Озорник

На побегушках

Пришел я в чайхану, когда Ходжи-бобо и постояльцы уже закончили вечернюю молитву. Я тут же отложил в сторону табак, свечи, гранат и халву, сменил воду в кальяне, почистил трубки, протер чайники и пиалы. Выгреб из-под самовара золу, на плечо бросил полотенце, взял в руки веник и уже был готов к новым услугам.

— А, серый жеребенок, где ты пропадал? Недаром говорят: «Для сироты все отцы». Может быть, нашелся какой-нибудь отец? А? Эй, смотрите на него, как покорно он стоит, словно мягкий веник. А, чтоб ты на пулю германскую напоролся!

— Не проклинайте его, Ходжи-бобо, — сказал один из постояльцев.

— Самовольный уж очень. Ну, говори, что интересного видел и слышал на базаре? — обратился старик ко мне.

— Толпа растерзала мужа певицы Айши, Рахмата-Ходжу.

— Неужели? Симпатичный был мужчина. Ну да ладно, пусть земля будет ему пухом. Раз его толпа растерзала, он считается невинной жертвой. Но для таких, как он, и адского огня жалко. Ну-ка, расскажи подробнее… Смотрите-ка, он и подстригся, прямо настоящий иранский шах — Ахмадали-лысый. Я видел его портрет. Ну, теперь рассказывай!

И я начал фантазировать, к одной правде добавлял десять небылиц:

— На место происшествия белый царь послал две тысячи солдат. Семьдесят один раз открывали огонь по толпе. Девять женщин с испугу родили. Одна башенка мечети Кокалдо́ш покосилась. Полицейские Мочалова ограбили торговый ряд. Женщины без паранджи с криком выбежали на улицу…

В таком духе я рассказывал целый час. После чего Ходжи-бобо простил мне мое самовольство.

Пока я рассказывал, постояльцев собралось более десяти человек. Индийский меняла тоже был здесь. Настроение у него хорошее. Хотя он и мало что понимал из моего рассказа, но слушал внимательно. Некоторые из посетителей на самых страшных местах моего рассказа чуть не падали от испуга. А некоторые поддакивали мне и даже сами добавляли. Один из них обвинял певицу, другой — Ходжу, третий — бесшабашную толпу, четвертый — полицейских и самого Мочалова.

— Правильно, — сказал мулла Мирсалим, глядя поверх очков. — Но иногда бывает неразбериха. Например, в прошлом году на празднике в Занги-ота́ произошел такой случай. Была пятница. Здесь собрались люди из Ирана и Ирака, Индии и Рима, из Чинимо и Чина и аллах знает откуда еще. А из Ташкента даже ребенка в люльке привезли. Люди, словно муравьи, покрыли всю землю. Муэдзин прокричал уже азан. Все за иманом стали молиться. Какой-то запоздавший на молитву стал проходить вперед и заметил, как у одного из его знакомых из кармана выглядывает кошелек. Он протянул руку, чтобы спрятать кошелек приятеля поглубже. Это увидел рядом сидящий и, прервав молитву, закричал: «Эй, мусульмане, в мечети карманщик!» — и, схватив того за воротник, стал дубасить. В мечети все напали на бедняжку. Никто никого не слышит. А когда уже избили насмерть, стали спрашивать: «А в чем дело? Что он сделал? Кто его ударил первый? Чей кошелек?»

Хозяин кошелька вышел и сказал: «Миряне, это был мой друг. Он никогда не был вором. Он, видимо, хотел кошелек только спрятать, чтобы я не потерял его».

— Вот этот прямо в рай попадет, — сказал Ходжи-бобо, — да, без всякого суда…

Постояльцы начали готовиться к вечерней молитве.

Я к тому времени заварил крепкий чай, набил кальяны табаком и зажег лампу. Потом на большом подносе принес лепешки.

После молитвы все постояльцы сели на свои места. Около каждого я поставил по чайнику, пиале и все, что им полагалось.

Тут за чаем и началась беседа. Ох, если б вы послушали их радостные восклицания после курения опиума… Эти существа, которые обычно молиться-то ленятся, всегда волком друг на друга смотрят, изюминку для другого пожалеют, — теперь это самые добрые люди. Один из них расхваливает сад, которого никогда не видел, другой мысленно подсчитывает капитал, которого у него нет. Один другого приглашают домой в гости: «Ради вас я барана зарежу». Друг друга угощают чаем, лепешкой. Уж такими они становятся добрыми, внимательными, вежливыми, просто диву даешься!

Я же всегда на ногах. Откликаюсь на каждый стук крышкой чайника. Тут же подаю чайник, заваренный кузнецовским крепким чаем.

Мной особенно доволен индус.

— Молодец, сынок, молодец. Сегодня был базарный день, — начал он. — Подсчитывать деньги буду завтра. Принеси мне кальян.

— Вот, хозяин, и кальян готов, а огонек словно цветок граната.

— Молодец, молодец, сынок. — Индус глубоко раза три втянул в себя дым. Табак был крепкий. Меняла, видимо, задохнулся. Он побледнел и еле проговорил: — Воды, воды…

Я принес холодной воды. Он взял дрожащей рукой пиалу, отхлебнул глотка два и пришел в себя. Я протянул ему нас.

— О-о-о!

— Вот я принес бухарский нас.

— Молодец, сынок, молодец. — Он покопался в своей сумке и дал мне целковый.

Потом всем по очереди я подносил кальян, и беседа продолжалась до вторых петухов.

Ходжи-бобо, оставив чайхану на мое попечение, ушел к себе. Постояльцы разошлись. Индийский меняла и мулла с двойными очками обычно оставались здесь ночевать. Я потушил лампу и лег спать.

Встал я рано и разжег большой самовар. Кругом подмел и побрызгал водой. Мулла Мирсалим один совершал намаз.

В конце он долго перечислял имена усопших и живых (в том числе не забыл и себя), ради которых был совершен намаз.

— Ну, что там твой чай, не думает кипеть? — обратился он ко мне.

— Уже шумит.

Но вот и сам Ходжи-бобо.

— Ты еще не принес лепешки? — обратился он ко мне.

— Вы же деньги не оставили.

— Да, действительно. — Он покопался в боковом кармане и достал двадцать копеек.

— Хорошенько выбирай, не бери пригоревшую или недопеченную. Можешь даже чуть покрошить и попробовать, не дай аллах из перекисшего теста будут лепешки. Не бери все то, что тебе всучат. Хорошенько выбирай. Несмотря на войну и высокие цены на муку, пекарен в городе много.

Я перекинул через плечо платок и побежал в пекарню. Хотя было рано, со стороны хлебного ряда шел Мулла-дурачок со сворой голодных собак и ворчал под нос:

— Верблюд — одна монета, где одна монета. Верблюд — тысяча монет, вот тысяча монет.

Одну дворняжку он называл Царицей.

— Из всех царей ты самая лучшая, ни с кем не воюешь, — говорил он.

Сколько времени я потерял, наблюдая за ним!

Когда я с лепешками вернулся в чайхану, Ходжи-бобо уже хлопотал у кипящего самовара и, увидев меня, набросился:

— А, собачий сын, за лепешками в Туй-тепе ходил, что ли! Почему так долго?

В чайхане уже собралось человек семь-восемь. Когда все гости были заняты чаепитием, я тихонько открыл ящичек, взял оттуда вчерашнюю халву, разделил ее и кусочки отнес Ходжи-бобо, индусу и Мирсалим-ате.

У Ходжи-бобо потеплели глаза.

— Откуда это у тебя?

— Я копил те деньги, что вы мне давали по пятницам. Вчера вот купил.

— Молодец, становишься человеком. Сегодняшний запас оставлять на завтра — это хорошо. Так человек и богатеет. Да пусть аллах преумножит твое состояние!

Индус и Мирсалим-ата тоже были очень довольны.

Сегодня пятница, народу ожидалось много. После полудня здесь собрались новички — сынки ремесленников, которые обычно долго не сидят. Они заказывают лапшу, курят кальян и уходят.

Эти бездельники с толстыми кошельками всегда платят больше, чем другие. А также от них и в казане остается для меня поесть кое-что. В обычные дни разве мне доставалась бы такая вкусная, жирная еда?

Дела чайханы Ходжи-бобо шли хорошо. Я ему вручил наличными двадцать один рубль и две монеты. Ходжи-бобо доволен. Он совсем расщедрился. Велел во все четыре угла поставить по одной свече, и чтобы под каждой свечкой читали коран.

В сторонке мулла Мирсалим-ата, посадив двое очков на нос, оперся на грязную круглую подушку, положил перед собой потрепанную книгу «Военные походы Абу Муслима Сахибкирана» и начал нараспев, громко читать. Остальные, окружив его, слушают о походах, Абу Муслима. Во время чтения слышались восклицания и возгласы одобрения.

— «Итак, — читал мулла, — со стороны Кайма́на показалась пыль. Потом из-за пыли появились семьдесят два полыхающих знамени. Это семидесятидвухтысячная армия с гиканьем неслась вскачь. Все кругом клокотало».

Словом, это сказание о битве было полно подобными описаниями.

Но собравшиеся с волнением слушали их. Ахмадали́-суфи из Колючего Кладбища даже прослезился.

— Это настоящая храбрость. Ведь говорят: «Смелые — на поле битвы». А теперешние войны не для смелых. Выстрелить вдруг в человека, взрывать дома, в небо хайропланы[18] выпускать — разве в этом храбрость? Это дела гяура.

Слушать все это было, конечно, интересно, но как я мог почти одно и то же слышать каждый день! Затосковал я от этого. Мне стало все надоедать. Подумал я и решил уйти от Ходжи-бобо.

Что ни говорите, но жить в одном месте месяцами было не по мне! Как же не скучать здесь мальчишке, который носился словно жеребеночек по зеленым просторам полей, края которых сливались с горизонтом? А теперь этого мальчика словно замуровали в глиняный горшок. Кроме того, у него здесь нет ровесников, не с кем поговорить, излить душу, а столько в ней накопилось обид! Больше, чем монет в кошельке у индийского менялы.

Я скучал и поэтому искал себе какое-нибудь развлечение.

Осенью старые перепела Ходжи-бобо стали пощелкивать. У нас Султан-Курносый держал кекликов. Эти кеклики тоже стали попискивать. Видимо, им тоже, как и мне, не нравилось жить в плену.

Я любил истории неожиданные, чтобы все начиналось вдруг.

Например: вдруг в бане лопнул котел — и два или три человека еле спаслись. Или вдруг из зверинца сбежал лев и напал на Валиджа́н-ака из галантерейного ряда. Или хотя бы рассказы о путешествиях в непроходимых лесах Индии, о борьбе со львами. Там, глядишь, отрубают голову сорокаглазому змею, там приручили дикого человека или ездят на носороге. Вот мне какие рассказы нравились! А здесь с утра до следующего утра сидят эти жалкие курильщики, у них свои нудные длиннющие истории. Я еще удивляюсь своему терпению. И что я тут делаю? Вот я и начал искать повод скорее улизнуть отсюда.

Сам Ходжи-бобо, конечно, не захочет отпустить. Я должен что-нибудь натворить, чтобы он меня прогнал из своего дома.

До сих пор я был тихим, послушным малым, словно безобидная тварь. Без разрешения хозяина еще никуда не ходил. Последнюю неделю я провел очень мирно и спокойно. Видимо, оттого, что голова моя была занята всякими планами, и еще оттого, что я сильно заскучал по дому и по друзьям.

Заметив это, Ходжи-бобо забеспокоился, а индус еще больше.

Во вторник Ходжи-бобо подозвал меня и ласково спросил:

— Сынок, пусть это остается нашим секретом, но ты, случаем, не прикладываешься к кальяну?

— Дорогой Ходжи-бобо! Я же вижу, на кого похожи эти курильщики опиума, — я никогда в рот не возьму, аллах надо мной!

— Молодец, сынок! Пусть будет так. — Ходжи-бобо вытер глаза платком, накинутым через плечо, покопался в боковом кармане и протянул мне рубль: — Эти деньги тебе для завтрашнего базара. Развейся, сынок, играй, покупай, чего тебе захочется. Пусть только кто-нибудь попробует обидеть тебя, плохо тому будет!

Индийский меняла так же, как и Ходжи-бобо, подозвал меня и участливо спросил:

— Иди сюда, сынок. Как твои дела, не болеешь ли?

— Слава аллаху, здоров я.

— Почему же такой задумчивый?

— Я все думаю о путешествии в Индию, — пошутил я. Мы рассмеялись.

— Молодец! Хочешь в Индию поехать?

— Да.

— Индия далеко, дорога тяжелая.

— Но я очень хочу побывать там.

— Молодец!

Индус в порыве щедрости достал из своего мешочка пять рублей золотом и тоже дал мне:

— Бери, бери, сынок! У меня нет ни семьи, ни детей, на кого можно было бы тратить свое состояние. Аллах любит жертвоприношения.

Видимо, сегодня я встал с правой ноги. Сразу стал обладателем шести рублей.

Если бы я знал, что выгодно быть тихим, исполнительным, я давно стал бы таким.

В среду утром я двинулся на базар. Когда проходил мимо молочного рынка, мне очень захотелось съесть лепешку со сметаной. Я пошел по всему ряду и стал пробовать сметану почти у всех торговцев. Одному я говорил: «Кислая», другому: «Жидкая», и вдруг в этом же ряду я увидел своего дружка по махалле — Уба́я. Он здесь торговал кислым молоком. Мы бросились обниматься. Дальше все пошло так же, как и при встрече с Турбаем: расспросы, ответы. Я оправдывался правдами и неправдами. Потом мы договорились, что, пока я буду есть сметану, он постарается продать кислое молоко. После чего решили пойти посмотреть цирковое представление, поесть мороженого, жареной рыбы, посмотреть джигитовку Юпатова и картинки Дурбина. Словом, всласть повеселиться.

По всему было видно, что Убай и не думает тратить вырученные от молока деньги. У него своих было всего три копейки. Ему досталось бы от жены брата, если бы он продешевил или, еще хуже, проел эти деньги. Я пожалел его и решил дать ему несколько копеек.

За пять копеек я купил полгоршочка сметаны, за две копейки — лепешку, и, присев в сторонке на корточки, мы с Убаем стали с наслаждением все это уплетать.

Пустые горшки Убая мы оставили в лавке у мясника, вышли из торгового ряда и тут же почувствовали себя жеребятами, вырвавшимися на волю.

Сегодня базарный день. Приближался вечер. Улицы многолюдны. Вход во двор, где выступали циркачи, был загорожен ворохом соломы, горой саксаула, строем верблюдов, груженных мешками угля. На шее верблюдов позванивали колокольчики. Мы стали пробираться между ног верблюдов и наконец добрались до моста и оказались рядом с грязной столовой, откуда валил дым, пахло жареной рыбой. На грязном столе лежала большущая сыр-дарьинская рыба, облепленная мухами. С другой стороны расположились торговцы сафьяном. И тут же возвышался огромный брезентовый купол, под которым и проходило цирковое представление. У входа в цирк на деревянном возвышении сидели флейтист, трубач, барабанщик и несколько клоунов. Среди них был клоун Рафик.

Они шутками-прибаутками созывали народ в цирк.

— Вот жаль, не время слив, Убай, — сказал я.

— Зачем тебе сливы?

— Если подойти к трубачу и есть сливы, прищелкивая языком, он изойдет слюной и не сможет дуть в трубу. На прошлой неделе я ел гранат около музыкантов, и они меня прогнали.

Мы рассмеялись.

— Зайдем в цирк?

— Нет, не зайдем, — сказал Убай.

— Почему?

— Во-первых, дорого; во-вторых, я не очень интересуюсь цирком. У нас дома есть лошадь, а мой отец наездник. Зачем за деньги смотреть то, что видишь каждый день?

— Я тоже один раз смотрел их, хватит, — согласился я с ним. — Рафик-клоун набил рот опилками и поджег. И при каждом слове пламя вырывалось изо рта.

— И все равно не пойдем в цирк, ведь это все он будет показывать и там, — сказал Убай.

Мы пошли покупать мороженое. Я взял красное, Убай — желтое. Купили девятикопеечные. Мороженое нам дали в блюдечках.

Вокруг места выступления цирковых артистов был протянут канат. Многие зрители уже сидели, поджав ноги под себя, в ожидании представления канатоходцев. Здесь тоже есть свои музыканты — трубач, флейтист и барабанщик. Два клоуна, встав на длинные ходули, ходят вокруг и показывают причудливые трюки. Одного я узнал по колпаку с кисточкой. Это Бухбр-ака.

Мы с Убаем условились, что по возвращении в свою махаллю тоже сделаем себе такие ходули.

Шагать на ходулях не очень-то сложно. К тому же ты выше всех: идешь по улице — и заглядываешь во дворы соседей.

— Не покушать ли нам вареного гороха, а? — сказал Убай.

— Оставь! Только сейчас ели сметану. Лучше посмотрим картинки, — возразил я.

Брат Ильха́ма — чайханщик Ибра́й-Лысый — показывал картинки через бинокль. За показ двух картинок он брал по копейке.

Мы вдвоем с Убаем взяли в руки по биноклю и стали смотреть.

— Вот это французский император. Он здесь прогуливается с женой по улицам города. А это Халиф Султо́н Абдул-хами́д.

А вот те, кто пришел на вечернюю молитву в мечеть Суфи́я. Вот нищие окружили извозчика и просят милостыню. Вот афганский правитель — султан Абдурахма́н. Эта правительница Индии, дочь французского царя, прогуливается на слоне. Это те, которые прибыли на паломничество в Ме́кку. А вот бабка белого царя — Валентина Федоровна. Она недавно умерла от коликов в животе. Тут есть все. Все можете увидеть здесь!

Итак, мы «совершили» кругосветное путешествие и направились к восковому рынку. Тут мы заметили, как навстречу нам, поднимая пыль, шли дервиши. Они с пеной у рта читали су́ры из корана и устроили шум на весь базар. Мы тоже поплелись за ними.

Дервиши двинулись в сторону площади за базар. Оказывается, сегодня на этой площади должен выступить известный не только в Ташкенте, но и во всей Средней Азии Мадда́х-куса́ — рассказчик священных историй.

Дервиши сейчас выполняли роль глашатаев. Они встали в ряд перед собравшимся народом и, опершись на посохи, раскачивались и произносили бесконечное «хув, хув, хув…».

Откуда-то вынесли стул, поставили посреди площади и бросили на него шкуру. К нему придвинули табуретку, на которую поставили чайник с чаем, пиалу, лепешки и сладости.

Через некоторое время в круг вышел морщинистый безбородый старик лет восьмидесяти. Он был в рыжем халате. На голове большая белая чалма. Он сел лицом к востоку.

К дверям подошли двое молодых людей в легких белых накидках. Один постарше, с черной бородой, другой совсем юный. Это были ученики рассказчика Маддаха-кусы.

Маддах-куса выпил пиалу чая, встал и, опираясь на посох, обошел круг, пристально вглядываясь в лица собравшихся.

Мы с Убаем, расталкивая людей, пробрались вперед. Куса поднял руки и хриплым голосом обратился к присутствующим:

— Люди, не стойте на ногах, все садитесь. Нельзя стоять словно каменные боги язычников.

Торопясь, все с шумом опустились на землю. Мы тоже плюхнулись словно тяжелые мешки.

— Здоровья вам, учитель! — выкрикнули те два ученика Маддаха-кусы, как бы поддерживая его слова. Их голоса можно было услышать даже издали.

Куса продолжал:

— Следует знать, что здесь отовсюду собралось много мусульман: из Самарканда, из Бухары, Каттакурга́на, Ферганы, Ходже́нта. Я сам уроженец Бухары… Зовут меня Хаджи Наджмиддин ибн Салахитдин, сын знаменитого оратора времен святого Музаффа́ра. Семь поколений нашего рода служили роду великого Мавло́но. Наш род берет начало от одного из тимуридов — Хусаина Байкаро́. Ваш покорный слуга является семнадцатым внуком его величества. Если кто в этом сомневается, пусть лицо его почернеет, как казан, а душа горит, как угли в тандыре. Аминь!

— Аминь! — повторили ученики Маддаха-кусы.

— Теперь перейдем к рассказам. Аллах в священном писании советует своим рабам чтить и оберегать, во-первых, самого аллаха, который создал мир, по воле которого мы появились на свет. Мы должны всегда, каждый день, каждый миг, славить его в наших молитвах, в нашей религии.

— Правильно, мы обязаны!.. — крикнули ученики.

Старик остановил их жестом руки и продолжал:

— Во-вторых, мы должны творить молитвы в честь пророка Мухаммеда Мустафо́…

Дервиши начали было вторить ему. Муддах-куса снова поднял руку, остановил дервишей:

— В-третьих, чтить правящего нами высокопочтенного белого царя Николая Романова. В святейшем писании аллаха «Ассултон зиллуллохи фил арз» сказано, что царь на земле — это тень аллаха. Его светлость Николай — тень аллаха. Да благословит он нас!

— Да, он тень аллаха. Аминь! — кричали ученики.

Дервиши завопили:

— Султан — тень аллаха.

— Султан благословит нас.

Старец остановил их и продолжал свою речь:

— Пусть тысячелетия процветает трон Николая! Аминь!

— Аминь! — вторили ученики.

После долгих подобных восхвалений царю, аллаху он стал объяснять некоторые положения мусульманской религии и сам отвечал на свои вопросы.

Сколько раз надо мыть спину при купании?

Утром надо сначала обуть правый кавуш или левый?

Может ли сидящий на лошади первым поздороваться с сидящим на осле?

Вор — раб аллаха или нет?

Могут ли попасть в рай портные и парикмахеры?

Можно ли есть пищу из котла иноверца?

— Идем отсюда, — сказал Убай, — что тут интересного? Сейчас они начнут собирать деньги.

— Нет, еще не скоро. Вот когда он заговорит о каком-нибудь случае, то остановится на самом интересном месте и начнет просить деньги, а нетерпеливые слушатели, чтобы узнать, чем эта история кончится, начнут скорее раскошеливаться.

Маддах-куса так и поступил. Он начал рассказывать занимательную историю. Дойдя до самого интересного места, замцлчал. Потом обратился к собравшимся:

— Эй, мусульмане, если среди вас есть желающие иметь детей, состояние, хорошую жену, здоровье, я сейчас у аллаха попрошу за вас, и аллах мне не откажет. Во славу аллаха я попросил бы семьдесят лошадей. Но это слишком много. Зачем мне, бедняку, столько лошадей? Мне довольно и одной. Каждый знает, как в наше время трудно прокормить свою семью. И я согласен за остальные шестьдесят девять лошадей получить по рублю.

В учении Мухаммеда Мусы, есть слова: «Самое лучшее — жить средне». Мусульманин всегда сможет пожертвовать рубль. Так давайте же не задерживайте, если хотите дослушать мою повесть, покопайтесь в карманах…

Два его ученика обошли круг с тарелкой в руках. Какой-то байский сынок подвел к старику лошадь и узду передал ему в руки.

— Отец, я бездетный, помолитесь за меня. Может, сжалится аллах…

Старец повернулся лицом к востоку, вскинул белые глаза, поднял руки и торжественно произнес:

— Аминь! Эй, мусульмане, вы тоже скажите: «Аминь!» Со всех сторон послышалось разноголосое «Аминь!».

— О аллах, помоги этому мусульманину, пусть исполнится его желание. О аллах, не пожалей для него девять близнецов мальчиков и столько же девочек. И пусть будет свадьба за свадьбой. Аминь!

Из всех голосов выделялись пронзительные голоса учеников Маддаха-кусы. Они так визжали, будто кончиком ножа скребли по железу.

А вокруг перешептывались:

— Все делается только для показа. Лошадь-то эта всем известна! Ведь на этой лошади Маддах-куса давно ездит.

Ученики Маддаха-кусы чаще подходили к богато одетым людям. Сколько уж там собрали, не знаю: я не нанимался казначеем к ним. Но мы с Убаем поняли, что тут одна хитрость. И покинули это представление.

Время уже было обеденное. Перед тем как расстаться с Убаем, я попросил его никому в махалле не говорить, что он видел меня. Оставшись один, я почувствовал, что сильно проголодался, и подумал: «А, живем один раз, дай-ка хоть вдоволь пообедаю в чайхане Асра».

Но лысый Асра стал меня прогонять:

— Иди, иди своей дорогой! Здесь один чай, одна лепешка да сладости стоят четыре с половиной монеты. Здесь таким, как ты, не место. Иди, иди! Только насекомых разведешь.

— Асра-ака, у меня не только четыре монеты, но и рубль есть, не выгоняйте меня! Вот смотрите, если не верите, — показал я ему рубль.

— Откуда это у тебя? Ну ладно, заходи тогда…

Я вошел и сел на сури. Он мне принес чай, лепешку и сладости. Я с удовольствием пил чай, слушал болтовню попугая и песню Хамраку́ла Кори́ через граммофон. Один человек, прибывший сюда из кишлака, страшно удивлялся граммофону. Он долго думал и сказал:

— Если сказать, что там внутри люди, — ящик слишком маленький. Может, там шайтан? Но почему тогда он называет имя пророка Мухаммеда?..