Озорник

Ходжи-бобо

В пекарню вошел, слегка согнувшись, старик лет за шестьдесят, в до блеска начищенных кавушах и ичигах. Он купил много лепешек, завернул в поясной платок и направился к выходу. Проходя мимо, он внимательно оглядел меня с ног до головы и сказал:

— Сынок, помоги мне отнести это до дома.

— Хорошо, — сказал я и взял у него узел.

По дороге старик то и дело кончиком своей палочки прощупывал всякие там бумаги, тряпки, затем подбирал и всовывал в трещины забора, чтобы они не валялись под ногами. На моей спине теплые лепешки. «Достанется ли мне хоть кусочек?» — думал я, идя следом за ним. — И зачем этому старику столько лепешек? И куда он ведет меня в такую рань — еще и куры не оставили своего насеста?..»

Мы свернули к обрыву и пошли вдоль речки. Старик оказался разговорчивым.

— Ты что, сынок, в такую рань бродишь по улице?

— Я пришел издалека.

— Я так и подумал. Воробей, изведавший ташкентского зерна, даже из Мекки возвращается. У тебя есть родители?

Чтобы долго не объяснять, я сказал:

— Умерли.

— И так бывает. Родители всегда хрупки. Ну ничего. Говорят, ласковый теленок двух маток сосет. Если сам будешь проворным, послушным, и отца найдешь. А коль уж отец найдется, мать своими ногами придет. Хорошо, что благополучно выбрался из большого Чор-Су. Тебе повезло. Сейчас плохих людей развелось много. А ты, оказывается, босой! Но для бегающих ног кавуши найдутся. Лишь бы ноги были быстрые. Вот так! Уже больше года, как началась война. С тех пор цены растут на все, и на обувь тоже. Вот как, сынок! А царям лишь бы воевать. Будто жены с ними разведутся, если они перестанут воевать. Я говорю о нашем, белом царе. Мирно жил бы, тихо в своем дворце, в свое удовольствие! Чего ему не хватает? Покорные слуги у него есть. Словно острые сабли полицейские. Состояния тоже хватает. Каждый день ишаны и муллы по пять раз молятся за увеличение его казны, в деньгах он не нуждается. Словом, богачи всегда его поддержат. Что еще ему нужно? Воюет, убивает народ. Над кем потом будет властвовать? Над покойниками и развалинами? — так ворчал старик всю дорогу.

Я молчал. Потом старик стал напевать себе под нос:

Да буду я жертвой шейхов! Покойный отец два раза посетил Мекку. Последний раз брал и меня. Мы тоже, сынок, испытали все, что выпадает на долю странников. «Человек не станет мусульманином, пока не побывает на чужбине», — говорили наши пророки. Это действительно так. Ты сам из какого кишлака?

— Из Учкурга́на, — ответил я.

— Вот как?! Если бы ты не встретил меня, был бы тебе такой Учкурган!.. Ты хоть учился у муллы?

— Когда дошли до Суфи Аллаяра[14], я сбежал.

— Вот как?! Ай-ай-ай! На самом интересном месте сбежал. Ты хотел сбежать от «Ада», сынок?

— Да.

Старик стал напевать оду «Ад» Суфи Аллаяра.

Я решил отделаться от старика:

— Отец, подержите узел. Я хочу напиться. Очень пить хочется.

Старик вздрогнул.

— Ах! Пить захотел? Что у тебя внутри, жир кипит? Ты что, колбасу из конины ел? Идем, идем, чай у меня попьешь. Вот бесенок, даже мурашки пошли по спине. В осеннее утро даже руки помыть боишься, а он с утра натощак хочет пить ледяную воду. О аллах, что ты, от уток, что ли, произошел, несчастный?

Старик шел и все бранил меня. У обрыва мы повернули в тесный переулок и остановились у ворот ветхого домика.

Я, озираясь, остановился.

Старик оглянулся:

— Ты что пятишься назад, заходи! Это не бойня и не медресе. Вот тут-то и сказывается твоя темнота.

Боясь, осторожно вошел я в почерневшую от копоти дверь. От едкого дыма защипало в глазах. Среди домашнего скарба на сундуке стоял небольшой грязный самовар и чадил. Посреди комнаты на сури[15], поджав под себя ноги, сидели шесть человек. В жаровне пылал огонь. Вокруг огня стояли треснувшие и небрежно склеенные чайники. Хотя на улице давно светило солнце, здесь еще продолжала гореть семилинейная лампа с закоптевшим стеклом.

Из отверстия в стене, заклеенного промасленной бумагой, падает тусклый свет. Над лампой склонился человек средних лет, с обросшей кудлатой пожелтевшей бородой. Он, нацепив очки, читал толстую книгу. Остальные в разных позах сидели вокруг него и слушали.

Нашему приходу очень обрадовался человек, который сидел у очага и помешивал угли.

— Сам дедушка Ходжи пришел! Спросим у него, — сказал человек в тюбетейке.

Читавший книгу поднял голову:

— Ходжи-бобо, тут нам не совсем понятна одна вещь. В книге написано, будто во время кровавого боя в хорасанских степях Насирусайя́р ударил по голове Абу́ Муслими́ булавой, которая весит девяносто шесть тысяч батманов. Скажите нам, Абу Муслими ушел в землю по колено или по пояс? Когда мы читали в прошлом году, говорилось, ушел по колено, а сейчас читаем — по пояс.

— Верно то, где написано по колено, — ответил старик Ходжи. — Потому что истинный богатырь бьет три раза. С первого удара вгоняет противника в землю по колено, вторым ударом — по пояс, третьим, — по плечо.

— Истина всегда на вашей стороне, хозяин, — сказал худощавый мужчина, сидевший в глубине комнаты.

Ходжи-бобо взял у меня узел с лепешками и стал складывать на сундук, где стоял самовар. Он положил восемь лепешек на поднос, посыпал сверху изюмом и джидой и роздал сидящим. Потом и сам присел к ним. Я же оставался стоять у двери.

— Эй, — крикнул мне дед Ходжи, — что стоишь, словно лопата, приставленная к стене? Поздоровайся с людьми и проходи сюда!

— Салям алейкум! — поздоровался я и, смущаясь такого общества, неловко подошел к ним.

Ходжи-бобо усадил меня рядом с собой. Мне тоже дали лепешку с сухими фруктами и чай.

— Ешь лепешку, прожевывай хорошенько, пей чай. Ты не строй из себя важного господина.

Люди, собравшиеся здесь, не церемонились. Каждый пил из своего чайника чай и ел свою лепешку с изюмом: никто из них друг друга не угощал.

Худощавый человек в синей чалме спросил у Ходжи-бобо по-персидски:

— Кто этот мальчик?

— Я его встретил в пекарне. Это один из тех, кто считает, что у нас в городе не хватает сирот и бродяг, и решил увеличить их число. У него руки и ноги ловкие, язык острый, челюсть, по-моему, цела. Будет вам прислуживать.

— Очень хорошо. Благодарение аллаха вам, Ходжи-бобо!

Все стали благодарить старика.

Оказывается, дом Ходжи-бобо был местом сборища курильщиков опиума. Значит, я здесь должен подносить им чай, заполнять табаком кальяны, быть на побегушках у Ходжи-бобо. Здесь тепло, забав достаточно. Чем не забава эти сидящие здесь одурманенные люди? Главное, я буду сыт, не буду скитаться и мерзнуть. Ташкентская зима пройдет быстро. Может быть, за это время мне удастся накопить хоть немного денег.

Чаепитие еще не было закончено, а тот худой и черный человек уже встал со своего места.

— Сегодня базарный день, надо пойти пораньше открыть лавку, — сказал он.

Я внимательно взглянул на его лицо, когда он надевал кауши с загнутыми носами. У него меж бровей было красное родимое пятно величиной с бухарскую монету. Когда он ушел, я спросил у Ходжи-бобо:

— Дедушка, кто этот человек?

— Ха, во-первых, бродяга, я не дедушка, а может, Ходжи-бобо! Во-вторых, ты не полицейский, чтобы проверять людей, кто они такие, кто их родители, чем занимаются, откуда они родом. Ну, так слушай. Этот человек — индус. Он живет в городе Пишаву́р. Он меняла, водится с курильщиками опиума. Вот так… Если индус заимеет побольше денег, он прикладывает ко лбу раскаленную золотую монету. Поэтому у него большое круглое пятно между бровей. У этого индуса денег куры не клюют. В Ташкенте у него много подручных и немало должников. Вот так, сынок. Теперь иди приготовь мне кальян. Если ты будешь послушным и расторопным, я велю купить тебе кавуши.

Я решил, что это место для меня очень подходит. Трудился я не жалея сил. Ходжи-бобо был говорлив и любил каждое свое высказывание заканчивать пословицей. Был он добр. К тому же почти не умел считать денег. Когда цифра переваливала за четыре, он сбивался со счета и начинал-путаться. И тогда на помощь он звал меня.

Из всех посетителей дома Ходжи-бобо мне больше всех нравился индийский меняла. Когда он приходил, казалось, что у меня вырастали ноги. Я носился по комнате как угорелый, рьяно обслуживая посетителей. На это были две причины.

Во-первых, индус знал много удивительных историй о своей родине и охотно рассказывал их. По его рассказам выходило, что там, в Индии, драгоценным жемчугом усыпаны улицы. Дети, играя, бросают друг в друга яхонты. Хлеб растет прямо на деревьях. А у мужчин начинают пробиваться усы только тогда, когда им исполняется пятьдесят лет. Но удивительнее всего было то, что люди там ходят круглый год раздетыми. Зимы не бывает. Овцы ничего не стоят. Слониху со слоненком можно купить за один рубль.

Во-вторых индус был щедр. Он не жевал ташкентский нас[16], а всегда просил меня раздобыть редкий, бухарский. Меняла не скупился на чаевые.

В базарные дни, после торговли, он обычно забивался в угол нашей маленькой чайханы, требовал крепкий чай и, достав набитый золотыми кошелек, начинал пересчитывать деньги. Пересчитав половину, он задремывал. Потом внезапно вздрагивал, тянулся за кальяном и снова принимался считать деньги… В такие минуты я, как правило, всегда стоял рядом, охраняя его кошелек от косящихся на золото людей. Наконец он заканчивал подсчет и удивленно восклицал:

— О аллах!

Видно, в кошельке оказывалось меньше золотых, чем он предполагал, и он очень этому удивлялся. Клянусь аллахом, мне нравился этот чужестранец.

Наши посетители любили поговорить о политике.

Они говорили, что Николай и Гермон[17] крепко вцепились друг в друга. Гермон — шестиглазое чудовище с огромными крыльями. И он сровнял с землей не один город белого царя. Говорят, Гермон выпустил на Николая огненные шары, происходящие из рода дракона. А войска у белого царя пестрые, разноцветные. Нашлись и такие, которые стали говорить: «Не будем воевать! Если надо, пусть царь со своими генералами воюет против Гермона!» Во главе этих его противников стоит богатырь — мастеровой…

О том, что сейчас война в разгаре, я слыхал краем уха, еще когда был у себя в кишлаке. Но такое я слышал впервые.

Иногда разговоры о политике почему-то резко переводились на пернатых. О том, кто и когда попугая обучил слову «дурак», о том, что коршун с удовольствием клевал опиум, о том, что кто-то обучил курицу кукарекать, и так далее.

Затем начинали разговор о землетрясении: почему трясет землю?

Словом, мне здесь скучать не приходилось. Жаловаться не могу.

Я тоже, как работник, нравился Ходжи-бобо. И он сдержал свое слово. В то время в Ташкенте цены на кавуши и галоши вздорожали. Голодные и раздетые занялись опорками. Опорки — это не целые сапоги, а только их части, снятые с убитых на войне. Видимо, какое-нибудь военное учреждение собирает их и продает. Об этом узнал один ташкентский бай и подумал: «Разве так заботятся о народе?» Он нанял вагоны и поехал за линию фронта. Привез оттуда восемь вагонов, наполненных опорками. И теперь он потихоньку их сбывает сапожникам. А сапожники латают эти сапоги и продают, освобождают бедных людей от лишних издержек на кавуши и галоши.

Ходжи-бобо мне и купил одну пару опорок, похожих на большой топор.

Обычно по четвергам Ходжи-бобо освобождал меня до вечера. В такие дни я сам просился сходить на базар, чтобы купить ему что-нибудь или просто пошататься.

Настоящим моим днем отдыха была среда. Каждую среду Ходжи-бобо мне давал двадцать копеек и наказывал:

— На, сынок, иди порезвись, но не ходи допоздна. Смотри веди себя хорошо, не будь посмешищем, как обезьяна того бакалейщика. И не привязывайся к кому попало, как пес мясника. И не останавливайся у каждой лавки, как почтовая лошадь. И не ешь что попало, подобно кишлачному жителю, приехавшему в город на праздник. Вот так, сын мой. На, возьми еще этот пятак и купи у Талиб-мастера фунт свеч, но прежде понюхай, не то купишь вонючие. В пятницу мы эти свечи поставим духам наших предков. Если свечи будут дурно пахнуть, духи разобидятся. Теперь иди, сынок, иди… Да, подожди, не забудь зайти и в табачную. Возьми еще вот эти девять монет. Там есть лавка бухарского торговца. На эти деньги купи бухарского табаку для индуса.

— Деньги не нужны, у меня есть.

— Гм, вас с индийским менялой водой не разлить. Для него ты и денег не жалеешь. Недаром говорят: «Берет рука — она и дает». Ах ты плутишка! Ну, иди, иди.