Остров в степи

I

Однажды в Москве, в большом важном доме, собралось много людей. Все эти люди отлично знали зверье. Один из них вырос и состарился с голубым песцом. Другой лучше, чем своих детей, умел воспитывать и растить чернобурых лисиц Третий точно узнал, почему ценный зверек — соболь — не хочет в неволе приносить соболят, и, узнав это, добился того, что соболята стали рождаться в клетках почти так же, как на воле.

В большущей комнате, в которой собрались эти люди, за столом сидел высокий старик со смелым бритым лицом. Это был известный ученый. Он своими трудами принес много пользы советскому государству. Все, кто приходил, сейчас же поворачивались и смотрели в его сторону.

Но, повидимому, их интересовал не сам знаменитый ученый. Когда он вставал с места и отходил, люди все с тем же интересом продолжали смотреть в ту сторону. А там и не было ничего, только один дубовый стул да какой то ящик, прикрытый брезентом.

Когда все стулья в комнате были заняты, бритый старик встал и начал говорить. Он говорил о теплых шапках, воротниках и шубах.

— Если природа не умеет производить их столько, чтобы зимой всем было тепло, — сказал старик, — то надо помочь природе; надо найти и развести такого зверя, чтобы он быстро плодился, давал бы много теплых шкурок и чтобы кормить его ничего не стоило.

Люди в большой комнате почесали затылки. Надо-то надо, да где его взять, такого зверя? Нет такого.

— Как нет? — горячился ученый. — Одного такого зверька мы уже нашли. Это мускусная крыса — ондатра. Она переселилась из Северной Америки к нам, в Архангельский край, и там отлично разводится в болотах и озерах. Но ондатра слишком мала. Кроме того, она может жить только на севере. А нам надо заселить таким зверем и юг. Только тогда у нас зимой каждый сможет закрыться от холода теплыми шкурками.

Оказывается, старик нашел еще одного зверя. В то время, когда наши школьники ежились от январского мороза и терли побелевшие носы, этот бездельник валялся под чайным кустом и спал, разомлев от жары. Там, у него на родине — и Южной Америке, в долине реки Пилькомайо, самые большие «холода», какие бывают, это восемь градусов тепла. А январь там, как у нас июль, — самый жаркий месяц лета.

В тенистых сырых зарослях на Пилькомайо никогда не бывало людей. В чаще кустарников и вечнозеленых деревьев целыми днями тараторили разноцветные попугайчики-арара. А внизу, под широкими листьями, расхаживали «они», вот эти самые звери.

Попугайчики свешивали вниз головы, приглядывались и подымали испуганный крик. Они очень боялись змей, а за этими зверями, куда бы они ни шли, всегда волочились, как пришитые к ним, длинные голые змеи — хвосты.

Звери много плавали, ныряли и забавлялись со своими маленькими. По вечерам, когда на Пилькомайо затихала болтовня попугайчиков, они негромко перекликались. Их крик был похож на тихий стон или плач ребенка. Таким странным голосом они выражали свою радость, здоровье и полное довольство жизнью.

Этот зверь, — рассказывал бритый старик, — называется болотный бобр, или нутрия. Индейцы называют его еще «коипу». Любит он больше всего на свете камыши и тихую воду мелких озер, речек и болот. Мех у него теплый, пушистый и мягкий — значит, и маленьких холодов он не испугается. Хотя, впрочем, это еще надо проверить. Расходов и хлопот для него не требуется никаких. Самки его приносят маленьких пять раз в два года, по семь-восемь штук каждый раз. Вид у этого зверя… Да вот я вам сейчас, покажу его.

Он подошел к ящику и отдернул брезент. Все люди в большой комнате привстали с своих мест. Кто-то сказал:

— Осторожнее, Борис Михайлович! Его, наверно, там, в Южной Америке, не обучили хорошим манерам.

— Ничего, — засмеялся старик. — Мы с ним друзья.

Он решительно загнал своего «друга» в угол, потом всунул в клетку руку и быстро вытащил ее обратно. В руке был зажат длинный и голый, как змея, хвост. На хвосте, головой вниз, висел южноамериканский гость. Он свирепо щелкал страшными красными резцами. На усатой, тупой, как у поросенка, морде было отчаяние и злоба:

— Ну, вот это уж никуда не годится, — пошутил старый ученый. — Я тебя рекомендовал как друга, все тебя встречают с такой радостью, а ты злишься.

Зверь извивался и старался приподнять свое гибкие тело. Передние лапы у него были совсем как маленькие человеческие руки. Пальцы их он крепко сцепил на груди.

Когда люди из первого ряда протягивали руки, чтобы пощупать его мех, он вздрагивал и угрожающе шипел.

— Покажите, покажите его нам всем! — закричали задние.

Профессор с торжеством поднял руку вверх, и все собрание увидело мягкий голубовато-серый живот и задние лапы коипу. Эти лапы резко отличались от передних: на их голых пальцах были настоящие утиные перепонки.

Люди удивились и опять высказали сомнение:

— Как с такими голыми перепонками и хвостом коипу выдержит нашу снежную зиму?

— А вот мы устроим ему экзамен, — сказал старик. — Посмотрим, на что он способен. Поместим его…

При этих словах коипу сильно подбросил свое тело и щелкнул зубами. Старик выронил его и спокойно стал завязывать платком раненую руку. А коипу медленно пошел вдоль стенки.

А коипу медленно пошел вдоль стенки.

Сразу было видно, что он не привык ходить по собраниям. Длинное пушистое тело его волочилось неуклюже. Большие утиные ноги и маленькие руки ступали по гладкому паркетному полу неуверенно. Голый хвост веревкой тянулся сзади. Зверь бурчал, озирался и сердито, как кот, горбил спину. Длинные усы его шевелились. Похоже было на то, что затея бритого старика ему совсем не по душе.

Люди с уважением смотрели, как этот заморский гость ходил взад-вперед у белой стены. Никто его не тревожил, никто не торопился поймать. Вот он остановился, сел на задние лапы и стал щуриться на яркую электрическую лампу.

Может быть, его удивило, что это маленькое солнце ничуть не греет? Может быть, он вспомнил другое солнце — то, которое пылало над тихими тростниками и болотами у пего па родине?.

Только он вдруг обхватил ручонками голову и горестно сунул пос в свой мягкий пушистый живот.

II

После долгих дней тряской дороги, тесных клеток и людского шума наш коипу почуял воду. Воды было много — целый маленький пруд с камышом. По доске с перекладинками из воды можно было вылезти на берег. На берегу стоял домик, а в домике — мягкая подстилка из свежей соломы и кормушка со свеклой, клевером и зерном.

Немножко в стороне, незаметно для нутрии, был устроен из камыша другой домик — наблюдательная будка. В этой будке день и ночь посменно дежурил рабочий Петро и молоденькая практикантка Софья Ивановна. А когда в школе не было занятий, к ним присоединялся еще Матвей.

У них была толстая тетрадка с полями — дневник. В него записывалось все, что могло случиться с нутрией.

Коипу очень много купался. Он плавал, нырял и подолгу сидел под водой, выпучив от наслаждения глаза. В первые дни в таких случаях над водой раздавался тревожный голос Петра:

— Матвей, а Матвейко! Бежи, хлопче, до Софьи Ивановны. Скажи, внутрий наш убег.

— Убег! — насмешливо отвечал Матвейка. — А это кто в углу пузыри пускает?

Люди снова прятались в будку, и Петро с облегчением вздыхал, когда через пять-шесть минут над водой показывалось тупое усатое рыло.

Коипу принюхивался и вылезал на мостки. Тут он усаживался на задние лапы, а передними начинал растираться. Тер уши, щеки, грудь, живот, расправлял кулачками усы, приглаживал пальчиками волосы на голове. Все это пределывалось до того ловко и серьезно, что наблюдательная будка начинала пыхтеть и давиться от смеха. Тогда зверь камнем плюхался в воду.

— Так нельзя, — шептали в будке, — какие же мы наблюдения сделаем, если все время будем пугать его?

После этого, сколько бы зверь ни причесывался и ни растирался, будка молчала, как мертвая.

Была уже поздняя осень. Солнце совсем перестало греть, и вода сделалась холодной, как лед. Но коипу, видно, пока не боялся холода. Он быстро толстел и становился похожим на откормленную пушистую свинку. От холодов он только стал еще спокойнее и медлительнее.

Наблюдательная будка в это время почти каждый день записывала в дневник одно и то же:

«6 часов 45 минут утра. Вышел из домика и стал купаться.

Купался 2 часа 15 минут. Потом поел и лег спать в домике. До конца дежурства все время спал».

Дальше рука Петра: «Спал до половины шестого. Как встал, мы его взвесили. Оказалось 7 кило. Во как разъелся!»

После этого шли крупные буквы. Это писал Матвейка.

III

Так, в покое и довольстве, жил наш коипу в Аскании-Нова. Но вот как-то вечером, сидя над роскошной едой, он вдруг загрустил: начал тихо стонать, перестал есть. Постонет, постонет, потом примется рыть ногами землю, хлопотать в своем домике, а потом опять усядется на задние лапы и застонет: м-маа, м-маа!

Наблюдатели забеспокоились. Они устроили совет и долго гадали, что ему нужно, коипу. Вечером Софья Ивановна пошла и рассказала об этом Павлу Федотычу. А утром, когда коипу вылез из воды и забрался к себе в домик, он неожиданно увидел там чудесную штуку: на соломенной подстилке перед ним сидела очень приятного вида нутриха.

Она вытянула вперед мордочку, обнюхала коипу и погладила его лапой по спине. Потом они вместе спустились к воде, покупались, поплавали и начали старательно, растираться. Днем они мирно спали в своем домике, а к вечеру вышли и стали играть и носиться по берегу. От всей грусти коипу не осталось и следа.

Пришел Павел Федотыч. Он прочитал записи в дневнике, сделал на полях заметки красным карандашом и сказал:

— Ну вот. А теперь мы начнем экзамен. У нас есть шесть нутрий. Эту пару мы оставим тут, в крытом домике, и будем давать им еды, а четырех штук пустим в заросли тростника. Посмотрим, сумеют ли они сами добывать себе пищу и как справятся с зимними морозами.

— Хорошо, Павел Федотыч, — сказал Матвейка.

— А, ты все-таки здесь! — удивился Павел Федотыч. По правде сказать, я думал, тебе уж надоело. Ну, смотри если хочешь научиться работать с зверями, то надо держать ухо востро. Смотри, не пугай их, не надоедай. Старайся следить за ними так, чтобы тебе виден был каждый их шаг, а они бы тебя не замечали.

Жует долго-долго, как старик.

— Да я же… Павел Федотыч… — Матвейка хотел сказать очень много, но захлебнулся от радости, закашлялся и только пропищал тоненьким голосом: — Вот увидите…

— Ну-ну! Я же говорю, что ты толковый хлопец.

IV

Выпал снег. По ночам бассейн с водой стал покрываться льдом. Но днем, как только пригревало солнце, лёд растаивал. Нутрии купались в ледяной воде, а потом забирались в домик и целыми днями спали.

Нашего коипу теперь все звали «Отцом», а самка называлась «Голубая». Они отлично устроили свое гнездышко.

Люди взяли на себя заботу доставлять им свеклу, люцерное сено и зерно. Нутриям оставалось только есть, купаться, спать и видеть во сне горячее южноамериканское солнце.

Раз в десять дней крышка домика поднималась. Домик чистили и меняли подстилку. Пушистых зверей сажали на весы и взвешивали.

— Ого, еще прибавил! — радовались Софья Ивановна и Матвейка. — Отец уже больше полпуда весит.

В середине февраля ударили сильные морозы. Перед этим несколько дней шел снег с дождем, и теперь сучки деревьев, бурьяны и тростники оделись ледяными сосульками. При сильных порывах ветра они звенели, как стеклянные подвески.

Звери совсем перестали выходить из домика. Им даже есть не хотелось. Кусочки бурака валились у них из рук. Они ежились от холода и прижимали голые лапки к теплому меху.

Один раз вечером Матвейка с Петром нашли на снегу следы голых лапок. Похоже было, что по снегу прошел какой-то четырехногий гусь. Передние лапки оставляли следы тонких пальцев, а задние — следы перепонок.

Петро пошел по следу, и скоро они наткнулись в камыше на нутрию. Это была, одна из четырех, выпущенных на волю. Она сильно исхудала от жизни среди незнакомого холодного снега. Там, на родине, ей не нужно было теплого жилища. Единственно, что она делала там, это нагрызала тонких тростинок и устилала ими неглубокую яму. Вот такую же лежку нутрия сделала себе и тут. Но разве это годилось на, Украине, когда морозы доходили до двадцати пяти градусов?

Увидев Петра, исхудалый и промерзший зверек заковылял на пруд. Должно быть, он хотел по старой привычке нырнуть в воду. Но как же он растерялся, когда вода оказалась твердой, как камень!

Нутрия беспомощно понюхала твердую воду, полизала ее языком и осторожно стала пробираться дальше. Ноги у нее растекались на гладком льду, не слушались ее. Вся она была такая неуклюжая и неповоротливая, что Петро расхохотался. А Матвейка обиделся за нутрию.

— Ну, чего ты гогочешь? Тебя бы разуть да пустить вот так, босиком. Думаешь, сладко ей, да? Давай поймаем ее и отнесем Софье Ивановне.

— Ну вот, как же мы ее поймаем?

— Да тут же, на льду. Она ведь не может бежать.

— Нет, я не про то, а что Павел Федотыч ругаться будет. Скажет: опыт портим.

— Ну и пускай ругается, я все равно поймаю.

Нутрия совсем перепугалась. Она бросилась было бежать, но упала. Встала, пробежала немножко и опять поскользнулась. Тут ее и настиг Матвейка.

— Эх ты! Дядько Петро, гляди-ка: кровь!

Петро подошел и на том месте, где билась нутрия, увидел красные следы. Сама нутрия больше не пыталась убежать Она лежала на боку и только яростно скрежетала зубами. Голые перепончатые лапы ее распухли, хвост был толстый, как палка, и весь в болячках.

Петро потоптался на месте и крякнул. Он хотел подпить обмороженного зверька и не знал, за какое место его можно взять. Тут Матвейка снял с себя полушубок, накрыл им нутрию и так, в полушубке, и унес ее к Софье Ивановне.

V

Софья Ивановна, увидев пострадавшую нутрию, страшно рассердилась. У нее даже слезы выступили на глазах.

— Безобразие какое! Нельзя же так. Бедная зверюшка I Пойдем, Матвейка, сейчас же к Павлу Федотычу и попросим его. Может быть, он разрешит взять их в тепло.

Она завертгула нутрию в шаль и бегом пустилась в либо раторию. Еще с порога она закричала звонким возмущенным голосом:

— Павел Федотыч! Вы простите меня, но так… нельзя так. Это… это…

— Ш-ш-ш! Тише, не волнуйтесь, Софья Ивановна. В чем дело?

— Вот, посмотрите.

Она развернула шаль и показала распухшие ноги и хвост нутрии.

— Да, — сказал Павел Федотыч, — придется ее взять в помещение.

— Нет, не только ее, надо и остальных трех выловить! Надо прекратить этот экзамен, надо…

— Н-нет, не надо, Софья Ивановна! — Лицо у Павла Федотыча сделалось жесткое и чужое. — Мы собираемся развести этих животных тысячами. Поэтому мы должны точно узнать, где и как они могут жить. Разве лучше будет, если вместо этих трех у нас погибнут тысячи? Я не меньше вас люблю животных, но что же сделаешь?..

Три нутрии остались пока на воле. Одну из них скоро также пришлось взять в помещение. Как-то Матвейка заметил, что худая, голодная нутрия подошла к затянутой тонким льдом полынье, пробила ее и нырнула в воду. Хлопец подождал минут пятнадцать, а потом пошел разыскивать ее. Сквозь тонкую крышку льда он скоро увидел усатую морду. Глаза у нее были страшно выпучены. Она отчаянно избилась об лёд и вот-вот должна была задохнуться.

В двух шагах от нее была дыра, которую она сама же пробила. Но нутрия не могла отыскать ее. Также не могла она понять, почему это вода, в которой она родилась и выросла, вдруг начала бить ее по морде и не пускала выбраться на воздух.

Матвейка разломал лед ломом и выудил глупого зверя. Сильно истощенного и подмороженного, его взяли в помещение. А в дневнике Софья Ивановна записала:

«Совершенно незнаком со льдом. Без помощи человека должен был задохнуться, так как не мог отыскать полыньи, в которую нырнул».

Третьего зверя нашли через несколько дней под снегом. Он был уже мертвый. Когда разрезали его желудок, он оказался совершенно пустым. Павел Федотыч, как только узнал об этом, взял красный карандаш и записал в дневнике:

«В тех местностях, где земля надолго покрывается снегом, а деревья и травы прекращают свой рост, нутрия без помощи человека прожить не сможет. Она неминуемо погибнет от голода».

Он велел сейчас же разыскать последнего зверя и посадить его в домик. Матвейка с Софьей Ивановной обрадовались и побежали искать. Но четвертого зверя нигде не было. Они облазили весь парк, все пруды и камыши, но так и не нашли ого.

— Жаль, — сказал Павел Федотыч, — может быть, как раз этот бродяга как-нибудь и приспособился.

Мать Лены в эту зиму работала на птичнике. Каждое утро, перед школой, и вечером, когда начинало темнеть, Лена бегала на большой пруд помогать ей кормить лебедей, уток, гусей, казарок и других птиц. Птицы так привыкли к ней, что, когда она шла по парку, из кустов к ней выбегали яркие длиннохвостые фазаны. Журавли расхаживали за ней по пятам, а павлин что-то громко кричал ей и распускал свой хвост, как будто Лена была его павой.

Хвост у него отвалился, пальцы на лапах распухли.

Однажды Лена принесла павлину корм и удивилась: павлин ни за что не хотел слезать с своего насеста. Он отчаянно кричал и, свесив голову вниз, испуганно таращил глаза на свою кормушку. Лена заглянула в кормушку и сама перепугалась больше павлина. Там сидела огромная, больше кота, пушистая крыса. Она подбирала руками корочки хлеба и аппетитно ими закусывала.

Лена бросила корм и с перепугу понеслась не к матери, а прямо к Августу Иванычу. На одной из дорожек парка опа встретилась с Матвейкой, который все еще разыскивал исчезнувшего последнего коипу.

— Ты куда, Ленка?

— К Августу! — на бегу крикнула. — У нас там зверь какой-то. В кормушку залез.

— Постой! Какой зверь? А ну, пойдем, поглядим.

— Да некогда! Я сначала скажу Августу. Он страшный. Может, он павлина съест.

— Погоди ты! Может, это наш нутрий. У нас пропал один. Пойдем. Я погляжу.

Лена с неохотой согласилась. Матвейка поглядел — в самом деле, пропавший бродяга. Он страшно исхудал. Хвост у него совсем отвалился, пальцы на лапах распухли, и коготки из них повыпали. Когда его показали Павлу Федотычу, он сказал:

— Ага, один, все-таки приспособился. Хоть не так, как нам бы хотелось, но все-таки приспособился. Понял, что без человека ему каюк, и присоседился к птичне. Ну что же, если он будет воровать из птичьих кормушек и ночевать под крышей, то, пожалуй, он и дотянет до весны. Теперь уж недолго осталось. Оставьте его на воле.

И бродяга остался. Он все время терся среди птиц, нахально лазил в кормушки и жадно ел, несмотря на то, что злые лебеди больно щипали его и долбили клювами.

В конце марта снег стаял, а в апреле между старым высоким тростником показались зеленые язычки молодых побегов. Он срывал эти сочные побеги и свободно разгуливал но островам. Раны его поджили, шерстка начинала лосниться, а спина округляться. Вскоре он совсем бросил птичник и окончательно переселился на пруды.

VI

В маленьком доме пара зверей — Отец и Голубая — жили роскошно. Они и не подозревали о тех бедствиях, какие приключились с их товарищами. У них было вдоволь еды и прикрытие от холода. Нехватало, конечно, воды для купанья. Но что же поделаешь? В крайнем случае можно обойтись без купанья.

В марте, когда еще лежал снег, Матвейка заметил, что из домика высунулась какая-то пушистая крыса с золотистой шерсткой. Она была похожа на Голубую, только очень маленькая. Немного погодя к ней подсела еще одна такая же. Матвейка, аж глаза вытаращил.

Софья Ивановна! — зашептал он, толкая в бок практикантку. — Что же они, усохли, что ли?

— Да это же у них маленькие родились!

— Какие маленькие? Я ж вот недавно, часа три, как заглядывал в домик. Там было только двое больших. А эти уж вон какие шустрые! Кабы маленькие, они бы ходить не умели.

— Нет, у нутрий дети должны сразу же после рождения уметь бегать и плавать.

— А зачем?

— Ну, этого уж я тебе не смогу сказать. Наверно, так нужно.

К двум маленьким на порог вылезли еще две. Они так старательно лезли вперед, что одна совсем вывалилась наружу, на снег. За ней выбежали и все остальные. Но холодный снег обжег их голенькие лапки. Они жалобно запищали: мма-а, мма! — и юркнули обратно в домик.

— Вот видишь, — сказала Софья Ивановна. — А мы хотели их на снегу разводить. Куда бы они делись вот с такими маленькими?

Матвейка понял, на кого она намекает, и ответил за Павла Федотыча:

— Ну, что же? Зато теперь мы уж хорошо знаем, как их надо разводить.

Когда растаял пруд, все маленькие высыпали наружу. Их было шесть штук. Они плавали и ныряли лучше отца с матерью. Купались они день и ночь. А когда вылезали, сейчас же начинали растираться — в точности как большие.

С первых же дней они начали есть траву и свеклу. Важно, как большие, они брали в руку травинки, долго полоскали их в воде, а потом уже начинали откусывать. Но, кроме этой еды, им, видно, еще хотелось и пососать у матери молока. А мать держалась как-то по-дурацки: ни за что не давала сосать. На берегу они сунутся к ней — она сейчас же прижимается к земле. Они, бедные, тычутся, тычутся ей в спину так и заснут у нее на спине. А на воде и еще хуже того: ляжет вниз животом и лежит, как колода. Не понимает, что они ведь не могут сосать ее под водой — захлебнутся же. Они и тычут ее опять в спину.

Матвейку очень беспокоило, как бы маленькие не подохли от этого. Он уже двадцать раз приставал и к Петру и к Софье Ивановне, но они толком ничего не могли объяснить, потому что сами не знали. Тогда Матвейка побежал к Павлу Федотычу.

— Как? Сосать не дает? — удивился Павел Федотыч. — Не может быть! Ну-ка, пойдем посмотрим.

— А можно нам посмотреть на маленьких? — пристали Варюшка с Леной. — Папа, возьми нас с собой!

— Ну, ладно, пойдемте. Только чтобы никакого писку.

Когда они пришли к пруду, обе старые нутрии сидели в домике, а у одной из них на спине сладко спали шесть маленьких золотистых нутрят.

— Вот, видите? — шепнул Матвейка. — Опять не дала. Они потыкались в спину да так и уснули.

— Ах, вот оно что! — улыбнулся Павел Федотыч. — Ну, это еще горе невеликое.

Он поднял крышку и взял двух. нутрят на руки. Они были меньше ладони, мягонькие и доверчивые, как дети. Один сунул нос в рукав, другой уселся на руке и стал есть травинку.

— Ребята, — сказал Павел Федотыч, — вот что я вам хотел сказать. Матвейка удивился, почему это мать подставляет нутрятам вместо живота спину? Вы видите: нутрия живет в воде. В воде она ест. На воде она целыми днями спасается от врагов. Но если она целыми днями плавает, то как бы она могла кормить своих маленьких, будь у нее соски на животе, как у всех животных?

— Ну, конечно, не могла бы, — сказала Лена.

— А-а, — вспомнил Матвейка, — теперь я знаю, почему они сразу научаются плавать.

Верно, — согласился Павел Федотыч. — Они рождаются очень самостоятельными. Но все-таки, чтобы мать могла их кормить на воде, соски у нее должны быть устроены…

— Знаем, знаем! — перебили ребята. — Там, куда они тыкались носами.

Павел Федотыч вытащил из ящика Голубую, раздвинул у неё мех, и ребята увидели на спине два ряда маленьких сосочков.

Нутренок уселся на руке и стал есть травинку.

VII

Сейчас па Украине живут только старый, разжиревший до двенадцати кило Отец и Голубая со своей семьей: сыновьями, внуками, правнуками и праправнуками. Два маленьких путренка, Пушок и Мартышка, наверно, и не догадываются, что их прадедушка с прабабушкой когда-то приехали из Южной Америки. Эти веселые зверюшки ходят среди людей так же свободно и просто, как собаки. Частенько они заходят в лабораторию, садятся на задние лапки и смотрят, как работают люди. Если на них никто не обращает внимания, то они обижаются и плачут: мма, мма! Пушка и Мартышку все очень любят и угощают всякими вкусными вещами.

Из лаборатории нутрята идут вдоль стенок дома, а потом перебираются через дорогу. Тут они знают одну дверь, где живет Варюшка. Они тихо ползут в комнату и садятся в огороженном уголке.

Там стоит коробка, а в ней кусочки сахара, морковки и хлеба. Пушок и Мартышка знают, что это для них. Они наедаются и тут же устраиваются на подстилке.

Скоро приходит из школы сама Варюшка. Ей уже не семь лет, а целых девять. Она по-прежнему очень любит животных и работает в кружке юных натуралистов. Главные коноводы в этом кружке — Индеец и Матвейка. Хотя там есть ребята гораздо больше их, но они всех забивают. Все это время они постоянно лазили в парк и многое там узнали.

— Киски мои пришли! — говорит Варюшка. И Пушок с Мартышкой капризно откликаются: мма!

Однажды в поселок приехал работник из Закавказья. Он объявил, что будет делать доклад о новом животном. Вечером клуб наполнился людьми. Человек стал рассказывать про коипу:

— Опыт, который вы провели с этим зверем, дал нам правильные указания, где и как его можно у нас разводить. Мы нашли для него тихие заводи и болота на реке Рионе. Там никогда не бывает зимы, и вода там не покрывается льдом. Деревья и травы растут круглый год. Густыми буковыми лесами, диким виноградом и ровным теплым климатом эта местность напоминает родину коипу.

— Там были выпущены нутрии после вашего опыта. В первый же год стадо их увеличилось во много раз. А сейчас их расплодилось столько, что приходится все больше и больше отстреливать их на шкурки и мясо. Если бы вы приехали к нам на Рион и посидели одну ночь на озере, в камыше, вы бы поразились, до чего их там много. Да вот, я вам покажу снимки.

Электричество в зале потухло. Все посмотрели на большое белое полотно. Там показывалась кинокартина. Словно из тумана, к зрителям придвинулось тихое лунное озеро. Вокруг него стеной возвышался тростник. Вдруг на гладкой поверхности воды закачались широкие круги, и высунулась тупая усатая морда.

Зверь плыл, почти стоя, все тело его было погружено в воду. Он причалил к берегу, словно маленький пароход. Вышел на берег, повернул морду к зрителям, открыл рот. Всем в зале показалось, будто из-под его усов раздалось негромкое: м-мма!

Тотчас же вся вода запестрела кругами, со всех сторон показались усатые морды. Звери вылезали на берег и там встречали новых, которые все плыли и плыли без конца.

Маленькие нутрята гонялись друг за дружкой, сваливались в кучу, прыгали, как котята. Старые самцы фыркали и дрались остервенело, как псы.

Все зрители восхищались, хлопали в ладоши. Только одному картина так не нравилась, что он все время отворачивался. Этот зритель был маленький Пушок. Он сидел на коленях у Вари, тер одну лапку о другую, а потом расправлял кулачком усы.