Отрешись от страха. Воспоминания историка

Глава 3. Прелюдия к худшему

Срыв защиты диссертации. — И все же я защищаю. — Референт академика Деборина. — Трагедии талантов. — Арест Юзефовича и Гуральского. — Партбездельники. — Расцвет русского шовинизма в исторической науке. — Новое очищение рядов

Тема моей кандидатской диссертации была «Политика Англии накануне Второй мировой войны».

Умудренные опытом историки, например, Владимир Михайлович Турок, с которым у меня установились с 1946 года дружеские отношения, предостерегал меня от занятия столь близкими и не устоявшимися в истории сюжетами, как Вторая мировая война. Об этом же говорил со мною и профессор Л. И. Зубок, дружески советуя мне заняться XIX веком. Но я прошел мимо их предостережений.

Наша семья была глубоко «политической». Отец, один из старейших советских журналистов-международников, был всегда в курсе всех событий. Он в совершенстве владел иностранными языками (учился перед Первой мировой войной в Париже на историко-географическом отделении Сорбонского университета у проф. Лависса). Отец поддерживал дома жгучий интерес к политике и истории, и особенно к проблемам современности.

Мои собственные переживания участника войны также сыграли немаловажную роль в выборе темы. В первые годы после окончания войны мало кто всерьез занимался историей Второй мировой войны. Во время работы над диссертацией возникла острая политическая полемика, вызванная оглашением на Нюрнбергском процессе некоторых материалов, касавшихся заключения секретных приложений к советско-германскому договору от 23 августа 1939 г. (свидетельство Гаусса). В 1947 году в США был выпущен сборник документов «Нацистско-советские отношения, 1939-1941», ответом на которые была опубликованная в 1948 г. историческая справка «Фальсификаторы истории». Справка стала на долгие годы основополагающим документом по причинам возникновения Второй мировой войны. Ее автором были Г. А. Деборин, проф. Б. Е. Штейн и проф. В. М. Хвостов. Текст был просмотрен Сталиным. Одновременно был опубликован двухтомный сборник немецких дипломатических документов периода аншлюсса и захвата Чехословакии, в том числе записи переговоров с англичанами относительно заключения Мюнхенского соглашения. Так случилось, что моя диссертация оказалась в центре потребностей времени.

Осенью 1947 года появилась моя первая публикация, посвященная английской политике в чехословацком вопросе. В следующем году была опубликована еще одна моя статья об английской политике невмешательства в испанские дела.

Срок аспирантуры истекал в конце 1948 года, но в связи с осложнениями в получении иностранных материалов мне пришлось пройти длительную процедуру оформления секретности, и пребывание в аспирантуре было продлено до мая 1949 года.

И вот наконец назначен день защиты — 19 мая 1949 года. Я вспомнил об этом, когда разыскивал свой автореферат. Неожиданно я натолкнулся на автореферат другого аспиранта, который защищал диссертацию на том же заседании Ученого совета. Этот реферат сейчас лежит передо мною. «Национально-политическая борьба в Чехии в 1848 году и Ф. Палацкий». На титульном листе надпись: «Саше Некричу: ни пуха нам с тобой, ни пера» и подпись — Удальцов. Да, Иван Иванович Удальцов. Мы были знакомы еще с университетских времен (И. Удальцов учился на истфаке МГУ, на два курса старше меня). Во время войны Удальцов служил в Чехословацком корпусе. Он был аспирантом академика Пичеты и после образования Института славяноведения ушел туда.

Долгие годы затем он работал в аппарате ЦК КПСС, снова возвратился в Институт славяноведения уже в качестве его директора. Спустя некоторое время Удальцова вновь взяли на работу в центральный аппарат. Много раз он бывал в Чехословакии и в конце концов стал советником-посланником нашего посольства в Праге. В памятном 1968 году он был среди тех, кто требовал самых жестких, самых решительных мер по отношению к непокорным чехам. Был он когда-то хорошим малым, добрым и отзывчивым. А превратился — в ярого сталиниста. После выхода моей книги «1941, 22 июня» (Удальцов тщетно пытался предотвратить перевод ее на чешский язык; книга вышла в Праге в 1967 году) Иван говорил доверительно некоторым историкам-славистам: «Некрича нужно немедленно исключить из партии. Книгу запретить». Думаю, что в этом же духе он писал по инстанции в Москву. (Во время разбирательства моего дела в КПК Г. Деборин заявлял: «Чешские историки говорили мне: нам нужны такие книги, как книга Некрича»). Удальцов говорил также своим коллегам-историкам, приехавшим в Прагу, со злобой и ненавистью о чешской интеллигенции и утверждал (это было еще в 1967 г., при президенте Новотном), что необходимо немедленно произвести аресты, а, если нужно, кое-кого из чехов «поставить к стенке». И это говорил человек, безусловно считавший себя интеллигентом, сын профессора, племянник профессора. Мне рассказывали после 1968 г. знакомые чехи, что Удальцов снискал в Чехословакии широкую ненависть. За свои «заслуги» Удальцов был взят в аппарат ЦК, а затем назначен директором Агентства печати «Новости», а затем стал послом СССР в Греции. Но все это случилось гораздо позже. А пока Иван Удальцов и я защищаем в один день кандидатские диссертации в Ученом Совете нашего института.

К моменту защиты диссертации положение в секторе Новейшей истории изменилось довольно радикально. Руководителем сектора был назначен Федор Васильевич Потемкин, историк Франции первой половины XIX века. Он заведовал кафедрой всеобщей истории в Высшей партийной школе и, хотя и был беспартийным, пользовался расположением и доверием в ЦК партии. Потемкин был очень далек от проблем новейшей истории. Однако он усвоил твердо: сектором до него руководил академик А. М. Деборин, следовательно, в секторе готовилась порочная продукция. Уже на одном из первых заседаний сектора после своего прихода Потемкин дал ясно понять, что будет придерживаться жесткого идеологического курса. Что касается аспирантов с их диссертациями, уже рекомендованных к защите, новый руководитель сектора заявил, что у сектора не будет возможности взять их на работу после окончания срока аспирантуры. Таким образом, передо мною вырисовывалась малоприятная перспектива либо остаться без работы, либо отправиться в провинциальный педагогический институт, где занятие научно-исследовательской работой было бы исключено на годы.

Но не взять меня на работу Ф. В. Потемкину показалось недостаточным. Ему очень не нравились мои дружеские отношения с А. М. Дебориным и И. М. Майским, авторитет, которым я пользовался среди сотрудников, и особенно моя независимая манера держаться. Ф. В. Потемкин изменил состав уже назначенных мне оппонентов и договорился с профессором Высшей партийной школы И. Ф. Ивашиным о том, что отзыв Ивашина будет отрицательным. Об этом я узнал, конечно, позднее. Ивашин долго тянул с отзывом, и я получил его в субботу, защита же была назначена в понедельник. Отзыв был зубодробительный (в отличие от очень хорошего отзыва первого официального оппонента проф. Н. Л. Рубинштейна). Но легко было обнаружить, что отзыв представлял собою грубые передержки и даже прямую фальсификацию текста — так впервые я испытал непосредственно на себе этот метод идеологической борьбы.

...За сутки, оставшиеся до защиты, пришлось проделать огромную работу по сличению текстов и подготовке ответа И. Ф. Ивашину. И если бы не дружеская помощь Лидии Васильевны Поздеевой, то вряд ли я бы справился в срок. Утром в понедельник, в день защиты диссертации, я узнал, что дирекция склоняется к тому, чтобы защиту ввиду неблагоприятного отзыва отложить. Я же был готов к бою, больше того, рвался в бой. Процедура защиты диссертации позволяла защищать ее и при отрицательных отзывах. Мне казалось, что передержки И. Ф. Ивашина столь очевидны, что мне удастся убедить членов Ученого совета в правильности своей точки зрения. Да не подумает читатель, будто в моей диссертации «Английская политика в Европе накануне 2-ой мировой войны» была какая-то «крамола» с позиции понимания событий и отношения к ним тех лет. Работа находилась в фарватере официально принятой точки зрения по этому вопросу и опиралась, в частности, на историческую справку «Фальсификаторы истории». В диссертации отдавалась дань восхищения мудрости И. В. Сталина, разгадавшего и расстроившего планы империалистов путем заключения договора с гитлеровской Германией от 23 августа 1939 г. Но работа основывалась на большом фактическом материале, почерпнутом из буржуазных зарубежных источников; затрагивался очень широкий круг проблем английской политики и взаимоотношений Англии с другими государствами. Наконец, я пытался разобраться в предвоенной ситуации и использовал для этого не только обычно применяемые две краски: черную — для империализма и белую — для Советского Союза, но и другие цвета.

Кроме того, я осмелился напомнить о заслугах М. М. Литвинова и других советских дипломатов, в частности, И. М. Майского, в борьбе за коллективную безопасность. Но оба они были теперь в немилости, и само упоминание этих имен вызывало большое раздражение. Кстати, не только в конце 40-х и в начале 50-х годов, но и 25 лет спустя.

В институте я узнал еще одну новость, что И. Ф. Ивашин решил на защиту не являться. Намерение сорвать защиту было очевидным. У меня произошло резкое объяснение с Потемкиным. При разговоре присутствовал и мой научный руководитель И. М. Майский, который пытался всячески охладить меня и доказывал необходимость в этих условиях отказаться от защиты, учесть некоторые замечания Ивашина, просить перенести защиту диссертации на осень. Я категорически отказывался и говорил, что это аморально и я не пойду ни на какие сделки. Потемкин спросил меня: «Так, по-Вашему, наша мораль ниже Вашей?» Я не ответил ему — мой ответ был и так ясен. Майский отвел меня в сторону: «Александр Моисеевич, ну, не будьте дураком. Бывают ситуации, когда лучше переждать, отступить, собраться с силами». Немного поостыв, я и сам увидел, что обстановка для защиты складывается неблагоприятная: отрицательный отзыв плюс неявка оппонента, приславшего этот отзыв, лишают меня возможности эффективной защиты. Ведь любой из членов Ученого совета мог подумать или сказать примерно следующее: «Ну, хорошо, аргументы диссертанта убедительны, но ведь оппонента-то нет. Неизвестно, какие контрдоводы он мог бы привести». К тому же было далеко не ясно, как взглянет на такую защиту Высшая аттестационная комиссия (ВАК).

Мне пришлось смирить свою гордыню и подать председателю Ученого совета примерно следующее заявление: «В связи с тем, что официальный оппонент И. Ф. Ивашин дал на мою работу отрицательный отзыв, а сам на защиту не явился и тем самым лишил меня возможности полемизировать с ним, прошу Ученый совет защиту диссертации перенести и добиться присутствия на ней И. Ф. Ивашина». Заместитель директора института В. И. Шунков зачитал мое заявление. Из задних рядов раздался чей-то голос: «Странно!» — и это было все. Защита была перенесена на осень. Я сдал диссертацию в дирекцию, чтобы кто не подумал, что я внес изменения в текст.

Работы не было. Необходимо было подумать о хлебе насущном.

Выручил меня историк Александр Яковлевич Манусевич, заведовавший в ту пору редакцией по всеобщей истории Большой Советской Энциклопедии. Он предложил мне писать статьи для первых томов, а также быть внештатным редактором. Гонорарные ставки были вначале очень высокие, и на жизнь моих заработков было достаточно.

Защита диссертации состоялась в сентябре того же года. Еще весной Ученый совет назначил по моей просьбе 3-го оппонента на случай, если И. Ф. Ивашин снова не появится. Так оно и случилось. Накануне защиты Ивашин прислал в Ученый совет письмо, в котором просил не связывать проведение защиты с его присутствием или отсутствием. Заявление было прочитано в начале заседания и было встречено гулом оживления и смешками. Защита диссертации прошла успешно. И я стал кандидатом исторических наук.

Осенью того же года А. М. Деборин предложил мне работать у него частным образом референтом. С радостью и благодарностью я принял его предложение. Работа моя заключалась в реферировании и составлении кратких обзоров по зарубежной литературе в области современных политических учений. Сотрудничество у А. М. Деборина было для меня очень полезным, так как значительно расширило мой кругозор. Кроме того, Абрам Моисеевич рассказывал мне много интересного из истории своей жизни. В начале 1950 г. Деборин получил от Президиума Академии наук половину ставки младшего научного сотрудника для своего референта. С 1 марта того же года я был зачислен на эту должность в штат Института истории. Еще спустя год мне была дана полная ставка. Началась самостоятельная научная работа. Я перестал быть референтом Деборина, но тесные дружеские отношения сохранились у нас до его кончины 8 марта 1963 г.

Между тем на идеологическом фронте наступило некоторое затишье. Напряженность, вызванная кампанией по борьбе с космополитами, несколько спала, но далеко не до конца. В недрах отделения истории и философии шла персональная «борьба за власть». Что касается научных сотрудников, то подавляющее большинство из них с радостью вернулось к занятиям в архивы и в библиотеки. Те, кто пришел в науку не по прихоти судьбы или каких-то зигзагов неудавшейся политической карьеры, а по призванию, а их было большинство, трудились не покладая рук в самые тяжелые, самые мрачные времена, а когда наступало просветление, то они выкладывали на стол новые исследования. Таким был, например, профессор Л. И. Зубок, создавший в годы опалы ряд серьезных исследований по истории США и американского рабочего движения; проф. А. 3. Манфред, А. С. Ерусалимский, В. М. Турок и др.

Мой друг Г. Б. Федоров в течение многих лет занимался археологией Молдавии, и начал он раскопки как раз в эти мрачные годы. В 50-е и в 60-е гг. он создал школу молдавских археологов, которая до появления Прутско-Днесгровской археологической экспедиции находилась в зачаточном состоянии.

Бывали, конечно, и иные решения.

Человек выдающихся способностей и ума А. Ф. Миллер после травли, которой его подвергли в 1947-49 гг., предпочел долгие годы не публиковать своих книг, а целиком посвятил себя работе над 10-томным коллективным трудом «Всемирная история». Думаю, он совершил большую ошибку, к сожалению, почти неисправимую, ибо годы уходят безвозвратно... Несколько лет тому назад он умер, так и не опубликовав больше ни одной книги.

Жизнь шла вперед, несмотря ни на что. Но коэффициент полезности исследований в области исторических наук был намного меньше того, каким бы он был без самоцензуры, без свирепой цензуры государства, без идеологических проработок. Значительная часть жизни растрачивалась впустую, на преодоление каких-то препятствий. Механизм жизни, конечно, работал несмотря ни на что, но нередко вхолостую.

Сразу же после окончания аспирантуры я начал готовить к изданию свою диссертацию. Ее отдельные части появились в «Известиях истории и философии» и в «Вопросах истории» в 1947-50 годах. Статья в «Вопросах истории» — называлась она «Двойная игра правительства Чемберлена и ее провал» — была замечена также и за рубежом, переведена и напечатана в ряде стран. В 1950-51 гг. был опубликован ряд моих статей, связанных с предвоенной политикой Великобритании. Работал я много и с увлечением. И чем глубже я вникал в источники, факты и события, тем больше вопросов возникало у меня, все чаще одолевали меня сомнения. Спокойное название моей кандидатской диссертации «Английская политика...» и пр. вызывало беспокойство у одних и раздражение у других. Название это, по модному тогда термину, отдавало «объективизмом». Пришлось изменить название. Я надеялся, что пойдя на уступку в этом вопросе, мне удастся сохранить основное содержание будущей книги.

За это время в секторе случилось большое несчастье — был арестован, а позднее расстрелян по обвинению в еврейском национализме (по делу Еврейского антифашистского комитета) Иосиф Сигизмундович Юзефович, старый коммунист, профинтерновец. Юзефович был другом С. А. Лозовского, работал в Совинформбюро и по совместительству в Институте истории. Наша семья близко знала Юзефовича и его жену, так как в годы войны и в первые послевоенные годы мой отец много писал для Совинформбюро, в частности, для отдела мирового профсоюзного движения, которым руководил Юзефович. Иосиф Сигизмундович был коммунистом со времен революции и гражданской войны и прошел соответствующую школу. Он активно боролся со всеми оппозициями, громил «рабочую оппозицию», троцкистов, бухаринцев и всех других, кого следовало громить. А потом настал и его черед... Он был посмертно реабилитирован. В 1957 году я был приглашен его вдовой Марией Соломоновной на вечер памяти Иосифа Сигизмундовича в музей Революции. Там говорили о жизненном пути Юзефовича, и один из его друзей, отбывший в лагере лет 17 и потерявший там зрение, с восторгом вспоминал о том, как в профсоюзе кожевников, который возглавлял Юзефович, громили оппозиционеров...

В связи с арестом Юзефовича обстановка в секторе стала еще более мрачной. Теперь к ошибкам, совершенным сотрудниками сектора, прибавилась еще и потеря бдительности. Я часто думаю о том, как фатально везет устроителям всевозможных проработок, вернее, как ловко они все это устраивают! Да, не зря секретарь партбюро института Мочалов предупреждал меня. Вслед за Юзефовичем был арестован другой сотрудник нашего сектора — Абрам Яковлевич Гуральский. Он был профессиональным революционером, вступившим на этот путь еще зеленым юношей. Абрам Яковлевич воевал на Украине в годы гражданской войны. В послевоенные годы он стал функционером Коминтерна: работал во Франции, в Германии, в Латинской Америке. Во время партийных разногласий Гуральский поддержал на какой-то момент оппозиционеров, подписал какую-то платформу, но вскоре порвал с оппозицией решительно. Но с тех пор он находился под подозрением. 1937 год миновал его благополучно. Он был один из немногих арестованных, которые были вскоре освобождены. Гуральский почему-то гордился этим фактом.

Абрам Яковлевич был специалистом по истории Франции, хотя я думаю, что по своим знаниям он был бы хорошим историком новейшего времени почти любой страны. Человек он был живого, острого ума, весьма далекий в глубине души от догматических построений, но всегда опиравшийся в своих работах и выступлениях на решения соответствующих партийных съездов, пленумов и конгрессов Коминтерна. Хода ему не давали. Печатали лишь его отдельные статьи, да и то не баловали. Его фундаментальное исследование по истории Франции Новейшего времени так и не было опубликовано. Некоторые подробности из жизни Гуральского в концлагере стали известны из книги ленинградца Дьякова.

Гуральский был освобожден в 1955 г., уже смертельно больной. Он умер несколько месяцев спустя. На его похоронах присутствовало всего четверо сотрудников института, в их числе В. М. Турок. Но еще до своей смерти ему суждено было пережить внезапную смерть своей дочери, молодой и очаровательной женщины, увы, с больным сердцем. Жена Абрама Яковлевича Тульчинская, испанистка, не надолго пережила своего мужа.

Арест Гуральского еще больше усилил атмосферу подозрительности и вражды в нашем секторе.

Ф. В. Потемкин скоро ушел, покинув сектор, не стяжав ни славы, ни симпатии. Руководителем сектора был назначен Владимир Владимирович Бирюкович, медиевист по образованию, доктор исторических наук. Профессор Бирюкович находился на действительной военной службе, был по званию полковником, являлся начальником кафедры по всеобщей истории Военно-политической академии им. В. И. Ленина. Был он человеком добрым, а потому с больным сердцем. До сих пор понять не могу, кой черт понес его заведовать нашим сектором. Очевидно, ему хотелось постепенно полностью переместиться в Академию наук. (Он был на полставке старшим научным сотрудником в секторе истории средних веков). Владимир Владимирович был человеком необычайно точным, добросовестным и требовал такого же отношения к работе как у себя на кафедре в академии, так и у нас в секторе. С мая 1950 г. по октябрь 1951 г. я был при нем ученым секретарем. Очень быстро между нами возникли хорошие деловые отношения, которые вскоре проложили дорогу и дружеским. Я бывал у него дома. Он бывал у меня. Владимир Владимирович был женат, но детей не было. Вместе с ним и с его женой жила старушка-мать Владимира Владимировича. Она была очень и очень стара, лет, наверное, под 90. Сына своего Владю — единственного оставшегося к тому времени в живых из ее детей — она любила безмерной любовью. Владимир Владимирович относился к ней с трогательной заботой.

Нас сближал одинаковый подход к работе сектора, общность взглядов. Связывало меня с Владимиром Владимировичем также и то, что он был в дружеских отношениях с Ниной Александровной Сидоровой, с которой и я, в свою очередь, был дружен.

С приходом Бирюковича работа в секторе начала входить в нормальную колею. Сектор пополнился молодежью — Зина Белоусова, Нина Смирнова, Хосе Гарсиа, Виктор Чада, Володя Салов — все они пришли из МГУ. Потом появился Юра Арутюнян с горящими глазами неофита и другие. В МГУ они прошли основательную подготовку, уже имели определенные навыки к научно-исследовательской работе. Все они стали, в конечном счете, хорошими специалистами. Виктора Чада ждала печальная судьба: в возрасте 40 лет он умер от неизлечимой болезни.

Пришло пополнение и из другого учебного заведения — из Академии общественных наук при ЦК КПСС. Как правило, Академия готовила идеологические кадры для партии. Окончившие Академию обычно получали назначения секретарями областных комитетов партии по пропаганде, заведующими агитаторами, лекторскими группами и пр. Но к 1951 году времена изменились, вакантных должностей в партийном аппарате становилось все меньше и меньше, и конкуренция обострилась. Надо было подыскивать оканчивавшим академию — этому «золотому фонду нашей партии» (Г. Маленков) — другое занятие. И оно нашлось — общественные науки. Они действительно нуждались в кадрах высокой квалификации. Но наиболее способных аспирантов АОН оставляла на своих кафедрах. Первой ласточкой, прилетевшей к нам из Академии общественных наук, была С. А. Ованесян — уже немолодая женщина. Она занималась американским рабочим движением, была аспиранткой Л. И. Зубока. Став парторгом сектора, она постоянно «повышала бдительность». В свое время Ованесян работала в ЧК «под руководством Берия», как она гордо заявляла до июня 1953 года, а потом перестала об этом вспоминать вовсе. Женщина она была несчастливая. Муж ее был арестован в 1937 году, и можно себе представить, как старалась Ованесян в последующие годы оправдать доверие партии. Один из аспирантов нашего сектора решил как-то посоветоваться с Софьей Артемьевной относительно своей диссертации, вот, мол, фактов очень много, по какому принципу их отбирать? «А вы делайте, как я, — ответила С. А., — один-два факта и глубокий анализ». Это выражение сразу стало крылатым. Творчески Ованесян оказалась бесплодной. В конце концов, она получила пенсию, думаю, что персональную, и ушла на покой.

Летом 1951 года к нам пришла группа выпускников Академии общественных наук — человек шесть. Один из них, Алексей Николаевич Филиппов был кадровым работником партийного аппарата и до учебы в Академии секретарем по пропаганде одного из обкомов партии. Человек он был к исследовательской работе непривычный, да и лет ему было уже немало, но он был добродушным, мягким и скоро попал под полное влияние Бориса Николаевича Крылова. Тот был совсем другого рода: жесткий, честолюбивый и ничем не брезгающий ради достижения поставленной цели. Иван Никифорович Слободянюк человеком был необычайно ленивым, но сметливым. Он заведовал испанской редакцией Радиокомитета, и так как у него было свободное время (по его собственному выражению),то он решил заняться наукой, т. е. получать, помимо радио, еще одну ставку (3000 рублей) в Институте истории. Следует тут же сказать, что введенные в 1947 году новые ставки оплаты научных сотрудников резко улучшили их материальное положение. Поэтому научно-исследовательские институты все чаще начали привлекать внимание тех, кто стремился к не очень обременительной (с их точки зрения), но материально обеспеченной жизни. Слободянюк принадлежал к этой категории.

Постепенно Крылов сколотил вокруг себя группу, так сказать, «истинных партийцев», в которую он вовлек и некоторых других сотрудников. Их главная деятельность заключалась в том, что они постоянно «сигнализировали» во все вышестоящие инстанции о «неблагополучии» в секторе и в Институте, создавая тем самым атмосферу подозрительности и недоверия. В этом нет ничего удивительного, ибо наш микромир был частицей большого мира, а в нем происходило то же самое, но лишь в гигантских масштабах. Б. Н. Крылов открыто заявлял, что в секторе и в Институте происходит классовая борьба. Но раз происходит, должны быть и классовые враги... Партбюро института, которым руководил в те годы Леонид Михайлович Иванов, человек самостоятельный и принципиальный, этот тезис отвергал. Однако Крылов не успокоился на этом. Время как будто работало на него и ему подобных. Вся эта кампания начала «стучать» и стучаться в различные инстанции — от управления кадров Президиума АН СССР, который возглавлял их приятель Косиков, и... все выше, выше и выше.

...Я с интересом и некоторым удивлением перебираю документы той поры: вот стенограммы обсуждения моей рукописи в 1951-52 гг., рецензии, выписки из протоколов заседания сектора, выдержки из доклада директора Института А. Л. Сидорова, мои письма в Ученый совет Института, академику А. М. Панкратовой, переписка по поводу постановления Президиума Академии наук от 20 марта 1953 года, письмо заведующему отделом науки ЦК КПСС А. М. Румянцеву от 21 апреля 1953 г. и др.

Неужели все это было? Прошло 20 лет, какие перемены, как много изменений в жизни нашего Института, но что-то и очень важное осталось без изменений. И это «что-то».

Документы позволяют мне восстановить картину того, что происходило в 1951-52 годах.

Сектор новейшей истории был славен тем в Институте, что в течение ряда лет книги его сотрудников не печатались. В 1949 г. вышла одна-единственная книга В. М. Турока «Локарно». Затем — появились работы Л. И. Зубока и Б. Е. Штейна, официально объявленные порочными. Сектор работал «без руля и без ветрил» частично из разгильдяйства, частично из страха быть обвиненными в извращении чего-то или в искажении кого-то. Это привело к тому, что за более чем 10-летнее существование сектора (к 1952 г.) не было сделано даже попытки наметить основные линии изучения Новейшей истории. Сектор лихорадило: то составлялся план, в котором были лишь одни индивидуальные монографии, то этот план перечеркивался и составлялся другой, в котором уже вообще не было монографий. Перестройки происходили ежегодно то в связи с XIX партсъездом (1959 г.), то в связи с выходом в свет «Вопросов языкознания» И. В. Сталина. Институт, как и все прочие научные учреждения, обязан был откликаться на каждое новое слово вождя и брал на себя все новые и новые обязательства, и так без конца. Историческая наука все больше превращалась в специализированную отрасль по подбору иллюстративного материала к «гениальным высказываниям» вождя. Громы и молнии, извергаемые против «буржуазных фальсификаторов истории», не сопровождались в те годы сколько-нибудь серьезными попытками разобраться в направлениях буржуазной исторической мысли. Дело дошло до того, что открыто был выдвинут обскурантистский лозунг «Мы с буржуазными историками не полемизируем. Мы их отвергаем». В таких условиях для невежества открылся полный простор. Очень хорошо жилось бездельникам. Упомянутая выше С. А. Ованесян работала в секторе с конца 1948 г. над монографией, посвященной некоторым проблемам рабочего движения в США. После трехлетней «работы» монография была снята с плана. Сектор не увидел и не обсудил ни одной строчки из этой работы. Другой пример: около двух лет работал в секторе некий Борецкий в качестве старшего научного сотрудника. За все это время он — выпускник Академии общественных наук — не написал ни одной строчки. Затем он был переведен в Институт востоковедения, где пробыл еще полтора года. Итог его деятельности» — 30 машинописных страниц, из коих половина была текстуально переписана из работ проф. А. Ф. Миллера, которого Борецкий к тому же еще нещадно шельмовал. Ушли в конце концов из Института, так и не оставив после себя никакой научной продукции, также Б. Н. Крылов и А. Н. Филиппов. Обстановка «холодной войны» вовне и внутри страны удивительным образом отражалась и на исторической науке. Способных и талантливых людей, подлинных ученых критиковали, вернее, ругали за любой промах, любую, пусть самую малозначащую ошибку, да и просто так — «за космополитизм». И занимались этим бездельники, дешевые демагоги, паразитирующие на почве науки. Один был у них интерес — как можно дольше существовать за счет государства. Как я писал А. М. Панкратовой 17 ноября 1952 года, «эти люди создают обстановку беспринципной групповщины и взаимоподдержки бездельников».

К чести подавляющего большинства историков из нашего Института они относились к этим людям с большой, хотя и часто скрываемой, антипатией. Были, правда, сотрудники, которые стремились заслужить их благоволение.

В октябре 1951 г. рукопись моей основательно переработанной кандидатской диссертации была рекомендована для опубликования и поступила в издательство Академии наук СССР. Но тут случилась беда.

Летом 1951 года в издательстве Академии наук вышла книга профессора Бориса Ефимовича Штейна «Буржуазные фальсификаторы истории». Книга представляла собой анализ зарубежных документов и мемуаров о событиях, предшествовавших Второй мировой войне. Борис Ефимович был старейшим работником Министерства иностранных дел СССР, занимал ряд ответственных постов и имел высший дипломатический ранг — чрезвычайного и полномочного посла. Штейн руководил в свое время различными отделами иностранного ведомства, а также был послом в Италии. Он занимался историей международных отношений и историей внешней политики СССР очень давно, чуть ли не с начала 20-х годов, много писал, а также преподавал, главным образом, в Высшей дипломатической школе. Штейна часто приглашали в Институт истории то оппонировать, то принять участие в каком-либо обсуждении и пр. Поэтому было вполне естественно, что Борис Ефимович просил наш сектор обсудить его новую рукопись и рекомендовать ее для издания под грифом Института истории. Книга была обсуждена, рекомендована и издана. Но кому-то «наверху» она не понравилась. В № 8 «Большевика» за 1952 г. появилась разгромная рецензия. Книга была названа «вредной, грубо искажающей историческую правду», «порочной». Больше того, произошла неслыханная в практике Академии вещь: Президиум Академии наук принял 30 мая 1952 г. специальное решение по поводу ошибок в книге Б. Е. Штейна.

Институту было предложено повторно рассмотреть все работы по новейшей истории, в том числе и те, которые уже находились в производстве. К ним относилась и моя собственная, которая к тому времени была уже набрана. Новое руководство мобилизовало все возможные силы для разгрома рукописи. Обсуждение 8 июля 1952 г. длилось много часов. В чем только меня не обвиняли! И все же разгром на научной основе не удался. Я принял те замечания, которые считал справедливыми, и пункт за пунктом (мое выступление продолжалось полтора часа) опроверг те аргументы, которые были основаны на передержках, домыслах, прямой фальсификации текста. Лишь трое выступавших (М. Н. Машкин, И. М. Майский и Л. В. Поздеева) дали объективную оценку работе. Мои собственные аргументы, по-видимому, произвели некоторое впечатление. А. Н. Филиппов, резюмируя итоги обсуждения, предложил дать мне до конца года время для доработки. Рекомендация к печати 1951 года (не лишено интереса, что тогда А. Н. Филиппов выступал в качестве рецензента на Ученом совете Института с положительным письменным и устным отзывом), не была отменена. Но аоновцы решили реваншировать себя обычным административным методом. На заседании партгруппы они заклеймили положительные отзывы как «беспринципные». В стенгазете института (ее редактором был тогда Б. Н. Крылов) появилась соответствующая статья. Еще спустя три месяца на заседании сектора, посвященного совсем другому вопросу, было принято решение, фактически ревизовавшее оценку работе, данную во время обсуждения.

На этом этапе дело окончилось тем, что набор рукописи был рассыпан. И это было в конечном счете большим счастьем для меня, ибо, не случилось этого, я вынужден был бы ввести в текст такие поправки, которые потом вызывали бы у меня чувство стыда. Но в то время удар был для меня тяжелым. Положение мое в секторе осложнилось.

Еще во время обсуждения моей работы 8 июля 1952 г. я обратил внимание присутствующих, что И. Н. Слободянюк попросту списал часть своего отзыва из отзыва другого сотрудника. Это мне показалось забавным, но не более. Спустя два месяца на одном из заседаний авторского коллектива и редколлегии IX т. «Всемирной истории» (ответственным редактором был тогда И. М. Майский) должна была обсуждаться глава И. Н. Слободянюка «Италия, 1929-1939». Начав читать текст, я почувствовал что-то неладное, будто читал я когда-то точно такой же текст. Взяв несколько ходовых учебных пособий, я без труда установил, что из 14 страниц текста Слободянюк заимствовал 13! Я отдавал себе отчет в том, что будут предприняты отчаянные попытки замять это дело. Поэтому прежде всего я выступил на открытом обсуждении. Вслед за тем случай этот был предан, вопреки существовавшей практике, самой широкой огласке. Несмотря на отчаянную борьбу «истинных патриотов» из Академии общественных наук, 9 октября А. Л. Сидоров издал приказ об увольнении И. Н. Слободянюка из Института за плагиат. Это было поистине революционное действие, неслыханное в истории отечественных наук. С тех пор я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь увольняли за плагиат, хотя их было предостаточно. Сектор принял решение, осуждающее Слободянюка, и потребовал освободить от него сектор. Слободянюк проработал в секторе 8 месяцев на полной ставке старшего научного сотрудника. Одновременно он получал полную ставку и в качестве заведующего испанской редакцией Радиокомитета. Это было грубое нарушение правил о совместительстве. Но оно не было единственным.

Согласно уставу Академии наук, на должность старшего научного сотрудника зачислялись академики, член-корреспонденты и доктора наук. Кандидатов наук в то время брали на эту должность только в виду их исключительных заслуг. Теперь же все выпускники Академии общественных наук автоматически зачислялись на эту должность. Таким образом, был взят курс на создание привилегированной прослойки среди ученых общественных наук, легко «управляемых» соответствующим начальством. В 20-е годы, когда основная часть историков была беспартийной, и к тому же они были выходцами, главным образом, из среды буржуазно-дворянской интеллигенции, были созданы Институты красной профессуры. Икаписты составили затем основную партийную элитарную прослойку среди историков и философов. Но прежних отличала от нового поколения, т. е. выпускников АОН, жажда знаний (большинство из них пришло в ИКП, имея за плечами гражданскую войну, подполье и пр.). Аоновцы, которые попали к нам в сектор, жаждали... но не знаний, а постов, положения привилегированных. Их мало интересовала или вовсе не интересовала история как наука, а лишь как один из способов благополучного существования. Недостаток профессиональных знаний они восполняли привычными аргументами административного характера. Будучи истинными сталинцами, они, подобно отцу народа, уважали и ценили только силу. Они были сильны, сильны своей беспринципностью, готовностью употреблять в борьбе за свое благополучие любые методы, на использование которых у порядочных людей просто не хватило бы духу. Они были сильны корпоративной спаянностью, взаимовыручкой, круговой порукой. Тот же Слободянюк, рассказывали мне, и это вполне достоверно, был приглашен после изгнания из института к своему приятелю в центральный аппарат, и тот сказал ему: «Тикай, Ваня, до Киеву», и... Слободянюк отправился в столицу Украины на должность... заведующего кафедрой журналистики Киевского государственного университета!

После бурных собраний и витийства борьба с космополитами вошла в спокойное, так сказать, рутинное русло, стала составной частью жизни нашего общества.

Громя космополитов, вышестоящие органы обратили внимание на необходимость утверждения благотворной роли Российской империи для присоединения к ней народов Средней Азии и Кавказа. Борьба против так называемого местного национализма пошла, однако, не по линии интернационализма, а великодержавного русизма.

Сигналом явилась статья секретаря ЦК компартии Азербайджана М. Багирова «К вопросу о характере движения мюридизма и Шамиля» («Большевик», № 13, 1950). Поводом для статьи послужила отмена Советом Министров СССР в мае 1950 года постановления о присуждении Сталинской премии азербайджанскому историку Г. Гусейнову за книгу «Из истории общественной и философской мысли в Азербайджане». (Вскоре после этого решения Гусейнов покончил с собой.) Одновременно в статье критиковалась книга другого дагестанского историка Р. М. Магомедова «Борьба горцев за независимость под руководством Шамиля», опубликованная еще в 1939 году. Для нравов того времени характерен, между прочим, такой мотив, прозвучавший в предисловии Магомедова к своей книге: стимулом для ее написания было желание восстановить историческую правду о Шамиле, так как «враги народа, пробравшиеся на руководящие посты, изображали Шамиля как реакционера» (стр. 17). Затем в журнале «Вопросы истории» (№ 9, 1950) появилась небольшая статья на ту же тему секретаря Дагестанского обкома партии А. Даниялова, повторявшая и в некоторых случаях развивавшая основные положения статьи Багирова. В 1951 г. были опубликованы статьи Якунина («Вопросы истории», № 4, 1951), А. Фадеева (№ 9, 1951), передовая в «Вопросах истории», № 4 и др., в которых безапелляционно утверждалось, что присоединение народов Средней Азии и Кавказа к России было делом прогрессивным. То, что присоединение носило насильственный характер и являлось проявлением агрессивной экспансионистской политики царизма, нимало не смущало марксистских глашатаев этой доктрины. Они полностью игнорировали мнение В. И. Ленина по этому вопросу и отстаивали тезис, что приграничным государствам Средней Азии грозила опасность поглощения другими, более отсталыми по сравнению с Россией, государствами (Персия, Турция) или угроза порабощения английским империализмом.

В начале 1951 г. «Правда» опубликовала статью Г. Шашибаева, X. Айдаровой и А. Якунина под названием «За марксистско-ленинское освещение вопросов истории Казахстана», в которой была подвергнута разгрому книга казахского ученого Е. Бекмаханова «Казахстан в 20И0 гг. XIX века». Эта работа была защищена автором в качестве докторской диссертации. Официальными оппонентами были член-корреспондент АН СССР Н. М. Дружинин, член-корреспондент А. М. Панкратова и проф. М. П. Вяткин.

Как и полагается, после статьи в «Правде» был созван Ученый совет Института истории (21 февраля 1951 г.). Председательствующий, заместитель директора Института С. Л. Утченко призвал к резкой критике работы Бекмаханова и напомнил, что в 1947 г. во время дискуссии о мюридизме и Шамиле такие ведущие историки, как Н. М. Дружинин, А. М. Панкратова, М. В. Нечкина, будто бы дали неправильную оценку этому движению, охарактеризовав его как прогрессивное. Согласно канонам того времени, речь С. Л. Утченко изобиловала такими эпитетами, как «порочная», «антимарксистская», «буржуазно-националистические извращения». В своем выступлении С. Л. Утченко заявил: «Таким образом, Бекмаханов поднимает на щит султана Кенесары. Создавая своего казахского Шамиля, Бекмаханов трактует Кенесары с буржуазно-националистических позиций». Оратор призвал к пересмотру оценок и других национальных движений, как, например, андижанского восстания 1898 г., поскольку оно имело религиозную форму и было поддержано английскими агентами. Реакционный характер андижанского восстания С. Л. Утченко видел в том, что его целью было создание самостоятельного независимого мусульманского государства в борьбе «за отторжение от России значительной части Средней Азии». В этих словах и содержится квинтэссенция официального взгляда того времени: всякую попытку отделения от царской России следует рассматривать как реакционную и как отторжение от России ее территории! Мысль С. Л. Утченко была затем развита А. Якуниным, который представил политику царской России того времени в Средней Азии как... оборонительную. Якунин говорил об агрессии среднеазиатских ханств в Казахстане и заявил, что «царское правительство было вынуждено строить укрепления для того, чтобы оградить от разбойных набегов русские и казахские селения»... Кенесары же «опирался в своей борьбе именно на среднеазиатские ханства и вдохновлялся именно ими». По моде того времени Якунин напомнил и о шпионской деятельности английских колонизаторов и пр. Фактически это выступление оправдывало колонизаторскую политику русского царизма.

Вынуждены были признать ошибочность своей оценки движения Кенесары, а также ошибочность некоторых взглядов Бекмаханова и бывшие его официальные оппоненты Н. М. Дружинин, А. М. Панкратова и профессор М. П. Вяткин (он был ответственным редактором книги Бекмаханова). Н. М. Дружинин сделал это, правда, в очень осторожной и строго научной форме. Айдарова — один из авторов статьи «Правды» — была аспиранткой Н. М. Дружинина. Николай Михайлович был настолько возмущен ее выступлением на Ученом совете, что перестал с нею раскланиваться.

Однако дело не ограничилось обсуждением. По предложению С. Л. Утченко Ученый совет признал неправильным свое прежнее решение о присуждении Е. Бекмаханову степени доктора исторических наук и отменил его. Во время первого голосования по этому вопросу (об этом, разумеется, в печати не сообщалось) против нового предложения голосовали Н. М. Дружинин и А. М. Панкратова. Тщетно С. Л. Утченко убеждал их голосовать вместе со всеми. Они не согласились. Тогда был объявлен перерыв, и на следующий день Ученый совет собрался вновь. Но до того А. М. Панкратова была вызвана в ЦК КПСС для беседы... При вторичном голосовании лишь один беспартийный академик Н. М. Дружинин сохранил свою позицию. Те, кто знал Н. М. Дружинина, этого честнейшего человека, «рыцаря исторической науки», и не ожидали от него ничего другого. В то время вряд ли А. М. Панкратова могла поступить иначе — ведь она была членом партии (в том же году, на XIX партсъезде, она была избрана членом ЦК КПСС).

Е. Бекмаханов был лишен докторской степени, снят с работы и вскоре арестован. Несколько лет он пробыл в заключении, был после XX съезда КПСС реабилитирован и восстановлен в степени доктора наук. Оценка его работы как порочной была признана ошибочной.

Об этой истории в последующие годы в Институте старались не вспоминать. Неловко все же!

Спор о прогрессивности присоединения окраинных народов к Российской империи, который мог бы развиваться на чисто научной платформе, очень скоро выродился в погром, наклеивание ярлыков, шельмование и сведение личных счетов. Особенно характерной в этом отношении была статья А. Якунина «К вопросу об оценке характера национального движения 30И0 гг. XIX в. в Казахстане» («Вопросы истории», № 4, 1951), которая выглядела как донос, ибо, помимо безусловного, так сказать, «буржуазного националиста» Бекмаханова, автор называл лиц, разделявших точку зрения Бекмаханова и поддерживавших его, в том числе проф. М. П. Вяткина, А. М. Панкратову, А. П. Кучкина, Н. М. Дружинина, С. В. Бахрушина, вице-президента Казахской АН Кенеспаева, секретаря ЦК компартии Казахстана Омарова, рецензента К. Шарипова.

В апреле 1951 г. ЦК компартии Казахстана осудил ошибки Бекмаханова, а также «ошибки» во втором издании коллективного труда «Истории Казахстана». Этот вопрос обсуждался также и на пленуме ЦК. Ученый совет Института истории, археологии и этнографии Академии наук Казахской ССР постановил считать движение Кенесары реакционным. Тут же было принято решение ходатайствовать о лишении Бекмаханова ученой степени доктора наук, кандидата наук и звания профессора. Подобной каре был подвергнут на этом же заседании и кандидат исторических наук Дильмухамедов, совершивший якобы «те же буржуазно-националистические ошибки» в своей диссертации. В октябре 1951 г. Дильмухамедов был лишен степени. В ноябре 1951 г. тот же Ученый совет ходатайствовал о лишении ученой степени кандидата литературоведения еще одного сотрудника Института — А. Жиренгина за его работу «Абай и его русские друзья». «Преступление» Жиренгина состояло в его тезисе, что творчество знаменитого казахского просветителя Абая Кунанбаева испытывало влияние отдельных народников, ставших впоследствии эсерами, и что Жиренгин изображает этих эсеров (даже подумать страшно!) «проводниками идей передовой русской демократической культуры» («Вопросы истории», № 2,1952, стр. 148).

По-видимому, этот вопрос очень тревожил руководство, ибо на XIX съезде партии первый секретарь ЦК компартии Казахстана Ж. Шаяхметов специально остановился на ошибках Института истории Академии наук СССР в оценке Кенесары, а от Багирова на том же съезде досталось журналу «Вопросы истории» в связи с дискуссией относительно формулы «наименьшего зла» — теперь следовало говорить лишь о благе присоединения окраинных народов к Российской империи! Эта дискуссия началась с письма М. В. Нечкиной в «Вопросах истории» (№ 4, 1951) «К вопросу о формуле наименьшее зло». Речь шла о том, что для пограничных народов Средней Азии и Кавказа присоединение к России было наименьшим злом по сравнению с угрозой присоединения их к отсталым империям Турции или Персии, к отсталым воинственным среднеазиатским ханствам, в которых большим влиянием пользовались английские агенты. М. В. Нечкина в своем письме предлагала рассматривать эту формулу в свете развития хозяйственной и культурной жизни народов Российской империи, несмотря и вопреки политике царизма. Особое внимание она придавала выяснению истории объединения трудовых людей различных народов в общей борьбе против эксплуататоров. Отклики на письмо М. В. Нечкиной свидетельствовали о том, что многие историки склонны рассматривать присоединение к Российской империи Армении, Грузии, районов Поволжья как благо для населявших их народов. Итоги дискуссии по этому поводу были подведены спустя полтора года в разносной статье Л. Максимова «О журнале „Вопросы истории"» («Большевик», № 13, 1952), в которой опубликование статьи М. В. Нечкиной было охарактеризовано как грубая ошибка.

Кампания против «космополитов» открыла зеленый свет для проникновения в науку воинствующих невежд. Мне вспоминается статья С. И. Кожухова (директора музея в Бородино) о неправильной будто бы оценке акад. Е. В. Тарле некоторых вопросов Отечественной войны 1812 г. («Большевик», № 19, 1951). Не буду повторять здесь весь бред Кожухова, ибо случай этот скорее можно назвать клиническим.

И все же по этому поводу было созвано специальное заседание Ученого совета Института истории в конце октября 1951 года. Но на этот раз попытка устроить очередной разгром выдающегося историка провалилась — ученые были обозлены и, кроме того, устали от бесконечных проработок. Некоторые историки вступили в полемику с Кожуховым, другие попросту отмолчались, и журнал «Вопросы истории» с возмущением констатировал в передовой статье (№ 11, 1951), что историки так нехорошо поступили «вместо того, чтобы признать свои ошибки» (стр. 26).

Несмотря на то, что историки в 1951-52 гг. изо всех сил боролись со всеми, с кем надо было бороться, а в то время особенно с марристами, Молох продолжал требовать новых жертв.

Летом 1952 г. в «Большевике» появилась разгромная статья по поводу деятельности журнала «Вопросы истории». В этот момент уже был сверстан июльский номер журнала. Желание еще раз подтвердить привычную готовность к покаянию, признанию ошибок и ко всему прочему было столь велико, что в каждый экземпляр журнала была сделана вклейка, в восьми строках которой критика «Большевика» признавалась «совершенно правильной»! Редакция «Вопросов истории» обещала в следующем, № 8, выступить с развернутой критикой своих ошибок. И свое обещание редколлегия выполнила. Полное покаяние было опубликовано в виде передовой статьи под заголовком «От редакционной коллегии „Вопросов истории"», в которой перечислялись все ошибки, отмеченные рецензентом «Большевика» Максимовым, и прежде всего «отставание в разработке проблем, вставших перед исторической наукой в связи с выходом в свет гениального труда И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (стр. 3). Заодно в статье были обруганы ее бывший и действующий главные редакторы А. Д. Удальцов и П. Н. Третьяков за то, что они в прошлом следовали теории Марра и не выступили с критикой своих ошибок.

Таким образом, к осени 1952 г. созрели все условия для полного «очищения» исторической науки от «чуждых взглядов», а заодно от их носителей. В это время заместителем директора Института был уже А. Л. Сидоров (С. Л. Утченко сохранил за собой заведование сектором Древней истории).

Но как ни старалась редколлегия журнала «Вопросы истории» вымолить снисхождение у начальства, все было тщетно: 17 октября 1952 г. Президиум Академии наук признал работу журнала неудовлетворительной.

Но здесь в работу журнала «Вопросы истории» вмешалась История. Умер Сталин. Новая редколлегия журнала была сформирована через несколько месяцев после его смерти. Начиная с № 6 1953 г. она была почти полностью в новом составе. Из старой редколлегии остались лишь Б. Д. Греков и Н. М. Дружинин. Главным редактором была назначена А. М. Панкратова. Ее заместителем — Э. Н. Бурджалов.

Но до тех пор события продолжали развиваться для историков трагически. Спустя 10 дней после решения Президиума 27 октября 1952 г. было созвано расширенное заседание Ученого совета нашего Института. Доклад делал А. Л. Сидоров. А. Л. Сидоров решил устроить что называется «парад-алле», дабы возвестить начало новой эры в исторической науке. Помимо членов Ученого совета, на заседание были приглашены ведущие историки Москвы. Официально доклад Сидорова был посвящен задачам исторической науки в свете новой работы Сталина «Экономические проблемы» и решений XIX съезда КПСС. Но весь пафос его доклада был направлен против коллектива сотрудников Института истории.

Центральным моментом в докладе Сидорова было обвинение Института истории в том, что в нем имеет место «порочная практика примиренчества к буржуазным концепциям». В качестве примера Сидоров снова ссылался на оценку мюридизма и движения Кенесары Касымова. Среди распространителей космополитических идей были названы снова имена С. Б. Веселовского, И. И. Минца, Л. И. Зубока, Б. Е. Штейна.

Появились и новые имена — 3. Ш. Раджабов, бывший наш докторант, написавший докторскую диссертацию по истории общественной мысли в Узбекистане в колониальный период, Г. И. Башарин, написавший работу по истории Якутии. Обоих ВАК лишил докторских степеней. Докладчик затем обрушился на те труды историков, в которые якобы проникли буржуазные идеи.

С легкой руки Сидорова начали громить еще не опубликованные рукописи: поминали ошибки в неопубликованных рукописях Некрича, Турока-Попова, Майского, Лисовского, много говорили об ошибках Б. Ф. Поршнева. В начале 50-х годов Б. Ф. Поршнев опубликовал серию статей о характере феодального общества, в которых выдвигал тезис о примате классовой борьбы. По этому поводу в Институте и в печати возникала полемика.

В этой дискуссии, по-моему, схлестнулись, главным образом, не разные точки зрения на феодальный способ производства, хотя началось именно с этого, но какие-то страсти чисто личного характера. Причем обе стороны не брезговали никакими средствами, чтобы облить помоями или унизить своих оппонентов. Таково впечатление, оставшееся у меня, и время не изменило его.

Досталось Нечкиной за уже упоминавшееся выше ее письмо в редакцию «Вопросов истории», попало «Вопросам истории». Позднее в отчете отмечались несамокритичные выступления Минца, Майского, Нечкиной («не поняла своих ошибок»), досталось даже С. Л. Утченко, оказывается, даже его выступление не было достаточно самокритичным. А в передовой «Вопросов истории» (№ 12, 1952) обругали С. Трапезникова за то, что он в своей книге «Борьба партии большевиков за коллективизацию сельского хозяйства в годы первой пятилетки» «не показывает коллективизацию сельского хозяйства как объективно закономерный процесс» (стр. 7). Речь шла об ошибках нынешнего заведующего отделом науки ЦК КПСС...

Но кто мог тогда предвидеть, что бывший директор партийной школы в Кишиневе станет членом ЦК КПСС и возглавит отдел науки? Да, многое можно не делать или делать по-другому, если бы знать, что будет, — вздыхали потом руководители нашего Института. А пока они продолжали без устали бороться против всех и всяческих отклонений, извращений. И в этой борьбе «открытое», «честное», «принципиальное» признание собственных ошибок, настоящее прочувствованное покаяние играло немалую роль. В конце 1952 года потребовалось покаяние марристов, и «Вопросы истории» в передовой последнего номера за 1952 г. призвали к покаянию археологов, в чьих работах были марристские ошибки. А кто же не грешил из археологов марризмом? Да почти все крупные ученые. Впрочем, их перечислили: П. П. Ефименко, П. И. Борисковский, Т. С. Пассек, А. П. Окладников, особенно B. И. Равдоникас (уже ранее объявленный космополитом) и М. И. Артамонов, и П. Н. Третьяков, и А. Д. Удальцов. Под сильным влиянием марристов, оказывается, были

C. П. Толстов, С. И. Руденко и особенно еврей А. Н. Бернштам. Но археологи почему-то не были склонны к покаянию, наиболее упрямым оказался член-корреспондент АН СССР В. И. Равдоникас.

Интересно на примере С. П. Толстова убедиться, что в этот страшный период заката сталинской эпохи ни один ученый не мог быть гарантирован от обвинения в ошибках. Все зависело лишь от их степени. Удачливый археолог и этнограф, раскопавший древний Хорезм, честолюбивый Сергей Павлович был сделан в 1950 г. одним из 7 «апостолов» — Президиум Академии наук зачем-то учредил новые должности ученых секретарей Академии наук, а над ними был отныне главный ученый секретарь. Ученые секретари были чем-то вроде комиссаров или лиц, надзирающих от имени Президиума за деятельностью отделений Академии. Среди ученых секретарей оказались двое археологов: С. П. Толстов и громогласный С. В. Киселев. Толстову досталась неприятная миссия после «ленинградского дела» громить ученых-общественников в Ленинграде. Ему принадлежит «честь» закрытия востоковедной науки в Ленинграде. Думаю, что и ранняя смерть академика И. Ю. Крачковского явилась результатом огорчений, испытанных им в связи с закрытием в Ленинграде Института востоковедения. И все же, несмотря на столь «значительные заслуги», С. П. Толстов также подвергся критике. История с закрытием востоковедной науки никогда не была забыта и прощена. Несколько раз С. П. Толстов выставлял свою кандидатуру на выборах в академики — он рассчитывал пройти в академики прямо, минуя член-корреспондентство. И каждый раз старики-академики голосовали дружно против его кандидатуры. Вконец отчаявшись, он решил баллотироваться в член-корреспонденты и был избран. Но дальше так и не пошел. Должность ученых секретарей была вскоре после смерти Сталина ликвидирована.

Появление «Экономических проблем» и грандиозная кампания по применению взглядов, высказанных в них к исторической науке, равно как и ко всем остальным наукам, были как бы предсмертными судорогами сталинского режима. Но эти судороги захватили кое-кого из историков. Проф. Б.Ф. Поршнев, который в течение длительного времени дискуссий-проработок своих произведений держался довольно стойко, после упоминания его «ошибок» в февральском номере «Коммуниста» за 1953 г. прислал в «Вопросы истории» пространное письмо-покаяние, в котором подверг себя резкой самокритике, вернее, самобичеванию («Вопросы истории», № 4, 1953, стр. 139-142). Можно себе представить, как он жалел об этом, едва узнав, что Сталина больше нет.

Такова была вкратце ситуация, когда и над моей головой снова начала собираться гроза.