Озорник

На воле

Я помчался на улицу. Пробежал через пустырь и направился прямо на дынный базар. Стояла уже поздняя осень, и поэтому здесь можно было увидеть горы дынь и арбузов.

Водоносы везде полили землю, и было прохладно. В нескольких местах лежат вязанки зеленого клевера. Крестьяне отовсюду везли сюда дыни разных сортов. Они распрягали ослов, лошадей и садились в тени арбы, сложив вокруг себя горки из дынь. Тут можно купить и крупную белую дыню, величиной с горшок, желтую и красноватую, к которым стоит только дотронуться ножом, как они раскалываются на несколько частей.

Из Кувы, Маргелана, Ферганы, Алтыарыка дехкане привозили крупные гранаты. Здесь я нашел себе товарища, такого же по возрасту, как и я.

— Эй, мальчик, как тебя зовут? — спросил я.

— Какое твое дело? Атабаем меня зовут, — ответил он.

— Давай купим одну дыню на двоих.

— Я согласен, но у меня нет денег.

— Если у тебя нет денег, зачем на базар пришел?

— А я помогаю разгружать дыни, за это мне дают какую-нибудь дыню.

— Тогда иди своей дорогой. Ты мне не подходишь!

Я купил маленькую дыню, разбил и стал есть над ведром. Семена ее были розовые. Что может быть лучше, когда сам, на свои деньги, покупаешь дыню и сам с ней разделываешься!

В нашей чайхане никогда не увидишь свежие фрукты. Курильщики опиума их избегают так же, как и кошки холодной воды.

Как-то я принес Ходжи-бобо один персик.

— Эй, щенок, что ты мне подсунул?

— Это то, что называется «персик».

— Оказывается, персик — это круглая вода. Фу, даже дрожь меня взяла! — сказал он, возвращая мне слегка откушенный плод.

Я с большим аппетитом съел дыню и, желая купить пару ферганских гранат, протянул пятак. Старик оглядел меня с ног до головы.

— Хочешь гранаты, сынок, спрячь деньги в карман. Я еще не начал торговать, а перед этим не хочу продавать поштучно, — сказал он и протянул мне бесплатно два больших граната. — Один ешь сам, другой отнеси младшим братьям; мне достаточно твоей благодарности. Гранаты прибыли издалека, они священные.

Мне очень понравился этот старик. Я хотел ему тоже сказать что-нибудь приятное, но ничего не мог придумать. Потуже опоясался, отправил гранаты за пазуху и пошел своей дорогой.

Когда я проходил мимо угольного склада, услышал звуки карная и зурны. Посреди площади устроилась цирковая труппа Юпатова. Стоя на арбах, клоун созывал народ на представление. Вся босоногая ребятня сбежалась сюда. На одной арбе два зурниста, один трубач и один барабанщик. Клоуны в халатах, разрисованных звездами и полумесяцами, и в разноцветных колпаках, с приклеенными длинными носами, в свалявшихся светлых париках, с накрашенными щеками и губами вытворяли разные штуки. Один глотал яйцо и вынимал его из уха, другой продевал ленту из одной ноздри в другую. На второй арбе русская женщина наряжала дворняжек и напевала:

А собачки так и приплясывали.

На третьей арбе полуголая женщина в бриджах, расшитых блестками, кувыркалась и извивалась, как настоящая змея. А один силач ловко подбрасывал и ловил двухпудовые гири. Еще один артист в центре площади заставлял лошадь кланяться зрителям.

— Эй, люди, кто знает — знайте на здоровье, кто не знает — расскажите другим! — шутил всем известный клоун Рафик.

Давнишний знакомый узбеков Юпатов-бай и его дочь Майрамхан во дворе угольного склада показывали джигитовку.

— Подходи, народ, пока не поздно! — созывали они народ покупать билеты.

Я стоял впереди, около трубача и зурниста. Мне захотелось съесть гранат. Я достал из-за пазухи гранат, разделил по трещине на две части и с большим аппетитом стал уплетать, чуть ли не захлебываясь от удовольствия. Сок граната пополз мне за рукава. Вдруг звуки трубы и зурны почему-то стали глуше издаваться. Старик трубач тужился, изо всех сил дул в трубу, его щеки раздувались, потом он издал какой-то странный звук и замолк совсем.

— Эй, каналья! — крикнул он.

Я стал оглядываться: кому же он кричит?

— Я тебе говорю! — зло посмотрел он на меня. — Выйди из круга, ешь свой гранат где-нибудь в другом месте!

Оказывается, музыканты, увидев, как я ем гранат, исходили слюной и не могли больше дуть в свои трубы.

Меня выволокли из круга.

Представление уже подходило к концу, и я ушел. По дороге решил подстричься. Я остановился около парикмахерской, которая находилась под мечетью. Вместо вывески развевался на ветру и болтался грязный передник. В парикмахерской сидели три-четыре человека. Одному на лоб поставили пиявки. Другому у висков сделали надрез и к ранам привязали рожки, чтобы туда стекала кровь. Это якобы снимает головную боль.

Человек, сидящий с рожками, походил на настоящего быка. Эти двое, сидя на низенькой скамейке, склонив головы набок, стонали. А старик цирюльник был занят тем, что кому-то удалял коренной зуб.

— Что, сынок, хочешь подстричься? А деньги есть у тебя? — спросил у меня цирюльник.

— Да, есть.

— Придется подождать. А пока иди к пруду и хорошенько намочи волосы.

Цирюльники были мастера на все руки. Они, кроме стрижки и бритья, еще занимались и врачеванием. В их обязанности входило лечить от головной боли: пускать кровь, ставить пиявки. Лечить и удалять зубы, готовить всевозможные целебные порошки.

Я спустился к пруду, долго мочил волосы. Когда наконец волосы стали совсем мокрые, я пошел к цирюльнику. Тот уже разделался с зубом больного, который теперь сидел в углу и охал… Цирюльник уже подстригал усы одному пожилому человеку. Он глазами указал мне на низкий стульчик и сказал:

— Ты пока мни волосы, не давай им высохнуть.

Подошла моя очередь. Мастер довесил мне на шею грязный фартук, потом, дотронувшись до моих волос, сказал:

— Ты же плохо намочил волосы, несчастный! — и стал лить мне на голову воду из кувшина и растирать рукой.

Он так сильно тер мою голову, что казалось, с нее сдирают кожу. Да еще и назойливые мухи досаждали мне. Они так искусали мои и без того в ранках ноги, что хотелось криком кричать.

Мастер взял широкую, с ладонь, бритву и начал сбривать мне волосы с виска. Каждый раз, когда он проводил бритвой по голове, я еле сдерживался от боли.

— Сиди спокойно. Что дергаешься? — ворчал мастер.

В нескольких местах появились порезы, и он на ранки прикладывал куски ваты. Когда бритье было в разгаре, со стороны торгового ряда послышался такой шум, что все сорвались с мест и помчались туда. Я тоже отбросил фартук и вскочил. Мастер удержал меня:

— Сначала заплати. Это — место святого Салмо́на. Его не обманешь. Облысение, колтун, лишаи появляются у тех, кто обманывает Салмона, — сказал он.

— Это все, наверное, от грязной бритвы и такого же грязного передника! — ответил я.

— Прикуси язык, шайтан!

Я заплатил цирюльнику и поспешил за толпой в сторону торгового ряда. Народу было тьма-тьмущая.

Я посмотрел туда, откуда донесся крик. Там из двустворчатых синих ворот четверо парней волокли человека лет сорока. Успел заметить, что у этого человека были усы и борода. На нем камзол из китайской чесучи и бешмет. Опоясан был он розовым шелковым платком. Золотая цепочка от часов проходила по всей груди. На ногах лакированные ичиги и кавуши, на голове цветная тюбетейка.

Двор, откуда вытащили мужчину, принадлежал знаменитой в свое время певице Айше́, а этот человек был ее мужем — Рахма́том Ходжо́й. Люди его обвинили в обмане и подняли страшный шум. Четверо выволокли его в самую грязную улицу, раскачали и бросили, словно мешок с зерном. Несмотря на то что Рахмат сильно ударился о землю, он тут же вскочил на ноги.

— Эй, мусульмане! — только и сказал он.

К нему вплотную подошел мускулистый джигит лет тридцати, ударил головой в живот и опрокинул его. Никакая сила не могла умерить гнев собравшихся. Каждый, кто мог достать его рукой или ногой, старался ударить. Это они считали святым делом для себя. В этой толпе, похожей на осиное гнездо, которое потревожили палкой, никто никого не видел и ни в чем не разбирался. Внимание всех было обращено на распластанное тело Рахмата. Одежда его вся испачкалась в грязи и крови. От ударов у него заплыло все лицо. На теле не было живого места. Он, видно, давно уже отдал душу аллаху, а народ все еще не успокаивался. Подошли полицейские, стали разгонять толпу, свистеть, стрелять в воздух. Все было бесполезно. Только через полчаса с лишним народ сам по себе стал расходиться.

За что люди учинили над Рахматом такой самосуд, никто толком так и не знал.

Наступало время вечерней молитвы, поэтому базар стал редеть. Я выполнил поручение Ходжи-бобо, купил свечи и особый сорт табака для индийского менялы. И еще для бедных наших посетителей от себя купил полфунта халвы и направился домой.

Когда я подходил к тандырному базару, встретил своего товарища Тураба́я.

— Ха, ха, ха! — обнял он меня. — Жив ты, каналья? Ты давно в Ташкенте? Твоя бедная мать думает, что тебя уже нет в живых, и хочет справлять поминки. Какой же ты жестокий!

— Ты прав, друг. Но ты же видишь, как я выгляжу. Как я могу в такой рваной одежде показаться дома! Я здесь только около недели (пусть аллах простит меня за обман). Хозяин мой, кажется, щедрый, добрый человек. Еще неделю поработаю, приоденусь, подзаработаю денег, чтоб купить что-нибудь сестрам, потом уж заявлюсь. Но ты никому не говори, что меня видел. Через неделю обязательно я сам приеду. Как там мама, сестренки? Что нового у нас в махалле?

— Мать, сестры живы и здоровы. Дядя им помогает. А что в махалле может быть нового?.. Украли подстилку из мечети. Многие подумали, что чапан Исма́та-дурачка из этой кошмы. А еще бабка Зиеда́ ослепла. Да, у нее теперь появилась еще одна песня. Вот такие мелочи, дружок. Дела у моего отца хорошие. Хлопок подорожал. Кусок жмыха стоит сорок копеек. Об остальном расскажу, когда приедешь домой. Неделю буду ждать. Не покажешься — всем расскажу, что видел тебя. Сначала скажу твоей матери, потом товарищам. Да, а чем занимается твой хозяин?

— Пока не скажу.

— Неужели такая тайна? Подозрительно!

— Иди ты!.. Я к канатоходцу нанялся.

— Где же тогда твои бархатные штаны?

Мы весело засмеялись.

— Да, а где Аман? — спросил я.

— Месяца два назад он возвратился домой. У него был такой жалкий вид. Он о тебе рассказывал такие небылицы, что никто и не поверил. Клялся: «Пусть меня аллах покарает, коран покарает!» Но мы все равно не поверили. Теперь он занялся крупным делом. Он пошел в ученики к Абдулле́-чернобровому. Пока ему носит воду, пасет лошадей. На ногах у него хромовые сапоги Абдуллы-ака, опоясан солдатским ремнем. Он иногда носит обед хозяину на пьян-базар. Аман научился по-русски ругаться. Лавка его отца развалилась было, но мы, ребятня, устроили хошар и починили как смогли.

— Хорошо, хорошо, остальное дорасскажешь, когда я туда приеду. Я очень тороплюсь, — сказал я.

И мы, простившись, разошлись.