Перикл и Аспазия

Два посольства

В июле 433 г. до н. э. в Афины одновременно прибыли послы Коринфа и Керкиры. Они предстали сначала перед советом, а потом и перед народным собранием. Первыми изложили свое дело керкиряне: «До сих пор мы ни с кем не связывались узами союза. Поэтому-то ныне мы вынуждены вести войну с Коринфом в одиночку. Может быть, кто-нибудь спросит, почему мы не хотели иметь союзников. Ответ прост: мы опасались, что союзный договор заставит нас заниматься делами, далекими от наших интересов, и принудит к войне с людьми, которые при других обстоятельствах были бы нашими друзьями. Мы считали, что поступаем предусмотрительно, но, как оказалось, ошиблись. Правда, нам удалось отбить первое нападение коринфского флота. Однако против нас готовится новый поход: Коринф обращается за помощью к разным государствам Эллады. С такой мощью Керкире не справиться. Поэтому мы и обращаемся к вам с просьбой о помощи. Надеемся, что ее предоставление будет для вас выгодным и, конечно, не принесет никакого вреда. Во-первых, вы окажете помощь не обидчикам, а жертве нападения. Во-вторых, на веки вечные заслужите нашу благодарность. И наконец, в-третьих, ваш флот превосходит все остальные, но самым сильным после него является наш. У нас сто двадцать военных кораблей. Поэтому в случае заключения союзного договора в выигрыше-окажемся не только мы. Ведь и вы одновременно приобретете славу защитников справедливости и усилите вашу морскую мощь.

Но, быть может, некоторые из находящихся здесь судят, что никогда не произойдет такой войны, в котором мы могли бы пригодиться? Они глубоко заблуждаются! Спартанцы живут в постоянном страхе перед вами и наверняка стремятся к конфликту. И уж во всяком случае, этого желают ваши злейшие враги — коринфяне. Их замыслы угадать нетрудно: сначала победить нас, а потом ударить по Афинам и Морскому союзу. Из опасения перед нашими объединенными силами они жаждут либо подчинить себе наш остров, либо полностью его уничтожить.

Конечно, коринфяне будут утверждать, что вы не имеете права принимать нас в ваш союз, ибо Керкира их колония. В таком случае мы хотели бы напомнить: только та колония, к которой хорошо относятся, уважает свою метрополию. Колонисты не подданные. Когда между нами и Коринфом разгорелся спор из-за Эпидамна, мы хотели решить дело полюбовно, но коринфяне предпочли войну.

Ваш договор со Спартой говорит ясно и недвусмысленно: те государства, которые не состоят ни в каких союзах, могут присоединиться к одному из них. Как будто прямо о нас написано. Таким образом, ничто не препятствует принятию Керкиры в число членов Морского союза. Кроме того, наш остров находится в Ионическом море и может сослужить хорошую службу афинскому флоту в случае его похода на Запад, но он ведь может стать базой и для кораблей Запада, если тамошние государства захотят оказать помощь Спарте и Коринфу. Что вы предпочтете?

Хотим вам напомнить еще раз: во всей Элладе есть только три морских державы — Афины, Коринф и Керкира. Если Коринф поглотит наши запасы и силы, то на море вам придется противостоять превосходящим силам неприятеля».

Послы Коринфа ответили на это такой речью:

«Жители Керкиры утверждают, что они обижены своей метрополией. Мы же считаем: коринфяне основали эту колонию вовсе не для того, чтобы терпеть оскорбления от ее жителей. Как известно, другие колонии относятся к нам с уважением. Керкиряне богаты — вот в чем причина их надменности и несправедливости. Они вспомнили об Эпидамне, городе, который мы основали у входа в Адриатическое море. Так вот, когда соседние варварские народы стали нападать на город, керкиряне не пришли ему на помощь, хотя и были обязаны это сделать, и притом по разным причинам. Но после того как мы помогли Эпидамну, керкиряне вскоре его захватили. Сейчас они утверждают, что хотели кончить дело полюбовно. Но когда они сделали столь прекрасное предложение? Тогда, когда поняли, что мы не отнесемся безразлично к нападению на город, находящийся под нашим покровительством.

Теперь жители Керкиры просят вас заключить с ними союз. Поступив так, вы, по нашему мнению, разделите с ними вину, хотя до этого не принимали участия в их несправедливых делах. Мы также утверждаем, что, приняв керкирян в Морской союз, афиняне поступят вопреки духу мирного договора со Спартой. Да, действительно, договор позволяет каждому независимому государству свободно выбирать себе союзника, но разве можно удовлетворить просьбу тех, чье вступление в Морской союз неизбежно вовлечет его в войну? Сейчас, пока действует мирный договор, мы в некоторой степени являемся вашими союзниками. Однако, приняв к себе Керкиру, вы сразу же превратитесь в наших врагов, ибо, сражаясь с этим островом, мы будем вынуждены сражаться и с вами. Честно говоря, вам бы следовало вместе с нами выступить против жителей Керкиры. Они пугают вас войной. Неизвестно, будет ли она вообще. Стоит ли из опасения войны, которой, может быть, никогда и не будет, приобретать себе врагов в нашем лице?

Когда восемь лет назад от вашего союза отпали самосцы, в нашем Пелопоннесском союзе возник спор, надо ли прийти им на помощь. Мнения, как вы знаете, были разные. Мы же тогда открыто заявили: «Самосу помогать нельзя, афиняне имеют полное право наказывать своих союзников». Наше мнение победило, и вы смогли расправиться со строптивым островом. Конечно, между нами существует недоверие из-за Мегары, которой вы оказали помощь пятнадцать лет назад. Но это дело прошлое. Нынешняя услуга сотрет из памяти давнее недоразумение. Повторяем: в случае с Самосом мы вели себя по отношению к вам не просто нейтрально, но даже дружественно. Мы надеемся, что вы сейчас поступите подобным же образом и признаете наши права на собственную колонию!»

Целых два дня обсуждало народное собрание дело Керкиры. В первый день преобладало мнение, что правда на стороне коринфян, хотя сам ход событий показывал, как трудно докопаться до истины.

Город Эпидамн (современный Дуррес в Албании) был основан керкирянами совместно с коринфянами. Вокруг жили враждебные поселенцам варвары-иллирийцы. Несмотря на столь неприятное соседство, город быстро рос и богател. Он наверняка справился бы с полудикими соседями, если бы в нем самом не началась борьба за власть между олигархами и народом. И хотя олигархов и прогнали, но ушли они недалеко: присоединились к иллирийцам и вместе с ними нападали на жителей Эпидамна. Отчаявшиеся горожане обратились за помощью к Керкире. Все напрасно: на острове правили олигархи, поддерживавшие своих собратьев, изгнанных из Эпидамна. Поэтому послы, несмотря на то что они умоляли керкирян о милосердии в их главной святыне, у алтаря богини Геры, уехали ни с чем. Только теперь, очевидно, по приговору дельфийского оракула Эпидамн отдался под покровительство Коринфа. Тот сразу воспользовался возможностью укрепить свои позиции в районе Ионического залива. Могущественная и богатая Керкира стояла непреодолимой преградой на пути коринфской торговли с Западом, поэтому вражда между обоими государствами, несмотря на их исторические связи, нарастала из поколения в поколение. «Как же можно, — говорили в Коринфе, — не воспользоваться случаем и не усесться под боком у дерзких керкирян?» Вскоре в Эпидамн в сопровождении отряда воинов прибыли переселенцы из Коринфа и дружественных ему городов. Но почти одновременно около города появились корабли Керкиры. С них раздавались призывы прогнать пришельцев и вернуть назад олигархов. Когда это не помогло, с Керкиры прислали вторую эскадру, на борту которой находились изгнанники из Эпидамна. Флот начал осаду, что не представляло большого труда, ибо Эпидамн был расположен на перешейке.

Получив известие об этих событиях, коринфяне немедленно стали собирать помощь: снарядили тридцать кораблей и три тысячи гоплитов. Многие государства помогли им деньгами и флотом. Воинственные приготовления соперников привели керкирян в ужас. Верх взяли сторонники мирного разрешения спора. В Коринф были отправлены послы, которые прибыли туда вместе с делегатами Сикиона и Спарты. Последние пытались взять на себя посредничество. Они не хотели, чтобы Коринф — опора Пелопоннесского союза — ввязался в бессмысленную войну. Керкиряне соглашались решить дело полюбовно. Когда Коринф потребовал немедленно прекратить осаду, керкиряне выразили свое согласие при условии удаления из Эпидамна коринфского гарнизона и колонистов. Они также предлагали заключить перемирие, сохранив свое статус-кво. Однако Коринф, уверенный в своем превосходстве, отверг все эти требования. На. остров был отправлен гонец, объявивший с соблюдением всего тогдашнего церемониала войну.

Летом 435 г. до н. э. из Коринфа вышли семьдесят пять кораблей, везшие большой отряд гоплитов. Триеры направились на запад, а когда вышли из Коринфского залива, повернули на север. Теперь флот двигался вдоль побережья Ионического залива. На полпути от Керкиры, около мыса Актий, увенчанного святыней Аполлона, мощная эскадра встретилась с маленькой жалкой лодчонкой. В ней стоял керкирский глашатай, поднимавший над головой посох — знак своей должности. Громким голосом он взывал: «От имени керкирян я требую, чтобы вы не плыли дальше!»

Ответом ему были только насмешки. Коринфские корабли рвались вперед, они уже приблизились к проливу, Отделявшему материк от Керкиры. Дальше пути не было! у южной оконечности острова, называвшейся Левкимме, стояли восемьдесят керкирских кораблей.

Битва у мыса Левкимме закончилась победой защитников острова. Они захватили пятнадцать коринфских кораблей. Остатки армады повернули туда, откуда прибыли. В тот же день сдался осажденный керкирянами Эпидамн. По условиям капитуляции все находившиеся в городе коринфяне были задержаны, а граждане других государств проданы в рабство. Более тяжелое наказание постигло пленников, захваченных у Левкимме. Правда, коринфян только бросили к темницу, зато все остальные были убиты.

Керкиряне стали хозяевами всего западного побережья Греции от Пелопоннеса до Адриатики. Они безнаказанно нападали на города, поддерживавшие Коринф. Только летом следующего года Коринф послал эскадру и сухопутный отряд в два пункта на побережье. Керкиряне в полной боевой готовности уже ждали их. Но до битвы дело не дошло: наступившее осеннее ненастье на время примирило противников. Это вовсе не означало, что коринфяне отказались от своих планов. Совсем наоборот, они не щадили средств на вооружения. Стало известно, что коринфяне набирают гребцов по всей Греции и даже в городах, входящих в афинский союз: они построили много новых кораблей и им не хватило собственных людей. А между тем Керкира, гордая своими победами, совсем не заботилась об обороне. Вот этот-то страх перед мощью Коринфа и заставил ее искать союза с Афинами, а также направить туда посольство летом 433 г. до н. э.

Приблизительно таким образом представлялась афинским гражданам история вражды Коринфа и Керкиры.

В первый день обсуждения народное собрание склонялось в пользу Коринфа. Поведение керкирян казалось наглым и вызывающим, а их отношение к Коринфу действительно сильно отличалось от общепринятого в эллинском мире отношения колонии к своей метрополии. Зато афиняне с благодарностью вспоминали о благородстве, проявленном Коринфом во время самосской войны. Но главное, что заставило многих ораторов в первый день высказываться, за Коринф, был самый обыкновенный страх, ибо оказание помощи этому острову могло втянуть Афины в страшную войну со всем Пелопоннесским союзом. Большая часть общества опасалась войны, хотя, конечно, нашлись люди, в глубине души, желавшие ее: купцам и ремесленникам она могла принести большие прибыли, а жадной до приключений воинственной молодежи дать возможность, не считаясь ни с чем, увеличивать афинскую мощь.

Какова же была позиция Перикла в сложившейся ситуации? Уже сам по себе весьма знаменателен тот факт, что в первый день, когда верх взяли сторонники невмешательства, не провели голосования. Перикл выступил в собрании только на следующий день. Попытаемся представить его аргументы:

«Что будет в случае, если Коринф действительно победит Керкиру? Тогда он станет бесспорным владыкой всего Запада. В его руках окажутся все морские пути, ведущие в Италию и Сицилию. А ведь у нас самих там есть жизненные интересы. Десять лет назад мы основали колонию в Фуриях. Еще раньше, пятнадцать лет назад, мы заключили союз с г. Регий в Италии и с г. Леонтины в Сицилии. Известно ли вам, что эти города хотели бы теперь возобновить договоры? Но чего они будут стоить, если мы не сможем прийти нашим союзникам на помощь, ибо дорога на запад будет для нас навсегда закрыта? Правда, Коринф утверждает, что он не считает себя нашим врагом и желает сохранения мирного договора. Но не изменится ли его позиция после захвата Керкиры и превращения в великую морскую державу? Надо принять во внимание и отношение к нам других государств Пелопоннеса: они вовсе не пылают к нам любовью. Вижу, как с той стороны надвигается военная буря. Имеем ли право в такой ситуации позволить усилиться пелопоннесскому государству, которое уже сейчас располагает значительным флотом и может с нами соперничать?

Однако я вовсе не призываю вас к безрассудству. Наоборот, действовать надо не только расторопно, но и осторожно. В наших интересах не война с Коринфом, а сохранение существующей расстановки сил на Западе, т. е. постоянное давление на Коринф самим фактом существования мощного керкирского флота. Союз с Керкирой действительно может втянуть нас в войну с Коринфом и волей-неволей привести к разрыву мирного договора со Спартой. Этого мы, конечно, не хотим, но отучить Коринф от нападений на Керкиру надо. Единственный выход из создавшегося положения — заключить с островом такой оборонительный договор, в котором бы недвусмысленно говорилось: если кто-либо нападает на Афины или Керкиру, другая сторона немедленно окажет жертве па — падения военную помощь. Мы можем даже послать в Ионическое море несколько кораблей и тем самым показать серьезное отношение к своим обязательствам. Будем надеяться, что коринфяне не осмелятся задирать островитян, ибо это сразу приведет к бою с нашей эскадрой. Если они все же ударят, то станут нападающей стороной и на них ляжет ответственность за разрыв мирного договора и развязывание войны!»

Перикл не мог открыто представить народному собранию все доводы в пользу вмешательства в дела Запада. Но для тех, кто внимательно следил за политическими событиями, они были известны так же хорошо, как и те, что приводились открыто. Несколько лет назад, уже после покорения Самоса, Перикл лично вывел отлично подготовленную афинскую эскадру на просторы Черного моря. В принципе поход носил мирный характер: тамошним эллинским городам и окрестным варварским народам надо было продемонстрировать мощь Афин и склонить их к установлению тесных экономических и политических отношений с Аттикой. Мероприятие имело полный успех. Эскадра прошла все Черное море. В южной его части, в городах Синопа и Амис, остались афинские колонисты. На севере же был заключен мирный договор с царем полуострова, называвшегося Херсонесом Таврическим (ныне Крым). В окрестностях Керчи афиняне получили в качестве базы для своей торговли порт Нимфей. Многие из приморских городов вступили в Морской союз. Так под влияние Афин попали города и земли, которые в течение жизни многих поколений являлись настоящей житницей Эллады: отсюда в Грецию везли пшеницу, шкуры, сушеную рыбу.

Приблизительно в то же самое время афинская колония возникла на фракийском побережье, у устья р. Стримон. Она стала наследницей несчастного первого поселения, памятного афинянам поражением тридцатилетней давности под Драбеском. Теперь колонисты под руководством Гагнона построили на место бывшей Эннеагодой большой город. Поскольку его с двух сторон омывал Стримон, он получил название Амфиполь. Оба рукава реки были соединены длинными стенами, что сделало город почти неприступным. Вскоре Амфиполь стал оплотом афинского господства на северном побережье Эгейского моря.

Таким образом, господство афинян на востоке усилилось как никогда. Естественно, возросли их тщеславие и агрессивность. Теперь аттические жители обратили свои жадные взоры на острова и отдаленные края, лежащие на западе, за Ионическим морем. Богатства тамошних городов, овеянных туманами легенд, казалось, стоили любых усилий и жертв. Основание Фурий явилось первым шагом на. пути к этим сказочным землям, шагом еще очень несмелым, ибо город был общей колонией всех эллинов, а не только афинян. Но и эта попытка не имела бы никакого значения, если бы не удалось обеспечить свободу мореплавания по Ионическому морю. Значит, надо сделать керкирян своими друзьями. Уже тогда в Афинах находились люди, мечтавшие о завоевании Сицилии и Италии. Позднее можно было бы высадиться в Африке (там нужно уничтожить Карфаген — колонию ненавистных финикийцев), а также в Испании, славящейся залежами ценных металлов. Перикл, хотя и не принадлежал к числу таких мечтателей, тоже внимательно приглядывался к западным землям. Легкость, с которой он распространил афинское влияние на Черное море, придала ему отваги.

Была еще одна причина, о которой вождь государства и народа не только не говорил, но даже, наверное, глубоко не осознавал. Тем не менее она в какой-то степени влияла на решительность предпринимаемых им шагов. Ему уже перевалило за шестьдесят, неумолимо приближался конец активной политической жизни, а может быть, и жизни вообще. Перикл мог с гордостью обозревать дело своих рук за почти тридцатилетний период правления. Но главная цель пока не достигнута: Афины еще не добились полного господства над эллинским миром. Мощь Спарты и возглавляемого ею союза фактически не поколеблена. Как же можно передать молодому поколению руль корабля, если ему по-прежнему грозит Пелопоннесская скала? И вот сейчас, да, да, именно сейчас, возникла прекрасная возможность широко открыть дорогу на запад при помощи Керкиры. Это уже само по себе нанесет мощный удар Спарте и ее союзникам. Правда, такие действия грозят войной. Ну и пусть. Время пришло! Ради господства над Элладой стоит рискнуть.

Что такое право?

Еще мальчиком Перикл учил элегию, в которой Солон делил жизнь человека на следующие периоды: «Мальчик, глупый несмышленыш, теряет молочные зубы в семь лет. Если же боги позволят ему еще семилетье прожить — явит он в теле своем зрелости след. В третьей семерке лет — развиваются члены прекрасны, а брадою покрыто лицо. Ну а в четвертой — юноша крепостью тела отважен, то добродетель бойца. В пятой семерке — уж надо о браке подумать и о потомстве. В шестой семерке — разум людской созревает, он верховодит действом любым и поступком. Ну а семерки седьмая-восьмая — речь укрепляют и мысль человека. Он еще крепкий бывает в семерке девятой, но уж слабеть начинает мудрость, а язык красноречие теряет. Если же боги позволят дожить до семерки десятой — к смерти готовиться самое время настало»[50].

До сих пор жизнь Перикла точно распределялась по семилетним отрезкам. В брак он вступил в пятой семерке лет, уже перейдя тридцатилетний рубеж. Приблизительно тогда же стал принимать все более активное участие в политической жизни, а после смерти Кимона руководил государством в течение двух самых лучших семерок лет своей жизни (седьмой и восьмой). Теперь он вступил в девятую семерку, когда «слабеть начинает мудрость, а язык красноречье теряет». Однажды в разговоре двадцатилетний Алкивиад, близкий родственник и недисциплинированный воспитанник, откровенно сказал об этом Периклу. Юноша спросил великого государственного мужа:

— Скажи, Перикл, ты можешь объяснить мне, что такое право?

— Конечно могу, — излишне самоуверенно, как потом оказалось, ответил тот.

— Заклинаю тебя богами, объясни же мне наконец, что же это такое. Когда я слышу, что какого-то человека называют справедливым, мне в голову сразу приходи мысль: тот, кто не знает, что такое право, конечно, никогда бы не заслужил такой похвалы.

— Вопрос твой вовсе не труден. Знай же: правом мы называем то, что постановило и приказало записать народное собрание. Оно же указывает, что надо делать, а чего избегать.

— А как велит поступать народ в собрании: плохо или хорошо?

— Ну конечно же хорошо, сын мой! Никому не позволено делать плохо.

— А если это будет не народ, а, скажем, группа лиц, как случается при олигархическом строе. Ну, например, несколько правителей собрались и постановили, что делать надо то-то и то-то. Как мы назовем такой закон?

— Все, что правительство государства постановило и объявило, является правом.

— Даже если тиран, владеющий каким-нибудь государством, будет приказывать гражданам, это тоже станет правом?

— Да, все, что прикажет находящийся у власти тиран, тоже является правом.

— Но скажи мне, Перикл, что же в таком случае насилие и бесправие? Мне кажется, это когда сильный подчиняет слабого не путем убеждения, а с помощью насилия.

— Да, и я так думаю.

— Значит, если тиран объявляет какой-нибудь закон и заставляет, а не убеждает граждан его выполнять, — это и есть бесправие?

— Согласен с тобой. Я был неправ, когда утверждал, что правом является все, что постановил тиран, даже против воли сограждан.

— А не назовем ли мы насилием решение, принятое меньшинством вопреки воле и убеждениям большинства?

— И с этим я не могу не согласиться. Если кто-то принуждает других поступать вопреки убеждениям, то такой поступок мы назовем насилием независимо от того, облечен ли он в форму закона или нет.

— Иными словами, Перикл, то, что народ постановил в отношении людей богатых, является насилием, а не правом, если их предварительно пе убедили в справедливости таких действий?

— Да, ты прав, Алкивиад!

И, помолчав немного, Перикл с едва заметным высокомерием добавил:

— Когда я был в твоем возрасте, Алкивиад, меня очень забавляли такие споры. Я всегда брал в них верх, ибо много учился и размышлял, совсем как ты теперь.

Алкивиад не остался в долгу:

— Ах, как жаль, что я не застал того времени, когда ты побеждал на диспутах[51].

Последние слова как раз и означали: «слабеть начинает мудрость, а язык красноречье теряет».

Битва, предшествовавшая войне

Народное собрание постановило заключить с Керкирой оборонительный союз, или, как его называли в Элладе, «эпимахию». В первых числах августа 433 г. до н. э. в Ионическое море отправилась эскадра из десяти кораблей. На них находились целых три стратега; одним из них был сын великого Кимона Лакедемоний. Вожди получили точную инструкцию: ни при каких условиях не вступать в битву с коринфянами, если только они первыми не атакуют керкирян или не высадят десант на их земле. Вот поэтому-то эскадрой и командовали сразу три человека. Они должны были следить друг за другом и не допустить необдуманных действий. Для выплаты гребцам и воинам жалованья из сокровищницы богини Афины выдали двадцать шесть талантов — весьма значительную сумму. Казначеи распорядились выбить на мраморной плите специальный текст: кто и с какой целью получил деньги. Плиту установили на Акрополе среди других документов подобного рода, она сохранилась до наших дней.

Едва только эскадра покинула Пирей, как оппозиция яростно напала на самого Перикла и на его решение по вопросу о Керкире. Как это часто бывает, для подрыва политической позиции противника использовалась личная неприязнь. Враги вождя считали, что он хочет выставить на посмешище, а может быть, и погубить Лакедемония. Перикл ненавидит его, ибо никогда не мог сравняться с его отцом, Кимоном: тот командовал афинским флотом и бил персов на всех морях. Лакедемоний же из милости получил только десять кораблей. А почему не три или два? Что ему делать с таким «великолепным» флотом? Он будет или обречен на бездействие, или вступит в бой и проиграет. Но Периклу только этого и надо. Если Лакедемоний уклонится от битвы, Перикл сразу закричит: «Трус, предатель! Стратег, потворствующий Спарте точно так же, как и его отец!»

Если же Лакедемоний падет в сражении, Перикл обвинит его в неспособности и в неумении командовать. Ко всему прочему, двое других стратегов будут постоянно связывать руки сыну Кимона.

Критические голоса были такими громкими и многочисленными, к ним прислушивалось столько людей, что Периклу пришлось внять им. Уже через несколько дней вдогонку первой отправилась вторая эскадра, на этот раз из двадцати кораблей. Ею тоже командовали три стратега. И снова казначеи богини Афины выплатили им соответствующую сумму, что было отмечено на мраморной плите, сохранившейся вместе с предыдущей.

На закате одного из первых дней сентября эта эскадра приближалась к мысу Левкимме, у острова Керкира. Уже издали афинские моряки увидели десятки судов, теснившихся в проливе. Когда с них заметили приближавшийся афинский флот, началось замешательство и они отплыли к материку. Без сомнения, перед афинянами — коринфская эскадра. Противостоящие ей керкирские корабли тоже отступили, но только к острову; с них, вероятно, даже не заметили афинян. Судя по всему, неожиданное появление новой флотилии прервало подготовку к битве. Но кто же начинает битву на ночь — удивлялись на афинских кораблях. Чем ближе были берега Керкиры, тем чаще встречались обломки кораблей и уносимые волнами трупы. Когда афиняне швартовались к пристани, не обошлось без недоразумений. В темноте керкиряне не разобрались, чьи это суда. Прошло много времени, прежде чем удалось бросить якорь среди своих. Только теперь вновь прибывшие узнали о драматических событиях минувшего дня. Их товарищи с первой эскадры рассказали:

«Битва уже произошла, вот откуда эти обломки и трупы. Никогда еще с тех пор, как эллины воюют с эллинами, не было столь яростного и кровавого сражения. Со стороны коринфян в нем участвовало сто пятьдесят кораблей, со стороны керкирян — сто двадцать. Но как же неумело они боролись! Никто не знал новой тактики морских битв. Обе стороны попросту разместили на своих кораблях столько вооруженных людей — гоплитов, лучников, копейщиков, сколько смогли поднять. Триеры врезались друг в друга, и воины, стоя на бортах, сражались, как на суше. Никто даже не пытался маневрировать кораблями, пробивать вражеский строй в одном месте — словом, делать то, к чему располагает морская битва и чем мы, афиняне, благодаря постоянным войнам и учениям овладели в совершенстве. Здесь же триеры беспорядочно толкались и кружили на месте. Наконец дело сдвинулось на левом крыле, где противниками керкирян были союзники Коринфа. Они сначала начали отступать, а потом рассеялись в разные стороны. Двадцать керкирских кораблей помчались за ними в погоню. Они добрались до материка, ограбили и сожгли вражеский лагерь. Но эта частичная победа в конечном счете привела к поражению. Эти двадцать кораблей не смогли помочь, когда правое крыло керкирян оказалось в трудном положении. Такое можно было предвидеть. Как вы видите, друзья, керкирские корабли слабее и старее коринфских. И что не менее важно, керкиряне посадили на весла главным образом рабов, а у коринфян экипажи состояли из свободных, опытных и хорошо знающих свое дело людей.

Наши корабли не принимали участия в битве. Находясь немного позади боевых порядков, они только в случае необходимости подходили туда, где противник брал верх. Это всегда производило нужное впечатление. Мы точно придерживались данных нам инструкций, хотя в тех условиях они вряд ли были разумными, ибо, не включившись в битву, мы помогали коринфянам. Тем временем коринфяне пошли вперед, и мы, уже не обращая ни на что внимания, приняли бой. Мы несколько раз вступали в схватку с их кораблями, однако ввиду численного превосходства неприятеля успеха не имели. Все наше левое крыло отступало к Керкире. Коринфяне уничтожали экипажи на поврежденных керкирских кораблях, а потом спокойно собирали своих погибших и буксировали разбитые суда к побережью, называемому Сиботы.

Во второй половине дня они снова вышли в море. Керкиряне вместе с нашей эскадрой, чтобы не допустить вражеского десанта на остров, тоже вышли из порта. И вдруг перед началом повторной битвы корабли противника стали отступать и поворачивать к берегу. Сначала никто из нас не понял, что происходит. Только позднее раздались крики, что плывут новые афинские корабли, хотя никто в этом не был уверен».

На ночном совете керкирских командиров и афинских стратегов было сказано следующее: «Не будем обольщаться — вчера мы потерпели поражение. Наши потери составляют семьдесят кораблей и около тысячи человек, правда, только двести пятьдесят из них — это свободные граждане, остальные же — рабы. Коринфских кораблей уничтожено тридцать. Хотя наши потери и тяжелы, нельзя падать духом. Надо действовать, надо показать врагу, что мы в состоянии нападать!»

Вот поэтому-то ранним утром все керкирские и афинские корабли поплыли к пристани в Сиботах. Коринфяне немедленно подняли якоря и встали в боевые порядки. Обе стороны выжидали. Через некоторое время от коринфской линии отделилась маленькая лодчонка и быстро поплыла в сторону афинян. В лодке было несколько человек, но ни Один из них не имел посоха глашатая, это было весьма знаменательно: коринфяне не считали себя в состоянии войны с афинянами.

Посланные громко кричали: «Афиняне! Вы поступаете несправедливо! Вы начали войну, нарушили мирный договор и не позволяете нам расправиться с врагами. Если вы действительно намерены помешать походу на Керкиру или вообще закрыть нас в порту, то теперь для этого самая благоприятная возможность. Хватайте нас, карайте, как карают врагов!»

Услышав такие слова, керкиряне взревели: «Дайте им то, чего они хотят! В кандалы их, под топор!»

Но афинские стратеги были предусмотрительны. Прекрасно понимая провокационный характер коринфских призывов (если схватят посланцев, то ясно покажут, что Афины хотят войны), они ответили так: «Мы не ведем с вами войну и не разрываем мирного договора. Мы просто пришли на помощь союзникам, когда им угрожало нападение, это все. Можете покинуть гавань и плыть, куда вы хотите. Но знайте: если вы обратитесь против Керкиры или ее владений, то будете иметь дело с нами».

В сущности, обе стороны оказались не в лучшем положении. Афинско-керкирский флот как слабейший не мог атаковать, да афиняне этого вовсе и не хотели по политическим соображениям. У коринфян же было повреждено много кораблей. Без верфи, на голом берегу они не могли приступить к их ремонту. А в случае длительной блокады пристани возникли бы трудности со снабжением. Поэтому, получив афинский ответ, коринфяне стали немедленно готовиться к отступлению и вскоре отплыли без всяких препятствий, оставив, однако, на сиботском побережье «трофеон» из захваченного оружия и остатков вражеских кораблей. Такой же памятник встал на маленьких островках напротив побережья, также называвшихся Сиботы. Его воздвигли для увековечения своей победы керкиряне. Обе стороны твердили о своей победе. Так, коринфяне заявляли, что захватили множество кораблей и заставили врага отступить к острову, а их противники гордились уничтожением неприятельского лагеря и тем, что принудили коринфский флот покинуть их море. В действительности и те, и другие понесли большие потери, а битва так и не стала решающе.

Вскоре афинский флот возвратился в Пирей. Собственно говоря, только афиняне могли считать себя победителями, ибо они достигли намеченных целей: не допустили поражения Керкиры и поддержали равновесие сил на Западе. Впрочем, они заплатили за это слишком дорогой ценой, возбудив к себе ненависть коринфян. Зная о таком их отношении, афиняне решили заранее укрепить одно из слабых звеньев Морского союза.

«Пали у врат Потидеи»

Осенью и зимой 433/432 г. до н. э. положение в Греции обострялось с каждым днем. Все государства развили дотоле небывалую дипломатическую активность. Посольства так и сновали из города в город интрига сталкивалась с контринтригой, распалялись страсти.

Наверное, больше всего послов из ближних и дальних земель прибывало в Спарту. Одними из первых там появились посланцы города Потидеи. Их сопровождали послы потидейской метрополии — Коринфа. Потидея располагалась на северном побережье Эгейского моря, на узком перешейке, соединяющем Халкидику с полуостровом Паллена. Дело, с которым жители города обратились к правительству Спарты, было весьма важным.

«Как известно, мы входим в афинский Морской союз. Мы всегда старательно выполняли распоряжения его вождей. Однако в последнее время афиняне выдвигают такие требования, которые свидетельствуют об их враждебности к нам. Чего же они домогаются? Разрушения стен, защищающих нас с юга, со стороны полуострова Паллена; выдачи заложников; изгнания почетных уполномоченных, которых со времени основания города присылает своей бывшей колонии Коринф. Все их требования проистекают из опасения, что, движимые благорасположением к нашей бывшей метрополии, мы можем выйти из Морского союза. У нас и в мыслях этого не было. Лучшим доказательством нашей искренности является то, что недавно в Афины отправилось наше посольство. Оно должно убедить тамошнее правительство в необходимости отменить несправедливое распоряжение. Если всем нам не удастся этого добиться, мы будем вынуждены сражаться против наших обидчиков. Мы хотели бы знать, можно ли будет в таком случае рассчитывать на помощь Пелопоннесского союза?»

Само собой разумеется, Потидею горячо поддержал Коринф. Но еще ближе к сердцу ее дело приняли посланцы другой земли, хотя она и находилась еще дальше, нежели Потидея, и являлась, по мнению многих, полуварварской, — Македония. Послы царя Македонии Пердикки конфиденциально сообщили, что в случае войны охотно поддержат справедливое дело потидейцев, ибо афиняне, опасаясь сильной и единой Македонии, заключили союз с врагами их царя.

Другое посольство Пердикки заявило то же самое коринфянам. Одновременно люди царя действовали на полуострове Халкидика и среди фракийских племен. Они призывали к выходу из Морского союза, к вооруженному сопротивлению. Такие действия были вполне оправданными. Афиняне действительно заключили два союза, прямо направленные против Пердикки: один — с его братом, царем Восточной Македонии, а второй — с владьжой Северной Македонии. Сделали они это умышленно, хотя Пердикка поддерживал с ними дружеские отношения. Цели афинской политики в отношении Македонии были более чем ясны: натравливать друг на друга ее постоянно враждующих владык, чтобы не допустить усиления края. В данный момент самым опасным царем, по мнению афинян, являлся энергичный и честолюбивый Пердикка. Он владел югом Македонии и в будущем мог покуситься на приморские города, входящие в Морской союз.

Афиняне вовремя прознали о тайных переговорах Пердикки со Спартой, Коринфом и Потидеей. Чтобы отбить у него охоту к интригам, решили послать сильный отряд на македонское побережье, к Фермейскому заливу, глубоко врезавшемуся в берег между горным массивом Олимпа и полуостровом Халкидика. Тридцать военных кораблей должны были перевезти тысячу гоплитов. Командование возложили на Архестрата. Ему же поручили проследить, чтобы потидейцы выполнили все приказания Афин: разрушили южную стену, выдали заложников и изгнали коринфских чиновников. Напрасными оказались все усилия потидейских послов: афиняне не отказались ни от одного из своих требований.

Весной 432 г. до н. э. афинский отряд прибыл в Фермейский залив и сразу же попал в гущу грозных событий: при активной поддержке Пердикки вспыхнул бунт в окрестных городах и в самой Потидее. Архестрат немедленно объединился с врагами царя и приступил к осаде сначала г. Ферма, а потом и Пидны. Тем временем в Потидею прибыли значительные подкрепления из Коринфа: вождь Аристей привел с собой две тысячи добровольцев. Тогда афиняне послали под Пидну еще один отряд — две тысячи гоплитов и сорок кораблей. С Пердиккой было заключено перемирие, и все силы афинян сосредоточились под Потидеей. Здесь и ожидали решающего сражения.

«Я вернулся из лагеря под Потидеей вчера вечером. Приехав после долгого отсутствия, я с радостью поспешил туда, где привык отдыхать и развлекаться. Зашел я и в фехтовальный зал Траврея и встретил там несколько человек. В большинстве своем все они были мне знакомы. Когда они увидели, как я неожиданно вошел, то сразу же подбежали отовсюду и стали меня приветствовать. АХерефонт, молодой и горячий, выскочил вперед, подбежал ко мне и, схватив мою руку, сказал:

— Сократ, ты живым и невредимым вышел из этой битвы?

Дело в том, что незадолго до моего отъезда под Потидеей произошла битва. В Афинах об этом узнали только сейчас.

— Как видишь, — ответил я.

А он:

— Здесь говорят, что битва была очень кровавой. И кажется, погибло много известных мужей?

— Да, это правда.

— Ты участвовал в битве?

— Конечно!

— Тогда сядь и расскажи нам все по порядку, потому что мы не знаем всех подробностей.

После этого Херефонт предложил мне присесть рядом с Критием, сыном Каллесхра. Я сел, поздоровался с ним и со всеми остальными и стал рассказывать новости нашего военного лагеря, все, о чем они меня спрашивали[52].

Сократ мог бы многое порассказать. Битва была тяжелой. Она произошла летом 432 г. под самыми стенами Потидеи. Победа досталась афинянам нелегко: коринфские добровольцы заставили одно крыло их поиска отступить далеко назад. Однако сами потидейцы держались хуже и быстро отступили в город. В сражении пало около трехсот потидейцев и сто пятьдесят афинян, среди них один стратег.

На государственном кладбище за Дипилонскими воротами появилась новая братская могила. Ее украшала мраморная плита, верхняя часть которой представляла сцену битвы. Ниже были выбиты имена ста пятидесяти погибших и их поэтическое восхваление, часть которого можно прочитать и сегодня: «Эфир их души принял, тела же — земля. Пали у врат Потидеи. Одних из их врагов скрыла гробовая доска, а других спасли стены. Наш город и весь народ Эрехфея оплакивают этих мужей, детей Афин, павших в первых шеренгах бойцов. На одну чашу весов положили они свою жизнь, а на другую — славу и мужество и выбрали последнее, прославив отчизну свою»[53].

Мегарянин продает своих дочерей

Герои проливали кровь на чужой земле и отдавали свою молодую жизнь во славу родины, а тем временем политики обдумывали новые ходы в игре, которую уже нельзя было остановить. До сих пор обе стороны старательно избегали прямого столкновения. Оскорбленный керкирскими событиями Коринф тем не менее послал в Потидею не войско, а всего лишь добровольцев. Теперь его представители могли спокойно заявить: «Мы войну не ведем, но не можем чинить препятствий нашим гражданам, стремящимся прийти на помощь жертве афинской алчности». Поэтому-то и Перикл выбрал в качестве объекта для ответного удара не Коринф, а более слабый и в то же время связанный с ним город. Он. выступил перед народным собранием с резкими нападками на мегарян. Вождь напомнил согражданам о всех «прегрешениях» этих соседей Аттики: «Пятнадцать лет назад они предательски нарушили союзный договор и уничтожили наши гарнизоны, связались с Коринфом и Спартой. Восемь лет назад, во время войны с Самосом, их колония Византий подняла бунт и хотела выйти из Морского союза. А год назад Мегара предоставила Коринфу помощь во время похода против Керкиры. Все это мы великодушно стерпели и простили. Но теперь мегаряне ведут себя провокационно. Они принимают наших беглых рабов, захватили некоторые пограничные земли. Наконец — и этого мы недолжны им прощать, если не хотим навлечь на себя гнев бессмертных богов, — они совершили святотатство: распахали священную землю, собственность храма богини Деметры в Элевсине».

По предложению Перикла народное собрание приняло постановление о наказании святотатцев. В нем говорилось, что отныне корабли Мегары не могут пользоваться портами, находящимися под властью Афин. На аттической земле запрещается продавать мегарские товары. В случае обнаружения они будут конфискованы.

Такие действия грозили Мегаре голодом и экономической смертью. Это была маленькая и убогая страна. Зерно она доставляла при посредничестве своей колонии Византия из Причерноморья, что теперь стало невозможно, поскольку все порты находились в руках афинян. Не менее грозным явился запрет продажи мегарских изделий в Аттике. Речь прежде всего шла о шерстяных тканях и овощах — единственных товарах, которые мегарцы вывозили в больших количествах. Расположенная неподалеку от Мегары людная Аттика представляла собой емкий рынок сбыта. Но теперь ввиду закрытия портов нельзя было и думать о том, чтобы найти других покупателей.

Восемь лет спустя комедиограф следующим образом запечатлел последствия Периклова постановления.

Сцена представляет собой афинскую агору. Входит мегарянин с двумя дочерьми. Он в отчаянии причитает:

— Афинский рынок, радость ты мегарская! Мы по тебе скучали, как по матери.

Обращаясь к дочерям, мегарянин говорит:

— Сюда, сюда, бедные дочери несчастного отца! Поднимайтесь наверх, поищем здесь хлеба. Слушайте, что я вам скажу, да подставьте не ухо, а брюхо. Что вы предпочитаете: быть проданными или подохнуть с голоду?

— Проданными, проданными!

— И мне так кажется. Но найдется ли такой глупец, который вас купит на горе себе? Впрочем, подождите, мне в голову пришла одна мегарская штучка: переодену — ка я вас и скажу, что продаю свинок. Скорее надевайте поросячьи копытца! Да смотрите выдавайте себя за деток толстой хрюшки, ведь если я вас не продам, тогда придется вам умирать с голоду в родной халупе. Ну, ладно, ладно. Надевайте быстрее эти рыльца и лезьте в мешок! Да смотрите там у меня: хрюкайте и визжите, как жертвенные поросята для мистерий! А я пойду кликну из дома Дикеополя. Эй, Дикеополь, не купишь ли молодых свинок?

Далее следует такой диалог:

— Кто тут? А, это ты, человек из Мегары.

— Да, это я. Вот пришел с товаром.

— Как там у вас?

— Как у нас? Все голодаем, сидя у очага.

— А еще что нового в; Мегаре? Почем нынче зерно?

— По самой высокой цене, как и боги.

— А что ты принес? Может, соль?

— Я, соль? Да разве не вы ее всю захватили?

— Тогда, может быть, ты принес на продажу чеснок?

— Ну уж скажешь, чеснок! Ведь как только вы, афиняне, попадаете к нам, так сразу, словно мыши-полевки, все сгрызаете.

— Что же ты тогда принес?

— А вот посмотри, молодых поросят для мистерий.

— Поросят! Что ж, отлично!

— Прекрасных, отборных. Ты только взгляни, какие тяжеленькие и жирные, какие красивые!

— Ой, а это что такое?

— Как что, свинка.

— Ты так думаешь?.. А откуда она родом?

— Из Мегар. Разве это не свинка?

— Нет, мне что-то так не кажется.

— Вот так штука! Ишь какой маловер! Говорит, что это не свинка. Давай поспорим на меру соли: то, что ты видишь перед собой, зовется по-гречески свинкой.

— Да, но ведь это человеческая свинка.

— Человеческая!? Клянусь богами, конечно, она принадлежит человеку, т. е. мне. А ты что подумал? Ну желаешь ли послушать, как эта свинка визжит? Ну, дорогой мой поросеночек, скажи нам что-нибудь. Что? Не хочешь, проклятая животина? Вот я отнесу тебя назад.

Наконец афинян соглашается купить свинок:

— Ах, что за милые свинки. Сколько, мегарец, ты просишь за пару?

— Вот за эту возьму пучок чесноку, а за вторую дашь мне кварту соли. Согласен?

— Будь по-твоему, покупаю. Только подожди меня здесь.

— Жду с нетерпением. О, Гермес, покровитель купцов! Вот бы также продать мне женку и мать!

В этот момент появляется доносчик, объявляет «поросят» и самого продавца запрещенным товаром[54].

В оригинале вся сцена, представленная здесь в сокращении, выглядит гораздо веселее и непристойнее, ибо слово «хойридион» означает не только «поросенок».

Автор комедии Аристофан мог сколько угодно смеяться над торговыми трудностями граждан обоих государств, но для Мегары это с самого начала являлось делом жизни и смерти. Из данной ситуации было только два выхода, и оба они вполне устраивали Перикла. Первый, наиболее приемлемый с точки зрения афинян: Мегара порывает с Коринфом и склоняется перед Афинами. И второй: мегаряне будут нажимать на Коринф и Спарту, чтобы они предприняли решительные шаги для их защиты. В таком случае можно будет и поторговаться: мы снимем блокаду Могар, а что вы дадите взамен? Если же Пелопоннесский союз решится на вооруженное выступление, то он окажется нападающей стороной, а Афины предстанут перед всем светом как невинная жертва агрессии.

Коринфяне уже развернули широкую агитацию среди государств Пелопоннеса. Их посольства начали прибывать в Спарту, чтобы вместе с ее правительством обсудить сложившуюся ситуацию. Конечно, коринфян прежде всего беспокоила дальнейшая судьба их людей, запертых в Потидее. Осада города не прерывалась ни на один день и судя по всему должна была продолжаться еще очень долго.

Размышления под Потидеей

Сначала с помощью стены Потидею отрезали от материка с севера, потом из Афин пришли подкрепления — тысяча шестьсот гоплитов под командованием Формиона. Тогда стену построили и с южной стороны, отрезав город от полуострова Паллена. Флот блокировал оба побережья. Однако вождь коринфских добровольцев Аристей сумел вырваться из западни. Во главе горсточки смельчаков он кружил по всей Халкидике и прилегающей Фракии, нанося болезненные удары афинянам и их союзникам. Формион вел с коринфянами тяжелые бои, оставшаяся часть афинского войска наблюдала за городом. Осень сменилась зимой, потом пришла весна, а осажденные все еще держались.

Сократ недолго находился в Афинах. Он вернулся под Потидею вместе с отрядом Формиона. Единственным утешением для него было то, что вместе с ним проходил военную службу двадцатилетний Алкивиад, родственник и воспитанник Перикла, сын того самого Клиния, который погиб под Коронеей. Спустя пятнадцать лет Алкивиад на одном из пиров так рассказывал о той войне и о Сократе-воине: «Все это произошло еще до того, как нам довелось отправиться с ним в поход на Потидею и вместе там столоваться. Начну с того, что выносливостью он превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато, когда всего бывало вдоволь, он один был способен всем насладиться; до выпивки он не охотник, но уж когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным. Это, кстати сказать, наверно, и сейчас подтвердится. Точно так же и зимний холод, — а зимы там жестокие — он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив да себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними. Но довольно об этом. Послушайте теперь что он, дерзкорешительный муж, наконец предпринял и исполнил во время того же похода. Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись в свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже полдень, и люди, которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы — дело было летом — вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до рассвета и до восхода солнца, а потом, помолившись солнцу, ушел.

А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той битве, за которую меня наградили военачальники, спас меня не кто иной, как Сократ! не захотев бросить меня раненого, он вынес с поля боя и мое оружие, и меня самого. Я и тогда, Сократ, требовал от военачальников, чтобы они присудили награду тебе, — тут ты не можешь ни упрекнуть меня, ни сказать, что я лгу, — но они, считаясь с моим высоким положением, хотели присудить ее мне, а ты сам еще сильней, чем они, ратовал за то, чтобы наградили меня, а не тебя»[55].

В чем же секрет удивительного мужества, которое Сократ проявил, защищая Алкивиада под стенами Потидеи? «Секрет» знали и обсуждали все: Сократ принадлежал к числу самых горячих поклонников молодого человека. И если он и заслужил благорасположение Алкивиада, то добился его нелегко. Утешения и совета философ, вероятно, искал даже у Аспазии. И делал он это не без оснований, ибо никто лучше нее не знал достоинств и недостатков золотоволосого юноши, постоянно пребывавшего в доме своего опекуна — Перикла.

Позднее по Афинам ходила небольшая поэма в форме диалога между Аспазией и Сократом. Некоторые даже приписывали Аспазии авторство. Поэма начиналась со слов: «Сократ, от меня не скрылось, что сердце твое горит любовью к сыну Дейномахи и Клиния! Так послушай меня, если только хочешь, чтобы юноша относился к тебе благожелательно. Для тебя будет лучше, если ты доверишься мне». Сократ же говорит: «Как услышал я эти слова, пот обильный оросил мне чело, слезы счастья из глаз полились.»

Далее Аспазия советует Сократу добиться от Алкивиада взаимности, возбуждая в нем любовь к поэзии. Однако из последующего текста поэмы становится ясно, что столь возвышенный способ не принес ожидаемых результатов. Поэтому Аспазия спрашивает: «Что же ты плачешь, милый Сократ?»[56]

Неизвестно, какой еще совет дала она философу