Озорник

«Снежное письмо»

Уже вечерело. Мне надо было спешить домой.

Я купил нужные вещи для Ходжи-бобо, индуса и вернулся в нашу чайхану. Откровенно говоря, мне уже надоело здесь жить. Я видеть не мог здешних завсегдатаев.

Ночью выпал первый снег, и я продрог. В полночь при свете семилинейной лампы я написал на бумаге из-под кузнецовского чая «Снежное письмо»[19].

На рассвете, когда Ходжи-бобо пришел из своего дома в чайхану, я вручил ему это письмо.

— Что это такое, сынок?

— Не знаю. Тут один передал для вас из Намангана.

— Ах да, наверное, от Маматризы́. Он в этом году хотел посеять мак для получения опиума.

Письмо он передал старику Мирсалиму, сидевшему в полузабытьи.

— Прочтите, мулла Салим, это от моего друга. Я не очень хорошо вижу в темноте.

Мулла Салим стал читать:

— Это же «Снежное письмо»!

— Вон как! — Его глаза полезли на лоб. — Ах ты змееныш! Кто тебе его дал? Почему ты его не поймал? Мы бы его посадили на осла задом наперед, вымазали бы лицо сажей и прокатили бы по площади. Нет, только подумайте: и кто может так подшутить над стариком?! Эй, что ты там притих, словно кот бакалейщика? — крикнул он, обернувшись в мою сторону. Потом снова обратился к мулле: — Читайте дальше, мулла Салим. Будь что будет.

Мулла Салим, запинаясь через каждое слово, все повторяя «так-так», начал читать.

Ходжи-бобо сначала поддакивал ему. Когда мулла Салим дошел до того места, где написано: «Я желаю, чтоб аллах вас принял за своего святейшего раба, семь раз ходившего в паломничество в Мекку», он даже прослезился. А когда он услышал, что там подписано: «Ваш ученик-сирота», совсем разомлел.

— Это ты писал? Как ты меня растрогал, просто душа разрывается! — Он снял поясной платок, вытер глаза и ушел к себе домой.

Ходжи-бобо возвратился с бархатной стеганой шапкой в руке.

— На, надень это, сынок! Ну, сложи ладони, давай помолимся, чтобы ты тоже дожил до моих лет. Будем здоровы — еще и халат купим.

Видимо, молитвы Ходжи-бобо сбылись: индус подарил мне свой старый индийский халат, широкий, без рукавов. Он мне был длинен, и пришлось его укоротить.

На ногах опорки, на голове бархатный колпак, на плечах широкий индийский халат, перехваченный ремнем. Хотя я выглядел словно огородное пугало, но бегал по чайхане и прислуживал гостям.

В холодный день, когда еще не было посетителей, я в мангалке разжег огонь. Когда угли были готовы для кальянов, я взял пузырек из-под наса, наполнил холодной водой и, крепко заткнув его, зарыл в золе.

Один за другим стали приходить посетители. Они расселись вокруг мангалки и начали завтракать.

Тут, как всегда, сидели мулла Салим, Султан-Курносый, индийский меняла и Ходжи-бобо.

Разговор зашел о войне.

— Гермон этот, оказывается, проклятие какое-то! — сказал мулла Салим.

— Правильно, — подтвердил меняла.

«Наверно, вода в пузырьке уже нагрелась», — подумал я.

— Говорят, он летает на какой-то страшной машине! — сказал Султан-Курносый.

— О аллах! — вздохнул индус.

«Наверное, вода уже кипит», — подумал я.

— Говорят, он сбросил снаряды на Францию! — сказал мулла Салим.

В это время пузырек, словно банный котел, со страшной силой взорвался. Треснула и мангалка. В чайхане ничего не стало видно. Все застлало золой и пеплом. Когда все это немного осело, Ходжи-бобо и Султан-Курносый на четвереньках ползали по комнате.

Меняла и мулла Салим лежали без чувств.

Я стал брызгать водой им в лицо. Индус наконец пришел в себя, а мулла Салим еще был в беспамятстве.

Совершенно обалдевший Ходжи-бобо проклинал и Германию и Николая.

Когда мулла Салим пришел в себя, встал, покачиваясь, на ноги.

— Что случилось? — спросил он.

— А ну вас! — рассердился Ходжи-бобо. — Все из-за вас вышло. Я же говорил вам — не вмешивайтесь в правительственные дела.

А Султана-Курносого и след простыл.

Никто из них не мог понять, отчего произошел взрыв. Они все разбрелись по своим углам подальше от мангалки и старались не глядеть друг на друга. Все были в растерянности. Наконец Ходжи-бобо заметил меня:

— Эй, что ты там нахохлился, как фазан! Иди, убери тут все.

Когда я уже вынес мангалку и стал сметать золу с пола, с двумя полицейскими вошел Султан-Курносый. Он указал пальцем на место, где стояла мангалка, и сказал:

— Бомба упала сюда! — и еще добавил, указывая на муллу Салима: — А бомбу бросил он!

Начался обыск. Все переворошили. Расспрашивали обо всех и обо всем, вплоть до покойной бабки Ходжи-бобо и муллы Салима. Кроме двух фунтов опиума, ничего не нашли.

— Хорошо, — сказал младший полицейский, — взрыв, происшедший здесь, не подлежит законному разбирательству. Наверно, кто-нибудь из мальчишек подшутил.

Все оглянулись на меня.

Ходжи-бобо погладил свою бороду.

Полицейский продолжал:

— Но, Ходжи-бобо, вы должны пойти с нами и объяснить полицмейстеру вот про это, — сказал он, указывая на опиум.

— Не гневайте аллаха! Зачем меня под старость лет тащите к таким начальникам? Это не мое, мне оставили на хранение.

Мулла Салим, индус и я стали защищать старика:

— Оставьте его. Да прибудет ваш успех, да пусть здравствует века белый царь, — молили мы полицейских.

Ходжи-бобо покопался в боковом кармане, достал горсть денег и протянул им:

— Хоть и мало, примите это, родные.

Полицейские переглянулись.

— Хорошо, но чтоб этого больше не было. Мы щадим только вашу старость…

— Спасибо, спасибо! — поклонился им Ходжи-бобо.

Когда полицейские вышли, Ходжи-бобо в изнеможении плюхнулся на сиденье.

— Уф, пронесло! Эй, шайтан, сколько ты мне вчера дал денег? — спросил он меня.

— Семь рублей с копейками.

— Слава аллаху, дешево отделался! Теперь ответь мне: это все твои проделки?

— Чтоб умереть мне!..

— Из мальчиков кто-нибудь заходил сюда?

— Не заметил.

— Да… так, — сказал Ходжи-бобо. — Теперь ты одет, сыт и стал с жиру беситься. Не заметил, говоришь, щенок! — Он встал, поднял щипцы и ударил меня несколько раз по спине.

Я сел в углу и горько заплакал. Воцарилась тишина. Меняла ушел на базар. Мулла Салим сел мастерить бумажные цветы на свадьбу какого-то бая. Ходжи-бобо ушел к себе.

С этого дня Султан-Курносый ни разу не приходил в нашу чайхану.

Все стало на свои места, только подозрение с меня не снималось.

Однажды, когда курильщики опиума вышли погреться на солнышко, на них упали два дерущихся кота.

Людям показалось, что на них напали тигры, и у них от страха чуть желчные пузыри не полопались.

Все дело в том, что посетители опять подумали, будто это мои проделки. Ничего нет хуже, когда на тебя напраслину возводят. Я решил во что бы то ни стало бежать отсюда. Но денег, которые дал мне индус, было недостаточно.

Утром я вскочил и вышел во двор, умылся и поставил самовар. Проснулись мулла Салим и индийский меняла.

Я протер чайник и поставил рядом с самоваром. Все было готово к приходу Ходжи-бобо. Он не заставил себя ждать и вошел, напевая что-то и покашливая.

— Ассалям алейкум, джигит! — поздоровался он со мной.

— Самовар кипит, Ходжи-бобо. Если дадите чаю, заварю.

Он отыскал в связке ключ от ящика и направился отпирать его. Ящика на месте не было.

— Ия! — удивился Ходжи-бобо. — Ты ящик клал под голову? Молодец, сынок, молодец.

— Нет, Ходжи-бобо, я не клал его под голову. Поищите лучше.

— Что-что?.. — Глаза Ходжи-бобо стали круглые. — Мулла Салим, а вы не видели?

— Вчера вечером видел: вот здесь стоял.

— Здесь его нет, — ответил Ходжи-бобо чуть не плача. Потом взглянул на меня. — Эй, несчастный, а ну подумай хорошенько: может, ты убрал куда?

— Нет, Ходжи-бобо, я не трогаю ваши вещи. Поищите лучше.

— Он же не птица, чтобы мог улететь куда-нибудь. И не жаба, чтоб уйти в какую-нибудь дыру. Найди сейчас же, проклятый! Грешно шутить со старшими.

— Разве я с вами шутил когда-нибудь, Ходжи-бобо?

— Заходил сюда кто-нибудь после меня?

— Даже птичка не залетала.

Тут началась суматоха. Ходжи-бобо закрыл дверь чайханы и стал переворачивать все вещи. Он даже заглянул под одеяло и в самовар. Потом он взял щипцы и два раза прошелся по моей спине. Я заплакал. Наконец все устали. Ходжи-бобо сел на свое место и зло посмотрел на меня.

— Эй, проклятье твоему отцу! Что стоишь, как жалкий веник? Говорят: «Если выкормишь маленького ягненка, будешь салом сыт, если сироту — кровью захлебнешься». С тех пор как ты, несчастный, поселился в моем доме, — одно невезенье. Если ты этот ящичек отнес куда-нибудь — пока не поздно, верни, и разговор на этом будет закончен. Но знай, я могу подать в суд и семь шкур с тебя сниму.

— Нет, Ходжи-бобо, — сказал я со слезами на глазах, — раньше я вас вызову к казию. Вот уже четвертый месяц я служу у вас и заработал только вот эти опорки и старый колпак. Несмотря на то что я сирота, вы обижаете меня и бьете. За службу вы не платите. Где это писано: в каком шариате, в каком законе? Нет, это я вас вызову к казию.

Слушая мои слова, Ходжи-бобо даже задрожал:

— Ах так? Пусть и соль в моем доме не пойдет тебе впрок! Вот как заговорил… Сгинь сейчас же! Чтоб ноги твоей здесь не было. Если я тебе что-то должен, получишь на том свете. Такова воля аллаха!

— Оставьте, Ходжи-бобо, — сказал мулла Салим, видно боясь большого шума. Потом обратился ко мне: — Ты тоже прикуси язык. Лучше скажи, кто мог взять этот ящик.

Индийский меняла сидел молча; ему, видимо, было жаль меня. Он поглаживал бороду и плакал.

— Бедный мальчик! Проклятое сиротство! Ходжи-бобо, я заплачу вам. Сколько дать?

— Да оставьте свои «сколько»! — прервал его грубо Ходжи-бобо и обратился ко мне: — Скажи, на кого ты думаешь?

— Трудно наговаривать на других, но думаю, что это дело рук того курносого, который приводил полицейских. Он сейчас ненавидит вас и муллу Салима. И поэтому решил насолить.

— Гм, значит, так? Проверим. Он никуда не денется.

Поздним вечером я собрал все свои деньги, спрятанные под одеялом, и стал зашивать под ворот халата.

Тут надо мной выросла фигура Салима-муллы.

— Что ты тут делаешь, сынок?

— Выгнать вы меня выгнали… Хотите, чтоб я такой драный вышел на люди? Надо же кое-где залатать!

— Я все хотел тебе бумажного змея смастерить. Нет китайской бумаги. Не везет тебе. — Потом шепотом добавил: — Ночи сейчас лунные, не жди утра. Попрощайся и иди. Ходжи-бобо согласен. Ему больше нравятся люди, на которых он не тратится.

Я понял «доброту» Салима-муллы, который заботился не обо мне, а в первую очередь о Ходжи-бобо.

— Если вы так считаете, я сейчас же отправлюсь в дорогу.

В честь освобождения с этого проклятого места на прощание я сходил и умылся.

Вышел из вонючей чайханы и глубоко вдохнул свежий воздух. Теперь я чист, свободен, легок, как птица, на душе светло, как на заре. Все четыре стороны открыты.

Только в какую сторону мне идти?.. Этого я еще не знал.