесть

Трахх!.. Из-за поворота аллеи выскочил человек и со всего маха ударился о Павла Федотыча.

— Что такое? Кто это?

— Павел Федотыч, а я до вас бегал. Наталья Александровна сказала, что вы еще из лаборатории не приходили Там у вас на столе обед, чай. Все простыло. Наталья Александровна сердится. Она уже спать легла и Варечку уложила Я, говорит, не обязана до свету…

— Подожди. Ты-то сам для чего меня ищешь?

— Да у нас зебра что-то захворала, Пальма.

— Ну вот, я так и знал!

Павел Федотыч повернулся и снова зашагал к калитке. Мимо антилопника, страусятника и целого ряда затянутых сеткой двориков он прошел к низкому длинному зданию, где помещались дикие лошади и зебры. Это помещение называлось «торпанник». Когда-то в степях были такие дикие лошади торпаны. Их очень много водилось на земле, а теперь они нее вымерли. Вот в память об этих лошадях конюшня называлась торпанником.

В сенях торпанника лежала рама с войлоком. Войлок был мокрый. Его нарочно пропитывали едкой жидкостью, чтобы люди наступали и убивали всю заразу на своих сапогах.

Павел Федотыч вытер ноги и подошел к станку Пальмы. Там стоял высокий сутулый техник Панченко.

— Что с ней такое?

— К-к-катается! — выпалил Панченко.

— Как катается?

— Да вот, к-к-катается.

Панченко безнадежно махнул рукой и отвернулся. Он сильно заикался, поэтому не любил говорить и все делал но своему. С ним очень трудно было работать. Но зато никто так хорошо не знал лошадей и быков, как он.

В станке лежала пузатая, как самовар, зебра. Она тяжело вздыхала и с большим трудом перекатывалась с боку на бок. Павел Федотыч осторожно поднял ее, осмотрел, ощупал. Лицо у него сделалось таким грустным, что Панченко неловко затоптался на месте и закашлял.

Пальма была любимицей Павла Федотыча. Кроме того, в толстом животе у нее вырастал чудесный жеребенок, помесь зебры и лошади Пржевальского. Этого жеребенка ждало все работники института. Всем очень хотелось узнать, в кого он будет — в мать или в отца. Наука говорила, что он должен быть, пополам — и в того и в другого, но совсем особенный, гораздо лучше, сильнее и выносливее, чем мать и отец. И вот теперь важно было проверить, правильно говорит наука или нет.

— Давно она так?

— П-п-после обеда начала.

— Что же вы не послали за доктором? Тогда он еще дома был.

— Я ккк-к…

— А ну вас совсем! Слова из вас не выжмешь.

Подошли старший нарядчик Куксин и дедушка Федоренко.

— Кто ее кормил вчера?

Я кормил! — сказал Федоренко. — Зерна дал и сена. Ела она плохо.

— Зерно свежее было, не прелое?

— Только вчера получил.

— А ларь чистил перед тем, как засыпать?

— Ларь? — Федоренко помолчал, потом неуверенно ответил: — Да, как же… своими руками…

Павел Федотыч пристально посмотрел на него.

— А ну, пойдем, посмотрим.

Сначала Федоренко пошел к ларю быстро и решительно. Потом шаги его сделались тише, тише и наконец вовсе остановились. Он поднял растерянное лицо.

— Павел Федотыч, ларь-то я вычистил, вот с места не сойти. Только… не знаю уж, как и сказать вам… Там у меня этот… мышьяк на дне…

— Мышьяк? Ты с ума сошел? Ведь ты же за это в тюрьму попадешь!

— Да нет, там не самый яд, а только лепешки такие, на мышьяке. Шесть штучек. Я видел, хозчасть мышей так травила. А у меня их тут пропасть, этих мышей. Овес едят. Жалко ведь.

Павел Федотыч побелел от досады и беспокойства.

— Сейчас же дать ей слабительного! Куксин, приготовь ведро теплой воды. А ты сбегай к Августу Иванычу и попроси хорошую порцию лекарства. Скажи — для Пальмы. Да живо! Слышишь? Чтобы через пять минут здесь был.

Засуетились, забегали люди, испуганно захлопала тяжелая дверь. Молодой самец лошади Пржевальского поднялся и сердито ощерил зубы: что, мол, они тут носятся, спать не дают?

Панченко трусцой подбежал к Павлу Федотычу и взволнованно замахал руками.

— Я к-к-к…

— Отстаньте вы! — огрызнулся Павел Федотыч. — Не каркать надо, а дело делать. Проворонили такую штуку. Ведь это чорт знает, что за безобразие! Имейте в виду, что вы будете отвечать за Пальму, если она сдохнет.

Принесли ведро с теплой водой — слабительное. Павел Федотыч сам сделал болтушку и понес Пальме. Панченко еще сильнее замахал руками и вдруг выстрелил одним словом:

— Уже!

— Что такое? Что вы кричите?

— Уже. Есть слабительное.

— Как есть? Откуда? Вы что, дали уже?

— Дал, вечером. Я к-к-к…

Павлу. Федотычу показалось, что умнее и красноречивее человека нет на свете. Он благодарно пожал ему руку и попросил извинения, что кричал на него.

Все сразу повеселели. Куксин убрал ведро. Федоренко побежал к ларю, разостлал на полу полог и яростно стал вычерпывать из него овес. Минут через пять он закричал:

— Тут они! Все шесть штук целы. Пальма не отравилась вовсе. А вот овес-то, правда, неважный.

Часа через полтора Пальме стало лучше. Она подошла к кормушке и губами начала выбирать сено.

Неспокойная ночь близилась к концу. В станках потягивались, встряхивались и фыркали после сна животные.

В том же помещении, только на другой стороне, мычали красивые индийские быки — бантенги и горбатые темноглазые зебу.

В одном станке стояла и кряхтела красная корова. Она была привязана за недоуздок. Павел Федотыч зашел, снял недоуздок и тихонько погладил ее по спине. Корова легла и начала шумно отдуваться.

Павел Федотыч поправил возле нее сено и тихо отошел в сторону.

Корова тужилась, глядя на маленького человека доверчивыми глазами. И вот на свет показалось новое существо, малюсенькое, тихое и мокрое. Глаза у него были еще закрыты, ножки с беленькими подушечками на копытцах сложены вместе.

Павел Федотыч поддержал его руками, корова сделала последнее усилие, и на соломе очутился крохотный, только что родившийся теленок.

Куксин осторожно полил на него воду, Федоренко растер и обмыл ему мордочку. Новорожденный открыл выпученные глазки и первый раз в жизни увидел свет.

Его положили в круглую корзину с соломой и понесли к матери. Мать засуетилась и лизнула его шершавым языком прямо в нос. Тут только она почуяла, что перед ней ее маленькая новая дочка, и позвала ее новым материнским мычанием. Дочка отозвалась из корзины неумелым грубым голосом: м-м-а-а…

Все засмеялись. Куксин взял корзину с дочкой и понес ее в телячьи детские ясли, к таким же малышам.

IV

На дворе было уже совсем светло. Лужицы покрылись гонким ледком, но от этого бугорки еще больше стали похожими на холодные котлеты в застывшем масле. От них во рту сразу делалось вкусно.

— Ну, теперь-то я уж закушу!: — сказал Павел Федотыч. Ох, целого быка съел бы!

Он шел вдоль сетчатых двориков, выстроенных позади антилопника. Из антилопника вышел Сашко.

— Доброе утро, Павел Федотыч! Вы уже встали? Что вы так рано?

— Я, брат, еще не ложился. Там Пальма захворала, потом Краснуха отелилась. Так и не пришлось.

— Вот вам и весна, Павел Федотыч. У других людей весна — это праздник. Цветочки там, воздух, прогулки всякие. А у нас как раз весной-то и начинается самая лютая работа Одни звери котятся, другие дерутся, третьи…

— Вот, кстати, ты мне напомнил. Вчера тут подрались Митька-нильгау и самец черной коневидной антилопы. Куда потом заперли Черного?

— А вон, в тот дворик, налево.

— Пойти поглядеть, как он там.

— Что же, пойдемте. Тут рядом.

Они подошли к сетчатому дворику. Два вчерашних врага лежали рядышком. Оба были сильно изранены и повидимому мертвы.

— Но как же Митька мог туда забраться? Неужели перепрыгнул сетку в три метра высотой?

Услышав голоса людей, плотный пружинистый Митька взметнулся с земли и забегал вдоль сетки.

— Живой! Ну, значит, он убил Черного! Сашко, беги скорей к ветеринару. Теперь уж он наверное вернулся. Может, успеет что-нибудь сделать.

Нильгау быстро нашел то, что ему было нужно, — место, где сетка вольеры немного ослабла. Он опустился на колени, поддел сетку рогами и пролез под ней на животе. Очутившись на свободе, он гордо закинул назад голову и с достоинством отправился в степь.

Черный лежал без движения на месте поединка.

Прибежал Сашко с «животным доктором» Иосифом Касперычем. Доктор был усталый, грязный, сердитый. Видно, Сашко перехватил его прямо с дороги. Он молча поздоровался с Павлом Федотычем. Все трое вошли во дворик. Доктор засучил рукава. Сашко нагнулся над Черным. Он взялся руками за большие, откинутые назад рога антилопы и хотел поднять ее морду.

Вдруг антилопа взвилась на ноги и со страшной силой ударила Сашко в бок. Сашко отлетел к стенке. Черный снова нагнул рога. Ноздри у него раздувались, глаза угрожающе сверкали.

Павел Федотыч с доктором бросились на помощь. С большим трудом они отогнали разъяренного зверя. Сашко лежал без памяти. Кожаная куртка его была рассечена, как ножом, и белая рубаха в этом месте сделалась красной. Пришлось знать долговязого Августа Иваныча, Панченко и других сотрудников. Они унесли Сашко. в лазарет. Черного загнали в струнку[1], и доктор принялся смазывать его раны иодом.

— Павел Федотыч, а вы, оказывается, так и не были до сих пор дома? — спросил Август Иваныч. — Что вы, Павел Федотыч, нельзя же так!

— Да, я пойду. Кстати, который теперь час?

— Семь часов. Сейчас гудок будет. А через час уже начнется работа в лаборатории. Вот вам и отдых, Павел Федотыч.

Все двинулись к выходу за маленьким человеком. А он, отойдя немного, шопотом, как нашаливший мальчишка, сказал Августу Иванычу:

— Ох, и попадет мне теперь! Вчера ведь Варюшкин день рождения был. Я обещал вернуться пораньше, а сам… Знаете, что? Я лучше прямо пойду в лабораторию. На людях если и попадет, то все же не так, как дома.

Начальник и подчиненный глянули друг другу в глаза и хитро улыбнулись.