Остров в степи

Она шагала по середине дороги. Было очень жарко и душно. И если бы она была человеком, она давно бы уже отдувалась и обмахивала платком потное лицо и шею. Но она не была человеком и не могла потеть. Вместо всего этого она далеко высовывала красный мокрый язык, и капельки с него мягко капали в пыль.

В поселке ей наперекоски вынесся какой-то дворовый Аромат.

Он развязно закруглил хвост в два полных кольца и сунулся нюхаться.

От обнюхивания, вы, наверное, это знаете, никто не мо жет уклониться. Это так же невежливо, как не пожать протянутую руку.

Но пожимать, то есть я хотела сказать — нюхаться, можно по-разному.

Трусы делают это с подлизыванием, смирненько поджав хвостик, смельчаки — независимо, закрутив его над спиной.

Пришедшая со степи собака всем своим хвостом выразила, что считает Аромата ничтожеством и мелочью.

Она задержалась на целых пять минут. Все это время она придирчиво и требовательно нюхала Аромата со всех сторон. Отступал Аромат — она делала шаг за ним. Кружился Аромат — и она кружилась следом.

И только тогда, когда кольца Аромата совсем развились и хвост виновато ссутулился между задних ног, собака оставила его и зашагала дальше.

В середине поселка, на главной улице, была почтовая контора. Громкий бас заставил конторщика просунуть нос сквозь железные прутья окна.

Вся в белых длинных локонах, громадная собака смотрела в окно из-под косматых бровей.

— Шутый[2] с овчарни пришел за хозяйской газетой. Минута в минуту всегда пришлепает! Как будто у него на лапе часы!

Осторожно взяв в зубы газету, собака отправилась в обратный путь.

Аромат снова перенял Шутку на полдороге.

Теперь пасть у Шутки была занята. Положить хоть на минутку хозяйскую газету пес не согласился бы ни за что на свете. Он должен был ухитряться, чтобы не вызвать скандала и драки.

Он проходил мимо, не останавливаясь.

И хвост его — волнистая линия с полуколечком на конце, — ясно говорил, что, хотя хозяин его и не боится, но он никого не желает задевать.

Выйдя в открытую степь, Шутка свернул хвост калачом и затрусил к едва-едва видневшимся точкам — сараям.

Справа и слева дороги белели полынь и ковыль.

Ветерок шевелил седые космы на Шуткиной голове.

С ветерком прилетел из степи в его ноздри родной, милый запах овечьего стада — отары.

Далеко в степи стоял, опираясь на посох, пастух-чабан. Пастушья овчарка хлопотала возле стада — проверяла норы разбойника-лисовина.

А пушистые, как тюки ваты, овечки-мериносы мирно паслись в душистых травах.

Шутка родился возле овец, прожил с ними всю жизнь и состарился. А теперь он уже два года жил с собаками на псарне.

Ему не приходилось больше целыми днями загонять и считать овечек.

Не нужно было трудить старые лапы в бесконечных переходах, дрожать в непогоду и в бурю.

Он жил на пенсии.

У него было теплое гнездо под крыльцом флигелька, и единственной его обязанностью было ходить ежедневно в поселок за хозяйской газетой.

Щенки в замешательстве сели рядком.

Это было вовсе нетрудно.

Положительно, Шутка к старости заработал отличную жизнь и покой!

И все-таки, если бы Шутка мог немножко меньше слушаться своего хозяина, тут же на месте он положил бы в пыль газету и свернул бы от сытой, спокойной жизни туда, к пастухам, к овечкам, к тревогам и бурям.

Но газета…

Шутка отфыркнул из ноздрей воспоминания молодости. Собаки не умеют вздыхать. Он продолжал свой путь.

Неожиданный шум и задорные голоса в полыни у дороги собрали суровые морщины на Шуткином лбу.

Что за непорядки? Этого никогда здесь не было. Удивительно, что это сегодня за несуразный день!

Детские голоса рычали, захлебывались, лаяли. Кутерьма в траве заваривалась все веселей.

На край дороги, под самым Шуткиным носом, выбежали четыре мордастых щенка.

При виде нахмуренного Шутки веселье сразу потухло, а щенки в замешательстве сели рядком.

Шутка подошел, опасный, как плетка.

Во-первых, что это за шум и беготня в рабочее время? Потом, кто им позволил убегать так далеко от сарая в степь? И вообще, как они себя держат со своим дедушкой?

Щенки опрокинулись на спины, задрыгали ногами, извинялись.

Шутка строго обнюхал каждого. Придраться было не к чему, а лежачего не бьют.

Через минуту щенки увивались и целовали его в морду. И вдруг один сорванец дернул зубами газету.

Газету! Газету, которую Шутке доверил его хозяин!

Шутка рявкнул, как гром. Газета упала на траву. Негодный щенок захлебывался от плача, потирая лапой прокушенное ухо.

Теперь он будет знать, как надо обращаться с хозяйскими вещами.

Шутка вернулся к газете и…. остолбенел.

Газета пропала.

Вдалеке, почти у самого крыльца сторожки, неслись три мордастых белокурых щенка. Они прыгали, подбрасывали в воздух и разносили на клочки то, что было священной хозяйской газетой…

Хозяин не кричал и не отколотил Шутки.

Он с отвращением оттолкнул его ногой, когда Шутка подполз к нему по земле. Он не дал ему болтушки с отрубями и кусочка брюшины.

Он сказал:

— Пошел ты от меня вон, старый, ни на что не годный бездельник! Я сам теперь буду ездить на велосипеде в институт за газетой.

— Ты напрасно с ним так, товарищ Боровский, — заступился за Шутку чабан, зашедший на псарню. — Это пес трудовой. Это — Шутый, собака Шевченки. Такого, как он, на всей псарне не выбрать. Помню, нас, чабанов, он не раз выручал из беды. Однажды на пожаре, спасая овечек, он так обгорел, что целый месяц приезжал к нему в степь из поселка ветеринар, мазал мазью и перевязывал Шуткины лапы и морду.

— Знаю, пес неплохой. А сегодня старик осрамился, газету мою в клочки изорвали. Ну, пошел, убирайся к себе под крыльцо.

Ветер дул от овечьих сараев.

Шутка лег под крыльцо, поймал ноздрями знакомые запахи. Опустил на лапы голову и задремал.

Атагаса Шевченко и тогда уже называли «пивтора дидку». Свой полный трудовой век отработал чабан да еще прихватил половину чужого века.

Вот и выходило один с половиной дедовых века: полтора — деда — дидку.

Молодые чабаны удивлялись, откуда у старого деда такая прыть. Никто не мог угоняться за ним на степи.

Легконогий, бежал он за Шуткой к новорожденному ягненку. Нес на плечах больную овечку к далеким сараям. И, распевая, помахивал посохом — герлыгой — долгий летний день.

— Вот наш дидко, так дидко! Богатырь — не чабан. Ему бы над войском воеводить, а он в чабанах век коротает.

Все любили и уважали деда Шевченко. Но больше всех любил его верный помощник и друг — овечья собака Шутый.

Шутка тогда был совсем молодым. Он был самой огромной овчаркой во всей Мелитопольщине. И так ревностно и умело сторожил он свое стадо, что в отаре Шевченки никогда не случалось пропаж и потерь.

Однажды отара паслась далеко от сарая в пяти-шести километрах от залива Сиваш.

Шевченко лежал на земле и глядел в синее небо, а Шутка лежал и глядел на хозяина.

Далеко в углу неба наплывало какое-то облачко.

Вдруг Шевченко поднялся с земли и с необычной для пего торопливостью стал натягивать полушубок.

Шутка тоже вскочил. Обежал вокруг стада, сбил овечек в кучу и взглянул на Шевченку.

Хозяин велел поворачивать домой. Он так торопился, что ронял свою палку. Волнение его сообщилось собаке.

Она сильно толкнула вперед вожака, козла с бубенцом — тронкой — на шее. Козел замешкался было. Шутка дернул его за штаны. Цап — козел — побежал, громыхая своим бубенцокр За цапом пошло стадо.

Не успели они отойти и версту, как маленькое облачко разрослось в огромную тучу.

Горько-соленый ветер примчался от Сиваша и затрепал полушубок у человека и белые космы собаки.

Туча росла и росла и, как хищная птица, спускалась все ниже к земле.

Стало темно, словно ночью. Овцы дрожали. Цап останавливался, не хотел вести стадо. Козел ждал чабана. С человеком он меньше боялся.

Вот туча накрыла крыльями землю. Ветер рванул клубы пыли, травы.

Сверкнула молния, и с треском раскололось все небо.

Овцы кинулись врассыпную. Чабан успел снять с козла ошейник с тронкой. Он тряс его, что было мочи звонил.

Шутка носился по кругу, и овцы снова сбились вокруг того места, где звонил бубенец вожака.

Первый натиск грозы миновал. Отара пока уцелела.

Может быть, сейчас хлынет ливень, и гроза пронесется над стадом так же стремительно, как налетела?

На это сильно надеялся старый Шевченко.

Тогда Шутка был совсем молодым.

Но гром разразился опять.

Раз! Два! Три раза подряд загремело вверху.

Овцы не слышали больше тронки. Они мчались неизвестно куда. Пришло страшное чабанское несчастье. В ненастные, «воробьиные ночи» — ночи среди дня — так гибнут целые отары овечек.

— Отара рушает! Рушает! — не своим голосом закричал старый чабан и в горе упал лицом на землю.

Ливень прошел стороной. В тех местах, что пришлись в полосу дождя, потоки смыли целые села.

Над Шевченком гроза пронеслась без дождя; только ревел ветер да зеленый огонь пробегал над лежащим ничком человеком.

А овечки бежали по степи. Шутка пробовал их завернуть, собрать в кучу, остановить. Напрасно! Овечки не слышали лая, не чувствовали укусов. Они бежали все прямо в черноту степи.

И Шутка бежал вместе с ними.

Так овцы домчались до берега моря. Перед ними плескались соленые воды Сиваша.

Страх сильнее всего. Овцы кинулись в воду. Поплыли… Вода заклубилась от сотни огромных овец. Сверкнула молния. Овцы боролись с волнами, плыли, не зная куда…

На рассвете Шевченку разыскали товарищи. Старик за одни сутки осунулся, как после болезни. Он ни о чем не хотел слышать. Пропали овечки, и Шутка пропал. Ну, какие тут могут быть разговоры!

Ни за что не хотел он вернуться домой. Он решил исходить всю степь — разыскать овечек и Шутку, живых или мертвых.

Целый день, как помешанный, рыскал старик по степи. Он звал Шутку, тряс бубенец. За ним усталые и голодные плелись три чабана.

Перед вечером ветер снова подул от залива. Он выл так тоскливо и страшно, что сердце стыло в груди.

— Ишь, воет над морем! Ну, прямо нечистый дух! Какие тут к ночи овечки? Темно уже стало. Вертаемся, дедко, домой!

Но дед и не слышал тех слов. Он несколько раз останавливался, слушал и двигался прямо на вой.

Вот блеснула вода на заливе. Дед стоял у воды.

Над заливом темно и ненастно. Темная пена клубится у ног. Темная пена из туч наверху.

Жуткий голос поет над заливом: у-у-у-у!..

Старик скинул тулуп, чоботы и пошел прямо в воду.

— Очумел ты, старик! Утонуть вздумал с горя. Ну, топись, коли так, мы тебе не товарищи!

А старик только машет рукой. Погрузился по горло. Поплыл. Он плывет, а навстречу ему страшный голос: у-у у-у-у!..

Вот в последних отблесках вечернего света перед дедом песчаная отмель. На песчаной косе сбились в кучу овечки А в стороне от них, близ самой воды, надрывается Шутка: у-у-у-у!..

Пес исполнил все, что требовала от него его служба.

Он не бросил отары в беде. Он собрал ее на отмели, сторожил и кричал, звал хозяина.

Вдруг из пены послышалось:

— Шутка! Дружище!

Через день на сарае собралось много народу. Говорили все больше о злых, «воробьиных ночах» — о ненастных ночах среди дня. И, кончая рассказ, каждый, каждый чабан оборачивался к порогу и кидал угощение.

На пороге лежала собака. Шутка слушал о «воробьиных почах». Он смотрел на хозяина. Шутка знал, что сейчас говорят про него, что хозяин доволен и даже гордится им, Шуткой.

По ступенькам крыльца застучали шаги.

Это был не Шевченко.

Это другой, новый Шуткин хозяин. Тот, которым сегодня пнул Шутку ногой.

Он спускался во двор. Практикант института кричал из псарни оторопелым от радости голосом:

— Товарищ Боровский! Да идите же скорее! Говорит вам, что опыт удался. У Белянки родились лисенята, то бишь, эти, как их, лисо-песики. Дети нашего лисовика.

Шаги побежали с крыльца.

Шутка видел потом, как, радуясь, люди поставили возле крыльца лукошко со странно пищавшими щенками. Прибежала в тревоге Белянка и прыгала на грудь Боровскому, просила не трогать щенков.

Люди радовались новому. Практикант побежал в институт с новостями, чтобы новости быстро летели повсюду.

Старый Шутка не знал всего этого. Он знал только одно, что хозяин сердит и не хочет о нем вспоминать.

Лежать ему стало теперь неудобно. Он долго ворочался, скулил. Потом, с тайной надеждой, заслужить прощение, вылез наружу и, ссутулившись, стал глядеть на людей и лукошко.

Хозяин его не окликнул. Он был весь поглощен взвешиванием и обмериванием новорожденных.

Тяжело наступая на лапы, Шутка вышел за флигель на степь. Тут дул ветер с овечьих сараев. Пел о прошлых днях Шуткиной службы, днях геройства и славы.

После купанки овечек надо беречь от дождя. Через несколько недель начинается стрижка, попадут овцы под дождь — подварится шерсть, собьется вся в ком. Не будет в ней той шелковистости, блеска. Большой будет убыток камвольному делу.

У атагаса (старшего чабана) Шевченки овечки всегда приходили на стрижку все, как одна. Любо-дорого.

Уж кому, как не Шевченке, знать, как водить тонкорунных овечек.

Однажды с утра уходили пастухи с ними в степь. Только успели они отойти от сарая, дед Шевченко зашел за сарай и стал громко, протяжно гукать, чабанов домой заворачивать.

Неохотно повернули овечки домой. Душно летом в сараях, парно, как в бане. Тяжко дышат заросшие длинной н жаркой шерстью бока мериносов и английских бараиов-линкольнов. Рты открыты, на мордах — мученье. Все толпятся у выхода и у окон. Тянут головы ко всякой щелочке, лишь потянет чуть-чуть ветерком.

Хорошо им средь степи, на воле! А тут только пошли, отдышались и снова назад, в эту баню.

Запрыгали, балуясь, цапы. Трясут бородами, не хотят возвращаться назад. И овечки словно прилипли к траве, не отцепишь никак.

А старик-атагас гукает все сильнее, кричит на всю степь:

И овечки словно прилипли к траве — не отцепишь никак.

— А-a-a! А-a-a-a!

Овечки потянулись к сараю. Старик всех принимал, размещал по загонам и показывал на небо: дескать, видите, тучки.

Наконец вернулось из степи последнее стадо — отборная сотня баранов. Все самцы-мериносы. У каждого на голове крутые кольца рогов. Каждый весом двенадцать-пятнадрать пудов. И у каждого в ухе продета медаль: «Асканийское элитное стадо».

Такая элита — гордость всякой страны.

Атагас их дождался. Сосчитал, проверил и поставил на место в сарай.

Только успели попрятать овечек — вся степь почернела, на небе засверкали зарницы.

Дед стоял на пороге сарая, опираясь плечом о косяк и шутил с чабанами.

Старика не поймаешь. Нет у него ни барометра, ни термометра, а чует он непогоду, словно петух.

Тут подкралась к сараю тихая молния. Сверкнула. И дед, как стоял, повалился на землю.

— Шевченку убило! В деда молния вдарила! Атагаса убило! Убило! — закричали вокруг чабаны.

Они подхватили атагаса. Отнесли от сарая, положили на землю и давай рыть лопатами яму, закидывать атагаса землей.

Ох, не нравилось все это Шутке!

Чабаны забросали Шевченку и бегом побежали к сараю.

Но Шутка не мог так оставить хозяина. Он стал раскидывать лапами землю и рычал от волнения.

Вдруг из ямы поднялся оживший Шевченко. Сел, потрогал руками лопату, погладил собаку и хотел снова лечь, но тут взглянул на сарай и, как бешеный, крикнул:

— Ратуйте! На помощь! Овечки!

Сарай полыхал, как береста.

Ну ж и прытко мелькнул мимо чабанов удалой атагас!

— Элитное стадо! — кричал он на бегу. — Спасайте элитных баранов!

И через огонь, в дым сарая…

Ну, а кто же за дедом?

Первым прыгнул за ним, ни минуты не мешкая, Шутка.

Тогда попрыгали все чабаны.

Ох, и было в сарае!

Воскресший из мертвых, Шевченко хватал за рога надменных элитных баранов, пихал их ногами, толкал, тащил их к огню и кидал через костер на свободу.

Шутка лихо ему помогал, поторапливал, гнал. А не шли, так вгрызался им в загривки, в ляжки.

Сам один, без людей, он пугнул из угла сотню глупых овечек. Лязгнул, рявкнул на них, и они, не помня себя, пронеслись через пламя наружу.

Наконец остался в сарае один меринос, но какой!!

Это был «сто девятый». У него были две золотые медали Он ездил в Германию. Лучшие бараны в СССР были все сыновья «сто девятого».

Стоил он много тысяч. И такой чемпион вдруг забился за плахи в углу, тряс рогами и ни за что не хотел выходить испугался.

А сарай уже весь светился насквозь. Весь трещал и шатался, как будто трогался с места. Крыша вот-вот сейчас собиралась рухнуть.

Атагас напрягал все силы, но пятнадцать пудов упирались, тянули назад.

В едком дыме люди не видали друг друга.

Чабаны пробирались на воздух. Атагас и баран, задыхаясь, боролись в углу.

В это время на Шутку свалилась сгоревшая в уголь решетка. Он завыл. Шерсть на нем занялась. Он хотел покататься по полу. Пол был весь в горячих углях.

Над глазами у Шутки сгорели ресницы и брови. Лапы до мяса спеклись на жару.

Тут услышал он голос:

— А ну, Шутка, поддай! Шутый, усь, усь, собака! Ату! Ну-ка, Шутка!

Шутка сразу забыл про всю боль. Пал на спину барана Вцепился. Баран сиганул, и все трое промчались на волю.

Следом рухнула крыша. Обожженные люди кричали, смеялись.

А старик и собака упали у ямы. И сырая земля оживила их снова.

Лапы сильно задергались, словно Шутка побежал куда-то во сне. Пес брехнул, заворчал и проснулся.

Над степью занималась заря. Скоро солнце начнет припекать.

Шутка встал и поплелся к крыльцу. На крыльцо вышла дочка хозяина с миской:

— Ну, ты, Шутка, чего не вечерял вчера?

Она поставила Шутке болтушку с кусочками брюшины. Шутка быстро ее похлебал и пошел, не спеша, по дороге. Боровский с утра обошел все хозяйство, выдал пару щенков чабанам на сараи.

— Хорошие будут щенки. Не такие, как Шутка, а все-таки добрые будут собаки. Прощайте, товарищ Боровский!

Проводив их, занялся Боровский своим велосипедом. Нужно было поехать узнать распоряжения насчет лисо-собак. И в газетку ему захотелось взглянуть: интересно ведь все, что творится на свете.

Тут он вспомнил про Шутку и нагнулся к нему под крыльцо. А когда распрямился, к нему уже подходила седая собака. Она осторожно держала зубами газету, в которой имелась заметка: «Замечательный опыт гибридизации лисиц и собак увенчался успехом. Срочно по телеграфу нам сообщено, что вчера в институте получены первые лисо-собаки. В ближайшие дни мы дадим о них подробные сведения».