Перевалы, нефтепроводы, пирамиды

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, МОСЬЕ!

Мы проспали Африку!

Когда стюард разбудил нас к завтраку, мы тут же ощутили странное беспокойство. Чего-то не хватало. Ах да! Было совершенно тихо, машины не работали. «Хиддензее» стоял на якоре. Через иллюминаторы на фоне неба виднелись очертания Касабланки: высотные дома, цистерны, склады, у причала большой пассажирский лайнер.

После Антверпена нас пять с половиной дней убаюкивал стук машин, под их музыку мы ели, работали, играли в карты. Пять спокойных дней отдыха.

Бискайский залив нас разочаровал. Правда, «Хиддензее» здорово качало на атлантической волне, но напрасно мы ждали знаменитых осенних штормов. Нам так и не пришлось доказать свои моряцкие качества. Но моряки «Хиддензее» и без того больше не считали нас пассажирами. Мы уже были свои, учились читать морские карты, отмечали курс, определяли местонахождение судна, помогали при уборке, чинили линию связи, очищали радарную установку от тараканов, участвовали в собраниях и праздниках, в заботах и радостях матросов. Со дня старта в Ростоке прошло две недели. Быстро пролетели эти дни!

После завтрака мы поднялись на мостик. Лоцман уже был на борту, ожидали только буксира, который отведет «Хиддензее» к пирсу. Капитан Христиансен посмеивался: «Конец вашему безделью».

Я взглянул в сторону Касабланки. Марокко! В ближайшие недели мы изъездим его вдоль и поперек. Что я знаю об этой стране, которую арабы называют Магриб аль-Акса, то есть Крайний Запад?

Мне в общих чертах знакома история этой страны, этапы ее борьбы за независимость. Я могу перечислить марокканские партии, профсоюзы, могу назвать четыре города «махзен», из которых — султан управляет государством: Рабат, Фес, Мекнес — и Марракеш. У меня записано, какие архитектурные памятники надо обязательно посмотреть — мечеть Кутубию, башню Хасана, Баб Мансур. Я знаю об искусственно разжигаемой и ловко используемой колонизаторами розни между арабами и берберами. Из статистики я выяснил, что в Марокко двенадцать миллионов жителей, что важнейший продукт экспорта — фосфаты, а ежегодный урожай цитрусовых составляет примерно пятьсот тысяч тонн.

Это и многое другое записано в моем блокноте. Но достаточно ли этого, чтобы понять проблемы Марокко и узнать — страну по-настоящему? Я начал — сомневаться. Ведь и человека нельзя понять только по его кардиограмме и рентгеновскому снимку!

Тем временем «Хиддензее» пришвартовался. Толпа пестро одетых торговцев бросилась на палубу. «Чин-дже-ры» — так называют их матросы (от английского «change» — «менять, обменивать») — разостлали ковры, разложили кожаные — сумки, платки. «Немецкие часы за эту сумку?» — «Давай за нее рубашку! Настоящая кожа!» Завязался обмен, все торговались, шепотом предлагали: «Американские сигареты, очень дешево!» Сомнений не оставалось: мы были на Востоке!

Грузчики хотели тут же завладеть нашей машиной, но мы запротестовали на восточный манер: «Швей-швей! Тихо, осторожнее!» Сначала следует привести наше — сокровище в подобающий для суши вид, — снять защитную смазку и отполировать до зеркального блеска. Кроме того, надо вынести вещи из каюты и опять распределить их по ящикам и отделениям.

— А пока я в умывальнике быстро проявлю последние пленки, — кричит Альфред и бежит на корму. — Такая идеальная лаборатория будет у меня теперь не скоро.

Через несколько часов мы были готовы к высадке.

Мы окружили «Баркас» и следили, чтобы погрузочные сетки не поцарапали лак. Но грузчики работали сдельно, и, прежде чем мы успели опомниться, машина поплыла над нашими головами. Чем это кончится? Вдруг раздался отчаянный крик: «Стоп!» Крановщик быстро переключил рычаг и испуганно выглянул в окошечко. Я оцепенел от страха, но тут же понял, в чем дело: кричал Альфред. Исторический момент следовало запечатлеть для потомства на цветную и черно-белую пленку, а также для кино! Ведь мы же путешествуем, чтобы потом написать репортаж.

Еще несколько секунд — и колеса «Баркаса» коснулись африканской земли!

Уселись. Обменялись последними приветствиями с «Хиддензее». Почти вся команда стояла у поручней. До свидания в Ростоке!

Нас сопровождал мосье З., марокканский маклер Немецкого морского пароходства. После входа в порт мы показали ему наш дом на колесах. Он пришел в ужас: «Бог мой, господа, никаких чемоданов и столько фотоаппаратов и приборов! Да сумею ли я протащить вас через таможню? Контроль может затянуться на несколько часов».

Но он продолжался едва две минуты. Чиновник, стоявший за барьером, прочитал наши имена, сверился с какой-то запиской и дружелюбно улыбнулся:

— Добро пожаловать в Марокко, господа! Рекомендация мосье Б. Он рад познакомиться с вами!

В наши паспорта поставили печати. На задней дверце машины мелом написали букву «М», и мы были свободны! Мосье З. от изумления не мот вымолвить ни слова. Смеясь, мы пожали ему руку:

— Связи, связи, господин З.! Связи надо иметь! Большое спасибо за помощь!

А все дело в том, что за два дня до отъезда мы случайно встретили в Берлине одного архитектора, дочь которого — жена брата господина Б., директора таможни Касабланки. Если добавить, что в машине лежал скромный подарок для невестки директора таможни…

ХВАЛА ЗАКРЫТЫМ ЧАДРОЙ

У первого же светофора мы были вынуждены затормозить. Рядом остановился лимонно-желтый «ситроен». За рулем сидела мрачная фигура, закутанная в серый полосатый плащ с капюшоном. Черное покрывало закрывало лицо. В первую секунду у нас мелькнула. мысль: грабитель банка едет на дело! Но тут мы увидели пару прекрасных блестящих глаз — и не обратились в полицию.

Через несколько сот метров нам повстречалась оригинальная парочка на мопеде: молодой человек в джинсах и клетчатом свитере, а сзади его жена или подружка в розовой джеллябе[3] и просторной шерстяной накидке с капюшоном. Лицо ее закрывал темно-красный платок. Немного дальше дорогу пересекла велосипедистка в светло-зеленой чадре и светло-желтой джеллябе. Капюшон и платок оставляли лишь небольшую щелку для глаз.

На улицах Касабланки

Касабланка — современный город с миллионным населением, непрерывно растущий промышленный центр, оживленная торговая столица Марокко. Ухоженные парки, широкие бульвары, высотные дома, дворцы отелей, элегантные торговые улицы, районы вилл… Везде ощущается, что Касабланка приобрела свое лицо под французским колониальным владычеством. Еще и сейчас город выглядит французским. Вид улиц, однако, определяют марокканки под покрывалами. Этого мы не ожидали.

Издали женщины в джеллябах немного напоминают католических монахинь, особенно если они остались верны черному цвету, как почти везде в сельских местностях. Но элегантные горожанки предпочитают сейчас самые смелые сочетания цветов, например оранжевую чадру с зеленой джеллябой. В результате покрывала обращают на себя внимание! Вместо бабушей[4] модницы носят лодочки на высоких каблуках, нейлоновые чулки, походка их в свободно ниспадающих одеждах полна грации… Может быть, так передвигались королевы эпохи Ренессанса.

Должен признаться, в первые дни пребывания в Касабланке мы были полностью под властью чар марокканок, закутанных в покрывала.

Даже когда очарование новизны и необычности прошло, мы невольно оборачивались вслед женщинам. Марокканки вынуждали к этому взглядом! Они в совершенстве владеют искусством говорить, флиртовать и кокетничать одними только глазами, выражение которых имеет почти неисчерпаемый запас нюансов. Они могут бросить влекущий и одновременно стыдливый взгляд, смотрят многообещающе и в то же время недоступно, умоляюще и с сожалением… И они охотно играют в эту игру, даже с иностранцами. Мы часто замечали, что стоит оглянуться вслед женщине под чадрой, и она в тот же миг оборачивается! Убедившись в воздействии своих чар, она, хихикая, идет дальше. Однажды я выдержал взгляд блестящих глаз и был вознагражден легким поклоном головы и словами: «Добрый день, мосье». Я убежден, что под чадрой губы марокканки сложились в польщенную улыбку.

Поскольку для марокканок глаза — важнейшее средство общения с окружающим миром, они прилагают много сил и умения, чтобы сделать это «орудие» еще более действенным: подкрашивают глаза черным, накладывают пудру под цвет покрывала, красят и удлиняют ресницы. Наверное, применяются еще и средства, усиливающие блеск глаз. На любом базаре предлагают всевозможные мази, эссенции, пудру. Я думаю, что элегантная марокканка тратит на узкую полоску лица и глаз не меньше времени, чем стареющая кинозвезда на все лицо.

Марокко — страна прекрасных глаз! А если по глазам судить об остальном, то почти все марокканки под чадрами — сестры Елены Прекрасной.

Но однажды вечером я в этом усомнился. Нас пригласили в гости друзья из торгового представительства ГДР. Подавала на стол пожилая женщина без чадры, симпатичная, но не особенно красивая. После обеда Фатима — так называют здесь всех домашних работниц — попрощалась, надела джеллябу и покрывало. Я с изумлением взглянул на нее. Черт возьми! Неужели это она! Какие глаза! Они могли бы принадлежать самой Елене Прекрасной!

ЭМАНСИПИРОВАННАЯ ЖЕНЩИНА ПОД ПОКРЫВАЛОМ?

Как правило, женщины с закрытыми лицами в арабских странах — признак крайней отсталости или религиозного догматизма. В одних городах, как Каир, Бейрут, Дамаск, покрывала вообще больше не увидишь, в других — вроде Алжира или Багдада — они встречаются редко. Их носят большей частью приезжие из сельских местностей, которые держатся робко и приниженно[5]. А вот жительницы больших марокканских городов, одетые в яркие покрывала и элегантные джеллябы, ведут себя так непринужденно, словно демонстрируют последний крик моды. Может быть, они закрывают лицо по причине, которую мне открыла одна живущая в Касабланке француженка:

— Женщина под покрывалом анонимна, ее нельзя узнать, она может незамеченной пройти на тайное свидание.

Так ли это? Кто мог ответить мне на этот вопрос? Я задал его врачу-ассистенту д-ру М., который учился в Германии. Он хорошо знал помимо Марокко и другие арабские страны. Мы встретились в парке перед новой ратушей Касабланки.

Д-р М. улыбнулся:

— Может, некоторых женщин и привлекает возможность, закрыв лицо, как под маской, неузнанной сходить на свидание, но это, конечно, исключение. Ваше замечание о диктатуре мужчин справедливо лишь наполовину, хотя, конечно, еще многие мужчины требуют, чтобы их жены в общественных местах закрывали лица.

Как старый пророк Магомет[6], который не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его прекрасную, молодую жену Айшу.

— Да, примерно так. Но я знаю немало марокканцев, не возражающих против того, чтобы их жены открыли лицо, даже требующих этого, но напрасно.

— Вот мы снова вернулись к моему вопросу: почему же в общем-то весьма самоуверенные марокканки не спешат освободиться от докрывала?

Д-р М. задумался на минуту, наклонился вперед и бросил крошки воробьям-попрошайкам.

— Если бы это можно было объяснить в двух словах! Расскажу вам один случай. Работающий вместе со мной профессор, прогрессивно мыслящий человек, пригласил двух коллег-европейцев и меня в гости. Он хотел показать, что женщины принимают участие в общественной жизни, и настойчиво просил свою жену надеть европейское платье и присутствовать при нашей беседе. Она выполнила просьбу мужа, но с отвращением. Вышла она к нам, потупив глаза, кивнула, уселась в самом темном углу и за весь вечер не проронила ни слова. На следующим день я гулял с коллегами по городу и случайно встретил профессора с женой. Она была в джеллябе и покрывале. Держалась она очень непринужденно, участвовала в разговоре, была мила и обаятельна. Под покрывалом она чувствовала себя увереннее.

— Значит, причина в комплексе неполноценности?

— До известной степени. У пожилых женщин он проявляется сильнее, чем у девушек, многие из которых ходят с открытыми лицами. Не все женщины без покрывал — иностранки. А вы не видели такие парочки: мать в традиционном костюме под руку с дочкой в мини-юбке и облегающей блузке? Вам надо летом сходить у нас на пляж или стадион. Полную эмансипацию уже не остановить. В так называемых лучших кругах общества дочерей теперь посылают учиться. — Доктор иронически улыбнулся. — Хотя бы потому, что среди молодых мужчин спрос на современных девушек больше.

Как бы в ответ на слова доктора в парке появилась группа студентов: двое юношей и две девушки, все с портфелями под мышкой. Они сели на скамейку напротив нас и начали напропалую кокетничать и флиртовать. Не будь девушки закутаны в покрывала, такую сценку можно было бы наблюдать в Берлине или Лейпциге.

— Предположим, что эти девушки изучают медицину. Будут они и потом с закрытым лицом смотреть больных? — спросил я доктора.

— В клинике вряд ли. Но одна наша сослуживица и сейчас, уходя домой, надевает джеллябу и покрывало.

— Значит, может быть эмансипирована и женщина под покрывалом?

— Что вам больше нравится: образованная умная женщина, которая появляется в общественных местах под покрывалом, в национальной одежде, подобранной со вкусом, или привязанная к дому служанка мужа, которая, однако, с открытым лицом ходит на рынок.

Не ожидая ответа, доктор встал и показал на оживленную авеню Хасана II.

— И все же если вы через десять лет приедете снова, то, как и все туристы, будете огорчены, не увидев типичного для Марокко излюбленного зрелища фотографов: женщина с закрытым лицом в джеллябе.

Я понял колкость и ответил:

— Я буду очень огорчен, что не смогу увидеть столь ко прекрасных глаз.

Доктор засмеялся:

— Зато уж наверняка увидите больше красивых ножек.

ТАМ, ГДЕ РОБИНЗОН ПОПАЛ В ПЛЕН

Первые дни в незнакомой стране всегда связаны со множеством неприятных обязанностей. Вместо того чтобы искать новые впечатления, приходится заполнять анкеты, ждать в приемных, менять деньги, наносить визиты в министерство, хлопотать о документах… Касабланка — экономический центр Марокко, а не его столица, поэтому мы были вынуждены ездить за сто километров в «соседнюю» резиденцию и там улаживать часть дел.

Рабат-Сале — это фактически два города, живописно раскинувшихся по обеим сторонам устья Бу-Регрега. Район Сале на северном берегу реки остался восточным городом ремесленников и торговцев, с шумным базаром, узкими улочками, садами, спрятавшимися за высокими стенами. Более молодой Рабат, несмотря на несколько новых ультрасовременных построек, не может отрицать, что когда-то был основан как резиденция французского генерал-губернатора. Правда, французские архитекторы старались придать резиденции восточный стиль. В этом так называемом неомарокканском стиле построено большинство административных зданий, казарм, банков, школ, вилл дипломатов. Для него характерны зубцы, башенки, богатый орнамент на воротах.

В средние века Сале был самым крупным портом на берегу Атлантики. В устье Бу-Регрега купцы из Англии, Фландрии, Венеции, Генуи и Испании обменивали свои товары на слоновую кость, ковры, воск и пряности. В семнадцатом столетии здесь возникло государство корсаров. Тут Даниэль Дефо отдал своего героя Робинзона Крузо в руки корсаров, а после нескольких лет плена дал ему возможность бежать в маленькой рыбацкой лодке на юг.

Сейчас на реке Бу-Регрег нет пиратов, здесь правит «его величество Хасан II», и не за счет захваченных торговых кораблей существует его двор. Со временем методы стали более утонченными. Хасан II — один из немногих монархов мира, прибегающий чуть ли не к абсолютистским методам правления. На портретах, украшающих учреждения и рестораны, он изображен молодым генералом в орденах, дипломатом в простом черном костюме, восточным властелином в тарбуше[7] и джеллябе, сидящим на чересчур большом и роскошном султанском троне, пилотом за штурвалом вертолета.

У ворот королевского дворца, окруженного высокой стеной, — по существу отдельного города на окраине Рабата — происходит на прусский лад смена караула лейб-гвардейцев в красных юбочках. Щелкают по меньшей мере тридцать фотоаппаратов туристов. Красный цвет хорошо получается на цветной пленке.

Будь сегодня пятница, мы увидели бы, как его величество верхом на коне, в сопровождении всего двора, направляется через большую площадь с фонтаном и старыми пушками в мечеть на молитву. В проспектах говорится, что ни один турист в Марокко не должен пропустить это зрелище.

— Мосье, меня зовут Хасан, как и его величество! Я знаю все о Рабате. Проводить вас к башне Хасана?

Двенадцатилетний мальчуган, темноволосый, курчавый, в рубашке до щиколоток, идет за нами, с тех пор как мы вышли из машины. Где бы вы ни остановились в Марокко, сразу же рядом оказывается мальчик, предлагающий услуги гида.

Хасан-бывалый парень. Поскольку его предложение не встретило отклика, он предлагает другие развлечения.

— Желаете kif или bitches? — таинственно шепчет он.

Нет, мальчик, сожалеем, но ни гашиш, ни девушки нам не нужны! Я опросил Хасана, ходит ли он в школу. Хасан отмахнулся, как бы говоря: «Очень мне это надо!» — и ответил:

— Иногда, когда нет надежды на бизнес.

Слово «бизнес» странно звучит в устах ребенка.

— Как «бизнесмен» ты согласен с политикой своего тезки, живущего там, во дворце?

Я задал этот вопрос шутя, не ожидая серьезного ответа. Хасан, однако, бросил на меня возмущенный, почти гневный взгляд:

— Но, господин, он король! И сын Мухаммеда V.

Сын Мухаммеда V! Эти слова мы услышим еще не раз, когда будем говорить с марокканцами об и-х короле. В них аванс на доверие, оказываемое молодому королю, в них надежда, налагающая обязательства. От Хасана II ожидают, что он продолжит дело своего отца. Современные проблемы Марокко трудно понять, не зная роли короля Мухаммеда V, которого до 1957 года величали султаном Мухаммедом бен Юсефом.

Мы все же изменили свой план, и двенадцатилетний Хасан повел нас к восьмисотлетней башне Хасана, рядом с которой воздвигнут похожий на дворец мавзолей «королю независимости». Мы уселись на обломок античной колонны и попросили Хасана рассказать о Мухаммеде V. Первым делом он потребовал сигарету, затем сел, скрестив ноги, и, придав лицу выражение министра-докладчика, тоном сказителя начал:

— Это было…

Он рассказал нам легендарную историю, какие обычно помещают в школьных учебниках.

Я перескажу ее здесь, но без ретуши, добавив то, что намеренно опустили авторы, верные королю.

ОТ СУЛТАНА ДО КОРОЛЯ ОСВОБОДИТЕЛЯ

В начале двадцатого столетия на северо-востоке Африки существовало арабское государство, которым правил султан, «потомок пророка Магомета», являвшийся главой государства и церкви. Жадные до наживы колониальные державы, разделившие между собой почти всю Африку, не решались подступиться к султанату Марокко. Слишком многие из них зарились на этот жирный кусок: Испания, Франция, Англия, Германия… В 1911 году они договорились между собой и открыли чуть к завоеванию Марокко Франции. В Марокко вошли войска и заставили султана подписать так называемый договор о протекторате, который отдавал страну полностью в руки французских империалистов[8]. В качестве ответной услуги колониалисты обязались «умиротворить страну», то есть подчинить мятежные племена и заставить их признать власть султана, «властелина», который был лишь марионеткой французского генерал-губернатора и подписывал его приказы только ради проформы.

«Умиротворение», как называли империалистические историки завоевательную войну, продолжалось до 1934 года. Вполне понятно, что колонизаторам в это время нужен был султан, послушный как воск в руках и не симпатизирующий тайно своим воинственным соотечественникам. В 1927 году умер султан Мулай Юсеф, и французский генерал-губернатор выбрал его преемником самого младшего из сыновей — Мухаммеда бен Юсефа, которого, казалось, было легче всего направлять. Это было возможно, поскольку в Марокко трон не обязательно переходит к старшему сыну. Знатоки Корана, улемы Феса, которым по закону полагалось «выбрать» в султаны одного из членов королевской семьи, подчинились желанию французов.

Султан Мухаммед бен Юсеф сначала прекрасно играл отведенную ему роль. Как подобает восточному монарху, он окружил себя роскошью, завел гарем, представительствовал, а вообще-то послушно подписывал любой приказ, предложенный генерал-губернатором. Он покровительствовал захвату земли французскими поселенцами, передаче месторождений полезных ископаемых иностранным монополиям и не одобрял акции националистов, требовавших свободы и независимости Марокко.

Во время второй мировой войны движение за независимость усилилось. В 1943 году была создана Партия независимости, а в 1944 году — Коммунистическая партия Марокко. Умный султан Мухаммед почувствовал веяние времени. Он понял, что если не возглавит движение за независимость, то рано или поздно исчезнет с политической арены Марокко вместе со своими французскими покровителями. В 1945 году султан, находясь в Париже, впервые отважился открыто заявить, что пришло время для Марокко стать «свободным современным государством». В 1947 году, выступая в Танжере, он отказался прочитать восхваления в адрес Франции, предложенные генерал-губернатором, и вместо этого заявил, что Марокко решило «бороться за восстановление всех своих прав».

Султан стал неудобен колонизаторам. Изыскивая средства отстранить его, они прибегли к испытанному рецепту «разделяй и властвуй» и разожгли рознь между берберами, живущими в сельских местностях, и арабским населением городов. Феодальные князья Высокого Атласа, не заинтересованные в сильной централизованной власти, например известный паша Марракеша, охотно поддержали игру колонизаторов. Вооруженные до зубов племена берберов появились на окраинах городов. Произошли кровавые столкновения.

Несмотря на это, призыв марокканского народа к независимости звучал все громче и нашел отклик в мире, в первую очередь в молодых национальных государствах и в социалистических странах.

Тут колонизаторы допустили грубую ошибку: 20 августа 1952 года они подвели свои танки ко дворцу султана, заставили Мухаммеда бен Юсефа отречься и посадили на трон его родственника Мухаммеда бен Арафу, слабовольного старика. Бывшего султана со всем его гаремом сослали на Мадагаскар. Этот насильственный переворот обернулся для колонизаторов бумерангом. Они создали мученика! Теперь борьба за независимость Марокко проходила под лозунгом: «Возвратить законного султана!» Рабочие Касабланки бастовали; верующие мусульмане покидали мечети, если молитвы произносились от имени нового султана.

В те дни по Марокко ходил анекдот, показывающий, что думал народ о «французском султане»: в одном салоне Мухаммеду бен Арафе якобы предложили меню. Он немедля подписал его, думая, что это приказ, составленный генерал-губернатором.

Марокко уже почти не поддавалось управлению. И тут представители французского крупного капитала поняли, что глупо настаивать на сохранении колониального господства в старом виде — оно держалось только па штыках и подкупе местной верхушки, — ибо это вскоре могло привести к полной потере их влияния, а главное, к утрате экономических позиций. Рабочий класс Марокко с каждым годом выступал все более энергично. Для французской крупной буржуазии независимый султанат, где она могла сохранить свои позиции, был более приемлем, чем революционная республика. Несмотря на сопротивление колониальных генералов и «колонистов» — французских поселенцев, парижское правительство ликвидировало «обанкротившееся предприятие бен Арафы» и начало переговоры с сосланным султаном.

Мухаммед бен Юсеф согласился пойти навстречу французскому крупному капиталу и 16 ноября 1955 года с триумфом вернулся в Рабат. 2 марта 1956 года Франция предоставила султанату политическую независимость.

С этого дня Мухаммед V стал для большинства марокканского народа любимым «королем-освободителем», символом свободы.

— Однако он не смог освободить свой народ от экономического господства Франции. Это видно в любом магазине!

Когда Хасан закончил свой рассказ, заимствованный из учебника истории, мы стали обсуждать королевскую политику за последние десять лет. Хасан сидел рядом и делал вид, что понимает каждое слово. Но когда мы на секунду остановились, чтобы перевести дух, он незамедлительно воспользовался паузой. Он протянул руку, скромно опустил глаза и что то жалостливо сказал.

Конечно, Хасан, ты получишь бакшиш, и даже немалый, за прекрасную историю о твоем Мухаммеде V. Когда ты станешь старше, ты, быть может, поймешь, что властелин на троне совсем не твой властелин и не может быть твоим.

БРОШЮРЫ

Нам хотелось хоть раз искупаться в Атлантическом океане, прежде чем в Касабланке установится зима с дождями и штормами. В Альфе, районе богатых современных дворцов и роскошных бассейнов, вблизи маяка, мы нашли свободный участок пляжа и бросились в высокие, в человеческий рост, волны. Выйдя из воды, мы продрогли на холодном ветру и, чтобы согреться, поспешили в уютный маленький эспрессо-бар. Единственный посетитель, мужчина тридцати лет с небольшим, писал за столом в углу, [вокруг него лежали брошюры. Будь мы в ГДР, я бы подумал, что это партийный работник готовится к докладу.

У меня тоже была целая пачка брошюр, изданных министерством информации к десятой годовщине независимости Марокко. Я подчеркивал в них некоторые фразы, отмечал цифры. Вдруг с соседнего столика прозвучал вопрос:

— Вас удовлетворяют эти проспекты?

— Н-да… Не знаю… Мы еще слишком мало знаем Марокко.

— Правительственные брошюры всегда говорят полуправду.

Мы попросили соседа пересесть к нам. Он, улыбаясь, согласился и назвал себя.

— Вы из ГДР?

— Как вы догадались?

— На улице стоит ваша машина. Я знаю газету, которую вы рекламируете. Однажды Первого мая я был гостем в Берлине.

Мухаммед Б. — работник УМТ, крупнейшего объединения профсоюзов, активный деятель УНФП — Национального союза народных сил. В 1960 году УНФП и другие левые элементы отошли от Истикляля — основанной в 1943 году партии независимости, боровшейся за демократическое независимое Марокко при сохранении монархии. За это время УНФП стал одной из сильнейших партий Марокко.

Я сказал Мухаммеду Б., о чем подумал, увидев его, обложенного брошюрами. Он засмеялся. Он и в самом деле готовился к докладу.

Я показал на одну из брошюр:

— Вы недовольны только ее содержанием или десятью годами независимости?

— Это тема моего доклада… Ну, как вам сказать? Итог прошедших десяти лет очень скромен. Конечно, мы смогли добиться известной независимости…

Мухаммед склонился над столом и начал говорить тоном докладчика:

— Марокко имеет свою армию, полицию, национальное здравоохранение, проводит самостоятельную дипломатию. Но марокканский народ еще далеко не достиг тех целей, которые он поставил перед собой в борьбе за независимость. Условия жизни простого народа и рабочего класса не только не улучшились, но даже ухудшились. Национальный доход не возрастает. Сельское хозяйство деградирует. Вот пример: производство зерна в момент провозглашения независимости было больше, чем сейчас. Между тем население значительно увеличилось. В настоящее время его прирост составляет около четырехсот тысяч человек в год!

— Но ведь создано много промышленных предприятий!

Я нашел в брошюре — марокканского министерства информации статью, восхваляющую успехи «индустриализации».

— Правильно, нефтеперерабатывающий завод в Мохаммедии, автосборочный завод… Но все эти заводы не дали значительного числа новых рабочих мест. Многие мелкие и средние предприятия вынуждены сократить или вовсе прекратить производство. А ведь каждый год появляется сто тысяч новых рабочих! К тому же многие рабочие заняты не полностью. Это значит, что в нашей стране безработица принимает ужасающие размеры.

— Безработные получают государственное пособие?

— Ничего они не получают. Безработный полностью предоставлен самому себе. Он волен голодать или просить милостыню. Во время путешествия вы столкнетесь с этой проблемой, везде вам будут предлагать посторожить машину, проводить вас. Дети будут просить бакшиш.

— Дети? — Я снова листаю брошюры. — Цифры, говорящие о борьбе с неграмотностью, очень внушительны.

— Правильно. Сейчас около миллиона двухсот тысяч детей посещают школы. Это, несомненно, большой прогресс по сравнению с прошлым, но ни в коей мере не решает проблему: по меньшей мере столько же детей не могут учиться из-за недостатка мест. То же самое в области здравоохранения. Число больниц в городах в известной мере отвечает потребностям, но сельское население лишено медицинской помощи. Оно беззащитно перед инфекционными заболеваниями. Туберкулез, сифилис и трахома очень распространены в Марокко.

Но зачем я все это рассказываю? Сколько дней вы в Марокко? Неделю? Тогда сначала осмотритесь, а брошюры пока отложите в сторону. Когда составите себе собственное мнение, сможете снова взяться за них. Вы будете читать между строк и додумывать то, о чем здесь по понятным причинам умалчивается. Я уверен, что вы придете к тем же выводам, что и УНФП и другие левые силы: необходим радикальный поворот!

АЛИ ЯТА

Коренастый, с круглой головой и седыми вьющимися волосами, подстриженными коротко, он мог бы быть братом Жана Габена. Это была моя первая мысль при знакомстве с Али Ята. Он принял нас на пятом этаже дома, где помещаются разные конторы, недалеко от порта Касабланки, в редакции газеты «Аль-Кифах аль-ватани». Товарищ Али Ята, генеральный секретарь запрещенной Коммунистической партии Марокко, издает эту газету как «частное лицо»[9].

В дверях нас приветствовали два широкоплечих товарища. Лишь проверив, кто мы, они проводили нас в кабинет шефа. Эти предосторожности необходимы: несколько дней назад в Париже похитили и убили политического деятеля Марокко — Бен Барка.

Али Ята — один из самых уважаемых и влиятельных вождей рабочего класса Марокко. Родом он из Танжера, по профессии учитель.

— Но мне удалось обучить очень мало детей, — заметил он, улыбаясь. — Ведь я с двадцати одного года участвую в политической борьбе и все силы отдал созданию коммунистической партии в Марокко.

Нам подали обязательный в таких случаях крепкий мятный чай, национальный напиток марокканцев. Али Ята расспросил о нашем путешествии и первых впечатлениях. Мы рассказали о встречах в Касабланке и Рабате, о хрестоматийном рассказе маленького Хасана, о разговоре в эспрессо-баре с профсоюзным работником Мухаммедом. Али Ята задал несколько вопросов о содержании нашего разговора и, улыбаясь, сказал:

— Да вы, я вижу, уже отлично информированы.

Теоретически! Практически мы только начинаем открывать для себя Марокко.

— Как это говорится: критерий истины — практика! — Али Яга отхлебнул чаю, откинулся в кресле и начал говорить медленно и обстоятельно:

— Вы хотите знать, как я оцениваю обстановку. Вам уже известно, что за десять лет, прошедшие после освобождения, Марокко не сумело разрешить стоявшие перед ним основные проблемы. Это объясняется тем, что не был устранен полуфеодальный и полуколониальный строй. Кроме того, и сейчас, как в средневековье, Марокко — абсолютистское государство. Большой ошибкой была ориентация на капиталистическую систему. Кучка иностранных капиталистов, связанных с международными монополиями, продолжала эксплуатировать богатства страны и рабочих. Правда, эксплуатация часто принимала новые формы типа «марокканизации», при которой привлекались марокканские предприниматели или марокканцы выступали в качестве подставных лиц иностранных фирм. Но от этого ничего не изменилось.

Нашу беседу прервали. Али Ята принесли верстку газетной полосы, которую надо было как можно скорее вернуть в типографию. Али Ята извинился и углубился в чтение. Мы могли подумать над его словами.

Но вот полоса была подписана, заварен свежий чай.

— Вы наверняка хотите узнать, что будет дальше, — продолжил разговор Али Ята. — Большая часть марокканского народа — рабочий класс, крестьянство, мелкая буржуазия, национальная буржуазия — поняла, что проводившаяся до сих пор политика вредна и опасна для Марокко. Все в большей или меньшей степени страдают от нее и стремятся к радикальным изменениям. УНФП, коммунистическая партия, профсоюзное объединение УМТ, партия Истикляль в общем и целом занимают одинаковую позицию: требуют некапиталистического пути развития и сближения с социалистическим лагерем. Только объединение всех этих сил может заставить изменить политику Марокко и положить конец кризису, от которого все мы страдаем. По случаю десятилетия независимости коммунистическая партия обратилась ко всем этим организациям с призывом выработать национальную хартию, осуществлению которой они будут способствовать на благо нашего народа.

— А как вы расцениваете влияние и силу коммунистической партии?

— Коммунистическая партия Марокко существует всего лишь двадцать два года. За этот срок ей пришлось пережить много трудностей. В 1952 году компартию запретили французские колониальные власти, а в 1960 году — королевское правительство. Мы и сейчас еще находимся под запретом и не можем, к сожалению, работать активно в условиях легальности. Несмотря на это, наша партия ни в коей мере не изолирована. У нас есть сильные союзники. Самосознание народа непрерывно развивается. Это позволяет нам действовать довольно открыто, несмотря на запрет. Конечно, мы боремся за легализацию в любой ее форме и надеемся, что недалек тот час, когда достигнем своей цели.

Мы встали, поблагодарили за беседу и пожелали Али Ята и его партии успехов в их трудной борьбе.

НА ЮГ

Мы поехали! Наконец-то!

Прошли дни, когда мы, надев галстуки, вынуждены были бегать по учреждениям! Конец информационным беседам и различным проектам. Путешествие началось!

Альфред готовит в салоне закуску. Мы лишь после полудня смогли выехать из Касабланки и хотели до темноты «накрутить» как можно больше километров. Едим на ходу. Все прошло отлично. Даже открытая бутылка с лимонадом не опрокинулась.

После долгих размышлений и консультаций с марокканцами мы решили сначала отправиться на юг. По берегу Атлантического океана достигнем Агадира, затем пересечем часть Сахары, а оттуда через перевалы Высокого Атласа направимся в Марракеш — «жемчужину юга». Через три недели мы снова будем в Касабланке, если все пойдет по плану и наш «Баркас» не сдаст на перевалах Атласа, очень крутых и опасных, судя по рассказам.

Аккуратные апельсиновые плантации вблизи Касабланки остались позади. Местность стала более пустынной. Справа и слева от дороги ржаво-коричневые долины, изредка тянутся к небу эвкалипты. Вообще же кругом камень, камень, камень, ничего, кроме камня. Прав был чиновник в окошечке туристского бюро, который с горькой усмешкой сказал:

— У нас в Марокко в избытке только камни, мухи, нищие и гиды!

Но вот среди камней, кажется, пашут! Мы остановились. Альфред хочет заснять редкостную упряжку: верблюды с волами. Некоторое время мы наблюдаем за двумя крестьянами, которые с трудом вспарывают плугами твердую верхнюю корку. Большие камни они тщательно обходят. Мы предложили им закурить и спросили, отчасти по-французски, отчасти жестами, почему они не уберут камни и не сложат их па край поля. Ответ их поразил нас:

— Аллах положил эти камни. Он знал, что делал.

Эти крестьяне, отец и сын, ведут хозяйство совместно. Но почему они не запрягут в одну упряжку верблюдов, а в другую волов? Нам казалось, что это было бы удобнее.

Объяснение крестьян по своей логике еще удивительнее, чем ответ о камнях:

— Два верблюда могут разговаривать между собой, а верблюд с волом не могут. А когда за работой молчишь, то работаешь лучше!

Производственная психология в сельском хозяйстве!

Верблюд и вол в одной упряжке пашут лучше: они не могут разговаривать друг с другом!

В Аземмур, маленький городок в устье Умм-ар-Рбии, мы приехали в темноте. Здесь мы хотели запастись продуктами на дорогу. Нам казалось, что в сельской местности картофель, фрукты и овощи должны быть дешевле. Оказалось, что в Марокко это не так: чем дальше от порта, тем все дороже.

В этот день мы поехали до Аль-Ядиды (до получения независимости Мазанан). На побережье, вблизи современного отеля «Мараба», нашли стоянку для машин. Марокканские друзья советовали нам не останавливаться на ночлег далеко от селений, как бы привлекательна ни была местность, а во избежание неприятных сюрпризов ночевать по возможности около селений, лучше всего в кемпингах или у полицейских участков.

В Касабланке мы уже спали в машине. Правда, она стояла в гараже торгового представительства ГДР. Там поблизости был водопроводный кран, ванна, кухня, а главное, туалет. В будущем трудно рассчитывать на такой комфорт.

Мы задернули занавески, сварили спагетти и говядину, сыграли партию в скат, а потом раздалась команда: по койкам! Стол отвинтили, разложили пенопластовые подушки, достали спальные мешки. Правда, раздеваться сидя было еще трудно, но со временем привыкнем.

У Аль-Ядиды мы впервые улеглись в том порядке, который сохранился на всем пути: Дитер и Альфред — справа и слева, головами назад, а я — в середине, головой вперед. Так каждому достаточно места.

Я устроился в спальном мешке, согнул левую ногу и подумал: «Вполне удобно, можно спать».

Спокойной ночи!

ДАРЫ МОРЯ

Дорога вилась вдоль берега Атлантического океана. Крутые берега, о которые яростно бил прибой, сменялись тихими лагунами. Мимо окон машины мелькали фиговые пальмы, агавы, кактусы, большие виноградники. У оград и стен домов цвели бугенвиллеи всех оттенков красного и лилового. В низинах, позади дюн, блестели залитые водой поля. Там добывали морскую соль. Кое-где на возвышенности попадались куббы — небольшие белые строения под куполом. Это гробницы марабутов, святых людей, досконально знающих Коран[10].

Рыбачьи лодки на песке и развешенные для просушки сети вызвали у Альфреда лангустовый комплекс. В маленькой деревушке, около чайной, мы спросили об этом лакомстве. Для этого нам пришлось нарисовать лангуста на песке. Рыбаки покачали головами: уже два дня они не выходят на лов! Запрещено!

Надувшись, Альфред сел в машину и взялся за газету. Если нет лангустов, ему и все Марокко ни к чему!

Чтобы примирить его с окружающим миром, мы решили тряхнуть мошной и пообедать как следует. Может, в ресторанах запрет на ловлю лангустов не соблюдается.

Валидия — популярный курорт на берегу вытянутой в длину лагуны, защищенной от океана высоким каменным барьером. Сезон кончился, на пляже было пусто. Ставни пестрых бунгало, карабкавшихся по склону, были заколочены. Только в первом доме на площади еще работал ресторан «Хипокампе» с открытой террасой. Кроме нас в ресторане сидела одна-единственная пара.

В меню значились лишь два блюда: «Дары моря» и «Рыба лагуны». У нас не было выбора. Итак:

— Пожалуйста! Три раза дары моря и рыбу лагуны.

Обед оказался утомительным.

Сначала хозяйка принесла огромное серебряное блюдо. На груде водорослей лежали искусно украшенные ломтиками лимона и листьями салата дары моря: устрицы, моллюски, морские ежи, крабы… Мы беспомощно смотрели на эту разукрашенную гору водорослей. С чего начать? Морские ежи твердые и колючие! Господин за соседним столиком, голландец, хорошо говорил по-немецки. Сжалившись над нами, он пояснил:

— У морских ежей можно есть только крохотные красные гребешки внутри. Вытащите их ложкой оттуда!

Мы извлекли наружу гребешки, вскрыли раковины, проглотили несколько устриц и почувствовали, что наш аппетит только возрос: съедобных частей было раз в сто меньше, чем отходов. Второе блюдо представляло собой два закрытых глиняных горшка: в одном — моллюски, тушенные с салом, в другом — моллюски, варенные с чесноком. Мы вскрыли раковины, выскребли содержимое. Затем нам подали большую рыбу (из лагуны), сантиметров сорока в длину, похожую на карпа, хорошо поджаренную, с золотистой корочкой, и жареный картофель. Нежное мясо рыбы прямо таяло во рту. На десерт был сыр.

При виде пирожных и торта мы сдались. Не хватило емкостей!

— Если нам подадут еще вместо компота жареных морских блох! — пропыхтел Дитер.

Мы все апатично обмякли в креслах, будучи не в силах двигаться. Да, аристократический образ жизни имеет свои теневые стороны!

УСТРИЧНАЯ БАНКА

Что делают с устрицами — ловят, удят, собирают, разводят? Наши познания об этом аристократическом лакомстве очень поверхностны.

Что говорит по этому поводу энциклопедия? «Устрицы (Ostrea) — род двустворчатых моллюсков семейства Ostreidae. Раковина устриц неравностворчатая. Створка, которой устрица прирастает к любому твердому субстрату, именуемая левой, — выпуклая и толстая, правая — более тонкая и плоская. Устрицы обладают рудиментарной ногой и замыкательной мышцей».

Эти сведения говорят о происхождении устриц, но не о том, как они попадают на стол гурманов.

— Госпожа хозяйка, откуда вы получаете устриц?

— С банки!

— А где находится эта банка, разрешите спросить?

— Там, внизу.

Устрицы, которых подают в «Хипокампе», выросли, можно сказать, у порога гостиницы. Облезлая вывеска «Парк» указала нам дорогу от главной улицы вниз, к устричной «ферме» на берегу лагуны. Примитивный жилой дом, несколько сараев, насосная и каменные бассейны на каменистом пляже — вот и все.

Одни рабочие (часть их была-в резиновых сапогах, а часть — босиком) швабрами и водой из пожарных шлангов промывали в бассейнах большие горы устриц, а затем лопатами складывали в ящики. Другие подтаскивали ящики с затянутым проволокой дном к лодкам и выходили с ними в лагуну. Третьи сортировали устриц по величине и укладывали в ящики, стоявшие в ста метрах от пляжа.

Старший рабочий — марокканец, к сожалению, почти не говорил по-французски. Все же с помощью жестов и рисунков мы попытались расспросить его, как разводят устриц. Это оказалось не легко. Мы поняли только, что «детей», то есть маленьких устриц, опускают в воду на мели в лагуне, а «стариков» оставляют в ящиках на берегу.

Вдруг рабочий с явным облегчением показал на черный «ситроен», который приближался, подпрыгивая, по проселочной дороге:

— Удача! Босс! Живет в Сафи. Приезжает только два раза в неделю!

«Босс», коренастый, француз лет пятидесяти, с седой щетиной, весело поздоровался с нами. В ответ на вопрос, хозяин он или только арендатор устричной фермы, он немного цинично улыбнулся:

— Я только управляющий! Банка принадлежит сейчас моей жене, марокканке. Кто знает, вдруг марокканцам взбредет в голову конфисковать собственность французов!

Мы старались не возражать. Сейчас не место политике! Сначала надо осмотреть устричное хозяйство.

Босс не заставил себя долго просить:

— Главное, что в этой лагуне благодаря обильному притоку пресной воды создаются благоприятные для устриц условия.

Затем он показал нам ферму.

Ящики из папье-маше, вроде тех, в которых оптовые торговцы перевозят яйца, укрепляют цементом и соединяют вплотную железными полосами. В ячейки ящиков сажают крохотных устриц, доставляемых из Португалии. Тем самым их личинки защищены от врагов — морских звезд, улиток, раков. «Устричные ясли» погружают в лагуну на неглубоком месте, так, чтобы они постоянно находились под водой.

Через четыре-шесть месяцев молодых устриц вынимают, а затем снова погружают в воду, правда, на меньшую глубину, чтобы было легче контролировать их рост.

Не страшно, если ящики при отливе окажутся на суше: устрицы могут обходиться без воды десять дней.

Устрицы развиваются на мели от четырех до шести лет. Потом начинается сортировка и чистка по возрасту и величине. Различается четыре сорта. Устрицы первого сорта — шестилетние — стоят пятьсот пятьдесят марокканских франков[11] за дюжину; четвертого сорта — двести пятьдесят франков.

При транспортировке живых устриц их упаковывают по двадцать килограммов в корзины, а сверху прикрывают водорослями.

— Отведайте, пожалуйста! — Босс открыл перочинным ножиком живую устрицу и с наслаждением высосал ее содержимое. Мы последовали его примеру, но нас передернуло. Устрицы безвкусны и пахнут морской водой.

На прощание мы спросили нашего хозяина, доволен ли он доходами с фермы. Он расплылся в улыбке, как сытый младенец:

— Почему бы и нет? Рабочие руки в Марокко дешевы. А устрицы дороги… и в моде!

НАПЕРЕГОНКИ С ДОЖДЕМ

От самой Касабланки нас, как назло, преследовал непрерывный дождь. В Валидии мы было подумали, что уехали от него, но в Сафи, городе гончаров и сардин, он снова нас нагнал. К утру «Баркас» на временной стоянке по ступицу погрузился в грязь.

Альфред отодвинул занавеску:

— Проклятие! И это называется Африка! Такого у нас и дома хватает, — и снова залез в спальный мешок.

Утром мы намеревались осмотреть Сафи — «величайший в мире порт сардин», — но при такой погоде? Едва ли удастся фотографировать, не говоря уже о кино съемке.

— Двинем дальше на юг! Найдется же где-нибудь в Сахаре место, где нет дождя.

Сказано — сделано!

Окна покрылись влагой, пришлось включить «дворники». Мы все же старались увидеть как можно больше. Мимо проносились красные поля, фермы, окруженные оливами и смоковницами. Затем появились аргании — типичные для Южного Марокко железные деревья. Их плоды походят на оливы, но идут только на корм скоту. Выносливое, вечнозеленое железное дерево — благословение для этой местности. Оно защищает страну от засухи, которую приносят постоянно дующие ветры. Обширные, поросшие железным деревом местности трудно назвать лесом; деревья растут на большом расстоянии друг от друга и перемежаются мастиковыми деревьями, кустами лаванды и серебристо-серого молочая, изредка достигающего высоты небольших деревьев.

Вдруг «дворники» начали попискивать. Асфальтовая лента перестала блестеть. Мы обогнали дождь!

У источника, на краю дороги, мы устроили утреннее омовение. Но что там, на верхушках деревьев? Черные обезьяны? Это козы, маленькие черные косматые козы. Ловко, как обезьяны, лазят они по деревьям, прыгают с ветки на ветку — и жуют, жуют, жуют… Они обгладывают даже качающиеся концы тонких ветвей. Вдоль дороги ряд голых деревьев — здесь прошло прожорливое стадо. Козы — бич Северной Африки. В течение столетий они объели целые районы, уничтожили леса, сохраняющие влагу земле, и тем самым способствовали изменению климата. Козы необходимы арабам, но одновременно они прокладывают дорогу пустыне.

Внезапно налетевший ливень снова загнал нас в машину. Напрасно мы мчались — соревнование все равно выиграл дождь!

Эс-Сувейра — живописный город на побережье Атлантического океана, но мы увидели лишь темные тени на сером фоне. Где море, где небо? Мне вспомнились туманные картины английского художника Тернера.

Преодолев предгорья Среднего Атласа, мы попали в облака; пришлось включить фары. На перевале я прочитал вслух из путеводителя: «Путешественникам неожиданно открывается прекрасный вид на изобилующее бухтами побережье Атлантического океана: зеленые склоны, белый пляж, лазурно-синее небо». Сейчас мы видели в радиусе едва ли десяти метров. Ответом на цитату из путеводителя тем не менее был яростный стук коробок с кинопленкой, доносившийся из багажника.

В те редкие минуты, когда в облаках образовывались просветы, мы могли догадываться о красоте побережья. Альфред сокрушался:

— Какие пейзажи! Таких я никогда больше не поймаю в объектив.

В Агадире уже горели фонари. Площадка кемпинга походила на озеро.

Мы не ехали, а скользили, выискивая место посуше. Через несколько секунд нас окружили шесть закутанных в плащи фигур — как выяснилось, наши «западногерманские братья и сестры». Их привлекла буква «D» под нашим номером.

Затем последовал вопрос, который мы потом часто слышали в пути:

— DK 45–05? Что это за номер?

— Потсдам!

Все изумленно замолчали. Это не укладывалось в их сознании. Позднее в подобных ситуациях мы про себя отсчитывали секунды: двадцать одна, двадцать две… В Агадире же мы еще вежливо выжидали, когда наши собеседники вновь обретут дар речи.

— Как вы сюда попали?

Что ответить на этот бессмысленный вопрос?

В Агадире мы еще не дали воли своим языкам и пригласили ошарашенных земляков к нам в машину.

— Если вы удовольствуетесь пенопластом из ГДР…

Они согласились: снова начинался дождь.

Последовавшую затем беседу невозможно передать слово в слово. Даже как образец сатиры она показалась бы неправдоподобной. Ограничимся несколькими примерами:

— Настоящая сталь! — При этом они выстукивали корпус нашей машины.

— Инструменты тоже из стали!

— А какие большие ветровые стекла!

— Здесь больше места, чем в нашем «фольксвагене»!

Агадир — самый южный и довольно легко досягаемый город Марокко, где есть кемпинг. Поэтому он пользуется популярностью у так называемых постоянных обитателей кемпинга, которые проводят здесь зиму. Городское управление не берет платы за стоянку и за электроэнергию, надеясь таким образом способствовать развитию туризма, сильно сократившегося после землетрясения 1960 года. А если где-нибудь можно что-нибудь получить бесплатно… Толстый пенсионер из Вестфалии, до окончания войны живший в Дрездене, пояснил, почему он уже третью зиму проводит в Агадире:

— Дома квартира нужна детям. Здесь мне легче прожить на мою пенсию (ее переводят сюда): не нужно покупать уголь, продукты дешевые, энергия для приготовления пищи даровая. Мои старые костюмы, которые в Германии никто не купит, я тут продам на базаре за хорошую цену! Так я вполне оправдываю траты на бензин.

Перед сном мы увидели новейшее достижение кемпинга: бесплатный источник энергии специально для граждан ФРГ. К обычному штепселю на столбе было подключено примерно пятнадцать двойных вилок, столько же проводов вели отсюда под песком к машинам. С вилок капала вода. И никакого короткого замыкания! Инженеров нашего технического контроля при виде такого зрелища хватил бы удар.

— Наши плитки рассчитаны на двести двадцать вольт, — сообщил старый дрезденец таким тоном, будто рассказывал о выигранном сражении. — А здесь только сто десять. Пришлось здорово поработать, пока этот скряга согласился, наконец, поставить розетку на двести двадцать вольт!

Нам было стыдно, что мы говорим с ним на одном языке.

ОЧЕВИДЕЦ

Ронни — чудак, каких немного в нашем цивилизованном мире. Разговор с ним утомляет, но и обогащает. Он все время пребывает на границе между гениальностью и безумием.

Ронни, живший в агадирском кемпинге в соседней палатке, явился к нашей машине, едва мы встали.

— Вы настоящие восточные немцы? Мне давно хотелось встретить восточных немцев.

Через сильные стекла очков он рассматривал нас с головы до пят, как будто мы люди с другой планеты.

— Вы, наверное, антифашисты? Не то что другие немцы здесь! С ними можно разговаривать только об автомобилях и деньгах. Кошмар!

Мы еще не завтракали и пригласили Ронни на яичницу с салом. Он охотно согласился и. принес из своих запасов четыре помидора.

— Я немедленно напишу моей тетке в Амстердам, что меня пригласили восточные немцы. Она просто лопнет от удивления.

Ронни — голландец, ему сорок лет, последние годы войны он провел в немецком концентрационном лагере.

— Не потому, что я был политическим борцом, — рассказывал он, — хотя я всегда ими восхищался. В герои я не гожусь, пользы от меня никакой. И в лагерь я попал случайно: из сумасшедшего дома, где я хотел переждать войну, меня выписали как нетрудоспособного, но потом я забыл продлить справку. А когда я, наконец, собрался это сделать, то попался в лапы эсэсовскому патрулю. Чтобы меня не отправили в Германию на принудительные работы, я еще раз прикинулся идиотом, но ничто не помогло.

Собственно говоря, Ронни по профессии художник. Но когда я осведомился о его работах, он рассмеялся.

— На этот раз я не взял с собой ничего для рисования. Зачем? Все равно ничего не успеваешь. Да и как рисовать? Абстрактно, как Пикассо? В духе сюрреализма, как Дали? Или в стиле натурализма? Этого я не знаю, поэтому предпочитаю не рисовать.

От своего отчима Ронни унаследовал месячную ренту в триста гульденов.

— В Голландии на это жить нельзя, хотя и с голоду не умрешь. Но в путешествии, если экономить…

Ронни умен и начитан. С ним можно говорить о Бодлере, Рильке, Сартре и Лакснессе — Ронни обо всем осведомлен. Однажды, когда мы насвистывали малоизвестную песенку из брехтовской «Трехгрошовой оперы», Ронни сразу же запел немецкие слова. Только о работе он и слышать не хочет. Мысль о ней внушает ему ужас.

— Может, ваш социализм очень хорош, но не для меня. Мне бы еще пришлось у вас работать!

Уже пятнадцать лет Ронни путешествует на машине, предпочтительно по североафриканским странам. В Агадире он зимует уже в шестой раз. В ночь землетрясения с 29 февраля на 1 марта 1960 года его машина стояла на том же месте, что и сегодня.

— У меня как раз сидел приятель, марокканец, как вдруг за несколько минут до полуночи раздался гул, все закачалось. Свет погас. Машина раскачивалась из стороны в сторону. Мой арабский друг упал на колени и начал молиться.

Я стал искать свечу и спички. И нашел. В кемпинге все боялись океанских волн и бросились наверх, в селение. Там были уже одни развалины, слышались крики и стоны, в воздухе стояла пыль. На улицах зияли трещины в метр шириной. Огромный отель на пляже сломался как карточный домик. Этажи лежали друг на друге слоями, как крем в торте. Все постояльцы погибли. А ведь я чуть было не провел эту ночь в отеле, только моя скромность спасла мне жизнь: я потерял на пляже ключ от автомашины. «Вечером все равно не найти слесаря, который открыл бы дверь, лучше пойти переночевать в отель», — сказал я себе. Но в плавках? Нет! Что подумает портье? Наконец, я решил еще раз просеять песок в том месте, где лежал. Тяжелая работа! Через час злосчастный ключ был у меня в руках.

Ронни вытащил из кармана цепочку от часов и с блаженной улыбкой помахал прицепленным к ней автомобильным ключом:

— Мой спаситель!

Пришлось откупорить бутылку вина, чтобы Ронни закончил свой рассказ.

— Ужасное утро! Что делать? Как помочь людям? Я лишен данных руководителя, и мною тоже никто не руководил. Кроме того, у меня не было ни денег, ни сигарет, ни воды… Первым делом я пошел в свой банк. Его больше не существовало. В одном полуразрушенном баре пил американец. Он был счастлив: среди развалин ему удалось найти свой паспорт и бумажник. Тут я встретил коммерсанта, которому несколько дней назад случайно рассказал, что у меня есть вклад в одном из банков Танжера. Он дал мне денег взаймы. Каким-то чудом осталась цела и одна заправочная колонка. Я ее раньше не замечал — она была скрыта домами. Теперь дома исчезли. У дежурного лицо было обмотано платком, но он как ни в чем не бывало спросил: «Супер или обычный?»

При выезде из города лежали сотни свертков. Первые трупы! Я включил радио. На повороте у подножия холма я оглянулся. От красивого Агадира осталось лишь густое, сернисто-желтое облако.

ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ ПОСЛЕ КАТАСТРОФЫ

Узкие улочки заполняла шумная пестрая толпа. Разносчики воды звонили в колокольчики. Погонщики ослов громкими криками «Балак-балак!» прокладывали себе дорогу. Играли дети. Торговцы громко расхваливали свои товары. В закопченных мастерских стучали молотки чеканщиков по серебру, из задних комнат слышался стук ткацких станков. По вечерам все обычно сидели перед кофейнями, пили чай или играли в данзу. Это игра вроде наших шашек, ходят монетами по шахматной доске.

Так было в крепости Агадир шесть лет назад. Теперь это могила многих тысяч людей.

Еще и сегодня город, окруженный высокими стенами и вознесшийся над портом, издалека кажется крепостью. Но когда мы поднялись через ворота на зубчатую стену, мы замолчали. Один из наиболее населенных некогда районов города, раскинувшийся на несколько тысяч квадратных метров, представлял собой сплошные руины, поросшие тамариском и чертополохом. Уцелел только растрескавшийся бетонный остов водонапорной башни. Кое-где среди руин зияли ямы. Если бросить туда камень, то слышно было, как он ударяется о дно. В чьей-нибудь кухне? Или спальне? На столе мастерской? В ночь 29 февраля 1960 года здесь за несколько секунд погиб оживленный город.

Когда пожары были потушены и крики засыпанных смолкли, когда уже не было надежды спасти людей, марокканские власти решили бульдозерами сровнять район касбы и остальные разрушенные районы Агадира и во избежание эпидемий засыпать химикалиями. Цветущий торговый город, излюбленное место пребывания туристов, перестал существовать.

В касбе сейчас живет один-единственный человек, марабут. Он негр, потомок рабов, когда-то вывезенных из Восточной Африки. На восточной окраине касбы он построил себе из обломков жилище с крошечным двориком, цистерной, сараем и голубятней. Ежедневно из Агадира сюда приходят несколько верующих мусульман, приносят ему еду, молятся с ним. В ночь землетрясения он потерял всех родных. На следующее утро, когда город еще горел и дымился, он поклялся аллаху никогда не покидать касбу.

Марабут приветливо поздоровался с нами и предложил стакан воды. Мы собрались с духом и попросили его рассказать о катастрофе. Этого не следовало делать. Больше минуты марабут смотрел мимо нас на руины, потом быстро повернулся и, не попрощавшись, исчез в доме.

— Марабут никогда не говорит о том, что случилось тогда, — сказал на плохом французском языке маленький мальчуган, пасший коз на склоне и из любопытства увязавшийся за нами. — Он все время думает только об аллахе.

Марабут из Агадира

Число жертв землетрясения так и не было точно установлено. Цифры колеблются между десятью и двадцатью тысячами.

Трупы, извлеченные из-под развалин, похоронены в узкой долине позади касбы. Необозримо мусульманское кладбище на склоне горы. Нигде нет надписей. Островерхие камни, поставленные в изголовье, обозначают могилы.

В долине, в тени высоких эвкалиптов, расположено кладбище европейцев, длинные ряды белых надгробных плит на ржаво-коричневом песке. Одни украшены пестрыми букетами фарфоровых цветов, другие — стеклянными бусами на проволочных каркасах.

Мы прошли вдоль могил. В передней, более старой части кладбища на плитах — имена солдат Иностранного легиона, жертв «умиротворения» Марокко: Пьер Иванов, Андреас Бауманн, Вильгельм Фаек. Нам бросилось в глаза множество немецких имен.

Затем потянулись могилы с одинаковой датой смерти: 29 февраля 1960 года. Из краткой надписи можно узнать судьбы людей: три поколения одной семьи. погибли в один день… Группа молодежи из восьми человек… Молодожены во время свадебного путешествия….

Одна надпись особенно потрясла нас:

Жорж БУАС

21 год

Арлетта БУАС

17 лет

Жан-Филипп БУАС

1 месяц

Дальнюю часть кладбища занимают надгробные плиты с надписью:

Землетрясение в Агадире

НЕИЗВЕСТНЫЙ

29 февраля 1960 года

Теперь, через шесть лет после катастрофы, в нескольких стах метрах южнее старого центра строят новый Агадир. Марокканское правительство наметило обширную программу строительства, которая уже частично осуществлена. Ему помогли пожертвования из всех стран.

Новый Агадир — это видно по уже готовым комплексам — обещает быть очень современным городом. Все постройки в нем — так, по крайней мере, утверждают архитекторы — будут антисейсмическими. Проект предусматривает создание пяти строго разграниченных комплексов: центр с магазинами, кинотеатрами, ресторанами; административный, жилой и промышленный районы; особое внимание обращено на «сектор туризма». Агадир должен вскоре стать тем, чем был для Марокко до 1960 года: райским уголком для путешественников, приносящим стране валюту.

Несмотря на новые комфортабельные отели, идиллический парк с бунгало, пониженные цены, Агадир, к огорчению отцов города, еще не вошел опять в моду у богатых туристов из Западной Европы. Ужасы 1960 года слишком свежи в их памяти.