Озорник

Бегство[1]

Огромная базарная площадь залита ярким солнцем. Здесь многолюдно, оживленно и красочно. Такого изобилия янтарного винограда, душистых персиков, груш и яблок вы больше нигде не увидите…

— Кому хочется сладкой халвы — покупай у меня айву! — кричал один торговец.

— Подходи, народ, — кричал другой, — не дыню продаю, а мед!

— Есть холодная вода! Холодная вода! — шныряли в толпе мальчишки с питьевой водой.

Гвалт стоял неописуемый. Тут еще из чайханы Ильхома доносятся звуки граммофона. Одна мелодия сменяет другую. Поют известные певцы Туйчи́, Хамраку́л Кори́, Ходжи́ Абду́л Ази́з и девушки из Ферганы. Чайхана переполнена. На блестящих блюдах горы фруктов, сдобных лепешек, ряд бутылок с дорогими и редкими напитками.

Помощник чайханщика Асра-Лысый, сухощавый и проворный весельчак, всегда в просторной белой рубашке с развевающимися полами, с небрежно брошенным на плечо пестрым платком, отзывался на любой клич завсегдатаев: и Асра и Лысый.

В эту чайхану нас, мальчишек, привлекал попугай, сидевший в решетчатой клетке. Особенно забавлял его хрипловатый крик:

— Асрра! Асрра! Смотрри сюда. Один чай, один кальян. Добрро пожаловать, гости, добрро пожаловать, господин!..

Мы, босоногие, чумазые мальчишки, крадучись пробирались к клетке и не отрывая глаз смотрели на попугая. Но Асра-Лысый всегда прогонял нас. Тогда попугай зло выкрикивал:

— Лысый дуррак, лысый дуррак!

Мы, маленькие оборвыши, любили слоняться по чайханам, толкучкам, поддразнивать разных бродячих юродивых дервишей, которых тогда было множество на ташкентских базарах. У каждого из них были свойственные только ему странности и повадки.

Карим-дурачок, например, всегда сквернословил. А от дурачка, по кличке «Пара голубей», здорово доставалось представителям власти, начиная от царя Николая и кончая полицейским Наби́. Таджиха́н же гонялся с кетменем за прохожими и кричал:

— Ходите в одну сторону, почему вас несет в разные! Порядок нужен!

И никто с ним не мог справиться.

Однажды к нему подошел Алим-дурачок и спросил его:

— Что ты кричишь? Чего ты хочешь?

— Разве не видишь, все идут в разные стороны? А при царе Николае нужен порядок. Все должны идти в одну сторону.

— Глупый ты, Таджихан. Земля как весы: если все пойдут в одну сторону, она может перевернуться. И все мы свалимся в Курду́м-море.

Если острую, как игла, занозу можно вытащить только иголкой, так и глупого может убедить только глупый.

После слов Алима-дурачка Таджихан задумался, признал себя неправым и на этом успокоился…

Мы целыми днями пропадали на базарах. Не замечали, как наступал вечер. Впопыхах забегали домой, чтобы наскоро похлебать затирухи, машевого супа либо лапши, и снова бежали на улицу Нашими любимыми играми были батман-батман, прятки, чехарда, ловля воров, борьба.

Ни днем, ни вечером мы не знали устали и недостатка в забавах. Так и росли бездельниками, не обучаясь никакому ремеслу, то и дело слыша проклятия и получая от всех пинки и тумаки. Особенно мы развлекались во время рамазана[2]. Вечерами мы ходили по дворам и распевали «Ра-ма-зан». До зари шныряли по многочисленным мечетям и слушали вечернее чтение корана.

Ни летом, ни зимой, ни весной, ни осенью нам не было отдыха от забав. Наигравшись в своем околотке — махалле́, мы отправлялись путешествовать за ее пределы. Бывали мы и на Колючем кладбище, и в яблоневом саду…

Однажды несколько подростков из нашей махалли у главного входа в Лайла́к-мечеть играли в ашички — кости. В игру вступил и я. Мне везло, я был в выигрыше. В карманах штанов, под рубашкой — всюду у меня было полно ашичек. После игры один из мальчиков, Юлда́ш, предложил нам:

— Давайте соберемся и сами приготовим плов.

Сказано — сделано. Поваром выбрали Хусниба́я. Рис и морковь решил принести Юлдаш. Мясо — Абдулла́. Масло досталось мне. А всякую там приправу должен был раздобыть Пулатходжа́. И все мы тут же разбежались по домам.

Примчавшись домой, я увидел, как мать разводила огонь в тандыре[3], чтобы испечь самсу[4] из тыквы. Продукты у нас хранились в длинной комнате, за большой сырой прихожей.

Спрятав пузырек с хлопковым маслом под рубашкой, я прихватил и яйцо, хоть это не входило в мои обязанности, и стрелой вылетел было на улицу. Но мать все-таки успела заметить меня и крикнула:

— Опять на улицу? Иди сюда, помоги разжечь огонь. От этого дыма я уже чуть не задохнулась.

Пришлось вернуться. Я и не заметил, как пузырек с маслом, который я заткнул за пояс штанов, перевернулся, и масло потекло у меня по ногам. Мама, увидев это, бог весть что подумала и стукнула меня скалкой по голове. Но тут разбилось яйцо, спрятанное под моей тюбетейкой, и липкая густая жидкость потекла по лицу. Мама, застыв от страха, уставилась на меня и ничего не могла понять.

Воспользовавшись ее растерянностью, я сорвался и убежал на улицу. Масло вылилось, яйцо разбилось, теперь нет смысла идти к товарищам. Возвращаться домой тоже небезопасно.

В кишлаке Саво́н живет моя тетя, сестра отца. «Пойду туда», — решил я. Детей у нее нет. Она и ее муж очень меня любят. Да и скучать у них не придется. Дом их настоящий заповедник. Там есть все. Всякие птицы, начиная с охотничьих ястребов и кончая перепелками. Собаки — борзая и дворняжка. Бухарская кошка с шестью котятами. И еще много всякой всячины.

— Проходи, родненький, проходи. Какой ветер тебя к нам занес? Словно брат ожил и вернулся. Недаром мне приснилась кровь: родственника пришлось увидеть, — обнимала растроганная тетя.

— Вот молодец, что пришел. Еще утром я подумал: «К чему бы в комнату залетела большая муха? Гость, видимо, придет». Ну спасибо, что не забыл, — тоже радовался дядя.

Я так и засиял от счастья. Проглотив пиалушку чая, тут же подался на улицу. Я и здесь приобрел друзей. Играем в ашички, стреляем из рогаток, дразним собак.

Однажды друзья дяди пригласили его на праздник дыни[5]. Он взял с собой борзую и ястреба-тетеревятника, прихватил сачок и ушел на три-четыре дня. А перед уходом дал мне три бухарских монеты и наказал: «Возьми эти деньги, купи на них корм для птиц. Я был очень горд тем, что мне старшие стали доверять мне серьезные дела. Радость распирала мне грудь.

Сразу же после ухода дяди я вошел в птичник. В одном углу, прикорнув, сидел перепелятник, в другом — пустельга. «Чем же их кормить?» — ломал я голову. Но тут я обратил внимание на их белый помет и решил, что они питаются кислым молоком. Украдкой от тети я вошел на кухню, взял глиняный горшок и отправился на базар, разменял двадцать копеек, за две копейки купил целый горшок кислого молока и принес домой. Молоко налил в две чашки и поставил около птиц. Птицы спрыгнули с насеста, степенно подошли к чашкам, но почему-то отвернулись.

«Что ни говори, чувствуют чужого, на еду сразу не кидаются», — подумал я и вышел. Через два-три часа я снова вошел туда. Птицы спокойно сидели, отвернувшись от еды.

— Эх вы, воробьиные душонки! И откуда у вас такая спесь? Я принес молоко, ушел, чтобы не смущались, а вы… Что еще надо? — злился я.

В птичнике на гвозде висели дядины охотничьи рукавицы. Я надел их и схватил пустельгу. Прижал ее голову между колен, раскрыл клюв и стал поить ее молоком из ложки. Таким же образом накормил и других птиц. «Вот теперь все в порядке. Говорят же: «Сыто брюхо — печали вон», — думал я.

И так дня три, ничего не говоря тете, я стал кормить птиц молоком. Среди них была моя любимица, которую я баловал только пенкой. Когда я на третий день вошел в птичник, все птицы с протянутыми лапками лежали на распростертых крыльях. Пустельга была бездыханной. Ястреб-перепелятник еле подавал признаки жизни. «Что теперь сказать дяде? Он берег их пуще глаза. Видимо, и здесь не суждено мне жить», — огорчился я. От дядиных денег оставалось копеек двадцать пять. «Этого мне хватит на несколько дней», — подумал я и медленно направился к воротам. Но тут заметил висевшую на заборе клетку с горлинками и решил: «Их нельзя оставлять без присмотра, лучше заберу с собой». Я осторожно снял клетку с крючка, поставил на голову и, готовый в дальнюю дорогу, вышел из ворот.

Тетя была занята тем, что варила кашу для котят, и не заметила моего ухода.

Долго я шел, прошел длинный путь, и когда подходил к большому городу Аччаобо́д, меня окружила ватага черномазых мальчишек — цыган.

— Эй ты, бродяга, продай нам своих горлинок! — сказал долговязый оборвыш.

Я знал, что, если откажу, они отберут горлинок силой. Поэтому пришлось согласиться.

— У нас денег нет, но мы тебе на обмен дадим свои товары, — продолжал долговязый и стал собирать у ребят всякую всячину и складывать в одну кучу. Тут оказалось: три обода от решета, деревянная колотушка, две игрушечные люльки, один бубен, одна лопата с коротенькой ручкой, жевательная сера и еще многое другое.

До сих пор не знаю, кто тогда из нас выгадал — они или я? Одному аллаху известно. Риск дело такое: один выигрывает, другой проигрывает.

Груз этот был намного тяжелее клетки с птицами. Все это я водрузил на плечи и побрел дальше.

Передо мной расстилалась залитая солнцем широкая степь. И я зашагал по этой горячей степи, где «птица пролетит — крылья спалит, человек пройдет — ноги обожжет».

Вдруг вдали показалась маленькая фигурка. Мы шли друг другу навстречу. Когда мы подошли поближе, я узнал своего приятеля. Это был Ама́н, сын кустаря Турсу́на. Мы очень обрадовались встрече. На плече у Амана — тяжеленный кетмень. Оказалось, что он ходил наниматься в поденщики. Увидев мой груз, Аман очень удивился. Особенно стал недоумевать, когда заметил ободки и решил, что я иду в кишлак собирать помет и лепить круглые кизяки.

Усевшись в тени единственной джиды, мы стали изливать друг другу душу. Когда каждый из нас рассказал о своих мытарствах, мы расчувствовались и решили никогда не расставаться. Ведь вдвоем легче одолевать трудности. И вот мы вместе зашагали по широкой степи. Только к вечеру добрались до большого города Куктера́к. У Амана было пятнадцать копеек, которые он заработал своим большим кетменем. А у меня в кармане позванивали мои двадцать пять копеек. И мы решили остановиться в чайхане, чтобы дождаться базарного дня, то есть четверга.

Ой-ей-ей, какой это был базар! Без начала и конца! Сюда прибыли торговцы из Ирана, Турции, Китая и других стран. Бесконечно тянулись торговые ряды, и чего только здесь не было, чем только здесь не торговали! Соорудив навес из старого мешка или кошмы, разложив прямо на земле свои товары, сидели торговцы мелочью. Тут и растертая с жиром ртуть для уничтожения насекомых, и всевозможные мази от болячек, и разные снадобья. Здесь и бусы от дурного глаза, и лекарство, которое излечивает от всех болезней. Словом, было все. Целые сундуки хитроумных вещей. Просто диву даешься, как могли люди собрать все это, чтобы разложить у ваших ног?..

Особое место было отведено для продажи одежды. Здесь можно купить солдатские галифе; галоши, сшитые из толстой кожи; чапан, ношенный только семь лет и уже неизвестно, из какой ткани сшитый; старушечьи халаты с короткими рукавами; разноцветные лоскуты для шитья; попоны для лошадей; ичиги, которые еще можно носить, если обновить задники и подошву.

Ох-хо-хо! Такого базара вы больше нигде не увидите, о таком изобилии товаров ни в какой книге не прочитаете!

Мы с Аманом разглядывали все подряд, что попадалось на глаза. И вдруг прямо перед собой я увидел еще одного своего товарища — Хусниба́я, сына хомутчика. Он торговал лоскутами. На такой товар покупателей всегда находится много. Все бедняки охотно берут их для одежды своим детям.

Через плечо у Хуснибая висел полный товаром мешок, а в руке он держал аршин.

— Подходи, народ! — кричал он на весь базар. — Кому нужен мадеполам, поплин, ситец, бязь? Есть любые ткани!

Заметив нас с Аманом, он стал пробираться к нам, расталкивая людей.

— Эй, вы! Что тут делаете? — воскликнул он. И, не дожидаясь нашего ответа, заговорил, затарахтел: — Я решил, что мне не подходит занятие моего отца. И вот стал торговать лоскутами. Начал я, когда у меня было всего три рубля, а сейчас смотрите на этот товар: столько добра не найдешь даже в лавке самого Юсуфа Давида. — Потом обратился ко мне. — Где ты пропадаешь? Где только тебя не искали. Умер бы, что ли, если бы дал о себе знать? Хорошо еще, что приезжал твой дядя и сказал, что ты у них жил пять дней, а потом ушел к дяде Копланбе́ку, чтобы помочь ему по хозяйству и кое-что заработать. Только после этого мать успокоилась. Ты хоть загляни домой, болван!

— Немного подзаработаю, приоденусь, тогда и загляну.

— Да, а что ты, негодяй, сделал с дядиными горлинками?

— Что сделал?

— Ты же их цыганам продал!

— И не думал. Просто обменял на вещи.

— Разбогател, называется. Ладно, теперь можешь не беспокоиться. Твоему дяде пришлось два рубля отдать полицейским и выручить своих птиц.

— Ну и хорошо. Ведь у него царственные птицы, — иронически сказал я. Потом спросил, что нового у нас в махалле.

— Что может быть нового? Джалил, оказывается, оставил на плоской крыше мечети вязанку клевера, а клевер взял да и запылал. Приезжали пожарники. Было очень интересно. А еще… Пула́тходжа́ выкрал у брата револьвер и пристрелил у сторожа собаку и за это целый день отсидел в участке. А потом… А потом приезжали два полицейских и сам Мочалов[6]. Народу собралось так много, что мне пришлось забраться на крышу дома дяди Мирази́за, чтобы увидеть, что там происходит.

«Ай-яй-яй, ну и сарты…[7] — сказал Мочалов. — Плохо, совсем плохо. В Сибирь пойдешь…»

Очень страшно было. Брат Пулатходжи все время только и твердил: «Пожалиски, пожалиски…» Потом пообещал заплатить много денег и только так выручил своего брата. С тех пор Пулатходжа ходит в героях и не боится ни твоего там полицейского Наби, ни твоего Мочалова. Расхаживает этаким гусем, а когда мы его задеваем, кричит на нас: «Застрелю всех!»

На прощание я попросил передать привет маме, сестренкам и братишкам.

— Пусть не беспокоятся, — сказал я. Потом вручил пятак и попросил отдать его Юлдашу, которому проиграл в ашички.

Мы попрощались.

Кетмень Амана и мои вещи, что я выменял у цыган за дядины горлинки, мы решили продать. Правда, с нами больше торговались, нежели покупали. Люди интересовались не столько моим товаром, сколько тем, на что он пригоден. Целый час мы торчали на базаре, но продали только кетмень Амана и то всего за полтинник. Потом долго жалели об этом. Ведь сейчас лето, и кетмень в хозяйстве особенно нужен, а мы так продешевили. А за «цыганские товары» нам никто ничего не давал. Тогда я стал бить в бубен, Аман стучать колотушкой. Под этот грохот мы вновь зашагали по базару. На наш шумный «концерт» сбежались такие же бездельники, как и мы. Одному из оборвышей понравилась наша колотушка. Он нам дал за нее дыню и два арбуза. Наконец, за двадцать копеек мы продали бубен. Вскоре нашелся покупатель на ободки и качалку. Их купила старушка казашка: она продавала кур, яйца, пшено и творог. Увидев качалку, она воскликнула:

— Вай-буй! Детки мои, продайте вашу игрушку, подарок внукам с базара привезу, обрадую их.

— Качалка без обручей не продается, — сказал Аман, подражая местным торговцам.

— Вай-буй! Деточки мои, на что мне эти ободки?.. — А потом подумала и согласилась: — Ладно, дайте и то и другое. Пусть внуки их катают по двору.

Мы долго с ней торговались. Наконец сошлись на том, что она дала двадцать яиц, полную тюбетейку пшена и десять катышей сыра из верблюжьего молока.

Распродав все товары, мы почувствовали себя легко и свободно, словно птицы.

— Давай теперь мы с тобой отдохнем и поедим, — предложил Аман.

— Возьмем что-нибудь дешевое, но сытное, — вставил я.

— Хорошо, пойдем возьмем пшенный суп.

Купив кукурузные лепешки, мы направились к суповому ряду. Аромат супов, смешанный с горьковатым запахом шашлычного дыма, кружил нам головы. Чего только здесь не было! И шашлык из печенки, и картофельная самса, и каша из рисовой сечки, и пшенный суп, и всякие затирухи. Все это было к услугам желающих покушать.

Одному из обедающих что-то непонятное попалось в супе.

— Муха! — брезгливо воскликнул он.

— Что мухе делать в супе? — спокойно возразил повар. — Это горелый лук. — И, достав ее из чашки пальцами, как ни в чем не бывало отправил в рот.

Нам показалось, что мы здесь дешевле пообедаем, и попросили подать супа с лапшой!

— Три копейки чашка, — сказал он и протянул руку.

Поторговавшись, мы взяли две чашки и заплатили пять копеек. Весело хрустели кукурузные лепешки. Никогда лапша нам не казалась такой вкусной. Аман с шумом тянул суп прямо из чашки, одновременно левой рукой вытирая со лба бисеринки пота. Покончив с супом, мы с наслаждением потянулись.

— Сытый конь не устает, заверни в платок остатки лепешки, — сказал Аман.

Я взял дыню и сверток, а Аман арбузы.

Говорят: «Жир барану не в тягость», а вот Аману деньги оттягивали карман. И он задумал что-то необычное.

— Идем на скотный базар, — сказал он.

— Что там делать?

— Я на свои деньги куплю барашка и пойду домой.

— Что? — удивился я. — Да ты сперва себя прокорми, потом заводи барашка.

Он не послушался и потащил меня на базар. Около ворот, у сборщика налога за право торговать, мы оставили на сохранение дыню и арбузы. Торговцев здесь было много, а покупателей еще больше. Уже вечерело. Тяжелая пыльная завеса обволакивала небо. В воздухе стоял запах пота, навоза и шерсти. То и дело слышались выкрики водоносов:

— Кому воды? Есть холодная вода!

Изнуренные от жары люди пьют, пьют подолгу и помногу. Мы еще не дошли туда, где продавались верблюды, успели только поглазеть на лошадей, как до нас донесся невообразимый шум и крик:

— Бей его! Карманный вор! На базаре воры!..

Одной рукой подняв саблю, а другой поддерживая синие штаны, которые ему явно были велики, мимо нас пробежал полицейский-казах, за ним семенил узбек, тоже полицейский. Многие побежали в ту сторону, где поднялся гвалт. И мы с Аманом не отставали.

О аллах, что я там увидел… Если вы мне не поверите — вот Аман свидетель, он подтвердит мои слова. Я увидел всем известного в нашей махалле вора Султа́на. Но что с ним? На этот раз он не походил на отчаянного вора-карманщика… На него было жалко смотреть.

— Мусульмане, — вопил он, — у меня украли деньги!

Вдруг он схватил за ворот парня из кишлака и стал трясти.

— Вот он все время вертелся возле меня. Это он, он взял их!

Задержанный им парень стоял бледный, побелевшие губы его дрожали.

— О аллах, избавь меня от наговора! За что навлек ты на меня эту беду? — шептал он.

— Сколько у тебя было денег? — спросил полицейский у Султана.

— Восемь рублей и восемь монет. В полосатом кошельке. В нем же серебряное колечко, на котором начертано имя пророка Али. Сам я бедный ремесленник, пришел сюда купить какого-нибудь барашка. Хотел к осени выкормить его.

В это время глаза Султана скользнули по нашим физиономиям.

— Вот эти ребята могут подтвердить. Они хорошо знают меня, — сказал он, показывая на нас.

Растерянный Аман некоторое время стоял словно вкопанный, потом рванулся и убежал. А я остался стоять, не в силах сдвинуться с места.

— Сколько у тебя было денег? — спросил полицейский-казах у бедного парня.

— У меня тоже кошелек полосатый, я тоже пришел сюда купить барашка. У меня было восемь рублей и еще две монеты по двадцать копеек.

— Нам не нужны свидетели! — закричал полицейский. — Идемте вдвоем в участок, разберемся.

Амана я искал до самого вечера. И только когда на базаре толпа поредела, нашел его в караван-сарае. Он все еще не мог прийти в себя от страха.

— Где Султан? — спросил он меня.

— Оказывается, ты выдал им вора и тебя ищут полицейские, — не отвечая на его вопрос, припугнул я его.

— О-о, что же теперь делать?

— Что теперь можно сделать? По твоей вине наши арбузы и дыня остались на базаре.

— А где теперь ночевать будем?

Мы зашли в одну чайхану, в другую, но все они были заполнены многочисленными торговцами и барышниками. Спать было тоже негде. Пока мы ходили по чайханам, Аман все боязливо оглядывался, словно загнанный зверек. После долгих поисков нам показали юрту старухи, у которой можно переночевать. Юрта находилась на левом берегу реки. Вокруг нее было чисто подметено. На супу́ — плоскую глиняную возвышенность, которая служила местом для отдыха, — была брошена старенькая кошма. С левой стороны юрты в глиняный очаг был вделан небольшой котел. Чуть дальше на веревке висели глиняные чашки и тыквянки[8], в которых обычно держат молоко, сметану.

Облезлый пес, привязанный к полувысохшему дереву, встретил нас ленивым лаем. А вот и сама старушка. Она подпоясана шерстяным платком, седеющие волосы покрыты белой бязью. На кончиках косичек позвякивали серебряные монеты.

— Салям алейкум, бабушка!

Прежде чем ответить на наше приветствие, она шикнула на пса.

— Проходите джигиты, садитесь сюда, — указала она на супу.

Аман протянул старухе узелок.

— Гостинцы с базара, — сказал я.

— Зачем было беспокоиться, — пробормотала она и тут же спросила: — Будете пить бузу или сначала покормить вас мясом?

— Нет, пить мы не будем, и мясо не надо готовить. Сварите нам лучше с десяток яиц, — сказал я. — Если дадите место, останемся ночевать.

— У бога много места и на небе и на земле. Сейчас лето. Устраивайтесь где хотите. Только сначала заплатите. С вас двадцать копеек.

— Нет, бабушка, — возразил я, — мы дадим десять копеек.

— Ох и хитры вы — дети сартов! Ладно, оставайтесь. Сегодня базарный день, гостей будет много, не соскучитесь.

Старуха развела огонь под котлом и пошла за яйцами. А мы с Аманом начали строить планы на завтра.

Через полчаса в глиняной чаше старуха принесла нам жареные яйца и лепешки. Попросив чашку холодной воды, мы налегли на яичницу.

Когда Аман начал вылизывать дно чаши, с улицы с шумом и гвалтом вошли пятеро мужчин. На плечах у одного из них висела огромная баранья туша, в руке большой узел. Второй походил на шакирда из медресе. На голове у него небольшая грязная чалма, поверх рубашки пояс.

И как вы думаете, кто был третьим? Карманный вор Султан! Одна штанина у него была засучена, сам опоясан веревкой, край тюбетейки заломлен. Он шел, задрав голову и подбрасывая в руке ашички. У остальных двоих были такие же наглые лица, как и у Султана. Увидев их, Аман даже поперхнулся. Я намекнул ему, что нам надо освободить супу. Мы тотчас пересели на траву, рядом с собакой. Отсюда нам хорошо был слышен разговор пришедших.

— Здорова, бабушка? Сегодня мы твои гости. Есть хорошая буза? — громко спросил Султан. Увидев нас, вор крикнул: — Эй, щенки, что вы тут делаете? А ну-ка идите сюда!

Мы нехотя подошли к ним. Аман все время прятался за моей спиной.

Старуха принесла лепешки, завернутые в грязную скатерть, положила их на середину и спросила у Султана:

— Какую бузу будете пить: из проса или сечки?

— Неси которая лучше, — ответил он.

— Что вы сегодня делали на скотном базаре? — обратился к нам Султан. — Идемте ко мне в ученики. — Указав на Амана, добавил: — Из него выйдет хороший взломщик, карманщиком не сможет: неуклюжий.

Пользуясь его шутливым настроением, я спросил:

— Султан-ака, чем кончилась та заварушка на базаре?

— Это все я затеял ради шутки, — охотно начал он рассказывать. Видно, ему самому история эта очень нравилась. — Как-то в чайхане собрались карманщики и стали похваляться своей ловкостью, хитростью. Вот тогда я вдруг и выпалил, что смогу взять деньги, вернее, они будут краденые, но с ведома самого хозяина. Мы поспорили. На скотном базаре я сразу взял на заметку того парня и тут же очистил его карман. В полосатом кошельке оказалось восемь рублей и две монеты. Я подложил в кошелек еще монеты, колечко и незаметно отправил его снова в карман хозяина. Потом все пошло как я задумал, поднялась вся эта шумиха, которую ты слышал. Я стал кричать, нас отвели в участок к аксакалу. Тот выслушал мою жалобу, потом оправдания того парня и стал подсчитывать деньги. Но так как парень не знал о колечке и о монетах, что я подложил в кошелек, его обвинили в воровстве. А мне вернули кошелек и все, что было в нем.

— А тот бедняга так и ушел ни с чем? — спросил я.

— Его хотели задержать, но я пожалел его. Дал полицейскому рубль, и его освободили. Несчастный парень так обрадовался, что бросился ко мне обниматься.

«Спасибо, брат, я не забуду твою доброту! Я живу в махалле Тукли́. Приходи, будешь дорогим гостем», — говорил он со слезами на глазах.

Султан улыбнулся. Остальные громко рассмеялись.

Надвигался вечер. Старуха возилась у очага. Потом она в двух тыквянках принесла бузы и глиняные чашки. Попробовав выцеженную бузу, высокий парень протянул чашку Султану.

— Всем разлей, — сказал Султан.

Высокий взглянул на нас.

— С мальчишками обожди. Дай мулле, — сказал Султан.

— Нет, нет. Пейте сами. Мы не пьем. В учении аллаха сказано…

— Сгинь ты со своим учением! С каких это пор ты перестал пить? — обрушился на него Султан.

— А мы… мы уже зареклись..

— Недаром говорят: «Если вор стареет — монахом становится». Пей, тебе говорят! — крикнул Султан.

Мулла, смущаясь, взял в руки чашку. Почувствовав, что противиться бесполезно, зажмурился и сразу выпил всю бузу.

Перед гостями появилась шурпа[9]. Поели. Мулла, уже давно размотав чалму, перепоясался ею. Теперь уже он именем аллаха просил налить ему еще бузы.

Я встал тихонько и подмигнул Аману. Еле выпросив у старухи небольшую кошму и грязную подушку, мы прошли за юрту и улеглись там. Пьяная компания и не заметила нашего исчезновения. Несмотря на то что было уже далеко за полночь, веселье, шум, пьяные ссоры все усиливались. Пришли еще какие-то люди. Кто смеялся, кто бранился, а кто божился: «Клянусь именем аллаха, это все, что у меня есть. Если найдете еще хоть копейку, пусть меня аллах покарает».

Оказалось, что это издевались над муллой и обирали его.

Старушка, привыкшая к подобным попойкам, как ни в чем не бывало ходила от очага к юрте, прислуживая пьяным гостям и стараясь угодить им.

Наконец мы заснули. Не знаю, сколько я проспал, но проснулся оттого, что кто-то толкнул меня в бок.

В предрассветном полумраке я разглядел стоявшего надо мной муллу. Нелепо повязанная чалма его съехала набок, под глазами были подтеки.

— Вставайте, ребята, вставайте. Нам надо бежать, пока все крепко спят. Посмотрите, что они сделали со мной. До ниточки обобрали. Чует мое сердце беду…

Мы с Аманом тут же вскочили, кое-как умылись в арыке и уставились на муллу.

— Куда пойдем? — спросили мы в один голос.

— У аллаха много обиталищ. Все четыре стороны открыты.

Мы направились было к проезжей дороге, как, откуда ни возьмись, явилась старушка и преградила нам дорогу:

— Куда это вы собрались? Сначала расплатитесь за ночлег.

Мы с Аманом отдали обещанные деньги.

— Заходите еще, заходите… — беззубо улыбнулась старушка, зажав деньги в кулачке.

Так на заре мы опять вышли в путь. Теперь уже с нами был и битый мулла.