Отрешись от страха. Воспоминания историка

Глава 2. По Космополитам... Огонь!

Песня сталинских артиллеристов

Космополиты безродные — главная опасность. — Григорий Распутин и Трофим Лысенко. — Погром в общественных науках. — Характеры Института истории. — Четвертая стихия. — История профессора Зильберфарба

Весной 1948 года меня вызвал к себе секретарь партбюро Института истории Василий Дмитриевич Мочалов.

— Ну, как там у вас в секторе дела? Какие настроения?

— Да вроде все в порядке, — отвечал я.

Выслушав мой краткий доклад о производственной работе сектора, Мочалов спросил: «Как держится академик Деборин?» Вопрос несколько озадачил меня. Какой-то скрытый и непонятный для меня смысл содержался в этом вопросе. «Что-нибудь случилось, Василий Дмитриевич?» — спросил я напрямик. — «Нет, «наверху» (т. е. в ЦК партии — А. Н.) интересовались. Что-то у него там дома, какие-то семейные перемены. Вы ничего не слышали об этом?» — «Нет» — совершенно искренне ответил я, но про себя подумал: «Не хватает мне только еще и чужими семейными делами интересоваться». Я знал, что у Абрама Моисеевича несколько лет тому назад умерла жена.

Мочалов эту тему разговора не продолжил, но сказал мне: «Александр Моисеевич, в вашем секторе не все благополучно. Весьма вероятно, что будут какие-то перемены. Постарайтесь быть в стороне». Сказал и встал. Разговор был окончен. «Предостережение богов», — подумал я. Но все-таки, нечего сказать, хороший совет секретаря партбюро парторгу — «оставайтесь в стороне»...

Вновь и вновь, обдумывая разговор, я приходил к убеждению, что в нашем секторе нет ничего тревожного и себя мне упрекнуть также не в чем. После этого разговора мои симпатии к старику Деборину еще больше возросли, так как над ним, видимо, нависла какая-то непонятная для меня угроза.

С середины 1946 года, спустя всего 10 месяцев после окончания Второй мировой войны, «холодная война» внутри страны была в полном разгаре. Пресса, радио, весь гигантский пропагандистский аппарат партии был мобилизован для нового идеологического наступления. Был объявлен поход против т. и. космополитов.

Набор еврейских фамилий, сдобренный для внешнего приличия двумя-тремя русскими или армянскими фамилиями, не оставлял сомнения в том, что под космополитами подразумеваются евреи, и что вся кампания носит антисемитский характер. Но не только. Очень скоро стало очевидным, что угроза гонений нависла над всеми, кто не дул в дуду идеологического конформизма.

Молнии нового крестового похода должны были устрашить, если не поразить тех, кто даже мысленно наедине с самим собой, позволял себе сомневаться или уклоняться от «ортодоксальной» веры, или, наоборот, кто слишком активно изучал марксизм и жаждал его «улучшить» на благо социализма. Это уже была даже более опасная ересь. Научные журналы наполнились крикливыми статьями, в которых чуть ли не все величайшие изобретения и открытия приписывались русским умельцам, русским первопроходцам, русским инженерам. Недаром позднее начали в шутку говорить: «Россия — родина слонов»; «русские часы самые быстрые в мире» и т. п. Вошедшие давным-давно в русский словарь иностранные слова стали беспощадно изгоняться из обихода. Им подыскивали соответствующие допотопные синонимы; архаизмы выдавались за свидетельство патриотизма и благонадежности.

В журнале «Крокодил» появилась первая карикатура на космополитов. Ее автором был один из наиболее талантливых карикатуристов нашего времени Борис Ефимов, родной брат публициста Михаила Кольцова, расстрелянного в 1940 году. Братья были еврейского происхождения. На развернутом листе журнала Борис Ефимов ухитрился разместить всех уже официально названных литераторов-космополитов. Мне почему-то запомнился критик-диверсант Данин, который из лука целился прямо в сердце нашей родной литературы! Каков мерзавец, а?! Этот «юмористический» журнал прославился также статьей Василия Ардаматского «Пиня из Жмеринки», носившей откровенно антисемитский характер. И это происходило всего спустя два года после процесса в Нюрнберге над гитлеровскими главарями, всего два года после того, как перед всем миром раскрылась ужасающая картина уничтожения фашистскими извергами 6 миллионов евреев.

Тот, кто склонен расценивать поход против «космополитов» как нечто из ряда вон выходящее или всего лишь как предсмертные судороги сталинской эры, рискует впасть в заблуждение. Идеологические ветры и бури ради «очищения» советского общества от «чужих» и «враждебных» взглядов и заодно от их носителей были и остаются одной из важнейших черт существующего в Советском Союзе общественного порядка. Идеологические чистки так же закономерны для нашего общества с первых же дней Октябрьской революции, как и массовые репрессии. Они являются одной из форм репрессий.

Новая идеологическая кампания продолжалась с крайне незначительными перерывами вплоть до самой смерти Сталина, постепенно перерастая в широкую кампанию репрессий, которая по своим последствиям могла бы затмить новые репрессии 30-х годов. Кампания происходила на фоне т. н. ленинградского дела. Удар пришелся тогда не только по головке ленинградской партийной организации и органов государственной власти, но и был направлен также против творческой интеллигенции и ученых. Секретарь ЦК партии А. А. Жданов, вдохновитель этой кампании, публично клеймил Анну Ахматову, замечательную русскую поэтессу, Михаила Зощенко, оригинального и глубокого писателя. Заодно, спустя некоторое время после расстрела члена Политбюро Н. Вознесенского, секретаря ЦК партии А. Кузнецова и других, репрессии обрушились и на ленинградских историков-востоковедов.

В общественных науках кампания началась, когда крестовый поход против творческой интеллигенции был уже в полном разгаре, а в исторической науке — лишь после «усмирения» философов и уничтожения генетической науки.

Атмосфера того времени очень напоминала распутинщину. Место старца Григория занял Трофим Лысенко, сын крестьянина, достигший академических вершин.

Лысенко, конечно, не умел завораживать кровь, но зато прекрасно справлялся с уничтожением науки, а заодно и ученых в области биологии и генетики.

Жорес Медведев в одной из своих книг уже досконально исследовал этот вопрос и показал, какими методами было достигнуто возвышение Лысенко. Меня же, как историка, больше привлекла аналогия лысенковщины с распутинщиной. С первого взгляда такая аналогия может показаться несколько странной. На самом же деле, несмотря на разную конкретно-историческую обстановку, можно обнаружить ряд разительно схожих черт и обстоятельств.

Григорий Распутин возник на исторической арене в период глубокого нравственного кризиса царского самодержавия, разложения высших придворных кругов и царского окружения.

Кризис, охвативший царизм, выражался, в частности, в вере, в уповании на какое-то чудо, которое, дескать, спасет православную Россию. Появился старец Григорий Распутин, который будто бы умел заговаривать кровь (цесаревич Алексей, как известно, страдал несвертываемостью крови). Он сразу же приобрел как чудотворец огромное влияние на царский двор. Вокруг Распутина завертелась группа темных дельцов, старавшихся через влиятельного старца урвать для себя кусок пожирнее да побольше.

Трофим Лысенко появился как раз в то время, когда советское государство переживало острейший кризис, не только экономический, особенно продовольственный, но прежде всего — нравственный, ибо сгон с земли, массовое выселение крестьян по классовому признаку, а часто и просто по людской злобе, привели к массовому голоду и гибели миллионов людей. Позднее все это было названо «искривлениями», а в последние годы появилось красивое слово (между прочим, отнюдь не русского происхождения) «волюнтаризм», которым легко объяснить все, что происходило, происходит и, несомненно, еще будет происходить в нашей стране — все ошибки, нелепости и преступления.

Между прочим, старец Распутин этого слова не знал и все объяснял Божьим промыслом...

Лысенко обещал в короткий срок создать в стране изобилие продуктов, спасти земли от истощения и т. п. Поскольку сельскохозяйственная политика строилась на силе, или, как бишь его? — волюнтаризме, а не на науке, хотя и выдавалась за таковую, то следовало надеяться только на чудо. И Трофим Лысенко гарантировал, что чудо будет. Вот поэтому-то он и был принят с распростертыми объятьями в высших партийных кругах.

Шутка ли сказать, изобилие! Это, пожалуй, почище, чем уметь заговаривать кровь!

Вера в лысенковское уменье «сотворить чудо» указывала на глубокий нравственный кризис, не говоря уже о невежестве советских верхов.

Трофиму Лысенко удалось сделать то, что Григорию Распутину даже и не мечталось: он создал лженауку, а подлинную науку — генетику — ликвидировал, а заодно и ее наиболее талантливых представителей (академик Николай Иванович Вавилов был уничтожен, а академик биолог Лина Штерн очутилась в тюрьме).

В практическом отношении лысенковщина причинила огромный вред, ибо на нее многие годы опиралась государственная политика, и лысенковщина, т. е. жульничество, показуха, заведомое введение в заблуждение, лженаука, распространилась по всей необъятной территории нашей страны, принося неисчислимые беды. Последователи Лысенко, его ученики заполнили не только научные учреждения Академии наук СССР, Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ) но и партийный и государственный аппарат. Лысенковщина стала государственной политикой, обыденным явлением советского образа жизни.

Начала проникать она и в историческую науку.

В практической жизни государства общественные науки, несмотря на тот шум, который по временам поднимался вокруг них, играли подчиненную, незначительную роль, а с быстрым развитием физики, математики в 40-е и 50-е годы и вовсе отошли на второй план.

Может быть поэтому у историков не появился свой Распутин-Лысенко, а ведь у философов чуть было не стал такой. Я имею в виду покойного Г. Ф. Александрова, начальника управления агитации и пропаганды ЦК КПСС.

Позднее, став министром культуры СССР, Александров оказался замешанным в скандальную историю с подпольным борделем, где дам, как во времена Григория Распутина, но особенно его сподвижника Митьки Рубинштейна, купали в шампанском.

В январе 1947 года по личному указанию Сталина в Институте философии Академии наук СССР была проведена дискуссия по книге Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии». Но эта дискуссия, как и следовало ожидать, учитывая, что редактор издания был главой пропагандистского ведомства ЦК КПСС, проходила вяло и не привела к выводам разгромного характера, в чем партийные верхи были в ту пору заинтересованы. По указанию ЦК в июне 1947 года была проведена повторная дискуссия, в ходе которой выступил А. А. Жданов, призвавший к беспощадной борьбе против буржуазного объективизма. Жданов призвал равняться на сессию ВАСХНИЛ, «показавшую образец того, как надо бороться за передовую советскую науку». Впоследствии эти слова Жданова неоднократно повторялись на дискуссиях и совещаниях историков.

Александров в конце концов перешел в Институт философии в качестве его директора, покинув свой высокий пост в ЦК КПСС. В свободное от посещения борделя время он учил обществоведов марксизму, большевистской принципиальности и нравственной чистоте.

С сессии ВАСХНИЛ и с философской дискуссии поднялись мутные волны ура-патриотизма, шовинизма и невежества, которые начали захлестывать и другие науки.

Они быстро достигли и берега историков. Но, повторяю еще раз, на наше счастье в исторической науке тогда еще не народился свой Лысенко, и даже не было своего Александрова. Нет возможности в этой книге описать все перипетии «борьбы с космополитизмом» в исторической науке. Я делаю это в исследовании «Закат сталинской эры».[3]Поэтому читатель меня извинит, если я расскажу лишь о наиболее важных и ярких эпизодах «великих дней борьбы» с безродными.

Из ранних событий, пожалуй, наиболее важной была дискуссия о характере движения Шамиля (1947 г.),

приведшая в конце концов к разгулу шовинизма. На заседании сектора истории народов СССР Х1Х-ХХ веков Института истории Академии наук СССР (им заведовал член-корр. Н. М. Дружинин; он был избран академиком в 1953 г.) был сделан доклад «Об исторической сущности кавказского мюридизма». Вопреки широко распространенному среди советских историков взгляду на это движение как прогрессивное, освободительное, докладчик X. Г. Аджемян требовал считать отныне движение Шамиля реакционным, а взгляды Маркса и Энгельса на Кавказскую войну как на колониальную и захватническую требующими пересмотра. Аджемян спекулятивно использовал факт депортации чеченцев и ингушей в феврале 1944 года для того, чтобы очернить... движение Шамиля и заодно запугать своих оппонентов. Аргументация же Аджемяна от науки была малоубедительной. Никто Аджемяна не поддержал.

Н. М. Дружинин, подводя итог, сказал: «Если стать на точку зрения докладчика, следует признать всякое национально-освободительное движение в пределах царской России реакционным, что совершенно недопустимо». Дружинин оказался провидцем: именно такая точка зрения была навязана сверху советским историкам. Но проф. Дружинин подчеркнул и другую сторону вопроса, а именно, что нельзя считать научной и правильной точку зрения, что всякое выступление под национальными лозунгами против царской России было прогрессивным. В соответствии с марксистским взглядом о конкретности истины он настаивал на анализе конкретной исторической обстановки в каждом отдельном случае.

Дискуссия прошла в то время как будто спокойно, но на самом деле подспудно уже бурлили страсти.

В МГУ, в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б) собирались силы самой черной реакции, готовившие нападение и расправу над своими коллегами и конкурентами, занимавшими ключевые позиции в области истории СССР в московских учебных заведениях и научных учреждениях. Эти силы возглавлялись проректором Московского университета профессором А. Л. Сидоровым. Разумеется, все действия Сидорова и других партийных шовинистов санкционировались ЦК ВКП(б).

Кампания против космополитов заставила меня глубоко и серьезно задуматься над тем, что происходит в нашей стране. Ведь я знал многих из преследуемых историков лично, и никакие речи или газетные статьи или даже постановления ЦК не могли меня убедить в том, что эти люди относятся враждебно к нашему государству или переметнулись на сторону врагов. Кстати, сразу возникал вопрос, кто же эти враги? Их стало слишком много: теперь это были не только «недобитые» немецкие реваншисты или бывшие союзники по войне — американцы и англичане, но близкие друзья нашей страны, соратники, такие как Тито. А они, оказывается, не просто враги, а шпионы врагов. Все это никак не укладывалось в сознании. Был Яша Харон, и был Бутягин-старший и было много другого, что требовало четкого ответа, куда ты идешь, с кем ты и вообще ради чего живешь на свете. И вспоминался ответ Пушкину на его известное: «Дар прекрасный, дар напрасный, жизнь, зачем ты нам дана?» А ответ был: «Жизнь для жизни нам дана». Это правда, ужасно хотелось жить, но это не было ответом. Им могло быть только действие, и действие против.

Мы говорили между собой и обсуждали происходящее. Но не только разговаривали, а старались противостоять напору черносотенцев, сделать что-то для преследуемых людей. То, что мы делали, было совсем немного, но все же это давало возможность жить. Мой друг Жора Федоров, бывший одно время членом партийного бюро Института археологии, был приглашен на заседание дирекции Института для обсуждения вопроса, что делать с Михаилом Григорьевичем Рабиновичем. Директор Института А. Д. Удальцов настаивал на отстранении Рабиновича, многие годы руководившего археологическими раскопками в Москве, от работы. Аргументация была более чем ясная. Удальцов промычал в обычной своей манере: «Вот Рабинович, и вот Москва. И как же это получается?!» Сказал и обвел всех своими прозрачными судачьими глазами. Все молчали, тогда Удальцов добавил: «Мы должны освободить Рабиновича от работы». После этого каждый присутствующий высказывал свое мнение. Дошла очередь и до Г. Б. Федорова. Он сказал: «Я думал, что меня пригласили на заседание дирекции и парткома Института, а я присутствую на заседании 'Союза русского народа[4]». Встал и ушел. Рабиновича взяли на работу в Институт этнографии, но раскопками в Москве он больше не ведал.

В секторе, где я был аспирантом, я старался приглушить страсти, смягчить по мере возможности взаимные обвинения и нападки, которые, как правило, кончались приклеиванием политических обвинений. Но это удавалось далеко не всегда. Я открыто поддерживал гонимых, сначала А. Ф. Миллера, Л. И. Зубока, позднее В. М. Турока-Попова, а затем и сам стал одним из объектов нападения.

Еще до генерального побоища в нашем институте прошел ряд собраний. Одно из них запомнилось мне очень ярко. Это было закрытое партийное собрание. Происходило оно в зале отделения исторических наук на Волхонке, 14. Говорили о космополитизме. Еще не звучали прямые персональные обвинения, но направление дальнейшего развития событий уже определилось. Юзеф Полевой, добрый и славный человек, взял слово, чтобы объяснить партийному собранию, почему евреи так заражены мелкобуржуазной идеологией. «Вот Василий Дмитриевич предъявил мне претензию, почему евреи стоят на космополитических позициях», — начал Полевой. Далее он пространно рассказал и о диаспоре, и о черте оседлости и пр. и пр. Вся его речь звучала каким-то извинением. С горечью я думал в эти минуты, что совсем не то говорит Юзик, что он должен был показать подлость и лживость измышлений о космополитах, а не «объясняться» по этому поводу. Все это я высказал Полевому во время перерыва, и он был несколько смущен. На этом же собрании обрушились на А. М. Деборина за неполадки в работе сектора. Мне пришлось в довольно резкой форме ответить и защитить Деборина. Во время перерыва одна уважаемая дама-профессор мне сказала: «Зачем вы защищали Деборина? Вы не должны были этого делать». — «Но ведь то, что о нем говорили, — неправда. Это несправедливо», — возражал я. — «Вы не должны были его защищать», — повторила она. Мне оставалось лишь пожать плечами. Один из наших аспирантов, некто Кузин, который вернулся с фронта тяжело раненным в голову, возбужденно говорил кому-то: «...и вот Гурвич[5] написал письмо в ЦК: предоставьте мне работу в качестве учителя. И знаете, что ему ответили? — Кузин торжествующе обвел глазами слушателей, предвкушая эффект, который произведет концовка рассказа. — Ему сказали: нельзя дурному пастуху доверять стеречь стадо!»

В это же время произошел инцидент, который стал для меня как бы испытанием.

И. М. Майский нуждался в референте. Как академик он имел на это право и сам подыскал себе такого референта. Это была уже пожилая женщина, знакомая Ивану Михайловичу по совместной работе в Лондоне. Фамилия ее была Грансберг. Грансберг должна была оформляться через наш отдел кадров, и, предвидя препятствия, которые мо1ут возникнуть в момент разгула кампании против космополитов, я попросил И. М. дать от себя характеристику Грансберг, что он и сделал охотно. Характеристика пошла в отдел кадров. На следующий день стало известно, что Грансберг арестована. Зная недоброжелательность, которая царила на верхах по отношению к Ивану Михайловичу, я забеспокоился, не будет ли арест Грансберг использован против него. Я чувствовал свою личную ответственность, так как именно по моей просьбе И. М. за день до ареста написал Грансберг весьма лестную характеристику. Решение созрело мгновенно. Я пошел в институт, забрал под каким-то предлогом характеристику на Грансберг, поехал к Ивану Михайловичу и, объяснив, в чем дело, возвратил ее ему. Через несколько часов меня срочно вызвали в отдел кадров и потребовали вернуть характеристику. Я спокойно ответил, что поскольку Грансберг не может быть теперь зачислена референтом и в связи с тем, что Майский написал характеристику по моей просьбе, я эту характеристику уничтожил. «Нет, вы на самом деле это сделали? — едва веря своим ушам, тихо переспросила меня начальница кадров. — Я вынуждена буду доложить об этом Виктору Ивановичу» (т. е. В. И. Шункову, заместителю директора Института истории). — «Разумеется, — ответил я, — вы просто обязаны это сделать».

Виктор Иванович был человеком сложным. Но я знал также, что он человек умный и тонкий. Виктору Ивановичу я повторил, как было дело. Он посмотрел на меня внимательно, словно оценивая. Потом сказал: «Неважно же вы начинаете свою карьеру». Еще раз взглянул, улыбнулся и заключил: «Ну, на первый раз прощается. Только никогда ничего подобного не делайте. Надеюсь, все обойдется». И действительно, никаких последствий не было.

В связи с празднованием в первых числах января 1949 года 225-летия основания Академии наук в Ленинграде была проведена юбилейная сессия Общего собрания и отделений Академии наук СССР. Президент С. И. Вавилов призвал в своем докладе «восстановить историческую правду, показать истинное высокое место отечественной науки в мировой культуре, восстановить и аргументировать многие ее забытые приоритеты».

Академик И. И. Минц, которого начали бить еще в 1947 году, а потом временно оставили в покое, поспешил выступить на юбилейной сессии в Ленинграде с докладом «Ленин и развитие советской исторической науки». Тщетно, однако, Минц восхвалял «Краткий курс» И. В. Сталина, восторженно говорил о «разгроме буржуазной историографии, меньшевистско-троцкистовской концепции», умалчивая, конечно, о том, что каждый разгром завершался затем физическим уничтожением многих историков. Минц призывал в своем докладе бороться с низкопоклонством и обрушивался на тех, кто якобы придерживается социал-демократической концепции.

О стиле и направленности доклада Минца говорит хотя бы такая фраза: «Ошибка эта особенно недопустима в свете современного предательства шумахеров, блюмов и прочих деятелей презренной партии „третьей силы"». Доклад этот, хотя и открывал новогодний, 1949 г., номер «Вопросов истории», сыграл для судьбы самого Минца крайне отрицательную роль, поскольку он «подал голос», т. е. напомнил о себе своим беспощадным противникам. Немедленно после его доклада посыпались негодующие протесты «научной общественности». Доклад Минца был оценен в ЦК как «ошибочный и претенциозный».

...И вот, наконец, получен приказ провести общеинститутское собрание по вопросу о космополитизме. Председателем собрания был Сергей Львович Утченко, занимавший в ту пору должность ученого секретаря отделения истории и философии и избранный в 1948 году секретарем партийной организации института.

До войны Утченко учился сначала на химическом факультете, но затем перешел на исторический факультет Ленинградского государственного университета. Занимался он историей древнего Рима, писал интересные работы о временах Цицерона и принципата Августа.

В ту пору Сергей Львович был в том цветущем возрасте здорового человека средних лет, перед которым открывались самые радужные перспективы. Сергей Львович был человеком способным и, несомненно, обаятельным. Кроме того, он любил и умел жить в свое удовольствие. Был он человеком не злым, но доброжелательное отношение к людям органически переплеталось у него с изрядной осторожностью, в кризисные моменты ее можно было бы принять за трусость. Он был очень популярен в нашем коллективе, его конформизм не носил агрессивного характера, а остроумие и находчивость создали ему репутацию человека, с которым нетрудно поладить.

Утченко в течение многих лет был секретарем партийной организации и почти всегда членом партийного бюро. На выборах он, как правило, по количеству поданных за него голосов шел в первой пятерке. В бытность свою заместителем директора Института истории он не злоупотреблял своими административными возможностями. Оппортунист по натуре, Утченко хотел и большей частью умел ладить с начальством. Он придерживался широко распространенной в наше советское время «теории», согласно которой порядочным человеком можно считать того, кто по своей собственной инициативе не делает гадостей. Ну, а уж если начальство, партийная дисциплина, наконец, требуют, то тут уж ничего не поделаешь... Приходится...

Себя Сергей Львович считал человеком безусловно порядочным, и таковым его считало большинство коллег. Напомните им сегодня, что именно Сергей Львович, милейший Сергей Львович, проводил кампанию по борьбе с космополитизмом в Институте истории Академии наук, на вас посмотрят с недоверием: «Неужто? Быть того не может!»

Возможно, что роль ведущего, которую он исполнял в «великие дни борьбы», была ему неприятна, возможно, что он с большим удовольствием отказался бы от нее, но тогда под угрозой могла оказаться его такая благополучная, такая перспективная карьера. И, кроме того, ведь заставляют...

Каждый человек рано или поздно оплачивает свой жизненный счет. Пришлось платить и Сергею Львовичу — за благополучие, за доверие, которое ему пока оказывало начальство. И он платил. Ему приходилось также оплачивать и другой, невидимый, счет: он считался русским, но на самом деле одна половина его была семитской. Его жена, в те годы еще очень красивая, милая и интеллигентная женщина, была еврейкой.

Вот так и случилось, что С. Л. Утченко пришлось вести собрание по борьбе с космополитами в исторической науке.

Активнейшим «борцом» на этом собрании был Аркадий Лаврович Сидоров, историк СССР, окончивший в свое время Институт красной профессуры, откуда вышла целая плеяда партийных историков в 20-х и в 30-х годах. А. Л. пережил на своем веку немало треволнений, боролся со всеми, с кем нужно было, по мнению партии, бороться, но одно время он где-то поддержал троцкистов, и это несколько затормозило продвижение этого несомненно способного и динамичного человека. Но сейчас он был на коне.

Главной мишенью своей атаки Сидоров избрал академика И. И. Минца.

Минц — в роли космополита! Поистине это было удивительно, ибо у партии не было более верного ее члена, чем академик И. И. Минц. Каждый раз, когда звучала труба, призывающая в очередной идеологический поход, академик Минц вспоминал свое боевое прошлое (во время гражданской войны он служил в Первой конной армии под командованием С. М. Буденного), подвязывал чресла и шел сражаться с идеологическими врагами партии. И. И. Минц возглавлял редакционный и авторский коллектив «Истории гражданской войны» и был одним из тех историков, которые ревностно вносили свой вклад в дело фальсификации истории КПСС и нашего государства в соответствии с постоянно менявшимися требованиями руководства партии. А. Л. Сидоров также многие годы работал в редакции «Истории гражданской войны» и, очевидно, имел с Минцем свои счеты.

Заседание происходило в конце марта 1949 г. в малоприспособленных залах отделения исторических наук, которые никак не могли вместить всех желающих. При помощи радиотрансляции дело было выправлено.

По другую сторону лестничной площадки происходило аналогичное заседание экономистов. Здесь громили академика Е. С. Варгу, бывшего директора Института мирового хозяйства Академии наук СССР, бывшего члена Исполкома Коммунистического Интернационала, члена Венгерской коммуны 1919 года, профессионального революционера, бессребреника. Громил его известный выпивоха, некий полковник Антонов. Он обвинял Варгу в том, что из-за неверной оценки им, Варгой, нефтяных ресурсов Германии в начале войны якобы погибли тысячи русских солдат. «Руки Варги в крови русского народа», — кричал подвыпивший полковник. И это он говорил о человеке, чей единственный сын погиб на фронте Отечественной войны.

Я думал тогда и своего мнения не изменил и теперь, что главные погромщики, такие как А. Л. Сидоров, член-корреспондент А. Д. Удальцов, А. П. Кучкин и другие, подобные им, очень искушенные в партийных битвах люди, не могли не понимать, что наклеивая ярлыки на своих коллег-историков, они, собственно говоря, готовят материал для возможного обвинения своих товарищей во враждебной деятельности. И я не верю, чтобы такой опытный человек, как А. Л. Сидоров, не отдавал себе отчета в том, что от обвинений в космополитизме, антипатриотизме один шаг до ареста.

Вдумайтесь в обвинение, что «группка академика И. И. Минца и его ученика проф. И. М. Разгона, претенциозно выдавая себя за основоположников истории советского общества, нанесла серьезный ущерб развитию советской исторической науки».

А. Л. Сидоров собрал целое досье на Минца. Ну, в самом деле, кому бы пришло в голову обращаться к какому-то выступлению Минца на конгрессе историков в Осло в 1928 году, разве что для мемуаров...

Речь Сидорова была построена по лучшим «образцам» обвинительных речей прокурора Вышинского на пресловутых процессах 30-х годов, когда совершенно различные факты из биографии человека, случайные и взаимонесвязанные, выстраивались в нужную прокурору систему и создавали у публики представление, будто чуть ли не с пеленок тот или иной государственный деятель занимался вредительством или шпионажем.

Такого рода перлы были и в выступлении Сидорова. Вот и пример: Минц, «будучи учеником Покровского, еще в 1928 году культивировал преклонение перед немецкой историографией. Несколько позднее акад. Минц выступил с антипартийными взглядами по вопросам истории нашей партии». Поистине, в огороде бузина, а в Киеве дядька! Конечно, западному читателю будет нелегко понять, почему преклонение перед немецкой историографией должно инкриминироваться как преступление, даже если это преклонение и было у Минца (на самом деле — не было). Увы, объяснить это почти невозможно. В абсурдности такого рода обвинений и заключалась их сила. Средневековые обвинения в колдовстве всегда вели к обвинительному приговору, даже если факт колдовства не подтверждался, но он мог быть!

И в самом деле, в обвинительной речи Сидорова все вины, совсем как на судебном процессе, уже были определены.

Вот схема, составленная, конечно, мною, но на основании выступления Сидорова.

Минц обвиняется:

в монополизации истории советского общества при помощи И. Н. Разгона,

Б. Г. Верховеня,

С. А. Шевкун,

и вовне

Е. Н. Городецкого (он работал в аппарате ЦК КПСС, но затем был изгнан и направлен на работу в Московский университет (А. Н.).

Противодействовали критике Минца в секторе истории советского общества Института истории Академии наук СССР:

А. Я. Гуревич,

А. П. Шелюбский.

Таков был «стиль речей высоких» Сидорова, впрочем, не только его одного. То был стиль советского образа жизни независимо от того, где это происходило, на судебной ли инсценировке, когда судили Бухарина и других, или во время очередной идеологической проработки, или при обсуждении проблемы ремонта канализационной системы в каком-нибудь домовом управлении.

Квалификация обвинений значительно ужесточилась по сравнению с 1948 годом.

Очень много говорили об «ошибках» в области новейшей истории. Здесь особенно «отличился» будущий директор Института истории СССР и будущий академик Алексей Леонтьевич Нарочницкий.

Активное участие в новом идеологическом походе КПСС принимали молодые ученые, пришедшие в науку после фронта. Часть из них делала это по чисто карьеристским соображениям, другие выполняя указание своих партийных секретарей, иные были наэлектризованы атмосферой погрома — они походили на солдат, которым командование отдало на поток и разграбление только что занятый вражеский город. Аспирантка Нарочницкого, некая Батуева, пишет заявление на американиста, профессора Льва Израильевича Зубока, обвинив его, ни мало ни много, в том, что он является «агентом американского империализма». Другой аспирант Ю. В. Борисов избрал мишенью для нападения уже немолодого профессора Филиппа Осиповича Нотовича, только что опубликовавшего книгу по дипломатической истории Первой мировой войны. Борисов сделал карьеру. Он ушел работать в Институт международных отношений Министерства иностранных дел СССР, стал в конце концов профессором и доктором исторических наук, работал в советском посольстве в Париже советником по вопросам культуры, может быть, сейчас он уже посол. Не знаю.

В середине дня был объявлен перерыв в прениях. Во время перерыва вышестоящее начальство в отделе науки ЦК КПСС было поставлено в известность о ходе проработки и осталось не удовлетворено ее масштабами.

Когда заседание возобновилось, Утченко обратился к присутствующим с призывом: «Вот назвали уже имена Кана, Молока, Нотовича, Зубока. Надо говорить прямо, называйте еще имена». И его полуумоляющий призыв был услышан. Имена были названы: вот уважаемые историки Л. В. Черепнин и А. С. Нифонтов снова обрушиваются на автора книги по историографии СССР Н. Л. Рубинштейна. Его начали ругать еще в 1947 году да так и продолжают уже второй год. Одновременно сообщается, что его взгляды находили поддержку у ленинградских профессоров В. М. Штейна и И. П. Еремина. Генерал Сухомлин, заведующий сектором военной истории, называет еще одно имя — историка СССР проф. К.В. Базилевича. Но, кажется, он попал «не в дугу», никто его не поддерживает. Ведь Базилевич — не еврей!

На трибуне медиевисты. Они говорят о космополитических ошибках ленинградского профессора О. Л. Вайнштейна, о стремлении смазать значение советской медиевистики в работах проф. В. М. Лавровского, Б.Т. Борянова. Даже академик Е. А. Косминский не чужд этому заблуждению.

Затем наступает очередь историков древнего мира. Профессор М. Н. Машкин и К. Н. Сербина указывают на «откровенно космополитические» взгляды проф. С. Я. Лурье. Оказывается, он вместе «со своей группой» (и здесь группа! — Сломник, Надель, Любарский) сорвал (слушайте! слушайте!) издание... древних текстов. Вот, оказывается, до чего космополиты докатились!

В наше время все это кажется каким-то диким бредом, абракадаброй, но все это — было, было, было.

По всему фронту исторической науки идет пальба по космополитам. На заседании Ученого совета Тихоокеанского института Академии наук СССР его директор, молодой, элегантный профессор Евгений Михайлович Жуков (он станет потом академиком и возглавит всю историческую науку) говорит о том, что некоторые ученые все еще находятся в плену вредных представлений, будто существует мировая востоковедная наука. Какое опасное заблуждение!

Жуков обличает в космополитических ошибках многих востоковедов, требует осудить книгу проф. А. Ф. Миллера «Очерки новейшей истории Турции» со всей резкостью, какой она заслуживает. И вот этот призыв уже подхвачен. Другие ораторы (Акопян, Валуйский) заодно осуждают и докторскую диссертацию А. Ф. Миллера — блестящее исследование «Бай рак тар».

Но больше всего достается профессору Б. Н. Заходеру. Ругают его на чем свет стоит. И вдруг происходит нарушение правил игры: Заходер сопротивляется. Сопротивляется со всей решимостью отчаявшегося человека. Он отказывается признать свои ошибки, отвечает своим оппонентам с той же резкостью и гневом, с какими они говорят о нем.

Новая мизансцена: в президиум заседания поступает заявление аспирантов и студентов, прослушавших курс лекций Заходера. Они заявляют о своей солидарности. Со своим учителем? О нет, упаси Бог. С его критиками.

Затем, по мановению чьего-то невидимого жезла, открывается огонь по бывшему советскому послу в Лондоне, бывшему заместителю министра иностранных дел СССР, а ныне академику Ивану Михайловичу Майскому.

Его очень не любят «наверху», впрочем, так же, как и всех тех, кто еще оставался на дипломатической службе со времен М. М. Литвинова. Правда, критиковать Майского вроде пока еще не за что. Ведь он не успел ничего опубликовать. Вытаскивается на свет божий книга Ивана Михайловича «Современная Монголия», изданная в... 1920 году.

Любопытно происхождение этой книги. Об этом мне рассказывал сам Иван Михайлович. В 1920 году по поручению Сибирского Центросоюза он отправился в экспедицию в Монголию для изыскания возможностей налаживания экономических отношений между Россией и Монголией. Используя статистические методы проф. Брентано, у которого Майский учился в Мюнхене, Иван Михайлович составил первую в истории Монголии статистическую имущественную перепись, которая в течение последующих десятилетий была единственным материалом по изучению экономики и социальных условий жизни в Монголии накануне революции. Разумеется, эти сведения за прошедшие 30 лет основательно устарели. Но причем же здесь Майский? Майский, человек осторожный, компромайзер по натуре. Он посылает в президиум собрания записку, в которой сообщает, что готовит новое издание книги, а пороки прежнего сознает. Тем самым у оппонентов выбита почва из-под ног для дальнейших наскоков. Новое издание книги И. М. Майского вышло в 1959 году.

Обсуждение идет своим ходом. Востоковеды не оставляют в покое даже таких корифеев науки, которые снискали славу отечеству, как И. Ю. Крачковский (за его «немарксистскую методологию») и академик В. М. Алексеев. Нет сомнения, что проработка этих знаменитых ленинградских востоковедов была тесно связана с т. н. ленинградским делом, когда в развитие репрессии против ленинградского руководства начали громить Ленинград по всем направлениям.

Наиболее оголтелый характер принимает борьба против «космополитов» на историческом факультете Московского университета.

Заседание длится 3 дня (25, 26 и 28 марта 1949 г.). Обсуждается доклад декана факультета проф. Г. А. Новицкого. Главным оратором и здесь был А. Л. Сидоров. Снова у всех на устах имена Минца, Разгона и Городецкого, Н. Л. Рубинштейна, Зубока, Звавича, Неусыхина, Лавровского, Коган-Бернштейн, Миллера, Гальперина, Лурье, Блюмина, В. М. Штейна. Не оставляют в покое даже 90-летнего академика Виппера.

В разгаре побоище и у археологов.

Профессора А. В. Арциховский и С. В. Киселев обвиняют ленинградца, член-корреспондента АН СССР Равдоникаса в космополитизме. Со стороны Арциховского это, так сказать, ответный удар, ибо Равдоникас раньше обвинял Арциховского в космополитических ошибках в его учебнике «Введение в археологию», но тут же Арциховский предусмотрительно занимается и резкой самокритикой — для равновесия, так сказать.

Печальное зрелище! Артемий Владимирович Арциховский, воспитавший сотни учеников, открывший для русской культуры Новгород, должен бить себя в грудь и сводить счеты с другим выдающимся ученым и делать это в угоду партийным боссам.

Активную роль в этой вакханалии играют, помимо А. Л. Сидорова, также молодой еще тогда историк А. Д. Никонов (зять В. М. Молотова), историк Древнего мира А. Г. Бокщанин, востоковед проф. Авдиев, франковед Бендрикова, аспиранты Белинский и Семенов.

Стихия захватывает все большее количество ученых, известных в науке, людей с большим моральным авторитетом. Не устоял, к сожалению, проф. Б. Ф. Поршнев. Он обвиняет своего коллегу, работающего с ним в одной области (история 30-летней войны) проф. Вайнштейна в пренебрежительном отношении к действительному значению России во всемирной истории. «У Рубинштейна и Вайнштейна, — утверждает он, — одна космополитическая концепция». Раз начав войну против Вайнштейна, Б. Ф. Поршнев уже не сможет потом остановиться и будет вести ее в течение многих лет и однажды признается в порыве откровенности: «Как приятно наступить на горло врагу».

Посмотрим теперь, как держали себя «космополиты». Выше уже писалось о востоковеде проф. Б. Н. Заходере, который решительно отмел обвинения, возводимые на него.

На историческом факультете Московского университета пытался защититься Е. Н. Городецкий. Но сделать это было невозможно. Касаясь выступления Городецкого, журнал «Вопросы истории» отметил: «Одно это отмежевание воспринято аудиторией как попытка снять с себя ответственность за антипатриотическую деятельность группы академика Минца». Он признал в собственных работах ошибки «объективно-космополитического характера».

Снова (в который раз!) покаялся Н. Л. Рубинштейн. Другой обвиняемый, Б. Г. Верховень, критикуя Минца, согласился с обвинением в том, что он не разоблачил Минца.

Дальше всех пошел проф. И. С. Звавич, который признал за собой не только ошибки космополитического характера, но и приукрашивание британского империализма и лейбористов в своих работах.

Признал свои ошибки заведующий кафедрой средних веков исторического факультета академик Е. А. Косминский, вслед за ним и другие медиевисты — проф. В. М. Лавровский и проф. А. Неусыхин.

В Институте истории Академии наук фактически отказался принести покаяние проф. Л. И. Зубок.

Несколькими днями позже распространился слух, что Деборин, как и ряд других сотрудников, увольняется из института. И это действительно произошло. Однако Деборин был скоро восстановлен в институте, но на этот раз уже не в качестве заведующего сектором, а лишь старшим научным сотрудником. Ряд лиц был выведен из состава ученого совета института. Среди них был Николай Леонидович Рубинштейн, работавший в Высшей партийной школе (ВПШ) и в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Николая Леонидовича я знал по совместной военной службе в политотделе 2-ой Гвардейской армии. В 1943-44 гг. он был у нас заместителем начальника политотдела по агитации...

Я встретил его поднимающимся по лестнице на Волхонке и предупредил, что имеется решение о выводе его из членов Ученого совета. Затем мы перебросились несколькими словами по поводу происходящего. Н. Л. был человеком очень осторожным и искушенным. Одно время он работал в центральном аппарате НКВД, и одному Богу известно, как удалось ему оттуда выбраться живым и с незапятнанной репутацией. «Конечно, — сказал Н. Л., — могут быть ошибки, но вы, надеюсь, понимаете, что кампания, которую проводит сейчас партия, необходима?» На счастье для нас обоих кто-то отвлек Н. Л. от меня, и его вопрос остался без ответа.

Примерно в это же время произошел другой эпизод. С. Л. Утченко подошел ко мне перед партийным собранием и предложил выступить в поддержку дирекции об увольнении некоторых историков, обещая после проведения этой «операции» взять меня в институт. Я ужасно обозлился и решительно отверг это предложение. Начальство было смущено и просило меня во всяком случае никому не рассказывать об этом эпизоде. Нина Александровна Сидорова, не без ведома которой это предложение было сделано, услышав от меня тут же возмущенный рассказ об этом, страшно покраснела, заволновалась и повторяла: «Я же говорила ему, чтобы он этого не делал, ах, как нехорошо, как нехорошо!» И она (Н. А. Сидорова была в ту пору секретарем парторганизации), и Утченко, как я позднее узнал, очень боялись, как бы я не раскрыл сделанное мне предложение на собрании.

К середине 1949 года битва против «космополитов» начала затихать по всему фронту.

В заключение кампании против «космополитизма» в исторической науке в журнале «Вопросы истории» появилось несколько статей, посвященных итогам «борьбы». В них уже произошел «отсев»: «космополиты» были, так сказать, утверждены вышестоящими инстанциями, вроде им как бы было присвоено это звание, подобно тому, как присваиваются звания заслуженных и народных деятелей науки или искусства и пр.

Отличие, правда, было и притом немалое.

Как следовало из одной статьи, космополитизм проник на нашу священную землю из трех источников, а именно: от М. Н. Покровского (и тут его не забыли), из дворянской и буржуазной русской историографии и, естественно, с Уолл-стрита.

Для того чтобы понять, какое представление об Уоллстрите было совсем не у простых советских людей, а у некоторых историков, приведу рассказ одного из них, побывавшего в Нью-Йорке:

«И вот, значит, выхожу я вечером и иду по мрачному Уоллстриту, в подвалах которого американские миллиардеры ткут свою золотую паутину, которой опутывают весь мир...»

Оказывается, эти самые «безродные» отсюда, из этих подвалов, видимо, и появились...

В передовой статье «Вопросов истории» (№ 2 за 1949 г.) было четко сформулировано понятие космополитизма применительно к исторической науке: «Безродные космополиты наших дней искажают историю героической борьбы русского народа против своих угнетателей и иноземных захватчиков, принижают ведущую роль русского пролетариата в истории революционной борьбы как нашей родины, так и всего мира, затушевывают социалистический характер и международное значение Великой Октябрьской социалистической революции, фальсифицируют и искажают всемирно-историческую роль русского народа в построении социалистического общества и в победе над врагом человечества — германским фашизмом — в Великой Отечественной войне».

Речь здесь идет исключительно об истории русского народа, но никак не советского. То было открытое проявление великорусского шовинизма, даже не камуфлируемое ради приличия разговорами об интернационалистских принципах партии и советского государства.

Окончательно отредактированный и утвержденный вышестоящими инстанциями список «космополитов» в исторической науке выглядел следующим образом: академик И. И. Минц, профессора И. М. Разгон, Н. Л. Рубинштейн, О. Л. Вайнштейн, В. Лан, Л. И. Зубок, И. С. Звавич, Г. А. Деборин (старший сын академика А. М. Деборина).

Какова была их дальнейшая судьба?

Минцу пришлось на несколько лет покинуть Институт истории, оставить кафедру в Академии общественных наук при ЦК КПСС. Но он сохранил кафедру истории СССР в Педагогическом институте. И. М. Разгон уехал работать на периферию, О. Л. Вайнштейн мытарился долгие годы в Ленинграде. Американист В. Лан был вскоре арестован. Л. И. Зубок был вынужден уйти из Института истории и из всех других учреждений и учебных заведений, в которых он сотрудничал, в том числе и с исторического факультета университета, и был оставлен лишь в Институте международных отношений Министерства иностранных дел, благодаря, как он утверждал, личному вмешательству В. М. Молотова, дочь которого была одно время студенткой Зубока.

Г. А. Деборин покинул кафедру в Военно-политической академии и... перешел на работу в Высшую дипломатическую школу, а затем в Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Все же у него были большие «заслуги» перед партией! Ведь он был одним из авторов исторической справки «Фальсификаторы истории», в которой была дана версия возникновения Второй мировой войны и выдвинута «концепция» советско-германского пакта от 23 августа 1939 года, которая и сейчас осталась почти неизменной. Включение Г. А. Деборина в список космополитов могло произойти и по чьей-то личной инициативе, так сказать, в порядке сведения личных счетов, а может быть, и потому, что при всей своей преданности он все-таки был евреем. Так, чтобы знал свое место... Включение Г. А. Деборина в список «космополитов» еще раз показывало, сколь непрочно положение даже тех профессоров еврейской национальности, которые с большим рвением выполняют любое задание начальства. В гитлеровских гетто существовала т. н. еврейская полиция, которая помогала загонять в лагеря смерти своих соплеменников, затем их отправляли в крематорий самих...

Англовед проф. И. С. Звавич, блестящий оратор и публицист, был изгнан из университета. Его очень сильно подвело собственное краснобайство. Звавич, на свою беду, оправдываясь в своих несуществующих космополитических ошибках, заявил на собрании в университете: «У нас существовало общество по взаимному захваливанию...» и перечислил имена. Конечно, Звавич вкладывал в эти слова чисто фигуральный смысл, но борцы против космополитизма истолковали его слова так, как им это было нужно. Звавич расстался с Москвой и отправился в Ташкент. У него было больное сердце, и среднеазиатский жаркий климат оказался ему не под силу.

Незадолго до отъезда Звавича я случайно встретил его в метро. Исаак Семенович сказал мне с улыбкой: «Меня всегда учили, что в мире существуют три стихии: воздух, вода и огонь. Теперь же я убедился в существовании четвертой». Сказав это, Звавич выжидающе, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на меня. «Какой же?» — с любопытством спросил я. — «Дерьмо!» — с восторгом заявил Звавич, и мы оба расхохотались.

Прошло совсем немного времени, и профессора Звавича не стало.

Выступление полковника Антонова против Варги показало, что страсти накалены опасно. Кроме того, ученые-физики дали отпор попыткам разгромить их под предлогом борьбы с космополитами. С большим трудом удалось собрать физиков на это собрание. Но тут взял слово один из основоположников советской ядерной физики академик Иоффе и сказал примерно следующее: либо мы будем сидеть на заседаниях, тратя драгоценное время для выслушивания советов, как нам, физикам, заниматься физикой и устраивать бесконечные словопрения, либо мы будем работать. Если мы будем заседать, то пусть те, кто нас собираются учить, отправятся на наши места в институты и двигают нашу науку. Выступление Иоффе вызвало замешательство и переполох. Был объявлен перерыв, заседание было отложено и больше не возобновлялось. Все-таки желание создать ядерное оружие перевесило потребности идеологической борьбы.

Отсюда следует один очень важный вывод: при столкновении интересов идеологической борьбы с государственными приоритет, как правило, получали государственные интересы.

Кампания против космополитизма начала сворачиваться в связи с приближающимся всенародным праздником — празднованием 70-летия со дня рождения Сталина. Умиротворение хотя бы на некоторое время было необходимо. Нужно было проводить беседы о жизни Сталина, готовить выставки, подарки, наконец.

В ЦК было созвано совещание, и последовал сигнал отбоя. Сразу же пошли разговоры о перегибах и о том, что очень видный руководящий товарищ, осуждая перегибы, будто бы сказал: «Мы здесь, в Центральном Комитете партии, сказали предостерегающе „Эй!..", а на местах аукнулось „Бей!"» — и сокрушенно покачал головой. Слова эти охотно передавали и распространяли как те, кого били, так и те, кто бил.

Итак, кампания против «космополитов» прошла успешно: много талантливых людей было изгнано из научных и культурных учреждений, а некоторые из них даже умерли.

С этого времени выступления против космополитизма и других «отклонений» от истинного учения (марксизма-ленинизма) получили практическую цель вытеснения лиц еврейской национальности отовсюду, где это представлялось желательным и возможным.

...Передо мною небольшая книга. Опубликована она издательством «Наука» в Москве в 1971 году под грифом нашего Института всеобщей истории Академии наук СССР. Она называется «Идеи и традиции Французской революции в борьбе сил демократии и фашизма». Автор книги — Иогансон Исаакович Зильберфарб. Предисловие к ней написал проф. В. М. Далин.

Я вспоминаю проф. Зильберфарба. Он словно у меня перед глазами, этот высокий, седоватый человек с крупными чертами лица. Очень воспитанный, очень интеллигентный и мягкий и... страстный турист.

Профессор Зильберфарб многие годы посвятил изучению социалистических идей, их истории и их влияния на развитие общественной мысли. Он стал профессором истории в 29 лет, случай не столь уж частый. В 1940 году проф. Зильберфарб по предложению академика В. П. Волгина стал его заместителем в Комиссии по истории социалистических идей при Институте истории Академии наук СССР.

Когда я учился в аспирантуре, профессор Зильберфарб блестяще защитил докторскую диссертацию (было это в 1947 году) на тему «Социалистическая философия Шарля Фурье и ее место в истории социалистической мысли первой половины XIX века».

На беду Зильберфарба его диссертация при утверждении ее в Высшей Аттестационной Комиссии попала в поле зрения П. Н. Поспелова, партийного историка, директора Института марксизма-ленинизма, редактора «Правды», одно время кандидата в члены Президиума ЦК КПСС и секретаря ЦК и прочая и прочая... Диссертация Поспелову не понравилась, и он дал указание упомянуть о ней в негативном плане, назвав ее «буржуазно-объективистской» в передовой статье газеты «Правда». В то время это означало гражданскую смерть. Тщетно пытался Зильберфарб аргументами от науки доказать несправедливость возведенных на него обвинений. Попытки, его собственные и его коллег, убедить, смягчить Поспелова ни к чему не привели. Ему ли, Поспелову, который поучал саму Н. К. Крупскую, жену Ленина, как писать мемуары, а главное, что вспоминать о Ленине, было менять свою точку зрения на работу какого-то Зильберфарба?!

В. М. Далин пишет в своем предисловии к книге Зильберфарба: «В силу ряда причин капитальная монография И. И. Зильберфарба о социальной философии Ш. Фурье вышла в свет только в 1964 году». Какая трагедия скрывается за этими строчками! Понадобилось 17 лет борьбы, чтобы диссертация была наконец утверждена Высшей аттестационной комиссией.

Все эти годы, т. е. 17 лет, профессор Зильберфарб был без работы. Но он не получил работы и после выхода из печати своей монографии и утверждения в ученой степени доктора исторических наук. Кстати, другое его капитальное исследование — «Идеологическая подготовка германского империализма ко Второй мировой войне» — так и не увидело света.

Профессор Зильберфарб скончался в июне 1968 года. Он ушел из жизни, этот скромный, деликатный, интеллигентный человек, подлинный ученый с... 20-летним стажем безработицы!

Но на фоне страстей, бушевавших в те годы, трагедия Иогансона Исааковича Зильберфарба прошла незамеченной.

Я часто думаю, что случилось бы с Карлом Марксом в наши дни (?!)

Ведь он так любил повторять, расхаживая по комнате: «Я космополит, я космополит...»