Отрешись от страха. Воспоминания историка

Глава 6. Заграница!

Давид Самойлов

Заграница. — Поездка в Англию. — Серов и Пеньковский. — Случай в Копенгагене. — В Польше у Стасика. — Неприятные известия. — Несостоявшаяся командировка. — Попытка поехать в Венгрию. — Запрет на выезд. — Убийство в Харькове

Заграница! Сколько в этом слове привлекательного, какая таинственность исходит от него, какие опасности таятся в нем, сколько радости, огорчений, страхов и... интриг!

Долгие годы советские люди и не мечтали даже поехать за границу. До войны лишь немногие одиночки выезжали туда в служебные командировки, на международные конгрессы и пр. О том, что существует туризм, советские граждане, должно быть, просто не подозревали. После войны, когда «окно в Европу» было тщательно замазано, и в голову не приходило думать о зарубежных поездках. Более того, даже те, кого посылали в служебные командировки, отправлялся туда с величайшей неохотой, ибо хорошо понимали, что по возвращении они могут быть обвинены Бог знает в чем, — о том свидетельствовали известные судебные процессы 30-х годов.

Во второй половине 50-х годов ситуация изменилась довольно радикально. Сначала в СССР появились иностранные туристы в относительно большом количестве, а затем и советских граждан начали «пускать» за границу. Многие работали в странах народной демократии — им разрешали брать с собой семьи. Затем в социалистические страны начали выезжать туристские группы, потом появились туристские группы для поездок в капиталистические страны. Такие поездки были связаны с какими-то мероприятиями международного плана, например, с советскими выставками за рубежом, со спортивными соревнованиями и т. п.

В 1961 г. открылась выставка достижений СССР в Англии. То была пора потепления в советско-английских отношениях. Было решено отправить в Англию значительное число советских туристов. Так случилось, что однажды мне позвонили из Союза обществ дружбы и предложили включиться в одну из туристских групп для поездки в Англию. Я не очень-то верил, что из поездки что-нибудь получится. Дело в том, что однажды я был включен в состав советской делегации историков на англо-советскую конференцию, но вычеркнут какой-то инстанцией. Председатель Национального комитета советских историков Александр Андреевич Губер, с которым я долгое время работал в Секторе Всемирной истории и вообще был дружен, сказал мне доверительно и несколько смущенно: «Видите ли, Саша, когда идет речь о людях вашей категории, то дело это сложное» (словом «категория» он деликатно заменил слово «национальность»), В другой раз Институт ходатайствовал о моей командировке в Румынию, и опять я был где-то вычеркнут. Поэтому я без особой надежды на поездку заполнил анкеты и уехал в Таллин работать в архиве. К моему удивлению, недели через две я получил письмо, в котором мне сообщали, что я должен в начале июля быть в Москве в связи с предстоящей поездкой в Англию.

...В нашей группе было пятеро мужчин и восемнадцать женщин! Большинство женщин были преподавательницами английского языка и врачами. С нами ехали также жена и дочь бывшего председателя КГБ И. А. Серова (в 1961 г. он был заместителем начальника Генерального штаба). Серов принял активное участие в том, чтобы мы своевременно получили паспорта. В последний момент выяснилось, что самолет, на котором мы должны были лететь, не может взять всех из-за нехватки мест. Было предложено, чтобы 5 человек из нашей группы полетели другим рейсом на рассвете в 4 часа утра. Специальный самолет почти пустой летел в Лондон, чтобы забрать оттуда гастролировавшую в Англии труппу балета Большого театра. Серовы и я, и еще две дамы согласились лететь этим рейсом. По моей просьбе Серов прислал свою служебную машину ко мне домой, а затем я заехал за нашими дамами и таким образом проблема поездки в аэропорт, расположенный в 35 милях от Москвы, была решена. Своих женщин Серов привез в Шереметьево сам.

Когда мы выходили на взлетную полосу, чтобы погрузиться в ТУ-104, вместе с нами вышел молодой человек лет 30-35 в сером твидовом пиджаке с портфелем в руках. Он дружески поздоровался с Серовым. В самолете Варвара Ивановна Серова познакомила нас, представив молодого человека как журналиста. Он как-то невнятно назвал свою фамилию, я уловил только окончание — ...овский. Кроме нас, в самолете было двое или трое англичан. У одного из них в лацкане пиджака торчал значок Московского кинофестиваля. Когда мы прилетели в Лондон, он этот значок почему-то снял и спрятал в карман. Другому англичанину, пожилому и рыхлому человеку, было во время полета плохо, и он, беспомощно улыбаясь, то и дело спешил в хвост самолета. Журналист рассказывал дамам о том, что можно купить в Лондоне, например, качели для дачи, еще что-то, затем он вынул бумажник, извлек оттуда пачку английских купюр и продемонстрировал их дамам...

Прошло несколько лет, и однажды, открыв газету, я прочитал сообщение прокуратуры о суде над Пеньковским, обвинявшимся в измене. Внизу была его фотография. Его лицо показалось мне знакомым. Я начал читать обвинительное заключение и натолкнулся на фразу: «...18 июля 1961 г. Пеньковский прилетел в Лондон...» Боже мой, так ведь и я в этот день прилетел в Лондон! И тут я вспомнил «журналиста» и невнятно произнесенную фамилию «...овский». Ну, конечно же, это был Пеньковский!

Три часа мы провели в лондонском аэропорту в ожидании нашей группы. Я бродил по этому огромному зданию и с большим интересом наблюдал за человеческим муравейником в этом огромном международном аэровокзале. Ведь первый раз в жизни я разом увидел столько людей со всего света. Время пролетело для меня совершенно незаметно...

В Лондоне мы провели шесть дней, побывав всюду, где могли. «Сверх программы» я отправился как-то на рассвете на Ковент-гарденский оптовый рынок. Больше всего поразили меня цветы из Франции — каждый цветок был упакован в отдельной картонной коробке. В свободное время я предпочитал бродить по улицам этого прекрасного города. Вечером мне удалось однажды сбегать в кино, посмотреть «Сладкую жизнь». Нет смысла писать здесь о достопримечательностях Лондона, которые входят в обязательную программу для туристов, — об этом и так хорошо известно. Для меня все было интересным, но, прежде всего, сами лондонцы. Я увидел приветливых, чисто, но непретенциозно одетых людей в начищенных до блеска башмаках. Они охотно отвечали на вопросы (как пройти туда-то и туда-то), были деликатны и обходительны, их не интересовали наши дела, и вряд ли они стали бы рассказывать о своих. В них не было и тени чопорности или надменности, о которых нам столько твердили на протяжении нашей жизни. Конечно, после войны многое изменилось. Я был доволен тем, что увидел Лондон и англичан почти такими, какими я себе их представлял. Я чувствовал себя в этом огромном городе легко и свободно. Лондон мне показался истинным городом «для жизни».

...Я условился встретиться с профессором Эндрю Ротштейном в своей гостинице «Стивен Корт». Он пришел довольно точно. Мы поговорили о положении Англии во время войны, и я был поражен тем, как глубоко сидит в нем конформизм и догматизм, а ведь он был очень образованным человеком. У меня просто пропала охота обсуждать с ним проблемы войны. Я пошел проводить его до моста Ватерлоо. По дороге мы зашли в книжный магазин консервативной партии, где я надеялся приобрести партийные материалы военного времени, но выяснилось, что они давным-давно сожжены за ненадобностью. Я сел в метро, чтобы вернуться в гостиницу, которая находилась неподалеку от ст. Паддингтон. Но не зная своеобразия Лондонского метро, где на световом табло указывается, в какую сторону направляется поезд, поехал в другом направлении. В вагоне я спросил о чем-то сидевшего напротив меня пожилого человека. Он ответил, и в свою очередь спросил меня: «Вы поляк?» — «Нет, я русский», — ответил я. Старик улыбнулся какой-то грустной улыбкой и сказал: «Мой сын был в вашем Мурманске. Он был летчиком и погиб». Мне стало немного не по себе, как будто я виноват в том, что остался жив, и сказал тихо: «Я был под Сталинградом». Тогда совершенно неожиданно старик поднялся и произнес торжественным голосом: «Ноу степ бэк!» («Ни шагу назад» — лозунг оборонявших Сталинград солдат), мы обменялись крепким рукопожатием и оба, очень растроганные, сели на свои места. Сидевшие вокруг нас пассажиры дружески улыбались.

Поезд между тем вышел из-под земли и бежал вдоль каких-то зеленых насаждений. В вагоне почти никого не осталось. Я наконец-то сообразил, что еду не туда, взглянул на часы, увидел, что через 10 минут начнется обед, вообразил переполох, который подымится из-за моего отсутствия, и мороз пробежал у меня по коже. На первой же остановке я вышел, подошел к дежурному — здоровенному малому с добродушной физиономией, объяснил ему свои затруднения. Он рассмеялся и обрадовано сказал: «О, вы русский, я люблю русских. Га-га-рин!» (Я был в Англии спустя два месяца после первого полета в космос, и имя Юрия Гагарина было на устах у всех англичан), затем он подарил мне схему лондонского метро, объяснил, где сделать пересадку, посадил в поезд и помахал мне своей массивной рукой. Конечно, я опоздал на обед, конечно, был неприятный разговор, но все быстро испарилось — ведь я вернулся, а не попросил политического убежища!

...Вместе с Риммой Нарышкиной, юристом, мы были в Центральном уголовном суде «Олд Бейли», где с интересом следили за разбирательством малоинтересного дела — обвинения в краже на пляже. Поскольку не было прямых улик, обвиняемый был приговорен к условному наказанию. Когда, возвратившись в гостиницу, в холле я рассказывал о процессе своим товарищам, сидевший рядом незнакомый молодой человек с бородкой вдруг вмешался в разговор и на довольно хорошем русском языке спросил меня: «Ну и какого вы мнения об английском суде?» Я хотел ответить, но тут вмешался руководитель нашей группы Виктор Сергеевич и сказал нервозно: «Нам некогда, мы спешим обедать» — и потянул меня за рукав. «Ах, вы спешите...,» — насмешливо протянул незнакомец. Я ужасно обозлился на Виктора Сергеевича и ответил: «Да, нам некогда, но все же я скажу вам о своем впечатлении». И я объяснил ему, почему у меня осталось благоприятное впечатление и от суда, и от самой процедуры.

...Мы побывали в Кембридже, а затем в Стратфорде-на-Эвоне. Потом была Шотландия — Глазго, Эдинбург и родина Бернса. Глазго произвел на меня впечатление довольно мрачного города, и даже дома-новостройки, выстроенные местным муниципалитетом для рабочих, не очень порадовали меня. От Глазго отдавало бедностью. И хотя нас там прекрасно принимали, мы были даже в варьете, где швейцаром оказался выходец из России, я не мог отделаться от этого, может быть, неверного впечатления. В Глазго мы жили в старинной гостинице, деревянной, где скрипели рамы и половицы. Я спал на огромной и очень высокой кровати, должно быть, XVII века. Горничная, которой я сразу же по приезде подарил какой-то сувенир, показала мне как пользоваться электрокамином, не бросая в него шиллинги, а когда я промок до костей, попав под дождь, забрала мой костюм и привела его в порядок, категорически отказавшись от вознаграждения.

...По дороге в Эдинбург мы договорились между собой по инициативе нашего гида Нины не задавать бесконечных вопросов о Марии Стюарт, не выказывать свою «образованность» в этом вопросе, так как эта тема уже набила оскомину (незадолго до нашей поездки в Англию на русском языке вышел перевод книги Стефана Цвейга о шотландской королеве, и все эту книгу прочли). Но едва мы вошли в опочивальню Марии, как «конвенция» была безбожно нарушена, и все наперебой высказывали все, что они узнали о королеве Марии и Риччи из книги.

В Эдинбургском замке нам показали сокровища шотландского короля Брюса, которые долго хранились в тайнике. Они были обнаружены благодаря Вальтеру Скотту, нашедшему в библиотеке замка указание о том, где их искать...

Огромное впечатление на меня произвел музей — мемориал погибшим солдатам-шотландцам во время Первой и Второй мировой войны. Барельефы, сделанные с большим вкусом, книги в переплетах из красного сафьяна, в которых записаны имена погибших шотландцев, простота скорби — все это создает атмосферу какой-то возвышенной чистоты.

...Я перелистывал одну из книг, как наш гид Нина вдруг спросила меня: «Скажите, есть ли в России антисемитизм? Дело в том, что у нас в компартии идет по этому поводу дискуссия». Я ответил уклончиво, нечто вроде, что, дескать, на себе я антисемитизма не ощущал, пробормотал что-то вроде «Нынче иные времена...». Мне было стыдно, и я не знал, как быть. Рассказал об этом разговоре одному из коллег, которому доверял. Тот вздохнул: «Зачем вы так, надо сказать правду». Позднее в тот же день я разыскал Нину где-то у телевизора и сказал ей, как обстоит дело на самом деле. Она улыбнулась и ответила: «Я это знаю». С души словно камень свалился.

...На приеме в обществе англо-советской связи ко мне подошел молодой преподаватель Айк Ашер. Завязался разговор о проблемах рабочего движения в Европе. Потом началась переписка, обмен пластинками и книгами. Дважды Ашер приезжал в Москву. Мы встретились с ним снова после того, как я навсегда покинул Советский Союз в 1976 году.

Прощальный обед на вокзале Виктории. Затем Тилбери. И вот мы на борту нашего теплохода «Михаил Калинин». Нам предстоит почти пятисуточный переход до Ленинграда. Я блаженствую — ведь у меня отдельная каюта первого класса. Досталась она мне случайно: каюта предназначалась жене секретаря Центрального Комитета партии Куусинена Амираговой, но она почему-то не поехала, и так как при уплате денег все остальные заколебались, то каюта досталась мне.

Все наши очень довольны, так как у нас интуристовские боны, которые идут на корабле наряду с валютой. Поэтому мы ходим в бары и пр. Дамы набросились на датский шоколад с орехами (7 коп. плитка). Потом приходит пассажирский помощник капитана и просит объяснить дамам, что они скупили чуть ли не месячную норму шоколада! Мужчины проводят беседу с дамами, вразумляют их. Эх, бедность, бедность наша! Все от нее...

Римма также едет в первом классе. Поэтому мы обедаем в другое время (кроме двух супружеских пар и Серовых, все едут во втором классе). Виктор Сергеевич и Саша — инженер из Мосгорсовнархоза, если не врет, часто приходят ко мне. В. С. доволен — все благополучно, и он может поиграть в салоне в шахматы. Я иду на корму и играю в шайбу (нечто среднее между хоккеем и игрой в классы). Уславливаюсь с партнерами (один из них индус, другой английский студент) — если я выиграю, кричу «Да здравствует Великобритания!», если — они, то кричат «Да здравствует СССР!» Выигрываю я. Партнеры свято выполняют условия. Потом по приглашению французов играю за них. Мадам Мерседес, высокая брюнетка, восхищенно восклицает при моей игре: «Ах, месье, какой удар!» Золотой крестик на ее груди колышется. Тьфу, наваждение, изыди, сатана!...

...Обедаем вчетвером: Римма, я и очень милая английская пара — туристы, которые едут в Ленинград, в Москву — Фанни и Майкл Лайнс. Оба химики. Майкл работает у «Филипса». Подружились; теперь мы ожидаем друг друга перед едой. Встречаемся, главным образом, за трапезой. Майкл страдает морской болезнью и частенько полеживает.

Однажды ранним утром я поднялся на палубу. Кругом было ясно и светло. Мы шли неподалеку от датского берега. Неожиданно услышал голос Фанни: «Смотрите, белый замок с зеленой крышей — это Эльсинор!» Хоть издали взглянуть, какая удача, что я не проспал!

Наш теплоход останавливается на несколько часов в Стокгольме, Копенгагене и Хельсинки.

Стокгольм очень красив, очень богат, очень буржуазен. «Когда я смотрю на этот благополучный город, во мне просыпается пират, — говорю я Майклу и Фанни, — так и хочется спрыгнуть на берег со шпагой в руках и потрошить перины и подушки». Мы хохочем.

В Копенгагене каналы, удивительно красивая набережная и приморский парк.

Здесь произошел такой инцидент. Нас погрузили в один туристский автобус вместе с группой горьковчан, также возвращавшихся из Англии. Руководительница их группы — довольно неприятная на вид особа из «Интуриста». Горьковчане жалуются нам, что она держит их, что называется, «в черном теле», т. е. не разрешает никуда от нее удаляться...

...Посмотрев памятник матери-прародительницы Дании, которая на колеснице (в нее впряжены сыновья, превращенные ею в быков) объезжает с инспекторским осмотром страну, мы пешком отправляемся в приморский парк взглянуть на знаменитую Русалку. Автобус отправляется туда же пустой. Теперь пора на теплоход, до отплытия остается менее полчаса. Мы грузимся в автобус, и тут обнаруживается, что одна из наших дам пропала — была это уже немолодая преподавательница английского языка. Начинаем вспоминать, где мы ее видели в последний раз. Выясняется, что у памятника матери-прародительницы Дании. Виктор Сергеевич посылает другую преподавательницу английского языка — Элю на поиски. Потом он начинает нервничать и отправляется на поиски сам. Я его понимаю: случись что-нибудь, и у него будут очень большие неприятности по линии КГБ.

Едва Виктор Сергеевич удалился, как руководительница горьковской группы через переводчика-датчанина отдает приказ водителю ехать на теплоход. «А как же наши товарищи?» — спрашиваю я. — Мы не обязаны их ждать. Пусть добираются сами, — раздраженно отвечает дама из Интуриста.

— Но если они придут сюда и нас не найдут, то они растеряются и опоздают на теплоход. Без двух групп — нас 40 человек — теплоход не уйдет, а троих ждать не станет, — пытаюсь я аргументами от разума убедить даму. Все остальные туристы молчат. И это начинает меня раздражать.

— Едем, — твердо говорит руководительница горьковской группы.

— Я остаюсь, — также твердо говорю я, — и буду ожидать наших товарищей. С этими словами я поднимаюсь и иду к выходу. Все остальные упорно молчат. Некоторые смотрят в окно, будто их не касается.

— Как Ваша фамилия?! — почти кричит мадам из Интуриста.

Я называю себя и выхожу. Вместе со мной в знак солидарности покидает автобус и старик-переводчик. Он вне себя от возмущения, но сдерживается и лишь говорит: «Как это неколлегиально (т. е. не по-товарищески). Первый раз в жизни вижу такое. Но не волнуйтесь, я остался с вами, чтобы показать кратчайший путь к причалу». Автобус уходит — ни один из товарищей не последовал моему примеру. И это повергает меня в глубокую скорбь. Кажется, в течение нескольких минут я передумываю всю свою жизнь. Через несколько минут появляются, оживленно болтая, все трое. Подходят. «А где все остальные?» — удивленно спрашивает Виктор Сергеевич. — По дороге расскажу, — отвечаю я, — теперь побежали, осталось до отплытия семь минут». Под водительством датчанина мы быстро шагаем. И вдруг за поворотом видим, стоит у причала наш красавец, пятитысячетонный «Михаил Калинин». Дружески прощаемся со стариком-датчанином. Подымаемся на борт. Все в порядке.

После обеда Виктор Сергеевич и Саша приходят ко мне в каюгу, чтобы обсудить происшествие. Как ни странно, но Саша не разделяет нашего с Виктором возмущения. Я вне себя от ярости, так как выяснилось к тому же, что дама из Интуриста уже семь раз была в Копенгагене и прекрасно знала, что от места, где мы стояли, до причала рукой подать, а на автобусе всего две минуты пути. Виктор Сергеевич сыплет проклятьями на могучем русском языке. Саша замолкает. Я кричу: «Где же солидарность советских людей за границей, о которой нам твердили на инструктажах перед отъездом!» Саша с интересом смотрит на меня... Ночью я долго не могу заснуть и думаю о солидарности людей и о молчании. Мне хотелось бы знать, почему все молчали — боялись, что их больше не пустят за границу? «Грустно жить на этом свете, господа».

...В Москве Лайнсы ждут меня у гостиницы. Я одалживаю «Волгу» у соседа и вместе с Риммой заезжаю за ними. Мы едем по Успенскому шоссе, там гуляем, затем ужинаем у меня. Пьем за вечную дружбу... Из Англии получаю потом открытку с благодарностью.

...Спустя 10 лет под Новый 1971 год посылаю Лайнсам поздравительную открытку. Ответ получаю еще спустя... год, под Новый 1972 г. Оказывается, моя открытка пропутешествовала целый год, так как Лайнсы сменили место жительства, построили новый дом. На фотокарточке действительно новый дом, а на его фоне сидят на лужайке Фанни и Майкл.

Осенью 1964 года я отправился в составе туристской группы сотрудников нашего института в девятидневную поездку по Финляндии. Это была чудесная, веселая прогулка, о которой я и сейчас вспоминаю с удовольствием. Это был мой второй выезд за рубеж. В третий и в последний раз я поехал спустя два года осенью 1966 года в Польшу.

А дело было так.

...Зимой 1946 года я сидел и занимался у окна нашего полуподвала на ул. Горького, 26. Вдруг какая-то тень закрыла дневной свет: неизвестный стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу и, очевидно, тщетно пытался разглядеть, есть ли кто в доме. Я выскочил на улицу и обмер: Боже мой, Стасик! Затащил его в квартиру. Родители обнимали его, мама рыдала...

Стасик Людкевич учился в одном классе с моим братом — они были очень близки. После окончания школы в 1935 г. оба собирались на исторический факультет. Стасик попал, брат провалился на экзамене. На следующий год брат поступил на географический факультет. Стасик был единственным сыном в семье польских революционеров, эмигрировавших в СССР. Его отец был ответственным секретарем Международного объединения революционных писателей. Жили они в писательском доме в Большом Афанесьевском переулке.

Я был влюблен в Стасика и подражал ему даже в манере ходить и чуть было не стал из-за этого горбатым: Стасик сильно сутулился. В те годы мой брат и Стасик относились ко мне, как к младшему, покровительственно. Я очень завидовал их, как мне казалось, очень важным делам. В нашей школе была создана интернациональная секция, и ее возглавлял мой старший брат, а Стасик ему помогал. До сих пор у меня сохранился бланк с надписью на русском и немецком языках: «Интернациональная секция 25-ой образцовой школы Свердловского района гор. Москвы». Я тоже включился в работу этой секции: в пионерском отряде создал звено МОПР (Международная организация помощи революционерам), собирал деньги в помощь жертвам капитала, ходил на разные собрания, где выступали бывшие узники империализма и даже присутствовал на одном из заседаний Всемирного конгресса МОПР'а в Колонном зале Дома Союзов. В ту пору — мне было 12-14 лет — я готовился стать профессиональным революционером, чтобы делать мировую революцию. Когда мне было 14 лет, я написал письмо своему двоюродному брату Вольфу Лихтеру, латвийскому коммунисту, отбывавшему заключение в Рижской крепости. В письме я извещал его, что «недалек тот час, когда мировой пролетариат свергнет иго буржуазии» и освободит его из крепости. Позднее моя тетя, мать Воли, рассказывала, что мое письмо чуть было не стоило ее сыну еще нескольких лет тюрьмы. В 1936 году Воля по приказу партии уехал в Испанию на помощь испанской революции. Он погиб в битве при Гвадалахаре в феврале 1937 года...

...Вернемся, однако, к истории Стасика.

Пришел 1937 год. Отец Стасика, как и многие другие польские революционеры, находившиеся в эмиграции в СССР, был арестован, обвинен в шпионаже и расстрелян. Вскоре был арестован и Стасик, тогда студент истфака МГУ. Мать была выслана. Стасик провел в лагере 8 лет и был освобожден лишь благодаря настоянию ЦК ПОРП вместе с другими польскими товарищами. Он женился на дочери прораба Лиде и теперь вместе с ней, с маленьким ребенком — Владеком — и матерью возвращался в Польшу... Все это Стасик рассказал нам тем морозным зимним днем. Я вспомнил, как мой брат Вова после ареста Стасика ездил вместе с его первой женой Леной в лагерь, но свидания Лене не дали.

Шли годы. Стасик стал важной персоной: редактором центральной молодежной газеты, потом заведующим отделом в «Право люду» и, наконец, директором польского телевидения. Стасик несколько раз приезжал в Москву. Но вот наступил 1956 год. Стасик был среди тех, кто выступил за большую демократизацию. Но в 1957 г. был дан повсеместно сигнал «отбой». Стасик получил строгий выговор с предупреждением по партийной линии за «предоставление трибуны ревизионистам», лишился своих постов и стал секретарем редакции вечерней варшавской газеты. Немаловажную роль в его судьбе сыграло и то обстоятельство, что брат его матери, видный партийный работник, также попал в опалу. В начале 60-х годов мы начали со Стасиком регулярную переписку. В 1966 году Стасик прислал мне приглашение, и в сентябре того же года я отправился в Варшаву. 17 дней я провел в Варшаве. Затем вместе со Стасиком поехал в Краков и Закопане. Оттуда Стасик возвратился на работу в Варшаву, а я один отправился в Гданьск.

...Это была чудесная поездка во многих отношениях. Благодаря дружескому расположению ко мне директора польского института марксизма-ленинизма Тадеуша Данишевского, с которым я познакомился как-то в Москве, я и Стасик получили возможность останавливаться в партийных гостиницах. Практически это давало большую экономию: мы платили за комнату 10-20 злотых в день вместо 150-200 злотых в обыкновенной гостинице. Кроме того, в Варшаве я получил возможность ходить на самые труднодоступные спектакли вроде «Наместника», «Танго» и др. Благодаря помощи Данишевского, мне удалось поработать в польских архивах и в Институте международных отношений, откуда я привез фотокопии и микрофильмы уникальных документов для своей работы (той самой, которая так и не увидела света).

Данишевский был человеком умным и добрым. События 1968 года не пощадили его. Он был освобожден от работы, переведен на пенсию и вскоре умер.

...В Варшаве я жил у Стасика: мне была уступлена комната его сына Владека — а сам Владек жил у своего приятеля. В доме все трудились: Стасик в редакции, Лида в Институте (она инженер-электроник по профессии), дочь Стасика Инка держала экзамен на филологический факультет Варшавского университета. Мать Стасика, уже немолодая, но все еще очень красивая женщина, жила отдельно вместе со своей теткой. Работала Людвига Станиславовна в «Орбисе», нечто вроде нашего Интуриста. В доме была замечательная собака — гончая, которая по утрам требовательно будила всех, ожидая с нетерпением, когда пойдут за газетой, — ей принадлежала привилегия нести газеты от киоска до дома.

...Не буду описывать здесь польские достопримечательности, как я не делал этого при рассказе о поездке в Англию. Лишь несколько эпизодов.

В Варшаве я нанес визит в издательство «Книга и знание», которое в это время издавало мою книгу «1941, 22 июня». По просьбе издательства я написал предисловие к польскому изданию, с которым книга и вышла.

...Мьг со Стасиком были в Освенциме. Это так ужасно, что не хочется писать об этом. Две вещи поразили меня: во-первых, обыденность преступлений, происходивших там. Убийства и пытки были в Освенциме рутинным, обыкновенным делом. Они составляли смысл и содержание всего, что творилось там. И немудрено, что эта фабрика смерти создала в конце концов и свой собственный цех ширпотреба, где изготовлялись предметы обихода из человеческой кожи. Во-вторых, я понял, что гитлеровцы не могли бы творить здесь свои злодеяния, если бы им не помогала в этом какая-то, пусть даже самая ничтожная, часть коренного населения. Потом мне рассказывали, что во время немецкой оккупации возникла даже специальная профессия т. н. шмальцовгциков (от слова «шмалец» — жир). Шмальцовгцики выискивали прячущихся евреев и требовали от них выкупа за недоносительство, т. е. «жали масло» из своих жертв. Несчастные либо откупались, либо попадали в гестапо.

...В Гданьске я жил в гостинице управления по пропаганде горкома ПОРГГа. Представитель горкома предложил мне присоединиться к советской партийной делегации, которая там гостила, чтобы я имел возможность видеть достопримечательности. У делегации был микроавтобус, в котором было как раз одно свободное место. Возглавлял делегацию первый секретарь Гродненского обкома партии Владимир Федорович Мицкевич. Кроме него (он был вместе с женой), с нами были еще три супружеские пары. Ко мне все отнеслись очень тепло. С Владимиром Федоровичем мы говорили и о моей книге, и о событиях, которым она была посвящена...

...Однажды в Гданьске я отправился в музей живописи, но никак не мог найти дорогу, крутился, возвращался назад. Наконец я решил спросить дорогу у первого встреченного. Им оказалась женщина неопределенных лет в модном пальто из тисненной кожи.

...Мы бродили по музею, она не говорила по-русски, поэтому объяснялись на немецком. Мы говорили о религии (Беата — верующая католичка), и я вспомнил о замечательной скульптуре в одном из варшавских соборов, — патера в мученическом терновом венце — в память 5 тысяч польских католических священников, замученных гитлеровцами.

Поездку в Польшу я буду всегда вспоминать с неизменно теплым чувством. Здесь я познакомился и подружился (надеюсь, на всю жизнь) с Мишей Геллером, другом моих московских друзей. Миша был когда-то, как и я, студентом исторического факультета Московского университета. Жизнь его была непростой. В конце концов судьба закинула его с женой Женей в Польшу. В ту пору он был редактором Польского агентства печати. Миша, сам страстный книжник, повел меня в букинистический магазин «Атенеум», где при его финансовой поддержке мы приобрели для меня много книжек. Среди них был Орвелл «1984», книга, запрещенная в СССР. Мне удалось благополучно привезти ее в Москву.

...Теперь Геллеры живут в Париже. Миша — профессор Сорбонны. Он написал замечательную книгу» Концентрационный мир и советская литература» и много интересных статей о творчестве А. И. Солженицына, А. Зиновьева, М. Алданова и других писателей и публицистов.

Сейчас мы пишем вместе историю Советского Союза. Надеюсь, мы ее напишем...

...Когда я в первых числах октября покидал Варшаву, ничто, казалось, не предвещало, что мы видимся со Стасиком, может быть, в последний раз.

...В купе поезда нас было трое: молодой человек из Минска, который гостил у родных, японка, возвращавшаяся из Парижа с международного конгресса эсперантистов и проведшая затем несколько дней в Польше по приглашению тамошней секции эсперантистов, и я. В Бресте в наше купе пришли советские пограничники и таможенники. Я помог японке заполнить декларацию. Трижды в течение ночи приходили проверять документы и вещи у этой совершенно растерявшейся японской женщины. Глубокой ночью появился еще один пограничник, снова разбудил ее и увел на заставу. В это время наш поезд перегнали на другой путь. Потом библиотекарша мне рассказывала, как мерзла на платформе в течение двух часов. А дело было пустяковое: видно, пограничникам показалось подозрительным, почему японская гражданка возвращается домой через территорию СССР. А ей просто было интересно проехать через нашу страну, сделать остановку в Москве, этой библиотекарше из Токио.

...Весной 1967 года я обратился с просьбой о выдаче мне приглашения для Инки. Долго мне не отвечали, а затем сообщили, что в моей просьбе мне отказано — в это время я уже был исключен из партии.

Мы продолжали поддерживать связь со Стасиком. Новые беды обрушились на эту семью. Вслед за студенческими волнениями в марте 1968 года в Польше началась разнузданная антисемитская кампания: лиц еврейского происхождения увольняли с работы, лишали средств к существованию.

После войны в Польше уцелело и возвратилось из других стран всего 30 тысяч евреев. Подсчет приблизительный, так как после массового истребления евреев гитлеровцами в польском паспорте была исключена графа «национальность» и значилось лишь «гражданство». Это была мудрая мера против антисемитизма. Теперь же в Польше началось нечто, напоминавшее нравы гитлеровцев: выяснялось происхождение не только родителей, их национальность, но и национальная принадлежность более отдаленных поколений. И это происходило в конце 60-х годов в социалистической Польше, в стране, где за 25 лет до того гитлеровцы уничтожили 6 млн евреев.

Антисемитская кампания коснулась и Стасика: он был предупрежден об увольнении с работы. Его мать ушла на пенсию. Инка участвовала в студенческих волнениях, была, как и все другие студенты, исключена и при повторном приеме не была принята. Семью Стасика, как и семьи других евреев, вынуждали покинуть свою подлинную родину — Польшу. В конце концов, лишенный средств к существованию, он, один из первых строителей новой социалистической Польши, вынужден был эмигрировать. Сначала Стасик, Лидка и Людвига Станиславовна жили в Иерусалиме. У Лиды была работа по профессии. У Стасика постоянной работы не было, ибо для него, талантливого журналиста, не было возможности получить работу по душе. Инка живет у дальней родственницы в Брюсселе, где учится в университете на отделении славистики. Владеку удалось вместе со своей польской женой получить визу в Швецию, где они работают и учатся в Политехническом институте, у них родилась дочь, и, будем надеяться, что внуки Стасика будут избавлены от мук расовых преследований и дискриминации...

Стасик переселился поближе к сыну, в Швецию. Недавно он разыскал меня. В 1969 году был опубликован в Москве 81 выпуск «Литературного наследства», посвященный МОРП'у. В нем помещены воспоминания Стасика о своем отце, Клеменсе Людкевиче...

Сотрудники нашего Института начали ездить за границу с научной целью с конца 50-х годов. Постепенно от участия в научных конференциях перешли к многомесячным командировкам для исследовательской работы. Немало сотрудников сектора истории США и Канады, американистов, работало в архивах и библиотеках Соединенных Штатов, некоторые побывали там по два, по три раза. Выезжали итальянисты в Италию, франковеды во Францию, кто-то из латино-американистов побывал в Мексике и на Кубе. В социалистические страны Европы ездили постоянно, причем одни и те же лица и по многу раз. Тот, кто один раз проходил все инстанции, включая высшую — выездную комиссию ЦК КПСС, и ничем себя в дальнейшем не скомпрометировал, мог рассчитывать на повторение поездки. Оказаться же неугодным было очень легко — не с тем поговорил, не так поговорил, зашел в ресторан, вызвал подозрение, что ухаживаешь за женщинами, просто повздорил с кем-нибудь из начальства и т. д. и т. п. И все же, если проанализировать состав сотрудников, которые ездили за рубеж, можно заметить некую закономерность в том, кто и через какие промежутки ездит, и тогда станет ясным, что ездят в научные командировки и на длительные сроки вовсе не самые лучшие, не наиболее способные историки, но либо согласно занимаемому служебному положению, либо связанные с учреждениями, которые к исторической науке, да и к науке вообще имеют очень отдаленное отношение.

Я проработал в Институте истории и в Институте всеобщей истории свыше 30 лет и за это время ни разу не был послан в научную командировку за рубеж. Трижды я выезжал за границу, дважды как турист — в Англию и в Финляндию — и один раз по частному приглашению — в Польшу. И только в последний раз, в Польше, мне удалось поработать немного с архивными материалами по своей теме. Я также ни разу не участвовал в международных конференциях, даже если они происходили в Москве. До 1965 года это происходило потому, что докладчиками на конференции посылались, как правило, лица, занимающие определенные посты, или близкие к ним люди. После 1965 года меня не посылали на конференции, так как полагали, что я пользуюсь за рубежом слишком большой известностью как опальный историк!

Трижды меня начинали оформлять для заграничной командировки: в конце 50-х годов в Румынию, в 1964 году — в Кению и в 1964-67 гг. — в Англию. Так я никуда и не поехал. Правда, я все время шел вперед. Первый раз мои документы дошли до иностранного отдела Президиума Академии наук, во второй раз я был вызван для беседы в ЦК, в третий раз иностранный отдел Президиума АН СССР послал на меня запрос для получения въездной визы в Англию (так во всяком случае мне говорили в иностранном отделе). После же моего исключения из КПСС в июне 1967 года был наложен запрет не только на мои любые выезды за рубеж, но даже на присутствие в качестве гостя на международных семинарах и конференциях, происходивших в Москве, на встречи с иностранными коллегами и т. д.

Остановлюсь немного подробнее на судьбе моей командировки в Англию. Разговоры о ней шли начиная с 1962 года. В середине 1964 года, приступая к последней по счету монографии из цикла «Внешняя политика Англии накануне и во время Второй мировой войны», я обратился с письмом к директору Института Хвостову с просьбой предоставить мне командировку. Затем, как я уже выше писал, мои отношения с Хвостовым обострились, и когда я спросил его как-то о командировке в Англию и напомнил о данном им обещании, он мне резко ответил: «Обещания, которые были даны раньше, потеряли теперь свою ценность». Тогда я шутливо заметил: «Знаете, Владимир Михайлович, Ваш ответ очень мне напоминает модную сейчас формулу: была возможность — обещал». Он усмехнулся, через некоторое время он позвонил все же в иностранный отдел, и дело как будто бы сдвинулось с мертвой точки. Я начал заполнять анкеты, беседовать с сотрудниками иностранного отдела. Спустя еще год в Институте было составлено «научное обоснование командировки», подписано и отправлено в Президиум Академии наук СССР. Была составлена и утверждена также моя программа работы в Англии. Среди пунктов этой программы, не имеющих прямого отношения к моей исследовательской работе, были такие:

«4. В случае предложений со стороны английских ученых в отношении развития более тесного сотрудничества сообщить, что эти предложения по возвращении в Москву будут переданы в дирекцию Института истории АН СССР.

5. В случае, если придется вести беседы, касающиеся общеполитических проблем, разъяснять политику советского правительства, основываясь на решениях XXIII съезда партии, пленумов ЦК КПСС и на материалах, опубликованных в советской печати.

6. Строго соблюдать правила поведения советских граждан за рубежом».

Эти три пункта постоянно фигурировали во всех без исключения программах научных зарубежных командировок. Каждый советский гражданин, выезжающий в опасный мир капитализма, обязан быть пропагандистом и проводником политики коммунистической партии и советского государства.

Итак, мое «выездное дело» перекочевывало со стола на стол, а сама командировка переносилась с квартала на квартал с 1965 года на 1966, а затем на вторую половину 1967 года. И вот, наконец, когда я уже заполнил анкеты для получения въездной английской визы, сотрудник, который готовил мое дело, соболезнующе сообщил мне, что мое выездное дело утеряно, и все надо начинать сначала! Здесь терпение мое лопнуло, и, придя домой, я немедленно написал и отправил письма протеста начальнику иностранного отдела Президиума АН СССР и моему директору В. М. Хвостову.

Письма подействовали. В иностранном отделе поняли, что они «перегнули», через три дня тот же сотрудник сообщил мне как ни в чем ни бывало, что мое дело нашлось.

Но скоро начались мои партийные неурядицы, и в начале июня 1967 года мое дело благополучно возвратилось туда, откуда оно было выслано, — в Институт истории.

Человек уж так устроен, что живет надеждами. Вероятно, если бы не было такой воображаемой возможности, то человечество давным-давно выродилось бы в племя прагматиков, и интеллектуальная, духовная жизнь стала бы невозможной. Итак, согласимся, что люди всегда на что-то надеются, мечтают, тем и живы на свете.

Несмотря на то, что мне перевалило за 50, надежды меня еще не покинули, и я никак не могу смириться с тем образом жизни, который кто-то из начальства начертал для меня. Так и случилось, что через пять лет после моего исключения из партии в 1972 году я решил немного встряхнуться, выехать на несколько недель в Венгрию, откуда мне прислали приглашение.

Мои московские друзья отговаривали меня от этой затеи, опасаясь не без основания, что мне не разрешат этой поездки, и меня постигнет лишь новое разочарование. Однако тайная надежда, что, может быть, время смягчило и изменило отношение ко мне, подталкивала меня к действиям. На худой конец, рассуждал я, буду точно знать свое реальное положение.

Как известно, для того чтобы в Советском Союзе подать бумаги на выезд, необходимо получить рекомендацию (характеристику) того учреждения, в котором работаешь. Я еще помнил блестящие характеристики, которые мне выдавал Институт до моего исключения из партии. Сначала я обратился в свой сектор. Составили проект характеристики. Дело пошло как будто неплохо: не только профсоюзная организация, но и заместитель секретаря партийной организации подписал характеристику. Не хватало лишь третьей подписи — директора Института всеобщей истории академика Е. М. Жукова. Когда перед ним положили характеристику, то он пришел в необычайный гнев и заявил, что это чрезвычайное происшествие (ЧП) и что он моей характеристики ни в коем случае не подпишет.

Тогда я отправился на Центральный телеграф, что на улице Горького, и отправил телеграмму в Будапешт, в которой сообщал, что не могу выехать из-за отказа Института выдать мне характеристику.

Это был открытый вызов всем неписанным на сей счет законам. Ведь обычно полагается самому найти приличный предлог для отказа от приглашения. Такими предлогами бывают: болезнь, занятость, семейные обстоятельства, но ни в коем случае нельзя называть истинную причину — отказ в характеристике.

Этот эпизод заставил меня еще раз серьезно подумать о положении, в котором я нахожусь. Я думаю, что те, кто не разрешил мне поездку в Венгрию, на такую мою реакцию и рассчитывали. Но думали-то они, что мои размышления приведут меня к капитуляции. В этом я убедился три года спустя.

Примитивность психологии этих людей меня всегда ошарашивала. Позднее я пришел к заключению, что это одна из особенных черт «хомо совьетикус», находящегося у власти: уверенность, что осознание безнадежности сопротивления рано или поздно заставит человека капитулировать. И все же мне это казалось слишком примитивным, чтобы я до конца мог в это поверить. Но на самом деле так оно и есть.

Я не случайно упомянул в начале этой главы об интригах, связанных с поездками за рубеж. В моем Институте дело доходило до ссор между претендентами на одну и ту же заграничную командировку. Да что там ссоры — до прямых доносов в Иностранный отдел Президиума Академии наук, в ЦК КПСС и, должно быть, также и в КГБ. Компрометация конкурента, сведение личных счетов на почве борьбы за поездку за границу стали обыденным явлением.

Заграничная командировка — это и приманка, и дубинка одновременно: будешь вести себя хорошо, слушаться начальства, выполнять любые его задания, наградой тебе будет поездка за границу, не будешь слушаться — не поедешь за границу. И народ тянется, прилагает всяческие усилия, интригует, лишь бы получить командировку или даже туристическую путевку, чтобы хотя бы две недели провести... в капиталистическом аду!

Последнее время появились случаи и похуже.

Один из них произошел в городе Харькове, крупном индустриальном и культурном центре Украины. В одной из квартир многоэтажного дома, расположенного на Красношкольной набережной, жили две семьи инженеров Белинского и Муратова, оба — члены коммунистической партии. 36-летний Белинский, кандидат технических наук, исполнял обязанности директора Всесоюзного научного института ВНИИЧЕРМЕТ. До выдвижения на эту должность он был начальником отдела и секретарем партийной организации своего института. В том же институте в должности заведующего лабораторией работал 47-летний Муратов. И Белинский, и Муратов были людьми семейными, обладавшими по всем статьям безукоризненной репутацией.

Оба научных работника должны были ехать на международную выставку в Соединенные Штаты для демонстрации сконструированного институтом прибора для очистки окружающей среды. Но, как это часто бывает в советской практике, перед самым отъездом выяснилось, что поедет кто-то из них один, а на место другого будет послан представитель министерства. Муратов, узнав об этом и желая устранить конкурента на поездку в Америку, подал заявление на Белинского, обвиняя его в том, что он скрывает свое еврейское происхождение. В условиях государственного антисемитизма, процветающего в Советском Союзе, а на Украине в особенности, это обвинение было серьезным.

Белинский, возмущенный не столько предательством Муратова, сколько его утверждением, будто отец Белинского был евреем, в то время как он был русским, решил посчитаться с соперником. Бывшие друзья встретились для выяснения отношений на квартире Белинского. В возникшей между ними драке более молодой и сильный и к тому же вооруженный ножом Белинский убил Муратова, ликвидировав таким образом не только соперника на поездку в США, но и отомстив «за поруганную честь русского человека». Затем Белинский расчленил в ванне труп Муратова, но так как один справиться не мог, то вызвал срочной телеграммой жену из Киева. Вдвоем они и завершили эту «работу». Части тела Муратова они вывезли и закопали в разных местах в городе. Затем Белинский отправился в институт, который он возглавлял, чтобы провести очередное совещание с сотрудниками. Подчиненные были несколько удивлены явными следами драки на лице и шее шефа. Кроме того, Белинский в спешке не успел уничтожить все следы убийства... Он был арестован и приговорен к расстрелу.

Дело Белинского является, по-видимому, новым качественным скачком в истории международных научных связей...