Отрешись от страха. Воспоминания историка

Глава 9. Девять «тощих» лет

Гораций Флакк

Меня «курируют». — Вторжение в Чехословакию. — Отклики в СССР. — Отзвук на Западе. — Реорганизация Института истории. — Пытаются лишить меня докторской степени. — Отбиваю атаки. — Рукопись блокирована. — В исторических институтах. — Случай П. Волобуева. — Всемирный конгресс исторических наук в Москве; меня решено не допускать. — Прорыв

Исключение из коммунистической партии решительно изменило мою жизнь: у меня появилось много дополнительного времени! Никто не привлекал меня больше к общественной работе. Время целиком принадлежало мне, и я мог распоряжаться им по своему усмотрению.

Я давно заметил, что беспартийным ученым, если они профессионалы хорошего уровня, живется куда лучше и вольготнее, чем членам партии. Как-то я подсчитал, что потратил на партийные собрания, общественную работу, на разговоры, с этим связанные, не менее 30-40 процентов полезного жизненного времени (я исключаю из этого подсчета время, необходимое для сна). Если беспартийные специалисты достаточно разумны, чтобы не рваться на командные должности, то даже в условиях тоталитарной системы их преимущества неоспоримы.

Да, у меня было время. Надо было только распорядиться им по-умному. Мой статус был довольно неопределенным. Я не был беспартийным в точном понимании этого слова. Я был бывшим коммунистом, исключенным из партии по политическим мотивам и поэтому занимал какое-то промежуточное положение, вроде и не член партии, но и не беспартийный. Мне предстояло теперь свыкнуться с моим новым положением. Итак, если не считать моих прямых служебных обязанностей старшего научного сотрудника, я стал гораздо свободнее, чем то было до июня 1967 года. Но теперь появились осложнения другого рода: на моем горизонте начали появляться, а затем исчезать какие-то незнакомые люди, среди них были и очень хорошие, но были и такие, которые вызывали у меня сильное подозрение. Мне пришлось потратить немало усилий, чтобы от них избавиться. И все же ото всех избавиться было невозможно, как невозможно было, живя в условиях советской системы, вдруг чудесным образом устранить одну из наиболее существенных ее частей. Я понимал, что отныне становлюсь объектом повседневного наблюдения со стороны органов государственной безопасности. Это, конечно, не означало, что за мной будут ходить по пятам, но сведения обо мне, о моих разговорах и встречах будут теперь поступать туда систематически. В скором времени я получил предупреждение, что в нашем подъезде установлено подслушивающее устройство, но проверить это было довольно трудно. Проще было с телефоном, который просто можно было отключать. Я прикинул, кто из моих знакомых может иметь специальное поручение от госбезопасности «курировать» меня и не ошибся в своем предположении... Однако таких «кураторов» было несколько, и здесь я допустил грубый просчет. Впрочем, я не могу винить себя за это полностью.

Примерно через месяц после моего исключения из партии мне позвонил один очень известный диссидент (я даже не рискую указать его инициалы, это все равно, что прямо назвать его по фамилии) и спросил меня, не хочу ли я встретиться с одной дамой, которая в прошлом занимала очень высокий пост и дружна с некоторыми высокопоставленными лицами, которые могут оказать благоприятное влияние на мою судьбу. Он сказал мне, что эта дама готова со мной встретиться на квартире у своего приятеля, которого зовут Абрам Исаакович. Я пришел в назначенное время, и наша встреча состоялась. В течение ближайшего года-полутора я периодически встречался с Абрамом Исааковичем либо у него дома, либо на его работе в постоянном представительстве Азербайджанской ССР. Мы беседовали по преимуществу на политические темы. Абрам Исаакович был в приятельских отношениях с Якиром, Габаем, другими демократами. Некоторых из них я расспрашивал об Абраме Исааковиче и неизменно получал о нем самые благоприятные отзывы как о человеке добром, который помогает демократам в их трудном положении. И это действительно было так. Но, кроме того, Абрам Исаакович был в курсе всех событий, многих подготовляемых демократами акций. У него всегда можно было найти самую свежую самиздатовскую литературу, узнать новости и пр. Один раз он был у меня дома и очень понравился моей матери, особенно потому, что он работал когда-то, как и мой отец, в Азербайджане и, по его словам, знал хорошо некоторых тамошних работников, с которыми был дружен покойный отец. В связи с 50-летием установления советской власти в Азербайджане наша семья (и я уверен, что это Абрам Исаакович внес отца в список) получила благодарственную грамоту от азербайджанского правительства. Позднее я узнал, что именно к Абраму Исааковичу направился 25 августа 1968 г. Якир, когда была знаменитая демонстрация протеста против вторжения советских войск в Чехословакию на Красной площади. В этой демонстрации участвовали Павел Литвинов, Вадим Делонэ, Наталья Горбаневская, Виктор Файнберг, Владимир Дремлюга, Константин Бабицкий, Лариса Богораз.

В демонстрации должен был участвовать и Якир, но, как он позднее утверждал, при выходе из дома он будто бы был задержан милицией. На самом деле в последний момент он дрогнул и ушел к Абраму Исааковичу.

Однако несмотря на наши полудружеские отношения, у меня все время была какая-то неуверенность. С первого моего посещения квартиры Абрама Исааковича на меня произвело странное впечатление, что все стены, потолки и двери Абрама Исааковича были обтянуты тростниковыми матами. Неожиданно декорации изменились, и на этот раз все было обтянуто серым холстом. У меня мелькнула мысль: уж не микрофоны ли скрыты за этими декорациями, но я отогнал эту мысль. Дело в том, что жена Абрама Исааковича была художницей, и у нее могли быть свои причуды. Постепенно, однако, у меня возникли новые сомнения по другому поводу. Однажды я пришел к Абраму Исааковичу на работу и неожиданно для себя застал у него в кабинете очень элегантно одетого азербайджанца лет пятидесяти. Я назвал себя, но азербайджанец не представился. Так мы просидели втроем минут пятнадцать. У меня осталось явное впечатление, что меня демонстрируют. Позднее мне рассказывали, что демократы знали со слов Абрама Исааковича, что у него в КГБ работает приятель из Азербайджана. Я думаю, что это и был его приятель... Интересно и другое, что о каких-то связях Абрама Исааковича было известно давно...

Потом Абрам Исаакович поехал в туристическую поездку в Париж. И это вызвало у меня сомнение. Почему пускают в Париж человека, который так тесно связан с демократами? Но то, что я узнал после возвращения его из Парижа, еще больше встревожило меня. Оказывается, он по своей собственной инициативе выяснял возможности получения гонорара для Е. С. Гинзбург, чья книга о репрессиях 30-х годов — «Крутой маршрут» — была издана за рубежом и получила всемирную известность. Евгения Семеновна его об этом не просила. Позднее она приперла его к стене и откровенно заявила ему, что считает его сотрудником КГБ. Но расстался я с Абрамом Исааковичем лишь после того, как у меня исчезли всякие сомнения. Произошло это так. Однажды я пришел навестить его, он был болен, маялся сердцем. Мы поговорили о малозначащих вещах, и я ушел. Буквально на следующий день он мне позвонил и попросил зайти по срочному делу, но разговор все шел о каких-то давным-давно переговоренных пустяках. Я был очень раздосадован, что зря потерял время, и было собрался уходить, но все-таки не выдержал и спросил его, по какому важному вопросу он просил меня прийти. Он немного замялся, а потом сказал:

— Что бы Вы сказали, если бы Вам предложили извиниться за свою книгу и восстановили бы после этого в партии?

Надо сказать, что я очень осторожно отношусь к слухам, будто X, У или 2 сотрудничают с КГБ. Нужны факты, доказательства, бывало и так, что даже те, кто сотрудничал в КГБ, потом рвали с ним всякие связи, хотя очень рисковали при этом.

Я ответил:

— Мне нет нужды извиняться. Мое дело было сфальсифицировано сталинистами и когда-нибудь будет отменено.

— Да, да, Вы правы, — поспешно сказал Абрам Исаакович, и я ушел. Больше мы с глазу на глаз не встречались. Несколько раз он мне звонил, предлагал увидеться, но я от его предложений уклонялся. Последний раз я видел его на похоронах Ильи Габая.

...Не успел я приехать в Институт, как мои приятели говорят мне по секрету, что А., связанная с КГБ по служебной линии, рассказывает, будто одно высокопоставленное лицо в Комитете государственной безопасности сказало: пусть Некрич признает свои ошибки, и его восстановят в партии. Наконец, третье неофициальное предложение такого же рода поступило примерно в это же время от одного сотрудника Президиума Академии наук...

Разумеется, мои ответы были однозначными. Мой разрыв с партией был окончательным.

Как-то повстречав известного диссидента, который рекомендовал мне Абрама Исааковича, я спросил его напрямик: «Вы знали, что А. И. связан с КГБ?», — на что тот, не моргнув глазом, ответил мне: «Да, я давно об этом знаю и не поддерживаю с ним никаких отношений».

— Но почему же Вы меня не предупредили?

— Разве? А я думал, что Вы знаете!

Вот оно, типично российское разгильдяйство. Года два тому назад Жорес Медведев в одной из своих статей, опубликованных в Англии, прямо назвал А. И. сотрудником КГБ.

Меня «курировал» еще кое-кто. Я догадывался об этом, но так как кто-то должен был меня все равно курировать, то я предпочитал, чтобы это был человек, знакомый мне. Что же поделаешь? Такова жизнь в Советском Союзе.

В конце июля 1968 года мы с Надей отправились в Яремчу, живописное местечко в предгорьях Карпат. Там собралась уже к тому времени довольно большая и веселая кампания наших друзей: физиков, художников и просто симпатичных людей. Мы отдыхали и веселились как могли. А в это время через Яремчу шли эшелоны с военной техникой, солдатами и грузами в сторону чехословацкой границы, которая была здесь неподалеку.

Газеты приходили в Яремчу из Москвы не скоро, и главным источником информации были наши радиоприемники, по которым мы ловили передачи иностранного радио: Би-Би-Си, «Немецкой волны», «Голоса Америки», австрийской и чешской радиостанций.

Мы с облегчением вздохнули, узнав о встрече советских и чехословацких руководителей в Черни, и решили, что опасность военного вмешательства СССР теперь устранена. Между нами до того происходили ожесточенные споры, пошлет СССР свои войска в Чехословакию или нет. У меня были большие сомнения, но все же я надеялся, что Советский Союз не совершит такой глупости, как интервенция. Некоторые мои друзья были настроены, как оказалось вскоре, более реалистично и возражали мне, что нет такой глупости и такого преступления, которого не могло бы совершить государство, где постоянное насилие освящено законом и традицией.

...А потом мы часами просиживали у радио, которое передавало все новые и новые подробности интервенции в Чехословакию войск социалистических стран. Поток лжи и клеветы на чехов изливала радиостанция в Дрездене. Мы горячо, сердцем надеялись, что на этот раз западные державы найдут силы и возможности, чтобы через ООН хотя бы морально осудить Советский Союз, но как и в 1938 году, во времена Мюнхена и позднее в марте 1939 г. во время расчленения Чехословакии гитлеровской Германией, в ведущих политических кругах Соединенных Штатов Америки и Западной Европы нашлось немало «реальных политиков», которые предостерегали от опасности конфронтации с Советским Союзом. Среди них были люди, гордящиеся своими либеральными убеждениями.

Мне вспоминалась в те дни политика западных держав по отношению к Чехословакии в 1938-39 годах, которую я основательно изучал. В исторической ситуации была, конечно, большая разница, но в психологической гораздо меньше. Я почувствовал в августе 1968 года, как атмосфера дефетизма начинает распространяться на Западе. Это ощущение значительно обострилось по сравнению с довоенным периодом. Чувство незащищенности перед советскими армиями, готовыми в любой момент, если последует приказ, осуществить рывок к Рейну и устью Шельды, преобладало на Западе. Особенно широко распространилась мысль о том, что Чехословакия уже была сдана западными державами Советскому Союзу в конце Второй мировой войны и составляет часть его зоны интересов, и потому незачем влезать в это дело.

Когда же вскоре после чехословацких событий открылась полоса примирения Советского Союза с ФРГ, которую совсем еще недавно советская пропаганда обвиняла в подготовке вторжения в Чехословакию, «реальные политики» с гордостью повторяли: «Вот видите, мы были правы. Советский Союз теперь успокоился». Но спустя несколько лет была Ангола. И это не будет концом. Между прочим, псевдоугроза Чехословакии со стороны ФРГ была одним из самых главных аргументов в объяснении «братской помощи» чехословацкому народу, который был использован советскими руководителями для домашнего употребления. И этот аргумент оказался внутри Советского Союза необычайно действенным. Два мотива преобладали в настроении населения СССР в то время: немцы опять хотят войны, и второе — «мы чехов освобождали, а они, сволочи, лучше нас хотят жить. Давить их надо». И чехов задавили.

Многомудрые западные политики в своем подавляющем большинстве не поняли в ав1усте 1968 года, как они не понимали и раньше, психологии и движущих мотивов советского руководства, которые отражают сущность советского режима и общества. Советский Союз принципиально отвергает возможность сохранения статус кво на длительный период. Марксистская идеология рассматривает мир как постоянно находящийся в изменении, в движении, и поэтому один из принципов внешней политики СССР, которого он, надо отдать ему справедливость, неуклонно придерживается не только в теории, но прежде всего на практике, — оказывать поддержку любым силам, подрывающим систему, существующую в западных странах. И об этом советские руководители говорят совершенно открыто, а еще более откровенно об этом пишут в советских теоретических журналах, в тематических сборниках о мирном существовании, в многочисленных книгах и брошюрах, издаваемых в Советском Союзе. Постепенно Запад привыкнет к этой мысли и смирится...

...Вернемся, однако, к событиям 60-х годов. Вторжение советских войск в Чехословакию вызвало глубокое негодование среди части советской интеллигенции. Впервые в истории советского государства за многие десятилетия его существования на Красной площади в Москве произошла демонстрация протеста. Демонстрантов было совсем немного, но эти отважные молодые люди спасли в этот день честь двухсотпятидесятимиллионного народа.

В нашем Институте, как и в других учреждениях, на предприятиях и пр. происходили собрания сотрудников, одобряющие действия советского правительства, но даже на этих официальных собраниях нашлись люди, которые своими вопросами или неучастием в голосовании или, в значительно меньшей степени, голосуя «против», показали, что духовная революция, истоки которой можно отнести к концу войны против гитлеровской Германии, началась. Она развивается и будет продолжаться вопреки официальному советскому конформизму, репрессиям и гонениям. Это будет длительным, мучительным процессом, но он идет своим неумолимым ходом.

Вторжение в Чехословакию в августе 1968 года является одним из переломных моментов в истории советского общества. Оно положило начало подлинному возрождению интеллигенции в Советском Союзе, ее духовности.

Во время чехословацких событий я начал собирать материалы для книги об этих событиях — «Чехословацкий архив», но все материалы мне пришлось уничтожить при моем отъезде: их нельзя было вывезти. Чехословацкие события стали для многих переломным моментом в их восприятии мира. Известно, что сомнения в правильности ввода советских войск в Чехословакию захватили даже самые высшие круги, включая некоторых членов Политбюро. Но, раз приняв решение, они тем самым стали на самый губительный путь, с которого им уже не сойти. Я знаю очень высокопоставленных людей, которые у себя дома осуждали это решение. Другие, узнав об интервенции в Чехословакию, плакали, навсегда расставаясь со своими иллюзиями. Но вот что интересно: одни из них стали после этого циничными карьеристами, готовыми на все, лишь бы пожить в почете да в веселье, другие прокляли эту систему — часть из них открыто примкнула к диссидентам. Были и такие, кто разорвал все душевные нити, которые еще связывали их с советской системой, хотя открыто и не покинули КПСС.

До вторжения в Чехословакию некоторые из моих друзей советовали мне добиваться восстановления в партии. Однажды у меня был тяжелый разговор с близким другом, которому я откровенно сказал, что не собираюсь добиваться восстановления в партии. Он раздраженно бросил мне: «Нельзя быть эгоистом. Нужно думать и о других». Нет, я не был эгоистом, и все, что я делал в преддверии исключения из КПСС и сразу же после исключения (т. е. следовал установившейся традиции и подавал заявления о пересмотре дела), я делал в общих интересах коллектива, к которому я принадлежал долгие годы. Но я порвал с конформизмом окончательно и бесповоротно. Рано или поздно каждый человек делает свой выбор. Однако после событий августа 1968 года многие завидовали мне, что я уже вне партии и не являюсь, таким образом, соучастником этого нового преступления.

После 1968 года я пришел к твердому решению всюду, где возможно, по любому поводу давать бой конформизму, не уклоняясь от столкновений, независимо от последствий. Мне кажется, что это обещание, данное самому себе, я сдержал.

После интервенции в Чехословакии наступил период некоторого «замирения». Периоды «замирения» или «успокоения» всегда сопровождали непопулярные акции КПСС и советского государства. Это как бы единый процесс. Подобный ему известен в природе: «вдох — выдох». Такая система дает возможность сбалансированного продвижения вперед или топтания на месте.

Вслед за вводом советских войск в Чехословакию в августе 1968 года СССР назойливо призывает к мирному созидательному труду, к урегулированию отношений с Западом, к братской дружбе внутри социалистической системы. Советский Союз, принципиальный противник сохранения статус кво, каждый раз после очередной агрессивной акции, удачно завершенной операции по расширению своего влияния где бы то ни было, обращается с призывами о необходимости соблюдать правила человеческого общежития, поддерживать принципы мирного сосуществования и соблюдать строгую законность в своей собственной стране. Так было и после интервенции в Чехословакии. Теперь, рассуждали на Западе либерально мыслящие и полагающие себя мудрыми государственные деятели, Советский Союз стабилизовал положение в зоне своих интересов, успокоился, и на этой основе можно продолжать вести с ним дела. Надо считаться с комплексом неполноценности кремлевских правителей, которым повсюду мерещатся заговоры против СССР. Такое «послемюнхенское» настроение было чрезвычайно характерным для правительств почти всех без исключения крупных стран Запада. Со своей стороны, Советский Союз предпринял мощное дипломатическое и пропагандистское наступление, тесно смыкавшееся с его нуждами в экономической области. Бросая приманку за приманкой иностранным концернам и банкам, давая им или лишь обещая выгодные заказы, Советский Союз начал получать огромные кредиты, поставив в скором времени в некоторую зависимость от себя экономику таких стран, как Италия, привязав к себе иные западногерманские концерны и взбудоражив деловые круги Соединенных Штатов Америки и Японии перспективами участия в развитии экономики Сибири.

На идеологическом фронте КПСС предприняла ряд маневров, пойдя для видимости на некоторые уступки коммунистическим партиям, декларировав (в который раз!), что каждая партия является независимой, и могут существовать разные пути продвижения к социализму. Одновременно в советской печати злобно высмеивались идеалисты от социализма, всерьез поверившие, что может существовать социализм с человеческим лицом.

Более реально представляли советскую политику попытки сменить руководство в наиболее «строптивых» коммунистических партиях, например, в испанской, где руководству партии во главе с Сантяго Каррильо была противопоставлена раскольническая группа во главе с Листером, пытавшимся создать из испанских эмигрантов в Москве подобие новой конкурирующей коммунистической партии. Подобная же ситуация была и в Коммунистической партии Греции, где поддержка КПСС наиболее просталинистской части расколовшегося руководства наглядно показала, как соблюдается принцип суверенности каждой коммунистической партии. Попытки посеять разногласия в Итальянской коммунистической партии к успеху не привели, хотя просоветская прослойка в ИКП была в то время сильной и значительной.

...Отзвуки чехословацкой драмы докатились и до общественных наук в Советском Союзе. Снова зазвучали призывы к беспощадной борьбе с ревизионистами «за чистоту марксизма-ленинизма». Довольно любопытно проследить, как менялись в это время лозунги в сфере идеологической борьбы. После XX съезда в феврале 1956 года был выставлен лозунг борьбы против догматизма, после венгерских событий — против ревизионистов и догматиков. Этот лозунг продержался с некоторыми временными вариациями до XXII съезда КПСС. Вынос тела Сталина из мавзолея был апофеозом и в то же время концом эры Хрущева. После удаления Хрущева снова на первый план были выдвинуты задачи борьбы против ревизионистов, усиливавшейся по мере расцвета «пражской весны».

События в Чехословакии застали Институт истории Академии наук СССР в разгар его реорганизации. Вопрос о реорганизации Института стоял в течение ряда лет, обсуждался на разного рода заседаниях, совещаниях и пр. Считалось, что Институт стал чересчур громоздким и что им трудно управлять. На самом же деле им стало трудно управлять не из-за его громоздкости, а потому, что руководство наукой не хотело прислушаться к новым веяниям времени, а предпочитало работать по старинке. Деятельность нашего парткома, появление ряда книг и статей историков, отклоняющихся от «нормы», т. е. от официального партийного, кстати, не очень-то определенного курса, были использованы Трапезниковым, чтобы доказать кому надо «наверху», что Институт стал «неуправляемым». Немалую роль сыграл провал Трапезникова на выборах в Академию наук СССР в 1966 году, и он избрал такой своеобразный способ мести (все же ему удалось проникнуть в Академию спустя... 10 лет, в 1976 году он был избран, наконец, членом-корреспондентом Академии наук). Трапезников ловко использовал желание некоторых ученых получить высокооплачиваемые места директоров институтов и их заместителей, борьба за которые была весьма ожесточенной. Постановлением секретариата ЦК и Президиума Академии наук Институт истории был преобразован в два: Институт истории СССР и Институт всеобщей истории.

Год продолжался организационный период: конкурсы на занятие должностей и тому подобное. Атмосфера в Институте всеобщей истории, старшим научным сотрудником которого я стал теперь, стала более или менее спокойной. При избрании на должность старшего научного сотрудника я получил всего один голос против. Однако я прекрасно отдавал себе отчет в своей незащищенности и в том, что мое положение далеко не стабильное, оно может измениться в худшую сторону в любой момент. Ясно было также и то, что отныне я стал удобной мишенью для неосталинистов из военных и партийно-пропагандистских кругов. И действительно, не раз и не два мое имя склонялось вкривь и вкось на страницах журналов и газет, на лекциях, инструктивных докладах и т. п.

Но я не только отбивал атаки, но, когда было возможно, и наступал.

Так в отчете о своей работе за 1967 год я сделал специальный раздел, который назвал «О кампании, которая ведется против меня». Далее я писал: «Вот уже почти два года, как против меня ведется кампания, начатая в связи с моей книгой «1941, 22 июня», опубликованной советским издательством и получившей положительную оценку как на дискуссии в Институте марксизма-ленинизма, так и в советской и зарубежной коммунистической и прогрессивной печати, в том числе во всех социалистических странах Европы, за исключением Румынии, где откликов, по-видимому, не было. В 1967 году книга была издана большими тиражами в Польше, Чехословакии и Венгрии.

В сентябре с. г., т. е. спустя два года после выхода книги из печати, журнал «Вопросы истории» (1967, № 9) опубликовал клеветническую статью Г. А. Деборина и Б. С. Тельпуховского «В идейном плену у фальсификаторов истории».

20 октября с. г. я послал в редакцию журнала ответ, а 12 декабря вынужден был отослать новое письмо в связи с тем, что редакция отмалчивается, не отвечает на мои письма, не желает публиковать мой ответ на клевету Г. А. Деборина и Б. С. Тельпуховского.

Таким образом, я лишен безусловного права советского гражданина и ученого защищаться от клеветы в печати».

Доктор исторических наук (А. М. Некрич) 26 декабря 1967 г.

Институтское начальство промолчало.

Но здесь начали назревать другие события, и интерес ко мне, слава Богу, на какое-то время ослабел.

Моя тактика заключалась в том, чтобы не оставлять без ответа ни одно сколько-нибудь значительное выступление в печати против меня, давать аргументированный ответ, посылая одновременно копии моего ответа на статью Деборина и Тельпуховского, который журнал «Вопросы истории КПСС» не осмелился напечатать. Таким образом, какое-то количество людей должно было узнать правду о «деле Некрича», и чем больше людей узнавало об этом, тем было лучше. Так я поступил, например, в связи с опубликованием в органе Министерства обороны газете «Красная звезда» статьи некоего Матюшкина, подвизавшегося одно время в должности заместителя ответственного редактора журнала «Вопросы истории», заместителя главного редактора Госполитиздата и пр., отовсюду его в конце концов изгоняли за полной неспособностью.

В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «КРАСНАЯ ЗВЕЗДА»

Уважаемые товарищи!

6 июня с. г. в Вашей газете была напечатана статья кандидата исторических наук Е. Матюшкина «Могучая сила в борьбе за коммунизм».

В этой статье грубым нападкам подверглась моя книга «1941, 22 июня», опубликованная издательством «Наука» три года тому назад, в 1965 году.

Обвинения, инкриминируемые мне Е. Матюшкиным, не соответствуют действительному содержанию книги. Например, Е. Матюшкин приписывает мне отрицание закономерности победы Советского Союза в войне против Гитлеровской Германии, в то время как в книге говорится прямо противоположное. Столь же недостоверны и другие утверждения Н. Матюшкина. Не соответствует истине также и заявление Н. Матюшкина, что «советские люди, наша научная общественность резко осудили книгу Некрича».

В советской печати были опубликованы три рецензии: две положительные и одна отрицательная.

Научное обсуждение книги состоялось 16 февраля 1966 года по инициативе Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Присутствовало на дискуссии 250 историков, а выступило 22 человека. Все они оценили книгу в целом положительно. Разумеется, были высказаны и критические замечания. Официальным докладчиком Г. Дебориным было высказано пожелание о переиздании книги.

Такова была оценка книги советской научной общественностью.

Коммунистическая и прогрессивная общественность за рубежом также положительно оценила книгу «1941, 22 июня».

В социалистических странах — в Польше, Венгрии, Чехословакии, Югославии, ГДР — появились многочисленные положительные отклики и рецензии. Такая же оценка книги была дана и коммунистическими органами печати в Англии, Австрии, Бельгии, Италии и Швейцарии. Зарубежные коммунистические органы печати опубликовали более 25 положительных рецензий на книгу.

В прошлом году государственные издательства политической литературы Польши, Чехословакии и Венгрии перевели и издали книгу «1941, 22 июня» значительными тиражами.

Таковы факты, о которых И. Матюшкин, видимо, не осведомлен.

Спустя полтора года после обсуждения книги в Институте марксизма-ленинизма Г. Деборин вместе с другим участником дискуссии В. Тельпуховским, который также оценил тогда книгу' положительно, опубликовали в журнале «Вопросы истории КПСС» (1967, № 9) разносную рецензию.

Почему Г. Деборин и Б. Тельпуховский изменили свое мнение о книге и повернулись на 180 градусов, — это, собственно, их личное дело. Но методы, к которым они прибегли с целью опорочить книгу и ее автора и прикрыть собственную беспринципность — это уже дело общественное.

Эти методы: извращение авторской мысли, прямая фальсификация текстов книги и документов и просто клевета. К подобным же методам прибег и Н. Матюшкин.

Решительно протестую против опубликования клеветнических измышлений кандидата исторических наук Н. Матюшкина.

Посылаю Вам копию моего ответа на рецензию Г. Деборина и Б. Тельпуховского и прошу ознакомиться с ним.

А. М. Некрич, доктор исторических наук

14 июня 1968 г.

Москва, ул. Дм. Ульянова, д. 4, корп. Б., кв. 43

СССР

Редакция

Центрального органа Министерства обороны Союза ССР ордена Ленина Краснознаменной ордена Красной Звезды газеты КРАСНАЯ ЗВЕЗДА

19 июня 1968 г. Исх. №......................

№ 4/51496 Москва, Д-41, Хоро- г. Москва, В-333, ул. Дм. Ульяно-шевское шоссе, 9 ва, 4, корп. «Б», кв. 43

Некричу А. М.

Уважаемый тов. Некрич!

Мы считаем критику тов. Матюшкина Вашей книги правильной. Она, эта критика, не расходится с той принципиальной оценкой книги в целом, которая была дана партийной общественностью в последнее время.

Редактор по отделу пропаганды полковник (В. Змитренко)

...Затем началась нервотрепка другого рода. Сталинисты предприняли попытку отобрать у меня ученую степень доктора исторических наук, которая была мне присуждена в 1963 году.

В один из июньских дней 1969 года (кажется, это было в самом начале 20-х чисел) моя жена Надя, возвратившись вечером из Исторической библиотеки, где она готовилась к экзаменам, рассказала мне следующее.

В библиотеке к ней подошла одна из сотрудниц Института всеобщей истории и сказала, что с ней хочет познакомиться ее приятель. Надя не возражала. Приятель представился и сказал, что ему необходимо видеть меня по крайне важному делу, но поскольку Надя здесь, то он расскажет ей, а она передаст мне. То, что он рассказал, было действительно очень важно для меня и совершенно неожиданно. Оказалось, что по распоряжению Президиума Высшей аттестационной комиссии (оно было подписано министром высшего образования Елютиным) возбужден вопрос о пересмотре решения ВАК'а, вынесенного в 1963 году о присуждении мне степени доктора исторических наук за монографию «Внешняя политика Англии» (1939-1941 гг.). Эта работа в виде рукописи была защищена мною в Ученом совете Института истории Академии наук СССР в октябре 1962 года и утверждена ВАК'ом в мае 1963 г. Теперь, спустя 7 лет, ВАК решил почему-то возвратиться к этой работе.

Распоряжение, отданное Елютиным, было абсолютно незаконным, так как в Инструкции о деятельности ВАК'а указывается, что инициатором возбуждения ходатайства о пересмотре решения может быть только Ученый совет, который рассматривает этот вопрос с обязательным присутствием лица, о котором идет речь, и решает вопрос так же, как при защите диссертации, т. е. тайным голосованием. Ничего подобного в данном случае не было. Ни Ученые советы институтов-преемников бывшего Института истории (он был реорганизован в 1968 г.), т. е. Института всеобщей истории и Института истории СССР такого вопроса не поднимали, равно как и ученые советы других институтов. Кроме того, для возбуждения ходатайства о пересмотре решения существует и определенный срок — три месяца.

Опытные юристы, к которым я обратился за консультацией, единодушно ответили мне, что единственный орган, который имеет юридическое право оспорить распоряжение Елютина — Прокуратура по надзору, как правило, выступает в защиту учреждения, а не частного лица. Когда же речь идет о распоряжении министра СССР, то шансы отменить его решение по протесту частного лица равны нулю. Юристы настоятельно советовали мне в Прокуратуру не обращаться, а пытаться воздействовать в административном порядке.

Новый знакомец рассказал также моей жене, что диссертация уже послана на отзыв Ф. Д. Волкову из Института международных отношений МИД'а СССР. Узнав об этом, я понял, что дело оборачивается для меня исключительно неблагоприятно, так как Волков давно мечтал свести со мною личные счеты. Дело в том, что еще в 1962 году ВАК обратился ко мне с просьбой проверить обвинение, выдвинутое против Ф. Д. Волкова в плагиате, совершенном им в его докторской диссертации, посвященной англосоветским отношениям. В моем ответе ВАКу, составленном в крайне умеренных выражениях, приводился сравнительный анализ текстов диссертаций Волкова и Кононцева, из которого вытекало со всей определенностью, что Волков плагиатор. Несмотря на неопровержимость фактов, Волков не только был утвержден в степени доктора наук, но спустя несколько месяцев стал членом экспертной комиссии ВАК'а!

Скоро выяснилось, что еще в марте 1969 года Елютин прислал письмо в Академию общественных наук при ЦК КПСС с просьбой дать отзыв на мою диссертацию. Однако заведующий кафедрой истории международных отношений директор нашего института академик Е. М. Жуков ответил, что у него нет специалистов-англоведов. После этого было направлено новое письмо в Институт международных отношений.

Е. М. Жуков высказал мнение, что вряд ли ВАКу удастся осуществить свое намерение, поскольку случай беспрецедентный, и пленум ВАК'а своей санкции не даст. Он советовал мне проявить выдержку и терпение, ни в коем случае не писать никаких писем и заявлений, в том числе Елютину, и спокойно ожидать развития событий. Первой части совета — не писать никаких писем и заявлений — я охотно последовал, так как это вполне отвечало моему собственному умонастроению. Но ожидать в бездействии развития событий я не стал, и, как оказалось потом, тем спас себя.

Прежде всего я решил, что не следует сохранять это дело в секрете, поскольку если что-нибудь и может меня защитить, то только гласность.

Вскоре эта история стала широко известна. Ко мне подходили многие знакомые и незнакомые историки, звонили по телефону, всячески выражая негодование по поводу нового нападения на меня и сочувствие. Члены экспертной комиссии ВАК'а были также смущены всей этой историей, и многие из них говорили, что не допустят подобного беззакония. И в самом деле, если бы только начали обсуждать это дело, то тем самым вне зависимости даже от решения создали бы прецедент, от которого в конце концов не поздоровилось бы многим ученым, быть может, в конечном счете и самим членам экспертной комиссии. Ведь у каждого есть свои враги или недоброжелатели. Угроза лишения ученой степени, с которой связана заработная плата, возможность печататься, другие менее заметные преимущества, стала бы висеть постоянной угрозой над головами ученых, делая их еще более зависимыми от воли начальства и ограничила бы и без того куцую свободу мнения. Такой прецедент послужил бы сигналом к доносам, клевете и прочей мерзости, от которой пострадали бы ученые разных отраслей науки. Но, конечно же, особенно досталось бы «строптивым». Это понимали все. Слишком ясно все это было. Многие ученые с именами, известными всему миру, которые отнеслись безразлично к моему исключению из партии в 1967 году, полагая, что их это не касается, в данном случае были готовы к протесту против беззакония. Некоторые из них говорили по телефону с Елютиным, другие с его заместителем Н. Н. Софинским.

Со своей стороны, я попросил приема у вице-президента АН СССР А. М. Румянцева. В приеме мне отказано не было, но и принят я не был. Я не настаивал, так как понимал сложность положения вице-президента, которого и так обвиняли в «либерализме», а официальное принятие им исключенного из партии в его положении члена ЦК КПСС могло по неписанным законам нашей жизни дорого ему обойтись. Поэтому я ограничился тем, что передал для него памятную записку об этом деле, где были приведены соответствующие параграфы из устава ВАК'а, грубо нарушенные Елютиным.

Мои опасения и недоверие оказались вполне оправданными. Уже на первое заседание экспертной комиссии, собравшейся после летнего перерыва 7 октября 1969 года, было предложено для рассмотрения «дело Некрича».

Председатель комиссии П. Соболев, тот самый, который спровоцировал «дело Бурджалова», человек глубоко консервативных взглядов, сталинист по убеждению и по всему своему прошлому, не получил, очевидно, дополнительных инструкций от руководства. Члены комиссии перелистали «дело», пожали плечами и предложили председателю выяснить, в чем дело, а рассмотрение его отложить.

Следующее заседание должно было состояться через неделю или через две. Складывалась довольно странная ситуация. Как будто бы все — директор Института, Президиум АН СССР, отдел науки ЦК КПСС — против этого дела, за его прекращение, а «дело» движется, идет своим путем. Я получил также предупреждение, что возможна передача вопроса непосредственно на заседание секции гуманитарных наук ВАК'а, которая пользуется правами Пленума ВАК'а, т. е. ее вторичное решение считается окончательным. (Речь же шла в данном случае именно о вторичном решении, поскольку первое было вынесено при присуждении мне степени).

Бездействие и фатальное ожидание были равносильны самоубийству. После некоторого колебания я решил попытаться поставить в известность о деле президента АН СССР акад. М. В. Келдыша и сделать это частным образом, поскольку было маловероятно, что президент меня примет. И было уже совершенно невероятно, чтобы руководство Института само обратилось к президенту. Я опускаю здесь по известным соображениям некоторые детали. Скажу лишь, что решающую роль сыграл здесь один молодой талантливый ученый, ученик Келдыша. Президент вмешался и очень энергично. Когда я впоследствии рассказывал эту историю, вмешательство Келдыша удивило многих ученых, удивляло, поскольку это никак не вязалось с обыденной практикой обращения к президенту и его реакцией.

Я остановлюсь на общем соображении президента. Келдыш прекрасно понимал, что будет означать для ученого мира и, прежде всего, для Академии наук, прецедент лишения ученой степени спустя много лет после ее присуждения да еще совершенно незаконным путем и по отношению к человеку, пострадавшему совсем по другому делу. Ясно, что это выглядело бы как акт мести, а это и был акт мести на самом деле. Президент, очевидно, отдавал себе отчет в той реакции, которая может последовать. Я думаю, что лишь одна мысль о том, что ученые будут писать письма протеста, собирать подписи, вызывала у него тошнотворное чувство... Вмешательство президента, его энергичная и решительная позиция сыграла решающую роль. На следующем заседании комиссии папка с «делом» таинственным образом исчезла. Как мне передавали, в инстанции (так именуется в аппарате ЦК) сообщили Елютину, что дело следует «отложить» (а не отменить!). По этому поводу было много всевозможных слухов и домыслов. Утверждали, например, что президент разговаривал с кем-то из секретарей ЦК, и тот заверил М. В. Келдыша, что ему ничего об этом не известно и что ЦК санкции не давал. Я склонен этому верить, т. е. тому, что не было никакого формального решения по этому поводу, а делалось это так называемым аппаратным путем.

Очевидно, что те, от кого исходила инициатива, были достаточно влиятельными лицами: министр Елютин не дал бы хода этой истории, если бы не чувствовал своей зависимости от этих людей, если не прямой, то косвенной. Некоторые придерживаются мнения, что инициатива исходила от военных, в частности, от руководства Главпура, т. е. от Епишева и его заместителя Калашника, которое не устает и по сей день по каждому поводу поносить меня. Делались глухие намеки и на то, что к делу причастен КГБ. Но никаких достоверных сведений на этот счет нет. У нас часто забывают, что КГБ действует на основании инструкций ЦК КПСС.

Примерно за полгода до того, как вся эта история началась, Абрам Исаакович и зондировал меня относительно возможности признания мною своих ошибок в связи с книгой «1941, 22 июня», после чего я, мол, буду восстановлен в партии.

...Руководство МИД'ом было недовольно всем этим делом и, в частности, тем, что ректор Института международных отношений М. Д. Яковлев согласился взять диссертацию на отзыв. Мотивы этого были довольно ясными. Моими оппонентами на защите докторской диссертации были акад. И. М. Майский, проф. Ерусалимский (он по болезни не принимал участия в защите, но дал письменный отзыв), член-корреспондент АН Эстонской СССР В. А. Маамяги, проф. В. Л. Исраэлян из Высшей дипломатической школы МИД'а. Неофициальным оппонентом был И. Н. Земсков, в то время начальник Историко-дипломатического управления МИД'а СССР.[8] Предварительно диссертация была одобрена кафедрой истории дипломатии Высшей дипломатической школы. Сама работа была на просмотре в МИД'е и получила санкцию на опубликование. После выхода книги из печати в центральном историческом журнале «Вопросы истории» была опубликована положительная рецензия проф. В. И. Попова, в то время проректора Высшей дипломатической школы[9]. Кроме того, книга подверглась нападкам со стороны обозревателя Би-Би-Си Мориса Лейти (кстати говоря, совершенно несправедливым, тем более что сам Лейти, как выяснилось, книги не читал). В ответ выступил известный историк Д. Меламид (Мельников), опубликовавший в «Литературной газете» в декабре 1963 года ироническую заметку под названием «Начните читать, г-н Лейти».

Мне рассказывали, что когда по моему делу был запрошен МИД, то министр А. Громыко отрицательно отнесся к «инициативе» Елютина.

И последний любопытный штрих. Когда я узнал об угрозе лишения меня степени, то, естественно, обратился ко всем своим бывшим оппонентам с просьбой дать мне письменное подтверждение их прежнего мнения. (А. С. Ерусалимский, к сожалению, скончался за несколько лет до этого). Результаты были следующими: В. Л. Исраэлян первым дал отзыв. Вслед за ним я получил подтверждение от И. М. Майского. Совершенно не откликнулся на мою просьбу В. А. Маамяги, который к этому времени стал вице-президентом АН Эстонской ССР. Под Новый год мы всегда обменивались с ним поздравлениями. После моей просьбы Маамяги больше поздравительных открыток мне не присылал...

Я сознательно опускаю здесь ряд имен людей, коим я бесконечно признателен, ибо в этой тяжелой для меня ситуации они показали себя людьми самоотверженными и благородными. Надеюсь, наступит время, когда я смогу восполнить этот вынужденный пробел.

Между тем раздражение «наверху» против меня все более усиливалось из-за моего упорного отказа принести покаяние. На меня продолжали оказывать нажим с разных сторон. Спустя два месяца после провала попытки лишить меня докторской степени, в декабре 1969 года меня пригласил к себе академик-секретарь отделения исторических наук, он же директор моего института, академик Е. М. Жуков и в обычной для него спокойной и вежливой манере объяснил мне, что ряд моих «друзей» — тут он позволил себе усмехнуться — раздражен тем, что я продолжаю работать в институте, несмотря на исключение из партии и несмотря на отказ «признать свои ошибки». Особенно раздражало их то обстоятельство, что помимо изданий моей книги, осуществленных в социалистических странах Восточной Европы, книгу начали переводить и издавать на Западе. На одном из заседаний бюро отделения исторических наук бывший директор Института марксизма-ленинизма П. Н. Поспелов вытащил мою книгу, переведенную на итальянский язык и изданную под весьма сомнительным названием «Открыл ли Сталин ворота Гитлеру?», и указывая на обложку книги (на ней была изображена кремлевская башня со звездой и фашистская свастика), воскликнул: «Вот до чего докатился Некрич!» Разумеется, Поспелов отлично знал, что никто моего разрешения на издание книги не спрашивал, так как Советский Союз в то время не был участником международной конвенции по охране авторских прав, но он воспользовался итальянским изданием, чтобы вновь возбудить вопрос о правомерности моей работы в Академии наук СССР. Жуков попросил, чтобы я написал ему заявление, которое он мог бы продемонстрировать моим недругам, и тем самым умиротворить их. Он обещал мне, что будет хранить мое письмо в сейфе. Через несколько дней я принес ему письмо по поводу моих изданий за рубежом, подтвердив Жукову, что моя позиция относительно событий 1941 года остается неизменной.

ДИРЕКТОРУ ИНСТИТУТА ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ

АН СССР

академику Е. М. ЖУКОВУ

Глубокоуважаемый Евгений Михайлович!

В связи с нашей беседой от 8 декабря с. г. считаю нужным заявить следующее:

1. Ни одно из издательств капиталистических стран за разрешением на опубликование перевода моей книги «1941, 22 июня», выпущенной в Москве в 1965 году издательством «Наука», ко мне не обращалось, в известность о своих намерениях не ставило и экземпляров книги не присылало.

2. Я решительно осуждаю любые попытки извратить смысл пли содержание моей книги как путем тенденциозного изменения ее названия, посредством ее оформления, примечаниями, искажением или вольным цитированием текста.

3. Еще несколько лет назад мною было направлено для опубликования в агентство печати «Новости» Открытое письмо с протестом против клеветнических измышлений радиостанции «Немецкая волна» (копия письма находится в партийных инстанциях). Эта моя позиция была также высказана в ряде документов, имеющихся в партийных органах.

4. Я несу ответственность исключительно за советское или авторизованное издание как этой, так и любой другой моей работы.

Старший научный сотрудник, д.и.н. (А. М. Некрич) Москва, 15 декабря 1969 г.

В самом Институте всеобщей истории меня как будто оставили в покое. Никто не мешал мне продолжать мое исследование «Политика Англии в Европе, 1941-1945 годы», которое завершало мою многолетнюю работу по истории Англии и ее политики накануне и во время Второй мировой войны. Но я отчетливо сознавал, что меня ожидают большие трудности. Вопрос о моей работе в английских архивах теперь полностью отпал. Мне следовало положиться только на те материалы, которые имеются в Москве, или те, которые мне удастся получить из-за границы в виде микрофильмов. По счастью, в 1966 году я привез из Польши очень интересные архивные документы, которые давали мне возможность осветить новые стороны в истории польского вопроса, который, как известно, сыграл такую большую роль в англо-советских отношениях. Собирая по крупицам доступные мне материалы, я к концу 1969 года завершил, как это было предусмотрено планом, свою рукопись (около 700 страниц) и представил ее на обсуждение в сектор. Это было год спустя после событий в Чехословакии, и царило своего рода временное замирение. Обсуждение монографии прошло вполне благоприятно. Рукопись была рекомендована к печати. Однако директор Института Е. М. Жуков решил послать рукопись для перестраховки на рецензию в Институт мировой экономики и международных отношений. И оттуда, в конце концов, был получен в целом благоприятный отзыв. Ученый совет нашего Института рекомендовал рукопись к опубликованию. Но на заседании редакционно-издательского совета Академии наук СССР — высшего органа в издательском деле — неожиданно против опубликования рукописи выступил ученый секретарь РИСО Е. С. Лихтенштейн, который заявил, что без указания ЦК он книги «этого автора» печатать не будет. Никаких возражений по существу рукописи он не выставил. Так началась моя бесплодная борьба за опубликование рукописи, которая продолжалась пять лет, вплоть до моего решения покинуть свою родину.

ПРЕЗИДЕНТУ АКАДЕМИИ НАУК СССР

АКАДЕМИКУ М. В. КЕЛДЫШУ

Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович!

К Вам обращается старший научный сотрудник Института всеобщей истории АН СССР доктор исторических наук А. М. Некрич.

В конце 1969 года мною была закончена монография «Политика Англии в Европе, 1941—1945 гг.», написанная по плану Института 1965-69 гг. Этой работой завершается цикл исследований истории внешней политики Великобритании накануне и во время второй мировой войны. (Первая книга из этого цикла — «Политика английского империализма в Европе, октябрь 1938 — сентябрь 1939», из-во АН СССР, 1955, 473 стр.; вторая — «Внешняя политика Англии, 1939-1941», М., из-во «Наука», 1963, 531 стр.).

Новая работа была обсуждена на заседании сектора истории Великобритании в феврале 1970 г., одобрена и рекомендована к печати. Свое мнение высказали 11 научных сотрудников, среди них приглашенные внешние рецензенты из других научных учреждений. Затем монография была направлена по указанию директора Института академика Е. М. Жукова на дополнительный отзыв в Институт мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО). В декабре 1970 г. из ИМЭМО был получен положительный отзыв. Еще спустя девять месяцев, в сентябре 1971 г., монография была обсуждена на заседании Ученого совета Института всеобщей истории и рекомендована для опубликования.

Таким образом, монография получила апробацию и одобрена специалистами из двух академических институтов. В общей сложности 20 ученых высказали свое положительное суждение о рукописи. Были, разумеется, и критические замечания, но негативных суждений не было ни разу. Осенью 1971 года монография была включена в план редакционной подготовки на 1972 год Институтом всеобщей истории в счет своего лимита. Отделение исторических наук также включило работу в план редподготовки.

Казалось бы, все в порядке. Однако в октябре 1971 года на заседании секции общественных наук РИСО АН СССР против включения моей рукописи в план редподготовки выступил ученый секретарь РИСО Е. С. Лихтенштейн, который не только не читал рукописи, но и в глаза ее не видел. Единственным доводом против включения монографии в редплан было его, Лихтенштейна, отрицательное отношение к самой личности автора. Несмотря на протесты представителей Дирекции Института и Отделения исторических наук, указавших на абсурдность аргументации ученого секретаря РИСО, последний самовольно не включил рукопись в редакционно-издательский план. Теперь Е. С. Лихтенштейн заявляет, что до тех пор пока не будет специального указания о напечатании монографии А. М. Некрича, он ее в издательский план не включит. Таким образом, дезавуируются решения Ученого совета и Дирекции Института всеобщей истории, Отделения исторических наук, основанные на мнении большого коллектива ученых, грубо нарушается процедура научных публикаций в Академии наук СССР. Это является произволом и может навести на мысль, что я как бы поставлен «вне закона», общепринятые правила на меня не распространяются. В результате вокруг меня искусственно создается атмосфера дискриминации со всеми ее последствиями.

Неужели таким должен быть финал моей пятилетней исследовательской работы и двухлетнего ее рецензирования и обсуждения?

Убедительно прошу Вас вмешаться и дать указание РИСО придерживаться нормальной процедуры и в отношении моей работы.

Доктор исторических наук (А. М. Некрич) Москва, 15 февраля 1972 г.

Домашний адрес: В-333, ул. Дм. Ульянова, д. 4, корп. 2, кв. 43. Тел. 137-57-77.

Потом я еще несколько раз обращался с письмами — к президенту Келдышу, к вице-президентам Миллионщикову и Федосееву, но ни разу не получил от них никакого ответа, хотя советский закон требует обязательного ответа «на письма трудящихся», но законы, как известно, издаются для того, чтобы их обходить. Так было и в моем случае.

Для меня была установлена негласная квота — 1 статья в год в малотиражном академическом издании. Такими были ежегодные институтские сборники «Проблемы британской истории». Здесь удалось опубликовать несколько фрагментов из моей новой работы. За годы, прошедшие после исключения из КПСС, мне удалось опубликовать еще несколько статей и рецензий.

Однажды я попытался дать одновременно две статьи в институтские издания — в «Проблемы британской истории» и во «Французский ежегодник». Жуков предложил одну мою статью снять, так как «Некрича слишком много печатают»... До тех пор пока А. Т. Твардовский был ответственным редактором «Нового мира», мне удавалось там иногда печататься, но потом сразу все прекратилось. В течение длительного времени я пытался опубликовать статью о влиянии стереотипных представлений на принятие политических решений. Журналы профессионального направления отказывались печатать мою статью не только из-за моего имени, но также и потому, что тема казалась им слишком «горячей». Наконец журнал «Знание — сила» в 1973 году опубликовал мою статью «Событие, оценка, решение». Спустя три года в 1976 году доктор Геккер опубликовал в журнале «Остойропа» рецензию на мою статью, довольно высоко оценив ее с точки зрения теории истории. В то же время д-р Геккер не преминул заметить, что в статье содержится скрытая критика сталинизма. Так время от времени мне удавалось «проби ть» в печать то одну, то другую мою статью.

Но время торопило меня и требовало более радикальных решений. В институте жизнь шла своим чередом. Вскоре после интервенции советских войск в Чехословакии конформисты и неосталинисты снова взяли верх. Возобновились разговоры о необходимости политизировать науку. Такова была официальная установка, данная вице-президентом Академии наук А. М. Румянцевым. Практически это означало, что конъюнктурные политические соображения должны превалировать над интересами науки. И все же, повторяю, необратимые изменения уже произошли. Можно было на обсуждениях и дискуссиях говорить об отклонениях от ортодоксальной линии того или иного историка, можно было даже заставить покаяться его в своих грехах. Такое унижение пришлось пережить, например, историку Дунаевскому, написавшему статью о письме Сталина в журнал «Пролетарская революция» 1931 г. и воспользовавшемуся для этой статьи сведениями, сообщенными ему главной жертвой сталинской идеологической чистки того времени историком Слуцким. И все же писались интересные книги о времени, более отдаленном от нас, иногда на локальные сюжеты, иногда на более общие, и это были нужные, интересные книги. Каким-то чудом эти книги выходили и немедленно расхватывались читателями. Я мог бы назвать книги и статьи таких замечательных историков моего поколения и моложе, как А. Я. Гуревича, В. М. Холодковского, Л. Баткина, Л. Ю. Слезкина, М. С. Альперовича, археологов А. А. Монгайта, Г. Б. Федорова, византиеведа А. П. Каждана, историков советского общества Ю. Арутюняна, С. И. Якубовской, Даниловой, А. Грунта, историка России А. А. Зимина — всех имен не перечислить. Книги, выходящие в СССР, подвергаются свирепой цензуре. И все-таки многое в судьбе книги зависит от того, как книга написана, ибо хорошие исследования написаны таким образом, что как ни цензируй книгу, как ни выбрасывай из нее «подозрительные» абзацы, фразы», страницы и даже целые главы, книга в принципе все равно остается с теми же мыслями, как она была задумана автором. Весь вопрос заключается в том, насколько талантлив автор и насколько он умен. Вот почему цензура бывает время от времени не в состоянии задержать «вредную» книгу или статью. И даже прибегая к всеобъемлющей заградительной и запретительной формулировке «неконтролируемый подтекст», цензура не в состоянии направить авторскую мысль в «нужное» русло. О том, как цензура в Советском Союзе борется с «неконтролируемым подтекстом» ходит много историй. В одной из рукописей о германском нацизме была фраза «Гитлер создал партию, в которую можно было войти, но было невозможно из нее выйти». Цензор решительно вычеркнул эту фразу. Спрашивается, почему он это сделал, а потому, видно, что усмотрел в этом намек на Коммунистическую партию Советского Союза, в которую можно добровольно вступить, но выйти из нее добровольно невозможно. Из КПСС можно выбыть лишь по причине умственной неполноценности. В этом случае надо предъявить медицинскую справку. Желание покинуть партию рассматривается как вызов существующему порядку, и в соответствии с этим могут быть применены различные репрессии — увольнение с работы и даже заключение в психиатрическую больницу. Такой случай произошел несколько лет тому назад с заведующим отделом кадров управления по радиовещанию и телевидению Винокуровым, который публично заявил о своем выходе из партии. Его отправили в психушку...

Я уже упоминал о том, что в результате деятельности прогрессивного парткома Института истории Академии наук СССР, «дела Некрича», выхода в свет ряда книг и статей, отклоняющихся от официального партийного курса, Трапезников решил, что институт стал «неуправляемым». Большую роль в формировании этого мнения сыграл и провал самого Трапезникова на выборах в Академию наук СССР. Он добился решения секретариата ЦК о преобразовании Института истории АН СССР и разделении его на два института — Истории СССР и Института всеобщей истории. Изменения научного состава института были крайне незначительными, зато за кулисами разыгралась довольно ожесточенная борьба за «теплые» местечки директоров институтов, их заместителей, заведующих секторами. В конце концов кто-то получил место, которого жаждал, другой проиграл. Под руководством инструктора отдела науки ЦК КПСС и куратора института Кузнецова продолжалось сведение счетов за старые «грехи».

События в Чехословакии застали Институт истории АН СССР в разгар его реорганизации. Весной и осенью 1968 года в двух выделившихся в результате разделения института — Институте истории СССР и Институте всеобщей истории проходили конкурсы на замещение должностей старших и младших научных сотрудников. Подавляющее большинство вело себя тихо и смирно, дабы не оказаться «за бортом» в результате реорганизации. И все же нашлись отдельные смельчаки, которые голосовали против принимаемой на собрании сотрудников резолюции, одобряющей ввод советских войск в Чехословакию.

Затем жизнь в исторических институтах вошла в обычную колею, более ровную в Институте всеобщей истории, более ухабистую в Институте истории СССР.

Первым директором этого института был назначен по совместительству академик Б. А. Рыбаков. Он был долгие годы директором Института археологии. Способный археолог в молодости, Рыбаков постепенно уходил от подлинной науки, так как поставил целью своей жизни доказывать превосходство всего русского. Он был создателем мифов о славянском происхождении ряда городов и ремесел на Руси. Он, не моргнув глазом, мог игнорировать объективные данные, добытые в результате археологических раскопок, и преувеличивать значение или попросту фальсифицировать другие. Б. А. Рыбаков происходил из старообрядческой семьи, отец его владел магазином, что по советским понятиям не должно было способствовать продвижению Б. А. Рыбакова по научной стезе. И все же он бодро шел вперед, ибо идеология великорусского шовинизма и антисемитизма (Рыбаков был убежденным антисемитом) стала еще в 40-х годах лучшей рекомендацией преданности идеалам Коммунистической партии и лояльности по отношению к советскому государству.

Естественно поэтому, что и вся атмосфера в Институте истории СССР становилась постепенно более консервативной. Сталинисты, некоторые из них с явным антисемитским душком, торжествовали. Началось планомерное наступление на ученых либерального толка, ответственных за важнейшие работы Института. Особенно ожесточенным атакам подвергся сектор по истории исторической науки, возглавляемый академиком Милицей Васильевной Нечкиной, очень крупным ученым, известным работами по истории декабристов и в области историографии. Борьба эта продолжалась в течение ряда лет. В конце концов Нечкина была вынуждена отказаться от заведывания сектором. В течение многих лет не мог выйти в свет пятый том истории исторической науки в СССР, посвященный советскому периоду. Ответственным редактором этого тома был уже упоминавшийся выше Е. Н. Городецкий. Как «в старое доброе время» — я имею в виду сталинские времена, — на Городецкого «вешали всех собак», обвиняя его в искажениях, неправильных формулировках и т. д. и т. п. Том так и не вышел в свет до сих пор, хотя уже несколько раз макетировался, обсуждался и утверждался к печати.

Рыбаков особого интереса к деятельности института не проявлял. Через год он был избран академиком-секретарем отделения исторических наук и покинул институт. Новым директором после длительной борьбы претендентов был назначен относительно молодой по возрасту историк Павел Васильевич Волобуев, специалист в области истории XX века, ученик Аркадия Лавровича Сидорова. Волобуев после окончания Московского государственного университета и аспирантуры ряд лет работал в отделе науки Центрального Комитета партии, был довольно прочно связан с аппаратом и на первых порах пользовался поддержкой всесильного Трапезникова и Рыбакова, который, собственно, и поддержал кандидатуру Волобуева. Спустя несколько лет в результате ожесточенной борьбы Волобуев был избран член-корреспондентом Академии наук СССР, что значительно упрочило его положение. С точки зрения карьеры ахиллесовой пятой Волобуева был его профессионализм. Как историк, прошедший хорошую школу профессиональной подготовки, Волобуев не мог не прийти рано или поздно в ходе своих исследований в столкновение с официальными конформистскими воззрениями очень влиятельной группы партийных историков, концентрировавшихся в Академии общественных наук СССР, в высших партийных школах и в Институте марксизма-ленинизма. Оговоримся сразу же, что Волобуев отнюдь не стремился к ниспровержению основ марксистско-ленинского учения или к отрицанию привычных методов исследования. Просто в ходе исследовательской работы он высказал ряд соображений, пришел к иным выводам, чем те, которых уже десятилетиями придерживалась влиятельная часть историков КПСС.

Волобуев был честолюбив. А положение, которое он занял, внушило ему ложное чувство безопасности. Очевидно, ему показалось, что он может позволить себе всерьез бороться одновременно против догматизма и т. н. ревизионизма. На самом же деле, может быть даже неосознанно, он замахнулся на партийный конформизм. Волобуев пытался продемонстрировать, с одной стороны, свою непоколебимую преданность марксизму, а с другой, считал допустимым подвергнуть критике работы партийных историков, десятилетиями «делавших погоду» в сфере общественных наук. С молчаливого согласия Волобуева ряд историков, сотрудников Института истории СССР начали слагать вокруг него легенды, приписывая ему качества чуть ли не защитника всей исторической науки от атак сталинистов. На самом деле он был очень далек от роли, которую ему старались приписать.

Волобуев очень скоро вызвал ненависть таких влиятельных людей, как П. Н. Поспелов, секретарь ЦК КПСС, директор Института марксизма-ленинизма в прошлом, а во время этих событий — член Президиума Академии наук СССР; как заведующий кафедрой в Академии общественных наук Иван Петров и другие. Открытое столкновение с ними произошло во время обсуждения сборника «Пролетариат России накануне Февральской революции», ответственным редактором и автором которого Волобуев был. На этом обсуждении Волобуев позволил себе сказать, что историки партии «проспали» события последних 30 лет. Петров и другие расценили его выступление как объявление войны. Выиграть же ее Волобуев никак не мог. Для доказательства своей правоты Волобуев огласил на обсуждении выдержки из закрытой стенограммы заседания историков партии в Ленинграде, которая свидетельствовала о полном невежестве его оппонентов. Здесь он совершил роковую ошибку — задел партийный аппарат. Это было тем более непростительно, что и сам Волобуев принадлежал в прошлом к аппарату и прекрасно знал его неписанные законы. Волобуева, видимо, «занесло»: он переоценил поддержку, которая могла быть ему оказана двумя могущественными людьми в идеологической области — секретарями ЦК Сусловым и Пономаревым. Вскоре после критики, которой подвергся Волобуев, в газете «Правда» появилась краткая заметка обычного типа — «выводы сделаны». В переводе на обычный язык это означало, что Волобуева оставили в покое, и он остается на своем посту директора Института истории. Но, употребим известное русское выражение, «не тут-то было»... Волобуев решил сманеврировать: пожертвовав людьми, которые его поддерживали, продемонстрировать свою непричастность к «ревизионистам», якобы повинным в ошибках. Он наложил административное взыскание на главного редактора сборника Кирьянова, который взял всю ответственность на себя, объявил выговор членам редколлегии — старому большевику Марку Волину и своему собственному ал тер эго Тарновскому. Впрочем, к такого рода маневрам Волобуев прибегал не раз и на посту директора института и до того, будучи секретарем партийного комитета Института истории (после переизбрания Данилова). Волобуев, например, обвинил редакционную коллегию VIII тома «Истории СССР» в троцкизме, фактически оболгал главы по истории коллективизации. В результате автор этих глав С. Борисов вынужден был покинуть институт.

Но вот ситуация изменилась. Теперь Волобуев сам стал объектом нападения. Его собственный заместитель, некий Бавыкин написал на него заявление в ЦК КПСС, обвиняя его в попустительстве ревизионистам и пр. По настоянию академика Поспелова бюро отделения исторических наук приняло решения об ошибках в сборнике и об ответственности Волобуева за них. Дальше все пошло обычным путем. Волобуев еще пытался сопротивляться, но уже в индивидуальном порядке — написал опровержение в журнал «Вопросы истории КПСС», которое, разумеется, напечатано не было. По указанию отдела науки ЦК в Институте истории СССР было созвано специальное партийное собрание. В это время в газете «Свердловский рабочий» появилась разгромная статья по поводу другого сборника, в котором принимал участие Институт истории СССР. Огонь был направлен, главным образом, против двух талантливых историков — Тарновского и Шацилло. Первому приписали ни мало ни много как троцкизм.

Западный читатель недоуменно пожмет плечами — ну и что же здесь такого? А то, что на протяжении последних 50 лет обвинение в троцкизме является в Советском Союзе самым тягчайшим политическим преступлением. В сталинские времена обвиненные в этом «преступлении» платились своей жизнью. Конечно, нынче времена изменились, да и все порядком позабыли, что же такое этот самый «троцкизм». Тарновский поплатился своей докторской диссертацией, которую Высшая экспертная комиссия отказалась утвердить...

Эпизод с Волобуевым окончился его полным покаянием на совещании в ЦК. И не только покаянием: Волобуев выступил с резкой критикой взглядов Тарновского и с мягкой критикой в адрес своего ближайшего научного советника Арона Авреха. Затем Волобуев подал заявление об освобождении его от обязанностей директора. Его направили на работу старшим научным сотрудником Института истории естествознания и техники Академии наук СССР...

Я встретил Волобуева неподалеку от своего дома в Москве на улице Дмитрия Ульянова как раз через час после того, как я подал заявление директору института академику Жукову, извещавшее его о моем намерении эмигрировать. Волобуев прежде всего заявил мне, что осуждает меня...

В Институте всеобщей истории главным объектом травли неосталинистов при попустительстве и, пожалуй, даже при содействии Е. М. Жукова стал М. Я. Гефтер. В течение нескольких лет его подвергали последовательной дискриминации. Сначала освободили от заведывания сектором методологии истории, а сам сектор ликвидировали, затем лишили возможности вообще работать по своей проблематике - русский империализм XX века, методология истории, — создали для Гефтера в высшей степени напряженную нервную обстановку и сделали его пребывание в Институте всеобщей истории совершенно невыносимым. К этому прибавилась контузия, полученная Гефтером во время советско-германской войны. Все эти обстоятельства основательно подорвали его здоровье. И он вынужден был уйти на пенсию еще до наступления пенсионного возраста (60 лет).

Аналогичную атмосферу травли пытались одно время создать вокруг талантливого медиевиста А. Я. Гуревича, которого сектор истории средних веков категорически отказался взять на работу. Историк культуры Возрождения Леонид Баткин никак не мог защитить своей диссертации доктора исторических наук из-за откровенного противодействия реакционной группы медиевистов из нашего института и исторического факультета Московского университета. Между тем работы Гуревича и Баткина, их лекции и доклады пользуются огромной популярностью не только в Советском Союзе, но и за рубежом. Институт всеобщей истории прилагал немалые усилия, чтобы избавиться от выдающегося философа — я назвал бы его мыслителем — Володи Библера под тем предлогом, что темы, которыми он занимается, якобы выходят за рамки программы научно-исследовательской работы института. Между тем Володя Библер мог бы оказать честь научному учреждению, институту или университету любого государства, дав согласие работать в нем.

Ограничусь лишь этими примерами, но на самом деле их гораздо больше. Что всегда поражало и огорчало меня, это стремление коллег по институту свалить на людей, подвергаемых травле, вину за это на них же самих. Обычный аргумент такой: зачем X так выступил? Он тем самым лишил возможности У защитить его. А ведь У хотел это сделать — и т. д. и т. п. Такая манера, увы, появилась не вчера. Она есть неотъемлемая часть психологии «хомо совьетикус» — объявлять виновником гонения самого гонимого. Сколько раз мне приходилось быть свидетелем этого!

В Советском Союзе, особенно в области гуманитарных наук, ученый зависит в разработке своей проблемы не только от наличия источников и возможности их использования, от благоприятной политической конъюнктуры, от уровня самоцензуры, но также и от мнения своих коллег, от рекомендации в печать ученого совета, от воли издательства и произвола редактора издательства, не говоря уже о всякого рода официальных и неофициальных цензур и т. д. и т. п. Хотя в последние годы мнения рецензентов и коллег не навязываются автору, во всяком случае в столь безапелляционной форме, как это было в прежние времена, но автор вынужден принимать не только правильные замечания, но и делать вид, будто он учитывает и совершенно бессмысленные замечания, дабы про него не пошла молва, что он нетерпимо относится к критике. Это очень плохая рекомендация. Иногда автору задают просто нелепые вопросы с точки зрения научной, но довольно щекотливые с точки зрения его идеологической позиции. Впрочем, откровенных сталинистов, «зубров», в наше время уже мало кто поддерживает. Большинство инстинктивно склоняется к «золотой середине». В Институте истории СССР, например, в конце июня 1973 года обсуждалась диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук Лельчука, умеренного конформиста, человека одаренного и остроумного. Одному из сталинистских «зубров» по фамилии Коваленко рассуждения Лельчука показались подозрительными и, будучи не в состоянии разобраться в проблеме, он напрямик спросил Лельчука: «Вы за Сталина или против? Скажите прямо», на что Лельчук под хохот и аплодисменты присутствующих ответил: «Я за нашу советскую родину и коммунистическую партию».

Иногда сталинистские приемы используются для упрочения карьеры. Примерно в это же время в том же институте защищала кандидатскую диссертацию некая Алаторцева. Ее научный руководитель профессор Е. Н. Городецкий на защите не был. Диссертантка подвергла грубой, разнузданной критике «Указатель литературы по истории СССР», который только что тогда вышел вторым изданием. Ответственным редактором указателя был Городецкий. Сама же Алаторцева принимала участие в составлении указателя. На возмущенный вопрос одного из присутствующих: «Как же так, Вы же сами являетесь автором указателя, следовательно, несете ответственность», — Алаторцева, не моргнув глазом, ответила: «Ответственность несет Е. Н. Городецкий. Ведь он руководил изданием». Степень кандидата наук была Алаторцевой присуждена единогласно при одном воздержавшемся.

Попытки решать научные проблемы административным путем все еще делаются, и я полагаю, они просто неизбежны в силу господства одной идеологии, одной культуры. Например, старший научный сотрудник Института истории СССР Арон Аврех получил от партийного бюро строгое указание за якобы ошибочное мнение о роли крестьянства в России в период абсолютизма. Аврех вполне резонно утверждал, что русское крестьянство было социальной опорой абсолютизма. После трех с половиной часового разбирательства Аврех так своих «ошибок» и не признал и получил строгое указание от партийного бюро. В былые времена Авреху несомненно было бы приписано обвинение в троцкизме или еще в чем-нибудь, и его бы выбросили из партии. Но теперь он получил даже не взыскание, а лишь строгое указание. И все же этот случай довольно показательный для атмосферы, которая царит в общественных науках. В области истории она не так сгущена, как у социологов и философов, где моральное истребление мыслящих людей происходит безостановочно.

Пока происходили все эти события и я отбивал то одну, то другую атаку, моя книга «1941, 22 июня» жила своей собственной книжной жизнью. В 1968 — 1970 годах появились ее издания во Франции, Австрии, Югославии и в Соединенных Штатах Америки. Об этом мне хочется рассказать подробнее. Однажды — дело было в 1968 году — один мой добрый знакомый, многолетний сотрудник библиотеки Академии наук СССР обратил мое внимание на рекламное объявление в одном из номеров лондонского «Таймс литерери сапплемент», в нем сообщалось о выходе в Соединенных Штатах книги некоего Владимира Петрова «Советские историки и германское вторжение 22 июня 1941 года», в которой содержится полный перевод известной книги советского историка Некрича «1941, 22 июня». В анонсе указывалось, что о судьбе автора книги «ничего не известно». Прочтя это, я посмеялся. Книгу я долго не мог достать. Наконец я получил ее в подарок от одного моего западного коллеги в августе 1970 года на Всемирном конгрессе исторических наук в Москве. Каково было мое удивление и негодование, когда я увидел, что автором книги является Владимир Петров, но почти весь текст принадлежит мне. Петров же сделал перевод книги на английский язык и комментарий к ней. Я был далеко от США и в таком сложном положении, что затевать тяжбу просто безнадежно. Спустя год-два до меня дошли сообщения, что некоторые зарубежные историки возмущены поступком Петрова. Это несколько ободрило меня, и в 1974 году я отправил два письма в США — одно директору Института китайско-советских исследований университета Джорджа Вашингтона. Этот институт субсидировал издание книги Петрова. Другое — аналогичное по содержанию — я отправил директору издательства Саус Кэролайна Юниверсити Пресс, опубликовавшего «книгу Петрова». Ответ пришел настолько быстро, что я был просто ошеломлен и даже подумал, что, может быть, в Советском Союзе отменена цензура! Но ответ был ни от директора Института, ни от директора издательства, а от самого Петрова! Меня это очень удивило. Ведь я не обращался к Петрову. Ответ был, с моей точки зрения, совершенно неудовлетворительным. Я решил не отвечать Петрову и ничего больше не предпринимать. Сделал я это потому, что быстрота, с которой произошел обмен письмами, показалась мне подозрительной: за 11 дней мое письмо и ответ совершили круг. Было похоже, что кто-то заинтересован в том, чтобы создать из этой истории какой-то инцидент и погреть на этом руки. Не желая быть втянутым в игру за чуждые мне интересы, я решил отложить все это дело с «книгой Петрова» до более подходящего времени. И оказался прав. Спустя несколько месяцев ко мне подошел один из сотрудников института, который по моим предположениям был связан с советскими учреждениями явно не научного характера. Он спросил меня, знаю ли я, что Петров издал мою книгу под своим именем и что я намерен предпринимать. Из его слов я заключил, что моя переписка по этому поводу для него не является секретом и ответил ему, что решил пока оставить дело так, как оно есть. Между прочим, он рассказал мне, что Петров проделал точно такую же штуку, как с моей книгой, с книгами двух других советских авторов...

Всемирный конгресс историков в Москве был для меня знаменательным не только потому, что мне привезли «книгу Петрова», но прежде всего потому, что меня не хотели допустить на этот конгресс. Западный читатель не должен удивляться этому. Независимо от устава конгресса — а устав гласит, что в конгрессе имеет право принять участие любой профессиональный историк, — вопрос об участии советских историков решается персонально на уровне отделения исторических наук и Национального комитета советских ученых, а весь список утверждается отделом науки ЦК КПСС. 12 августа 1970 года заведующий сектором истории Великобритании, сам очень хороший историк и порядочный человек, Николай Александрович Ерофеев передал мне указание директора Института всеобщей истории академика Жукова, чтобы я на конгрессе не появлялся, так как — передаю слова Жукова дословно — «это может увести конгресс в сторону от намеченной программы его работы». Я был обозлен, но в то же время не мог не рассмеяться, какое же преувеличенное значение моей особе придают начальники от науки. Одновременно я узнал, что из списка делегатов на конгресс вычеркнуты весьма уважаемые историки М. С. Альперович, М. Я. Гефтер и другие. Реагировал я немедленно и очень решительно. В тот же день я направил письма аналогичного содержания Жукову и президенту конгресса академику Губеру.