Озорник

Грустные шутки и размолвка

Аман был сердит и искал случая на чем-нибудь сорвать зло за неудачи. Он сломал ветку вишни, растущей на краю дороги, состругал ее и сделал прутик.

«Что, если он начнет стегать меня им?» — забеспокоился я. И решил на всякий случай тоже приготовить себе прутик, только подлиннее.

— Аман, дай мне твой нож, я тоже хочу обстругать ветку.

— Ты не стоишь того, чтоб держать в руках мой нож. Ты же весь грязный.

— Кто грязный? Ты на себя посмотри. Сколько я тебя знаю, ни разу не видел, чтобы ты умывался. А я на прошлой неделе в Каласе полчаса купался. И одежду постирал с подорожником. Теперь скажи, кто грязный — ты или я?

— Хорошо, — сказал Аман, — если ты не грязный, то все равно мерзкий.

— А я никогда в жизни не видел такого злого мальчишку, как ты.

Ссора между нами все больше разгоралась, оба мы распалялись сильнее и сильнее.

— Теперь вот придем в город голенькие как соколики. Что скажут люди? Столько скитались и явились, в чем ушли. Это все ты виноват. И откуда ты взялся, такой невезучий? С тех самых пор, как я с тобой, мне все время не везет. Если бы не ты, я мог бы купить уже и халат и шапку. К этому времени ягненок мой стал бы овцой, овца — кобылой, кобыла — верблюдом.

— Еще не поздно. Еще не все потеряно. Пойдешь учеником к хозяину постоялого двора. Он тебе сошьет бархатные штаны. Будешь топить баню, научишься кочегарить, с утра до вечера будешь сидеть у огня, и тебе не нужны будут ни халат, ни шапка. Овца, ягненок, верблюд теперь ни к чему, они только лишняя обуза. Где ты им найдешь корм? Да и двор у вас маленький. Для скотины нужно большой хлев построить. Ты выбрось из головы эти свои мечты и лучше каждый вторник и среду отправляйся на скотный базар. Представь себе, что все на базаре твое. Если и тогда ты останешься недовольным и тебе захочется еще иметь слона, на это есть цирк. На билет, может быть, у тебя не будет денег, но ты сможешь заглядывать в щель забора или залезть на дерево и смотреть оттуда. Но остерегайся хлесткого кнута сторожа… А ну, лучше идем. Бесполезно много говорить, лучше полюбуйся на богатства базара.

Слушал меня Аман, недовольно морщась. Наконец не выдержал:

— Чем иметь такого друга, лучше иметь мясо павшей коровы — мыловар бы за это деньги заплатил. Прощай! Чтоб мне тебя и в аду не встретить! — крикнул он и пошел в обратную сторону.

Да и куда он пойдет? Возвратиться к хозяину — слуги бая за побег могут отвести его в полицию, и закончит он жизнь в Сибири. Все равно, побродит, побродит и опять придет в город. В этом я был уверен. Я крикнул ему вслед:

— Мулла Аманбай, не хотите ли передать привет или письмо вашим городским знакомым? Могу ли я от вашего имени передать привет Орифходже́ — ишану Максу́дхану — члену государственной думы, Гуломха́ну — судье?

Аман и не оглянулся.

Наша ссора не стоила и пустого ореха, но упрямства у каждого из нас хватило бы на двоих. Ему было неудобно вернуться, а мне — идти за ним. Разве охота унижаться?

А что теперь делать мне? Куда идти? Я уж не стану рассказывать о своих скитаниях в Коктераке, Ишанбаза́ре, Копланбе́ке и других городах. Нет дела, которым бы я не занимался. В семи частях страны мое имя было опорочено. Теперь в эти места нет смысла возвращаться. Если вернуться домой, к маме, — одежда рваная, ноги босы и вообще я гол как сокол. Надеяться на бедную маму? Думаю, и дома не очень-то меня ждут. Там и без меня хватает голодных ртов.

И все-таки есть один выход. Это опять идти в город.

Когда мы были еще дружны, Аман учил меня: «Если что — смешайся с толпой». Изгнанный из кишлака, если я, такой маленький и незаметный, попаду в город, кто меня найдет? Это равносильно тому, что искать в тулупе блоху.

Город.

Город купцов, полицейских и нищих. Все течет там, словно мутная река после ливня. Эта река носит и меня, бедного, будто соломинку по мутному течению. Поэтому я не люблю город. В большом городе я задыхаюсь, словно от дыма. Все те же заплывшие жиром рожи. Это ленивые байские сынки, целыми днями сидящие в лавках с аршинами в руках. Барышники с блестящими, как у шкодливого кота, глазами. Словно тень бородатого аиста, толпами тянутся попрошайки. Словом, город мне не по душе.

А что делать? Небо высоко, земля тверда. Надвигается зима, обнажив холодную саблю. Я же не пустой забытый тандыр, чтобы стоять с разинутым ртом! Даже одной курице нужны зерно и вода.

На горячую некогда землю, на которую нельзя было ступить, уже легла стужа. Пыль тяжело осела, воды в арыках стали прозрачными. Порой в холодное утро землю покрывает роса, по краям арыка образуется тонкий слой льда. Я частенько вспоминаю о бедной маме, о сестрах-сиротах и думаю: «Как они там? Не мерзнут ли?»

Почему я родился таким невезучим? Мне непременно надо пойти к кому-нибудь в ученики или быть хотя бы на побегушках. Надо же помогать матери!

Я думал об этом и смотрел вслед скрывшемуся вдали Аману. Земля холодная, и я переминался с ноги на ногу. Словно молот водяной крупорушки, я стоял то на одной ноге, то на другой.

Мы с Аманом были увлечены своими делами и просто, оказывается, не замечали холода.

Издали послышался звон колокольчика каравана. В одиноких путниках он рождал какую-то бодрость. Караван приблизился. В нем было около пятнадцати верблюдов, связанных по пяти. Впереди каравана на осле ехали старик и юноша. Морды верблюдов, вязанки сена на их горбу, усы и борода старика были покрыты легким инеем.

Я тут же подошел к каравану:

— Куда путь держите, дедушка?

Он даже вздрогнул от неожиданности.

На меня набросился пес. Хорошо, что он был привязан к седлу переднего осла, иначе мог разорвать на клочья.

— Что ты тут стоишь, мальчик? К добру ли это?

— Я иду в город. Поздно вышел из кишлака, поэтому жду какого-нибудь попутчика. К счастью, появились вы, — ответил я.

— Вот там еще кто-то виднеется. Скажи прямо, сколько вас человек? Развязывать мне собаку или нет? — пригрозил старик.

— Странный вы какой, я собак не люблю. А того человека, вдали, не знаю. Я безобидный раб божий, не обидевший даже мухи. Если не хотите меня взять в попутчики, что я могу поделать? Просить могу, а требовать я не смею. Потихоньку пойду за вами один.

— Ты еще и хитрить-то не умеешь. Почему же тот человек, который попался нам навстречу, все время оглядывался на тебя и сильно ругался?

— Ну и пусть ругается. Я же все равно его не слышу.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь его?

Внутри у меня похолодело. Я не знал, что ответить, и молча шел за ними. Люди, ехавшие за караваном, тоже стали на меня поглядывать с опаской.

Я решил сменить разговор:

— Отец, как называется вон та яркая звезда?

— Хи-хи!.. Не хочешь ли ты гадать по звездам? — сказал он и, высоко подняв голову, посмотрел на яркую звезду.

Видимо, старик был добродушный и спокойно заговорил:

— Вот эта? Ее называют Зухро. Зухро была дочерью одного бедняка. После смерти ее родителей хан послал к ней сватов. Зухро ответила им, что у нее есть любимый и выйдет замуж только за него. Хан отыскал того джигита и велел его повесить. Столбы виселицы были очень высокими. Девушка пришла сюда ночью и стала взбираться на виселицу. Добралась она до перекладины, смотрит, а до неба уже рукой подать. «Когда на земле исчезнут ханы, цари, я спущусь», — подумала она и взлетела на небо. Вот с тех пор каждый день на рассвете она смотрит на землю, освещает лица тех, кто уже проснулся. — Старик стал водить рукой по воздуху. — Вон та звезда, на севере, — это ось неба. Она помогает путнику идти по правильной дороге. А вот эта светлая полоса, словно дорожка, усыпанная белыми плодами тутовника, называется Млечный Путь. Вот под этой дорожкой тысячелетиями ходили наши деды и прадеды. И я уже состарился в пути под этой небесной дорогой…

Когда в пути беседуешь, дорога кажется короче. Мы так и не заметили, как оказались у ворот города Чагатай. На шее верблюда, шедшего впереди, звенел колокольчик. Этот звон на узких улицах города будто ударялся о заборы, дробился и рассыпался.

Когда мы приблизились к мечети Тухтажанба́я, с ее башенки, похожей по форме на колодец, кричал муэдзин:

— Хайна, хананхола!.. Хайна, хананхола!..

Пес старика вздрогнул. Он, видимо, за всю свою жизнь не слыхал такого «приятного» завывания даже среди своих сородичей. Пес стал подвывать муэдзину. Старик одним ударом палки пресек этот вой.

— Знаешь ли ты, сынок, о чем кричит муэдзин? — спросил у меня старик.

— Видно, бедняга этот не может слезть с башни, — пошутил я, и мы с юношей рассмеялись.

А старик сердито посмотрел на нас и погрозил своей палкой.

Когда подошли к торговому ряду, мы попрощались и разошлись. Я свернул на мясной ряд. Мясник носился по базару, увлекая за собой свору собак. Заметив меня, собаки оскалились. Я, как бы извиняясь перед ними, повернул к мыловарам. Там было ничуть не лучше. Собаки кольцом окружили меня. Что делать? Бежать?.. Они все погонятся за мной и, чего доброго, еще растерзают. Я осторожно, не раздражая их, завернул на Гончарную, затем на хлебный базар. Куда я шел, и сам толком не знал. Вела меня слепая судьба.

Всюду меня подстерегали собаки.

Допустим, что на мясном базаре собаки рычат на людей, боясь того, что кто-нибудь отберет у них кости. «Ну, а что они и здесь зубы показывают?» — удивлялся я. Идя все вперед, я вышел к мечети Хасти́ Укко́ша. Уккоша — это имя человека, который пришел сюда во главе арабских войск и был убит стрелами наших предков. Затем арабские правители, воздвигнув на могиле Уккоша мечеть, решили увековечить его память.

Как ни странно, но к мавзолею этого человека, разорившего наши города, сгубившего столько наших людей, верующие ходят на поклонение.

У подножия мавзолея образовался пруд от подпочвенной воды. Мавзолей и пруд стали святым местом для жителей. Этот молится, тот пьет святую воду из пруда или купается, чтобы излечить всякие болезни и смыть болячки. Хромой якобы здесь исцеляется, слепой становится зрячим. Когда от Хасти Уккоша идешь к востоку, выйдешь к пекарне.

Все знают, что такое «огромный рот, а во рту красный огонь». Это тандыр-печь, где пекут лепешки. Здесь стоят огромные-преогромные тандыры, в которых пылает огонь. Люди в бязевых распахнутых рубашках, с повязкой на лбу, по пояс влезают в пылающий горящими углями тандыр и срывают горячие лепешки.

Лепешки, словно круглая луна, выкованные в кузнице солнца, были для меня милее всего на свете. Вот если бы усесться у звонкого арыка, поставить перед собой целую корзину лепешек, макать в воду, есть и есть, чтобы ни лепешки в корзине, ни вода в арыке не убавлялись!.. Наевшись, можно и растянуться на траве. К тому же если и деньги за это не попросят, просто можно сказать пекарю спасибо и идти своей дорогой.

Однако такие люди, как я, могли довольствоваться только ароматом лепешек. Я делаю вид, что греюсь у тандыра; сам же вдыхаю теплый вкусный запах, от которого кружится голова.