Остров в степи

I

— Дедушка, а их много развелось у Фальцфейна, зеброидов этих?

— Под конец-то уж штук тридцать было.

— Как же тридцать? А почему теперь только пять осталось?

— Каких пять? Этих вот, которые у нас-то? Ну, эти совсем новые. Этих мы сами для себя вывели. А те все пропали. В море, бедные, потонули, все до одного.

Ребята подождали, — может, он сам расскажет, а потом Индеец попросил его:

— Дедушка, расскажи нам про это.

— Рассказать, говоришь? Неохота, было, ворошить-то все это. Ну, да уж ладно, слушайте.

— Это верно говорят, что Аскания прославилась зеброидами. Из-за них к нам со всего света паны приезжали. Бывало, как чуть — приказ: все вымыть, вычистить, коней приготовить и самим понарядней одеться. Ну, значит, гости будут.

И верно. Глядишь, немного погодя идут. Наш пан шею раздувает от спеси, а те завидуют. Уж как только они ни просили его продать им хоть одного зеброида! При мне один давал пятнадцать тысяч золотом.

Нет, не продал наш. Он, видите, на что надеялся: самочку получить. Ведь у них, у зеброидов, одна дурная привычка ость они все родятся самцами. Сами-то они очень даже хороши. Ну, а детей от них получить нельзя. Прямо сказать — бесплодные родятся.

Вот он и надеялся, наш пан: выведет ему старый ученый самочку, а от самочки да от самцов народятся новые зеброиды, а от этих еще новые, и так расплодятся их тысячи, как у овец. Ну, только дело его не выгорело. Ни одной самочки у него так и не родилось.

Да. Так вот, стало быть, работаем мы этак на конюшне. И вот приходит как-то ко мне Трохимка, племянник мой. А он тогда малесенький был — чуть побольше вашего.

— Дядько, — говорит, — проси пана, чтобы велел меня на конюшню взять, работать с тобой.

— Вот тебе на! — говорю. — Это чего ты там не видал.

— Буду учиться новых лошадей объезжать, зеброидов. Люблю их очень.

Я на него аж глаза выпучил. Вы знаете, что это такое объезжать зеброидов? Это значит — жизни своей не жалеть. Лошади они все равно что дикие, сила у них страшная, а людей они боятся, как огня. Когда на него сядет человек, дли него ничего такого нет, чтоб он испугался: яму встретит через яму сигает, забор высокий — через забор летит, лишь бы скинуть человека. У нас только двое и садились на них первый раз. Был еще третий, да его убили, беднягу. Тоже зеброид ухлопал.

Ну, я, понятно, прогнал Трохимку. Сказал, чтобы он и близко не подходил к конюшне. Хвать — через неделю опять идет.

— Дядько! — кричит мне издаля еще, а сам смеется. Вот писуля до тебя, от пана. Я сам его упросил. Он велит, чтобы взяли меня на конюшню.

Взял я его за чуб и оттрепал как следует: жалко же хлопца, пропадет ни за что. А он, паршивец, хоть бы чуть заплакал. Морщится от боли, а глаза сухие.

— Ладно, — говорит, — дядько, бейте. Ну, только пана вам ослушаться нельзя. Вам за это знаете, что будет?

Вот до чего скверный был парнишка! Ну, что же, пришлось нам взять его.

Так что бы вы думали? Добился ведь своего, гад. Как присосался он к этим лошадям — силой не оттащить, бывало. День и ночь готов был с седла не слезать. Стало быть, верно, любил их больше всего на свете.

Сперва на домашних ездил, с год этак. Потом стали ему давать плохо объезженных, упрямых, пугливых — никаких не боялся, отчаянная башка. Иной раз и падал он, шибко падал. Так, бывало, хряснется, думаешь, из него дух вышибло. Подбежишь:

— Что, Трохимка, убился?

— Нет, мне даже не больно ничуть.

А сам аж еле подымется и пойдет, хромая на обе ноги.

II

Года через три этак он уже сидел на лошади, как болячка, не отдерешь, вот как насобачился. Ну, а зеброидов мы ему все-таки не давали. Уж как он ни рвался, как ни просился!

— Нет, — говорим, — про это ты и не думай, лучше из головы выкинь. Тебе-то хорошо: ты голову сломаешь, да и дело с концом. А нам после как твоей матери с отцом в глаза глядеть?

И вот, как на грех, возьми и выпади такой случай. Приехали к пану гости. Сидели они там, чай пили да сладкие пироги кушали, а одна барышненка и вякни:

— Хочу поглядеть, как вы зеброидов объезжаете.

Ну, пан, понятно, приказ нам: «Приготовить Мотылька, утром объезжать будем». А конь этот, надо вам сказать, только по прозванию был Мотылек. По-настоящему-то он был хуже собаки бешеной. Одно слово — дикий зверь. Кабы не гости, его бы месяц целый приготовлять надо. А тут он у нас дней пять по кругу побегал да раза два на него седло надели, без седока, — вот и вся приготовка.

Наутро явился пан с гостями, и началось представление. Мотылька связали всего, человек десять держали его, а двое надевали седло и уздечку. Конек храпел, скалил зубы. Барышенка та аж визжала от страху, а сама все-таки радовалась, что увидит потеху такую.

Ну, недолго ей пришлось тешиться. Главным наездникам нашим не повезло в этот день. Один только сел на Мотылька — как он его жвыкнет кверху! Тот так и взлетел пробкой. Поднялся — нога вывихнута, встать не может.

Пан нахмурился, велел другому садиться. Этот сперва было подержался, а потом два раза кряду вылетел и больше не смог: и так еле ноги утащил.

Пану нашему неловко: только начал угощать, а угощенье-то и вышло все. Он распалился, кричит:

— Кто сядет на Мотылька? Сейчас десять рублей заплачу!

Ну, где же там! Своей головы всякому, жалко. Разно кто сядет? Барышненка та носик сморщила.

— Я думала, — говорит, — это интересно. А это вовсе не интересно.

Пан аж зубами заскрипел от злости и отвернулся, хотел уходить. Вдруг откуда ни возьмись Трохимка. Подошел этак к пану и говорит:

— Давайте десять, сейчас объезжу.

Я было за чуб его при всех прямо.

— Ты что, ополоумел, паршивец? Сейчас пойду мать приведу. Не слушайте его, ваша милость, видите — хлопец малый, не разумеет ничего.

Трохимка опять до пана:

— Нет, я умею. Я лучше их всех езжу, вот увидите. Если хоть раз упаду, то больше никогда в конюшню не приду. Они нарочно не дают мне зеброидов, потому что им завидно.

Ну, пан, известно, рад. Ему жалко, что ли? Убьется — одним хлопцем меньше будет, только и всего. Велел он опять привести Мотылька и укоротить стремена, чтобы как раз Трохимке были. Мы поддержали коня. Трохимка уселся, взял поводья и только успел крикнуть:

— Пускайте!..

Ох, ребятушки! Много я видел озорников среди вашего брата, но такого поганца непослушного мне больше не доне лось встретить. Попадись он мне сейчас — своими бы рунами так отодрал за уши, что вовек бы не забыл.

Что он с ним делал, этот Мотылек! Сперва все на месте кидался: подпрыгнет да вбок, подпрыгнет да вбок. Спину то горбом выгнет, то в линейку распластается. Потом кинулся прыгать по кругу, как в цирке. Потом ка-ак взовьется на дыбы! Барышненка та и плачет, и смеется, и визжит — все сразу. Я аж глаза зажмурил: конец, думаю, хлопцу, пропал наш Трохимка!

Тут, слышу, затопало. Открыл глаза, вижу — далеко в степи пыль столбом, и в ней Трохимкина голова мелькнула. Мелькнула и исчезла.

Стали мы ждать. Ждем долго, с полчаса. Никого не видать. Я к пану:

— Ваша милость, дозвольте поехать поглядеть. Убился ведь парень.

— Подожди, не твое дело.

— Как же, — говорю, — не мое? Племянник он мне родной.

Он только рукой махнул: отстань, не до тебя тут.

Прождали мы еще с час — нету ни Трохимки, ни Мотылька. Барышненка уж нос опять наморщила. Скучно ей стало. Тогда я потихоньку от пана начал заходить за конюшню. Хотел оттуда, пойти в степь, разыскивать хлопца. Вдруг слышу опять топочет. Сзади нас, с другой стороны. Обернулся и глазам не верю: они самые. Мотылек в мыле весь, аж капает с пего. Трохимка серый, как стена. То ли он пылью так покрылся, то ли устал очень.

Подскакали к нам — стой, машина! Мотылек встал и заводил боками, как паровоз. Трохимка слез с него, отдал нам поводья и пошел.

— Подожди! — крикнул пан. — На вот тебе.

Он долго искал в кошельке и нашел полтинник.

— На. Это тебе награда. А кроме того назначаю тебя объездчиком зеброидов. Будешь получать в месяц пять рублей.

Вот шельма! Сразу с двух концов надул хлопца: и с наградой и с жалованьем. Ведь тогда уж третий год война шла, Деньги были дешевые. Другие объездчики по двадцать да по тридцать получали. А он Трохимке пять положил, за такую-то каторжную работу.

III

С этих пор наш Трохимка совсем отбился от. людей. И что ему дались эти лошади, шут его знает. Другие хлопцы в его годы только и думают, как бы на улицу удрать да с товарищами побаловать. А у этого вместо товарищей зеброиды были. Вечно, бывало, с ними возится. Только что не спал в стойле.

Ну, зато и они его отличали от всех, это надо прямо сказать. Бывало, если он в конюшню зайдет, они все к дверям. Уши подымут, глаза скосят на его шаги и лают, как зебры А уж он обязательно чего-нибудь да даст каждому: тому хлебца корочку, тому сахару где-нибудь стащит, тому арбуза кусок.

Да вот взять хоть Мотылька этого. Ведь он, зараза, так до конца зверем и остался. Близко никого не подпускал Так и норовил либо копытами ударить, либо зубами цапнуть А Трохимка, бывало, с ним, как с коровой смирной: и под брюхо ему лезет, и копыта прочищает, и спину дерет скребницей. А уж верхом сядет, так он у него прямо по струнке ходит. Дыханья его слушается — вот до чего понятливым делался.

IV

Тут вскоре пришла революция. Пан наш сбежал. Сперва было он оставил у нас мать свою, старую Фальцфейниху. По потом и она уехала. Стали мы сами хозяйничать над всей Асканией.

Первое время нам все не верилось. «Как же это? — думаем. — Сроду мы были у пана вместо скота и вдруг — хозяева. Не может этого быть, чтобы он так легко расстался с добром „своим“». А тут еще всякие холопы панские остались среди нас. Они все шептали:

— Вот погодите, погодите! Он вам задаст, пан, когда вернется. Он вам похозяйничает.

Хвать и правда, помещики пошли войной на советскую власть. В феврале месяце, в девятнадцатом году, я как-то встал утром и пошел в зубробизонник насчет сена. Подхожу к нему и только это за ручку взялся — ка-ак во двор что-то шарахнет. Меня всего землей засыпало и оглушило. Прибежали еще наши работники. Поглядели: от четырех быков один куски остались. Остальные ревут со страху и на степу лезут.

Немного погодя прискакал какой-то человек.

— Ну, товарищи, теперь держитесь! Плохо вам придется: воевать тут будем. Ну, только помните: добро все наше, народное. Берегите его, как свой глаз. В случае белые возьмут, грабить не давайте. Все равно мы назад отобьем. А если которые между вас гады, бейте их за мое почтенье. Никакого ответа держать не будете.

Сказал так и опять ускакал. Больше мы его и не видели никогда. А слова его оказались правильные. С этого дня наша Аскания очутилась, как на острове. Кругом степь. В степи войска передвигаются, пушки стреляют, идут бои. А мы сидим и ждем, когда нас разнесут вдребезги: сегодня или завтра?

Полтора года так высидели, больше даже. Эх, и досталось нам за это время! Из поселка никуда носу нельзя было показать. Продукты у нас кончились, дров не было, керосину не было. А как только вышло все топливо, так перестал работать мотор на зеленой башне-водокачке.

Вы ведь знаете: Аскания только и живет этой башней. Вся вода, какая у нас есть, от нее. Уберите водокачку — моментально засохнут все деревья, высохнут пруды, птица вся улетит, а звери подохнут без воды.

Случись такое несчастье при пане, нам бы и горюшка мало: да хай оно все провалится сквозь землю! Нам-то что, жалко, что ли? Самим бы себе натаскали как-нибудь из колодца, ведрами — и ладно. А теперь было жалко; ведь каждый кустик, каждая зверюшка наши собственные стали. Как же это мы вдруг дадим им погибнуть?

И вот стали мы с утра до ночи хлопотать, разыскивать топливо для водокачки. Запасали соломы, подбирали каждую палочку, ломали заборы у своих дворов. У кого был лес приготовлен — скажем, хату собирался строить или сарай, — все отдавали на водокачку.

Трохимка наш за это время аж почернел. Щеки ввалились, глаза сделались большие и злые, как у волчонка. Он со всеми переругался из-за своих зеброидов: все думал, что их нарочно мало кормят.

Вместе с Семеном Иванычем — тот старичок-ученый, который вывел Фрегата, помните? — вот с ним они приделали к колодцу такое колесико с желобком. Когда водокачка работала плохо, они запрягали лошадей и целый день на этом колесике качали воду бадьей.

А раз они учудили штуку еще почище. Это было уж в двадцатом году. Зерно тогда у нас все кончилось. Не то что животным — себе уж нехватало. Хватились мы утром — их нет обоих. И лошадей двух нет, и брички. Подождали до вечера — нет, не едут. И на другой, и на третий день то же самое. А кругом бой страшный идет. У нас в хатах и то слышно, как пушки стреляют.

Мы уж и поругали их: вот, мол, два дурака собрались, старый да малый. Полезли в этакий огонь. Да разве они теперь вылезут оттуда? Мать Трохимкина все глаза выплакала Мы, как могли, утешали ее, но сами, по правде сказать, тоже не верили, что они живыми вернутся.

Нет, смотрим — на четвертый день под вечер едут. Мы глянули, а у них полна бричка овса, аж с верхом!

— Да как это вас угораздило? — спрашиваем.

Старичок только руками развел:

— Я, знаете, сам ничего не понимаю. Сначала мы попали в какую-то перестрелку. Потом нас арестовали, обещали расстрелять. А потом почему-то насыпали овса и отпустили Это вот Трохим все устроил, вы его спрашивайте.

Стали мы спрашивать Трохимку, а он, гад, не говорит ничего. Только смеется над нами:

— Вы думаете, я вам дам? Нет, брат, мы для зеброндов достали. А вы для своих попробуйте сами достаньте.

V

Недели через две после того к нам пожаловали белые войска. Они и раньше захаживали к нам, но тогда от них особого вреда не было. Пограбят, бывало, немножко и уйдут. Да и грабить-то больше старались ночью, потихоньку.

А тут, видно, дела у них плохо обернулись, вот они и озверели. Как только въехали, так сразу и кинулись разорить все. В белом доме повыбили все стекла. Столы, диваны, стулья, большие зеркала, шкафы — все это вытаскивали в парк, н там разжигали под деревьями костры.

Деревья они, подлецы, нарочно выбирали либо старые, вековые, либо какие-нибудь особо ценные, редкостные, которые были привезены из дальних стран. Чтобы, значит, заодно с мебелью погубить и их. Если какие не поддавались огню, они рубили их топорами и тоже валили в костры.

Садовник наш бегал по парку и ловил офицеришек. Перед каждым плюгавым погонником он падал на колени, плакал н умолял запретить солдатам раззор. Ведь он каждый кустик в парке посадил и выходил своими руками, разве ему не жалко было?

Офицеришки всякий раз обещали ему сделать распоряжение и тут же, при нем, с хохотом кричали солдатам:

— А ну, ребята, поддай жару! А то вот тут доброму человеку жалко. Он говорит: пускай лучше все погибнет, чем проклятым большевикам достанется.

На площадке перед белым домом у нас цветник был. Он и сейчас хороший, а тогда был — ну, просто сказать, радость людям. Летом, когда расцветут розы, бывало, глянешь на него, и перед тобой будто музыка заиграет. Так они в этот цветник прямо с телегами заехали. Все кусты поломали, повыдрали с корнем да порубили шашками. Садовник, когда увидел это, пошел домой, лег и захворал с горя.

В зоопарке металась птицеводка. Она отнимала у разбойников птиц, которых они губили себе на ужин. Вы думаете, они выбирали каких пожирней — скажем, уток, гусей? Как бы не так! Нет, ты им подавай самых дорогих, самых что ни на есть редких. Вот фазаны королевские да золотые, краснозобые казарки, нильские гуси — это им подошло. А обыкновенная птица — где же, разве это им по вкусу?

Вы видали, ребята, у нас на пруду плавает черный лебедь австралийский? Видали, какой это красавец? Ведь за него руку свою отдать не жалко. Этот лебедь теперь злой, он тоскует без пары. А лебедку его бандиты вырвали прямо из рук и тут же оторвали ей голову.

Ночью, когда грабители утихомирились и заснули, я слышу: ко мне тихонько стучит кто-то. Вышел — Трохимка с Семеном Иванычем.

— Дядько! — шепчет. — Помоги нам, мы хотим зеброидов перевести подальше. В старый лошадиный сарай, который мы хотели на топливо ломать для водокачки.

— Да как же, — говорю, — мы переведем? Ведь они убьют нас, бандиты, если заметят.

— А мы кругом. Я уж отвел Фрегата и Мотылька. Они пьяные, спят крепко.

И Семен Иваныч просит:

— Пожалуйста, уж помогите. Ведь это же преступление будет, если мы не отстоим таких ценных животных.

Ну, делать нечего, надо было итти. Мне и самому они, небось, не чужие были, зеброиды. Собрался я и пошел с ними в торпанник. Стали мы, крадучись в темноте, переводить наших коньков в сарай. Приведем три штуки, подтянем им морды повыше, чтобы не дрались да не лаяли, и за новыми отправляемся.

За ночь всех перевели. Сначала боялись мы страшно. А потом увидели, что бандиты наши, правда, пьяные, спят без задних ног. Мы даже так осмелели, что отвезли в сарай воз сена и остатки Трохимкина овса.

Наутро беляки, как только проснулись, пошли в конюшню. Выбрали себе лошадей самых лучших под верх, потом направились к нам, в торпанник. Офицер, как вошел, так сразу и закричал:

— Это что такое? Почему станки пустые?

У меня все замерло внутри. Семен Иваныч открыл было рот, хотел что-то сказать, но его перебил Трохимка:

— У нас тут стояли дикие лошади, только их забрали. Приехали вот такие же, как вы, и увели.

Офицер как подпрыгнет!

— Как ты смеешь говорить мне такое? Запорю, мерзавец!

Мы с Семеном Иванычем стали просить его, сказали, что Трохимка от природы глупый и не разбирает, что к чему. Офицер похорохорился немного, потом стукнул Трохимку но башке и вышел.

К вечеру бандиты все уехали от нас. Трохимка на радостях прыгал, как ошалелый зебренок на лугу.

— Ага! Что, что? — кричал он нам с Семеном Иваны чем. — Кабы не перевели, шиш бы у нас теперь остались зеброиды.

VI

Подошла осень. У нас уж месяца два никого не было А тут дожди выпали сильные. В степи развезло грязи по пояс. Еще по траве кой-где можно ехать. А уж если чуть свернул на дорогу — крышка, ни за что не вылезешь.

Мы сидим у себя в поселке и радуемся: уж по такой-то, мол, хляби к нам никто не доберется. Трохимка даже хотел переводить зеброидов обратно в торпанник.

Вдруг — на тебе! И грязь не спасла. Как-то после дождя мы вышли наружу, смотрим — по дороге к нам отряд двигается. Здоровый, человек двести. Половина верхом, половина в телегах. Сзади плетутся две пушки большущих. В них лошадей по двадцать запряжено, и то еле-еле тащат.

Не знаю уж, кто они такие были: махновцы ли, морозовцы или какие другие жулики. Тут их, этих банд, тогда развелось бессчетное число. Ну, только были они все, как один, пьяные и кругом обвешаны оружием да патронами.

Атаман ихний ехал вразвалку на поповском тарантасе. Был он маленький, дохлый, в очках, а морденка до того поганая — плюнуть, и то противно. Как только въехал, сейчас же призвал наших шесть человек.

— Ну, сказывайте: какие у вас запасы есть?

— Да какие же у нас запасы? Нет у нас ничего. Все уж забрали ваши.

— Ага! Нет ничего? Ну, хорошо! Через два часа чтоб мне был приготовлен обед па весь отряд. Слышите? Да чтобы хороший, иначе камня на камне от вас не оставлю.

— Помилуйте, ваше… не знаем, как величать вас. Из чего же мы приготовим, если у нас нет ничего?

— Ага! Не приготовите? Ну, хорошо. Тогда мы из вас самих щи сварим. А какие пожирнее, из тех котлет нажарим. Поняли? Мы — народ веселый.

Наши сперва думали — он шутит. Смотрят — нет, тут, видно, не до шуток. Лицо у атамана перекосилось не то от смеха, не то от злобы. Он обернулся к своим помощникам, и скомандовал:

— Через полчаса, если не начнется приготовление обеда, расстрелять десять человек и отдать их кашеварам: пусть сварят хороший обед.

— Слушаемся, батько! — заорали пьяные бандиты.

Делать нечего. Пришлось нам зарезать породистую краснонемецкую корову и приготовить им обед. Они налопались, перепились еще больше и завалились спать. А наутро, как встали, начали хозяйничать.

Ну, хозяйничали они так же, как и те, первые, еще почище даже. Досталось всем. И зверям, и птице, и овцам, и крупному скоту. Про это я вам рассказывать не буду. Только вот что мы заметили: куда бы они ни пришли, везде они были, как у себя дома. Как будто они заранее знали, и где что находится, и как его взять. То ли уж они дошлые такие были, то ли среди нас, правда, завелись гады, которые им все рассказывали.

Явились они и к нам, в торпанник. Пришли — спрашивают:

— А ну, покажите, где у вас тут знаменитые зеброиды.

Мы было так же, как раньше:

— Нету их, увели. Видите, станки пустые.

Они, подлецы, смеются:

— А до сарая этого далеко, куда вы их спрятали? Ну-ка, проведите нас.

Семен Иваныч побелел, как стена, губы у него затряслись.

— Господа-граждане! — говорит. — Лошадки эти нужны для науки. Мы положили страшно много трудов, чтобы их вывести. А вам они не нужны. Вы лучше возьмите в зеленой конюшне лошадей. У нас там еще остались хорошие кони.

— В зеленой, говорите? А ну, покажите.

Повели мы их в зеленую конюшню. Они забрали там всех лучших лошадей, а своих, дохлых, бросили.

— Ну, а теперь все-таки проводите нас в сарай к вашим ученым зеброидам.

Семен Иваныч опустил голову и долго не мог выговорить ни одного слова. Потом выпрямился и тихо так, серьезно сказал:

— Я не могу. Это против моей совести. Лучше прикажите расстрелять меня здесь же.

Тут опять Трохимка вылез.

— Да я знаю, где они стоят. Пойдемте, я вам покажу. Там их штук тридцать стоит.

Я аж рот разинул. Что это, думаю, с ним случилось такое? То, бывало, зубами грызся за зеброидов своих, а то сам отдает. Видно, перепужался сильно хлопец. Нагляделся, как они безобразничают, и струсил. Атаман похлопал Трохимку по плечу и похвалил, как маленького:

— Вот молодец! Сразу видно, что умный хлопец. Я тебе, знаешь, что подарю? Штык австрийский. Вострый, как кинжал настоящий.

Трохимка и вправду сделался, как маленький, глупый ребенок. Услыхал про кинжал, обрадовался до смерти:

— Спасибо тебе, дядько! Вот пойдем сейчас. Тут близко. Я тебе все покажу.

Атаман обнял его и так, в обнимку, пошел с ним. Мы все поплелись сзади. Только Семен Иваныч не пошел: видно, правда, не мог смотреть, как будут забирать его воспитанников. По дороге атаман стал спрашивать Трохимку:

— Что, горячие они у вас, эти зеброиды? Говорят, совсем дикие?

— Ах, и страшные, дядько! Пять человек у нас убили. Они кусаются, прямо как собаки.

— Ага, это хорошо! Мы горячих лошадей любим. Для казака, брат, горячий конь дороже матери с отцом… А красивые они, да? Говорят — загляденье?

— Кто? Зеброиды? — Трохимка остановился и давай хохотать. — Да они ж… они ж маленькие, как мыши. Разве казак сядет на такую? Смеяться все будут.

Атаман нахмурился.

— Ну, это ты врешь. Смотри, брат, я не люблю, когда мне врут.

— Вру, да? Ну, вот сейчас увидите.

Пришли в сарай. Бандиты оглядели зеброидов и велели вывести одного наружу. Трохимка вывел им Мотылька. Атаман молодецки встряхнул своими плечиками, подошел и протянул руку — видно, потрепать хотел. Мотылек изогнулся да как лязгнет зубами! Чуть руку не отхватил ему. Атамана будто ветром отнесло шагов на десять. С него даже очки слетели. Когда их подняли ему, он усмехнулся, будто ничего не было, и скомандовал своим:

— Ну-ка, Савчук, возьми его в работу! Ты ведь мастак но этому делу. А вы подержите, пока он сядет.

Два здоровых бандита взяли Мотылька под уздцы, а третий сел на него верхом, прямо без седла. Должно быть, он уже выпивши был. Те двое еще держали коня, а он уже размахнулся и бац его по боку нагайкой! Что тут случилось, я даже и разглядеть не успел как следует. Видел только, что все три бандита и конь полетели в разные стороны. Потом этот Савчук — мастак-то — очутился под носом у Мотылька и завизжал, как поросенок.

Все бандиты кинулись на выручку. Мотылек напоследок рванул Савчука так, что он перевернулся, и ускакал в степь.

Бандиты подняли своего товарища. Он был растерзанный и весь в крови. Атаман велел дать ему скорей водки. После этого он обернулся к Трохимке:

— А ведь верно ты мне сказал, хлопец. Дрянь лошади. Виду никакого, и возни с ними было бы… Штык я тебе все-таки подарю.

— Спасибо тебе, дядько.

Когда они ушли, Трохимка отбежал немного, покликал, посвистал, и Мотылек сам явился. Трохимка обхватил обеими руками за шею и сказал:

— Вот кому спасибо-то. Молодец, Мотылек, так им и надо.

VII

Прожили у нас эти бандиты еще два дня. Все пили в белом доме, все озоровали над нами. Мы думали уж это никогда не кончится. Хвать, на третий день, утром, примчался к ним какой-то гонец. Спрыгнул с лошади и прямо к атаману докладывать, видно.

Немного погодя, смотрим, они как посыплются все из дома! Кто лошадей седлать, кто телеги впрягать, кто к пушкам кинулся. Полчаса не прошло — готово уж, собрались. Атаман погрозил нам из своего тарантаса нагайкой и скомандовал трогаться.

Верховые шибко зарысили, не по дороге, а чтоб поскорей, прямо в степь. Телеги сперва тоже шибко поехали, а после намотали грязи на колеса и стали останавливаться, застревать. А пушки, те, как въехали на дорогу, так и увязли выше ступиц. Бились-бились с ними — никак с места не двигаются.

Оно, видите, какое дело: перед этим два дня шли без перерыва дожди. Грязь на дороге захрясла, как замазки. В поду, в степи, она и вовсе вся грузилась за ногами.

А пушки, ведь они чугунные, в них какая тяжесть! Разве их по такой грязи сдвинешь?

Атаман приказал всех хороших лошадей, которых они у нас забрали, отдать под пушки. Но когда запрягли этих, они тоже ничего не могли сделать. Рванут-рванут, а пушки ни с места. Бандиты уж и лупили их в четыре кнута каждую, и стреляли над ними — никакого толку.

Атаман ругался, топал ножонками у себя в тарантасе и кричал на своих:

— Да вы понимаете, дурачье, что нас сейчас могут накрыть здесь большевики? Понимаете, что вашей шкуре грозит опасность?

Наконец он плюнул и велел ехать без пушек. Еще бы немного, и они укатили бы. Тут из одной бандитской телеги вылез человек. Он хотя старался прятать от нас лицо, но мы все-таки узнали его: это был один панский любимчик. Когда-то, при пане, он нам много вреда наделал. Потом он скрылся от нас и года два пропадал. А теперь вот объявился в подходящей компании.

Этот человек подошел к атаману и стал шептать ему что-то. Атаман слушал его и все выше подымал брови.

— Да мы же видали их… Ну, и что же?.. Да ну, ерунда. Не может быть, они же маленькие… Да что ты говоришь? Одна такая мышь загнала двух кровных коней? А ну, посмотрим…

Он обернулся к помощнику и сделал распоряжение. Двадцать верховых моментально помчались к старому сараю. А нам атаман приказал:

— Через десять минут чтобы у меня была готова сбруя для всех зеброидов. Если не приготовите, я велю зарядить пушки, и от вашего поселка останутся одни щепки.

Ну, понятно, минут через двадцать все было готово. Верховые подводили по одному, по два зеброида и запрягали их в пушки. Трохимка стоял и глядел на все это. Я один только знал, как ему сладко. Если бы ему на это время дать силу такую, он бы наверно этих бандитов на клочки разорвал всех.

Вдруг он увидал, что ведут его Мотылька: человек десять нацепилось на него и тащат. Он брыкается, а они его нагайками лупят. Трохимка бросился к ним и закричал:

— Пустите, я сам его запрягу! Меня он послушается!

И верно, запряг Мотылька и Фрегата. Рядышком, в одну пару. А. с остальными бандиты сами справились. Когда все было готово, ездовые чуть только шевельнули зеброидов, для пробы. Они подхватили и пушки захлюпали по грязи, как простые телеги.

Вот тут-то наш Трохимка и потерял голову. Подбежал он к атаману и давай проситься:

— Дядько, можно мне с зеброидами поехать? Все равно вас они не будут слушаться, а ко мне они привыкли. Я знаю, как кормить их, как ухаживать за ними. Назначьте меня конюхом к ним.

Я, как услыхал это…

VIII

На этом дедушка Федоренко остановился и долго молчал Вотом он неохотно и коротко закончил:

— Ну, не послушал он меня, уехал все-таки. Уехал, а вечером к нам взошла конница товарища Буденного, н все наши муки кончились.

— А потом что? — спросили ребята.

— Потом ничего больше, все уж.

— А что же с Трохимкой было?

Дедушка сморщился и недовольно заворчал на них:

— А-ах, какие вы, ну вас совсем! Все-то им расскажи да объясни… Ну, Трохимка поехал с этими бандитами. Потом задумал угнать от них зеброидов назад к нам, в Асканию. Они два раза поймали его. Потом Красная армия прижала их к самому морю. Им стало некуда деваться, вот они и решили: чем большевикам достанутся лошади, лучше пусть пропадут.

— Ну, и что же?

— Ну, и вот. Велели они Трохимке сесть на Мотылька и гнать всех зеброидов в море, будто купаться. А сами подняли ружья… Эх ты, что-то Пальма закряхтела… Пойду, погляжу.

Дедушка убежал и долго пропадал в Пальмином станке. Когда он вернулся, лицо у него сияло большой радостью.

— Варюшка! — закричал он еще издали. — Беги к отцу и скажи, что родился новый Фрегат, еще лучше того, прежнего.

Родился новый Фрегат, еще лучше того, прежнего.

— Розовый, да? — спросила Варюшка, срываясь с места. — С черными лентами?

И, не дождавшись ответа, она изо всех сил помчалась к отцу.