Перикл и Аспазия

Марафон

Отца Перикла звали Ксантипп. Он происходил из богатой, но невлиятельной семьи. Женившись на Агаристе, племяннице Клисфена, Ксантипп навсегда связал свою судьбу с Алкмеонидами, сделал блестящую карьеру, но позднее дорого заплатил за дни своей славы. Его также втянуло в опасный круговорот то дело, которым занимался род жены (после смерти Клисфена род возглавлял брат Агаристы Мегакл).

У Ксантиппа и Агаристы было двое сыновей. Старшего звали Арифрон, младшего Перикл. Он родился приблизительно в 495 г. до н. э., т. е. был совсем маленьким мальчиком, когда начались события, от которых зависела судьба семьи, родного города, всей Греции.

В сентябре 490 г. до н. э. почти 15 тыс. персов высадились на восточном побережье Аттики, на равнине под Марафоном. Афиняне не смогли бы выставить против них такого же количества бойцов, даже если бы вооружили своих рабов. Помощь афинянам оказал только небольшой городок на границе Аттики и Беотии — Платеи, но он смог послать лишь несколько сотен воинов. Сразу после появления врагов под Марафоном афиняне отправили в Спарту бегуна Филиппида. Позже он клялся, что, когда был уже на Пелопоннесе, в безлюдных окрестностях горы Парфений, неожиданно увидел фигуру, скачущую по камням с ловкостью горного козла. И действительно, вместо ног у этого человека были копытца, а на голове — рожки. Не было никакого сомнения — это Пан, божество пастухов, житель диких скал и горных лесов. Божество крикнуло громким голосом: «Афинянин! Спроси своих, почему они не заботятся обо мне. Ведь, я всегда относился к вам доброжелательно, не раз помогал вам и помогу еще!»

Потом удивительное существо исчезло среди скал, а Филиппид поспешил дальше. Он прибыл в Спарту на второй день после того, как покинул Афины, а ведь эти два города находились друг от друга на расстоянии 1200 стадий, т. е. 200 км.

Представ перед правящим в Спарте советом старейшин, посланец передал им обращение афинского народа: «Персы уже захватили на острове Евбея город Эретрию. Теперь они переправились через пролив и высадились в нашей стране под Марафоном. Афиняне просят вас о помощи. Не допустите, чтобы и наш город, старейший в Элладе, стал добычей варваров!»

Спартанцы ответили: «Сейчас у нас большой праздник в честь Аполлона, во время которого нельзя выступать в поход. В помощи мы вам не отказываем, но войско отправим только после наступления полнолуния».

Филиппид бросился назад и застал своих, уже расположившихся в лагере под Марафоном, недалеко от врага. Он сообщил им, что надо ждать спартанцев еще несколько дней или в одиночку вступить в бой с многочисленным и лучше вооруженным противником.

Персы имели прекрасную конницу и великолепных лучников, но еще грознее была их слава не знающих поражений воинов. Перед владыкой персов царем Дарием склонялись народы от нижнего Дуная в Европе до Инда далеко на востоке, от снежных вершин Кавказа до нильских порогов. Тот, кто осмеливался противиться его воле, жестоко наказывался. За четыре года до описываемых событий персы разрушили г. Милет на побережье Малой Азии, близкий Афинам по языку и обычаям, могущественный и богатый. Несчастные жители были переселены в глубь огромного персидского государства. Расправа последовала потому, что милетцы возглавили восстание малоазиатских греков против персидского владычества.

Лишь за несколько дней до высадки под Марафоном персидская армия захватила Эретрию. Ее жители были посажены на корабли для отправки на восток. Гнев персидского «царя царей» пал на эретрийцев только за то, что они дружелюбно отнеслись к Милету и другим восставшим эллинам в Азии. Такое же «преступление» совершили и афиняне. И их в случае поражения ждала суровая кара. Страх повис над городом у подножия Акрополя и небольшим отрядом его защитников, расположившихся на марафонской равнине. А новости, принесенные Филиппидом, отняли надежду даже у смельчаков.

Ранним утром было замечено, что на скалистой горе в глубине материка кто-то поднимает и опускает щит. Бронзовый диск отражал лучи восходящего солнца и посылал их к расположенной далеко внизу равнине и кораблям у берега. Тысячи глаз в обоих лагерях напряженно всматривались в мигающую ослепительную точку. В сердцах одних она будила страх, в сердцах других — радость и надежду.

Персы расположились лагерем у самой кромки прибоя, имея за спиной свои корабли. Получив световой сигнал, некоторые из них сразу подняли якоря и вышли в открытое море, держа курс на юг. Блеск щита говорил персидским вождям: «Уже пора. Все готово. Спешите!»

Афиняне стали лагерем на склонах возвышенности и на равнине, закрывая врагу дорогу в глубь материка, в сердце своей страны. Глядя на вершину скалы, они очень тревожились, ибо прекрасно понимали значение сигнала: «Значит, за нашей спиной есть предатели. Что же сейчас происходит в городе?»

Но вождь афинян Мильтиад был спокоен. Возможно, он даже испытывал радость. Позади ожидания и сомнения. Еще до того, как солнце поднимется выше, все будет решено. Только сейчас; на рассвете, Мильтиад получил из персидского лагеря тайное известие: вся конница уже загружена на корабли, ожидают только нового сигнала щитом, чтобы немедленно отправиться в путь и высадить ее на другой стороне полуострова, вблизи Афин. Персы надеются застать врасплох город, в котором осталась лишь горстка защитников; предатели уже все подготовили и ворота будут открыты.

Мильтиад размышлял: «Это хорошо, что всадники уже на кораблях. Теперь можно спокойно перейти через ров и развернуться на равнине. Если бы персидская конница оставалась на месте, она рассеяла бы моих воинов. Лишь только персы встанут в шеренги, с ходу ударим по ним еще до того, как лучники смогут второй и третий раз спустить стрелы с тетивы. Все решит рукопашная. Сейчас не время раздумывать над тем, по чьему приказу был поднят предательский щит».

События произошли именно так, как и предполагал вождь. Правда, в центре персы начали одерживать верх, прорвав афинские шеренги и отбросив их назад. Однако на обоих флангах афиняне добились успеха. Опасаясь окружения, основные силы персов начали отступление, быстро превратившееся в повальное бегство к кораблям. К сожалению, победителям не удалось ни захватить, ни поджечь с помощью факелов большинство кораблей. Из всей вражеской армады в их руки попало только семь судов. Остальные подняли якоря и быстро поплыли вдогонку за той эскадрой, которая еще раньше, до начала битвы, отошла от берега с конницей на борту. Зато людские потери у персов были очень большими. На поле битвы остались лежать более 6 тыс. их воинов. Афиняне же потеряли всего 192 человека. Такая разница объясняется тем, что побежденные убегали, в панике бросая щиты и оружие, и становились легкой добычей нападающих. Афиняне полностью смогли удовлетворить свою жажду мести.

Сразу же после победы гонец Филиппид побежал в город (на этот раз ему предстояло преодолеть небольшое расстояние, чуть более 40 км, чтобы сообщить радостное известие). За ним спешила вся армия. Люди были измучены тяжелой битвой, а зной по-летнему жаркого дня лишал их последних сил. Мильтиад, однако, не обращал на это никакого внимания, и каждый солдат следовал его примеру.

Утром следующего дня в заливе Фалерон под Афинами показались персидские корабли. Они не решались приблизиться к берегу. Их экипажи вовремя заметили стоящие на берегу готовые к битве отряды, те самые, с которыми им уже пришлось скрестить оружие под Марафоном. Флот бросил якорь, но через некоторое время снова поднял его и отправился восвояси, к берегам Азии.

Так афиняне отразили нападение войск самого могущественного монарха тогдашнего мира. Они сделали это сами, почти без всякой посторонней помощи: 2 тыс. спартанцев прибыли в Аттику уже после битвы. Воины с Пелопоннеса осмотрели кровавое поле под Марафоном, воздали хвалу победителям и вернулись назад, славя город, спасший свою свободу и свободу всей Эллады.

Для своих погибших сограждан афиняне сделали на марафонской равнине братскую могилу — высокий холм, который сохранился до наших дней. Когда-то на нем стояли мраморные надгробия с именами павших воинов, сгруппированными по филам. Отдельно похоронили платейцев и рабов. Трупы персов также были преданы земле. На поле битвы был установлен символический памятник победы из белого мрамора — трофеон. Он изображал развешенное на креплениях вооружение неприятеля. Много веков жива была легенда, согласно которой каждую ночь на марафонском поле можно увидеть тени сражающихся, услышать их крики и ржание коней. Но с тем, кто специально придет туда удостовериться в этом, в дальнейшем произойдет какое-нибудь несчастье. Случайного же свидетеля битвы мертвецов не ждет ничего плохого.

Ежегодно в шестой день афинского месяца боедромион (сентябрь-октябрь) во исполнение клятвы, данной перед битвой, богине Артемиде приносили в жертву коз и в честь козлоногого божка Пана устраивали бег с факелами к гроту в стене Акрополя, где была его святыня. Это значит, что рассказу Филиппида афиняне поверили и делали все для того, чтобы божественный покровитель пастухов и гроза нимф больше не имел поводов для недовольства. Мильтиад распорядился изваять на собственные средства статую божка для украшения скального храма. А поэт Симонид увековечил это событие в короткой эпиграмме: «Меня, козлоногого Пана, аркадийца, персов врага и друга афинян, поставил здесь Мильтиад».

Мильтиад

Имя Мильтиада было тогда у всех на устах — того самого Мильтиада, который еще во время тирании Гиппия взял в свои руки власть в Херсонесе. Это небольшое государство создал Мильтиад Основатель, теперь же его племянник, третий владыка в роду, утратил Херсонес раз и навсегда. Однако Мильтиад-младший вызвал такой гнев персов, как никто из греков. Это произошло тогда, когда царь Дарий организовал поход за Дунай. Персы построили на этой огромной реке мост и двинулись на север, чтобы на землях нынешней Украины разгромить степные племена скифов. Охрана моста была поручена эллинам, подданным и союзникам царя. Среди них находился и Мильтиад. Вскоре стали приходить вести о том, что дела персов плохи: скифы отступают, не принимая битвы и уничтожая все вокруг; царь вынужден был возвратиться ни с чем. Вот тогда-то Мильтиад и внес смелое предложение: надо разрушить мост и тем самым обречь всю персидскую армию на гибель. Но большинство греков испугалось, и Мильтиад был вынужден бежать. В Херсонесе он продержался еще несколько лет, так как персы в своем огромном государстве были заняты другими делами.

И все же за три года до битвы под Марафоном, т. е. в 493 г. до н. э., Мильтиаду окончательно пришлось распрощаться со своим государством — наследственным владением трех поколений Филаидов. Он должен был бежать, ибо в окрестностях появился большой флот во главе с одним из полководцев Дария. Все, что представляло какую-либо ценность, херсонесский владьжа погрузил на пять кораблей и вышел в открытое море, держа курс на Афины. Но вокруг уже шныряли суда финикийцев, из ненависти к грекам преданно служивших персам. В их руки попал корабль, на котором плыл сын Мильтиада Метиох. Он был отослан к царскому двору. Дарий поступил благородно с сыном своего врага: женил его на прекрасной персиянке и щедро одарил.

Мильтиад и его второй сын Кимон сумели вернуться на родину. Однако здесь их ожидала нерадостная встреча. Мильтиад был обвинен в тираническом правлении на землях, принадлежащих Афинам. По такому обвинению суд мог приговорить даже к смерти.

Обвинителем Мильтиада был Ксантипп. Он действовал, конечно, не самостоятельно, а по договоренности с семьей жены. Причина, которая склонила Алкмеонидов к судебному процессу, совершенно ясна: они опасались, что возвращение Мильтиада изменит расстановку сил в государстве не в их пользу, ибо он был человеком богатым, имел влияние среди аристократов и вдобавок принадлежал к роду, издавна им враждебному.

Вопреки расчетам Алкмеонидов, судьи оправдали Мильтиада. И правда, принадлежность Херсонеса Афинам была сомнительной как юридически, так и фактически. Но больше всего Мильтиаду помогла поддержка тех влиятельных деятелей, которые опасались чрезмерных амбиций Алкмеонидов.

Три года спустя, когда уже стало известно о скором персидском нашествии, Мильтиад занимал пост одного из десяти стратегов. Его избрали на эту должность потому, что ненависть бывшего правителя Херсонеса к персам была хорошо известна. Ценили также знакомство Мильтиада с персидским способом ведения войны. Победа под Марафоном свидетельствовала о том, что афиняне в своем выборе не ошиблись.

Дело о щите

После победы под Марафоном Мильтиад приобрел такое большое влияние на жителей Аттики, что теперь сами Алкмеониды должны были опасаться его мести. Но не только это делало положение рода неустойчивым. Против него выдвигались тяжкие обвинения, так как никто в городе не забыл о щите, с помощью которого враг получил сигналы перед битвой. Везде раздавались возгласы: «Среди нас есть люди, скрыто сочувствующие персам! Есть и такие, кто ради спасения своего богатства хотел бы впустить их в город. А трусы снова готовы покорно принять власть Гиппия, изгнанного двадцать лет назад».

Это были вполне обоснованные подозрения. Вывший тиран, в то время уже глубокий старик, действительно находился среди захватчиков. Да, это он служил им проводником, советовал разбить лагерь под Марафоном и через своих доверенных организовывал заговор в городе. Было очевидно, что в случае победы персов Гиппий от их имени возьмет власть в Афинах.

Пленные, взятые на поле битвы, рассказывали о неприятности, которая произошла со старцем на марафонском берегу, о его пророческих словах. Ночью, еще до того, как корабли персов пристали к берегу, Гиппию приснилось, что он спит с собственной матерью. Тиран истолковал сновидение следующим образом: он вернется в Афины, возвратит власть и ляжет в землю, давшую ему жизнь. Рано утром Гиппий вышел на берег и стал помогать в разбивке лагеря. Внезапно у него начался сильный кашель; зубы у бывшего тирана были уже слабые, один из них вылетел и упал в песок.

Напрасно старец просеивал песок между пальцев — зуб так и не отыскался.

Наконец он печально вздохнул и сказал: «Нет, эта земля никогда уже не будет моей. Зуб, который в ней почил, исполнил все, что сон мне предназначил».

Но кто же вел тайные переговоры с Гиппием? Кто готовил заговор в городе? Всеобщее подозрение пало на Алкмеонидов. Находились, правда, и такие, кто резко возражал: «Как же так? Ведь именно Алкмеониды больше всех способствовали изгнанию Гиппия! Именно они уничтожили тиранию!»

На это люди глубокомысленные отвечали: «Да, действительно, Алкмеониды не принадлежали к числу сторонников тиранов. Однако они всегда считали только вопросом тактики, с кем в данный момент надо вступить в союз, чтобы сохранить власть и богатство. Вспомните Мегакла, деда Мегакла, ныне возглавляющего род, ведь он выдал свою дочь замуж за Писистрата и помог ему восстановить тиранию. Известно и то, что Клисфен, тот самый Клисфен, который сверг тиранию и дал власть народу, был готов вступить в союз даже с персами. Когда Аттике грозило нападение спартанцев, Клисфен обратился за помощью к персидскому сатрапу Азии. Сатрап согласился, но потребовал от афинян земли и воды для царя Дария. Послы приняли это условие. Тем временем нападение спартанцев и их союзников было отбито собственными силами. Персы были больше не нужны. Что же делает Клисфен? Он обвиняет послов в превышении их полномочий. Это, конечно, очень ловкий ход. Правду, однако, никто не забыл».

Другие же добавляли: «А помните, что произошло три года назад? Как только Мильтиад прибыл из Херсонеса в Афины, завистливые Алкмеониды сразу начали против него интриговать. Дело совершенно ясное. Угроза персидского вторжения лишила Алкмеонидов рассудка; они сочли, что свобода уже потеряна и надо вовремя позаботиться о благосклонности новых владык. Алкмеониды вступили в тайный сговор с Гиппием, и по их приказу кто-то давал сигналы щитом».

Алкмеониды оказались в сложном положении. И неизвестно, какой бы оборот приняло дело (говорили о преступлении, ибо измена родине не что иное, как тяжелейшее преступление), если бы не неожиданный удар, который Мильтиад получил через несколько месяцев после своей блестящей победы.

Остров Парос

Весной 489 г. до н. э. Мильтиад предложил смелый план: надо покарать все те мелкие государства, которые во время последней войны предали общее дело эллинов и выступили на стороне персов. Речь шла о небольших островках на Эгейском море, встретившихся на пути персидского флота, плывшего в Аттику. Они спасли персов от безвыходного положения: никто из греков даже не подумал прийти к островитянам па помощь. Вся Греция была абсолютно уверена в поражении Афин. Теперь же, однако, для победителей был важен сам факт, что в критический момент островитяне подчинились персидскому владычеству. Афинский народ остался бы глух ко всяким попыткам оправдаться. Да, откровенно говоря, таких попыток и не было. Мильтиад горячо призывал сограждан к нанесению молниеносного удара, не скрывал, что дело не только в удовлетворении жажды мести, но и в пополнении государственной казны за счет добычи. Надо только протянуть руку к имуществу островитян, никто из них не посмеет оказать сопротивления.

Вскоре семьдесят афинских кораблей под командованием Мильтиада вышли в море. Сначала все шло удачно, однако впереди была главная цель — остров Парос, известный, своими богатствами. На острове располагались залежи великолепного мрамора, а сам он лежал на пересечении торговых путей. Сюда заходили корабли ив разных концов Эгейского моря.

Когда афиняне высадились на Паросе, его жители сразу закрылись в городе. Мильтиад выслал к ним глашатая: «Уйдем с вашего острова за выкуп в сто талантов!»

Паросцы удвоили усилия по укреплению стен. Мильтиад приказал начать осаду, а остров — опустошать. Его воины вырубали садовые деревья, уничтожали виноградники, постройки. Но вдруг после двадцати шести дней этой разрушительной вакханалии афинские корабли поспешно подняли якорь и поплыли на запад — туда, откуда они прибыли. Паросцы не верили своим глазам.

Разное говорили о причинах неожиданного отступления. Сами участники похода объясняли это так: «Город обязательно должен был сдаться, так как мы окружили его и — с суши, и с моря. Да и стены мы крушили неплохо. И хотя Мильтиада ранило в колено, все шло хорошо до тех пор, пока однажды мы не увидели вдали высокий столб черного дыма. Сигнальный огонь был разожжен на каком-то из островов. Мы решили, что это спешащий на помощь осажденным персидский флот дает им знак держаться до конца. Нельзя было терять ни минуты. Вскоре наш флот вышел в открытое море. Потом оказалось, что это просто лесной пожар. Но тем временем рана Мильтиада начала гноиться, и он уже не мог командовать. Пришлось нам вернуться в Афины».

Совершенно иначе объясняли происшествие паросцы: «Афиняне заняли наш остров и захватили всех, кто не успел скрыться в городе. Среди пленников оказалась одна женщина по имени Тимо — жрица богини Деметры. Ее святыня стоит на холме за городом. Так вот, эта Тимо через несколько дней попросила о встрече с Мильтиадом и сказала ему: „Захватишь город, если войдешь в святыню и совершишь там определенный обряд!" Мильтиад согласился, хотя прекрасно понимал, что, сделав так, как советовала ему жрица, он совершит двойное святотатство. Во-первых, потому, что святость каждого божества, особенно богини подземного царства, неприкосновенна; а во-вторых, в этот храм нельзя входить не только чужим, но даже нашим мужчинам. Такое право имеют только женщины, да и то в определенные дни. Когда вождь поднялся на холм, он увидел, что калитка закрыта. Перескочив через ограду, он вошел внутрь. Возвращаясь тем же путем, Мильтиад упал и поранил ногу. С тех пор он чувствовал себя все хуже и хуже. Рана не затягивалась, а городские стены так и не были разрушены. Наконец, больной и отчаявшийся афинский вождь приказал отступать. Мы были уверены, что Тимо совершила предательство. Наши посланцы спросили у пророчицы Аполлона в Дельфах, как мы должны покарать Тимо. Бог устами оракула ответил: "Тимо сделала то, что надо было сделать для исполнения жребия Мильтиада"».

Так рассказывали жители Пароса, желавшие, чтобы греки видели в лице их врага святотатца, наказанного по воле богов.

В Афинах горько переживали случившееся. Вождь привел государство, освещенное лучами славы недавней победы, к позорному поражению от презренных островитян, выставил его на всеобщее посмешище и разорил, поскольку казна была вынуждена оплатить все деньги, истраченные на поход.

Поражение Мильтиада явилось спасением для Алкмеонидов. Никто уже не вспоминал о щите и предательстве под Марафоном, всех занимало только паросское дело. Могущественный род получил возможность расправиться со своим врагом. Снова выступил старый недруг Мильтиада Ксантипп, муж Агаристы. На этот раз он обвинил вождя в обмане афинского народа и потребовал смерти. Судебный процесс ввиду его особой важности проходил в присутствии всего народного собрания. Мильтиад не мог произнести речь в свою защиту, не мог даже стоять: загрязнение раны вызвало гангрену. Его внесли в собрание на ложе. Защищать Мильтиада взялись друзья. Собственно, они даже не защищали его, а молили о милосердии, напоминали о былых заслугах обвиняемого. Эти униженные просьбы дали определенные результаты. Народ, правда, счел, что победитель под Марафоном несет ответственность за события на Паросе, но даровал ему жизнь, присудив огромный штраф — 50 талантов.

Мильтиад вскоре после суда умер. Чтобы бросить тень на обвинителей, сторонники великого вождя заявляли позднее, что он заживо сгнил в тюрьме, безжалостно брошенный туда за неуплату штрафа.

Остракизм

Мегакл и Ксантипп понимали происшедшее так: обвинительный приговор Мильтиаду — это поражение Филаидов и всех родов, некогда составлявших партию Равнины. Наконец-то Алкмеониды снова выдвинутся на первое место в государстве. Кто же теперь осмелится вновь вспомнить дело о щите и сговоре с персами? Увы, они глубоко заблуждались. Правда, несчастье, случившееся с Мильтиадом, действительно подорвало влияние аристократов, но события последующих лет показали, что выгоду из этого извлекли вовсе не Алкмеониды.

Весной 487 г. до н. э. в народном собрании был поднят вопрос: «Нет ли в нашем государстве человека, замышляющего установить тиранию? И не полезно ли для общего блага назвать его имя?»

Каждый гражданин сообщит имя человека, который, по его мнению, имеет чрезмерные политические амбиции. Голосующих должно быть не менее 6 тыс. Тот, на кого придется наибольшее количество голосов, должен на десять лет покинуть пределы Аттики. Однако изгнанник не лишается ни гражданских прав, ни своего имущества.

Возможно, что такой закон ввел еще Клисфен, но только теперь он был применен на практике, поскольку народ принял это предложение. Было дано распоряжение провести голосование. Писали тогда на самом дешевом и наиболее доступном материале — черепках от глиняной посуды, называвшихся остраками; отсюда и происходит название этого необычного суда — «остракизм».

Жертвой остракизма могли стать наиболее преданные государству люди, единственной виной которых была большая популярность, естественно вызывавшая зависть. Страх перед тиранией по-прежнему сохранялся в массах афинского народа, а политики подогревали этот психоз, постоянно обвиняя друг друга в тиранических замыслах. Остракизм был наиболее действенным методом расправы с соперником, и никто не думал о том, что при изменении политической ситуации он сам может стать жертвой «суда черепков».

Страхи афинян перед тиранией часто вызывали насмешку. Вот как высмеивал их почти через пол века после первого остракизма в одной из своих комедий Аристофан:

Б д е л и к и о н:

Бделикиона поддерживает его собеседник Ксанфий:

Исход первого в истории Афин голосования никого не удивил. Чаще всего упоминался некий старец по имени Гиппарх. Сомнительно, чтобы этот человек когда-либо думал об установлении тирании, но его связывало с семьей Писистрата дальнее родство. Он подозревался в тайных связях с врагом во время персидского нападения.

Уже через год, весной 486 г. до н. э., к народу снова обратились с вопросом о возможном тиране, и снова состоялся «суд черепков». На этот раз удар был нанесен Мегаклу. Два года спустя в изгнание отправился его шурин и ближайший соратник Ксантипп. Сохранились черепки с их именами, выброшенные куда-то в развалины. Надписи, нацарапанные явно неумелой рукой, лаконичны: «Мегакл, сын Гиппократа из Алопек», «Ксантипп, сын Арифрона»). Этого было вполне достаточно — все знали, о ком идет речь.

Когда Ксантипп покидал родину и семью, его младшему сыну Периклу было около десяти лет. Мальчик уже должен был понимать, что произошло несчастье: его отец и дядя потерпели политическое поражение. Задумывался ли тогда маленький Перикл над удивительными судьбами Алкмеонидов и связанных с ними людей? Почти 50 лет назад их изгнал тиран Писистрат, еще через 25 лет они сами выгнали его сына Гиппия, а сейчас их лишал родины афинский народ, обвинив в стремлении к тирании и сговоре с тем же Гиппием.

Так в течение всего нескольких десятков лет со сцены сошли не только Мильтиад, но и его враги. Это вовсе не было делом случая или проявлением стихийной неприязни масс к людям, поднимавшимся над толпой (хотя такую неприязнь и создавали, и использовали). Широкой политической кампанией втайне руководил один человек, действующий жестоко и расчетливо. Когда было нужно, он вступил в союз с Алкмеонидами и уничтожил вождя аристократов, победителя персов под Марафоном. Потом напал на Гиппарха. Даже если бы Алкмеониды и захотели, они были бы не в состоянии защитить Гиппарха, так как в глазах народа он был явным сторонником старой тирании. А когда Мегакл и Ксантипп остались на политической арене одни, удар был нанесен и по ним. Им снова припомнили щит, блеск которого видели под Марафоном. Поэтому нет ничего удивительного в том, что тысячи рук нацарапали на черепках сначала имя Мегакла, а потом и Ксантиппа.

За этим человеком шли массы, ибо он умел приобрести их доверие. Именно он был автором знаменитого закона 486 г. до н. э., в котором говорилось: «Архонтов больше не будут выбирать старым способом. Ежегодно будут назначаться пятьсот кандидатов, причем не только среди богачей, но и среди людей среднего достатка. Жребий покажет девятерых из них, которые займут высшие посты в государстве».

Должность, получаемая в сущности по воле слепого случая, утратила свое былое значение. До сих пор ее получали выходцы из знатных родов, теперь же в коллегию архонтов были допущены представители широких слоев населения, и она потеряла свой блеск. Зато повысился престиж поста, который по-прежнему получали в результате выборов, т. е. стратега.

Не смея открыто нападать на такого влиятельного политика, завистники давали выход своему недоброжелательству в распространении злобных сплетен. Говорили, что у него болезненное честолюбие, и выдумывали даже причины, по которым оно расцвело столь пышным цветом. Например, вспоминали, что хотя по отцу новый предводитель народа и происходит из старинного рода Ликомедов, но он не чистокровный афинянин, а его мать, кажется, даже не гречанка. Двусмысленность своего положения будущий вождь болезненно прочувствовал еще в мальчишеском возрасте, когда занимался спортом не в одном из городских гимнасиев, а в гимнасии на Киносарге, за городскими стенами, куда принимали детей от смешанных браков. Именно тогда, по мнению многих, у него появилась мечта подняться выше самых знатных родов Афин. Другие злопыхатели добавляли, что просто внешнее уродство заставляет его искать удовлетворения в прелестях власти. Но даже самые яростные враги признавали, что этот политик — светлый ум и прекрасный оратор.

Новый руководитель афинского народа был почти ровесником Ксантиппа. А звали его…

Фемистокл

Изгнанным Алкмеонидам жилось не так уж плохо. Друзей они имели во многих городах, а доходы от имений текли к ним, как и прежде. И все же люди сожалели об их судьбе и осуждали афинян за неблагодарность. Когда однажды во время игр в Дельфах победили кони Мегакла, поэт Пиндар — певец спортивных успехов знати — сложил такую оду:

Последние слова должны были служить Алкмеонидам утешением: да, наступили печальные дни, но они не смогут помешать предназначенному этому роду. Пока же, однако, ничто не обещало благоприятного поворота событий. Изгнанники с нетерпением ждали новостей из Афин, но, увы, они были неутешительными: влияние Фемистокла усиливалось.

Этот человек творил чудеса. Он сумел сделать так, что скаредный, не выпускающий из рук даже жалкого обола[14] афинский народ великодушно отказался от раздела между всеми гражданами значительной суммы денег и предназначил ее на общегосударственные цели. Речь шла о доходах от эксплуатации недавно открытых серебряных рудников в Лаврионе. Сначала было предложено раздел лить неожиданно упавшие с неба деньги среди всех граждан как совладельцев рудников. Фемистокл резко возражал против этого и напоминал соотечественникам: «Вот уже много лет мы ведем войну с Эгиной. Этот островок находится недалеко от нас, его можно увидеть с любого пригорка в Аттике. И несмотря на это, мы не можем с ним справиться. Война все ширится, причиняет нам массу неприятностей, из-за нее мы становимся посмешищем для соседей. Почему же так происходит? У нас нет сильного военного флота — вот главная причина. Мы имеем во много раз больше людей и богатств, но что толку, коль скоро на море мы слабее. Поэтому я предлагаю все доходы от Лавриона полностью предназначить для строительства кораблей».

Ненависть к соседям — соперникам в морской торговле — оказалась сильнее присущего афинянам сребролюбия. На верфях Пирея теперь день-деньской стучали молотки и топоры, а с побережья в город долетал терпкий запах смолы, предназначенной для пропитки корабельных досок. В течение двух лет Афины стали самой могущественной морской державой Эллады; они имели не меньше 200 триер[15].

Порт в Пирее также обязан своим созданием Фемистоклу. Его начали строить еще за три года до Марафонской битвы, в 493 г. до н. э., когда Фемистокл стал архонтом. До этого афиняне использовали только пристань в заливе Фалерон, который находился (в наших мерах отсчета) всего в 5 км от города. Но это был открытый для стихии и врагов залив. Пирей граничил с Фалероном с запада. Дорога от него до Афин была немного длиннее. Но самое главное — прибрежная равнина, ведшая к Пирею, представляла собой труднопроходимое засоленное болото. Именно по этим причинам Пирей в течение многих веков не использовался в качестве порта, хотя остальные условия для создания морской стоянки здесь были прекрасными, три полуострова — Мунихия, Акте и Ети — он — гористые, с сильно изрезанной береговой линией, создали три глубоких закрытых морских бассейна. Только Фемистокл сумел убедить народное собрание в том, что угроза войны делает необходимым строительство такого порта, который мог бы служить городу в любых ситуациях. Персидское нападение прервало работы в Пирее, но теперь они возобновились с еще большим размахом.

Фемистокл стал идолом простого народа, который получил работу и обрел чувство собственной значимости. Конечно, у вождя было много противников. Они критиковали его программу морских вооружений и считали, что в каждой войне последнее слово всегда остается за сухопутными силами. Такого же мнения придерживался и вождь олигархов Аристид, ранее поддерживавший Фемистокла. В результате в 482 г. до н. э. Аристида изгнали из Афин по приговору «суда черепков». Обвинения его в тиранических замыслах — являлись просто нелепыми, ибо Аристид был необычайно скромным и справедливым человеком.

В Афинах прекрасно понимали, что вовсе не война с маленькой Эгиной склонила Фемистокла к усиленному строительству флота. Действительной причиной вооружения явилась угроза нового персидского вторжения. После Марафона в военных действиях наступил длительный перерыв, потому что в 486 г. до н. э. умер царь Дарий, а его сын и наследник Ксеркс должен был сначала укрепиться на троне. Вскоре, однако, с востока в Элладу стали приходить грозные вести. Ксеркс собирает огромное войско по всей территории своего необъятного царства. Корабли финикийцев и тех греков, которые подчинялись «царю царей», собрались в малоазиатских портах. Маршрут великой армии пройдет вдоль северного побережья Эгейского моря. На Геллеспонте должен быть построен мост, а основание полуострова Афон прорежет канал.

Персы ворвутся, в Грецию через ущелья у подножия Олимпа, обиталища богов. Гнев «царя царей» направлен прежде всего против Афин и Спарты — все остальные, если вовремя покорятся владыке, будут оставлены в покое.

Страх охватил жителей греческих государств. Некоторые из них открыто послали царю персов в знак покорности землю и воду, другие вели тайные переговоры. Даже бог Аполлон, казалось, был благосклонен к завоевателям. Ответ, который дала афинским посланцам его жрица в Дельфах, звучал так: «Несчастные, почему вы еще здесь? Оставьте дома, гордые стены вашего города и убегайте на край света!»

Далее пифия рисовала перед собравшимися жуткую картину всеобщего уничтожения, пожара святынь, гибели статуй богов, потоков крови: Закончила же свое пророчество обращением: «Выйдите из сего храма и приготовьте свои сердца для несчастья!»

Но послы не хотели возвращаться на родину с такой страшной вестью. Они вновь вошли в святыню, сжимая в руках оливковые ветви, и умоляли бога: «Господин наш! Не уйдем отсюда, пока не узнаем чего-нибудь более благоприятного о судьбе нашего города. Останемся здесь как смиренные просители хоть до самой смерти».

Бог уступил. Устами пифии он заговорил во второй раз. И новое пророчество не очень ободряло, но часть его можно было по крайней мере толковать по-разному, прежде всего следующие слова: «Только деревянные стены не будут разрушены, они спасут тебя и твоих детей. Ты, однако, должна будешь бежать еще до того, как отряды конных и пеших подойдут с суши. Божественный Сала — мин, ты обречешь на гибель потомство жен во время сева либо сбора урожая».

В Афинах долго раздумывали над этим непонятным ответом: Мнения были самые разные. Некоторые доказывали, что он явно указывает путь спасения: надо сесть на корабли и бежать из страны еще до того, как враг пересечет ее границы. Фемистокл же упорно твердил, что в пророчестве говорится о битве кораблей, — на это ясно указывают слова «деревянные стены» и сообщение о победе у побережья острова Саламин. Если бы афиняне должны были здесь потерпеть поражение, бот наверняка не воспользовался бы эпитетом «божественный».

Народное собрание постановило: будем сражаться.

Через 40 лет историю борьбы эллинов и персов описал Геродот. Он знал лично очень многих участников событий и почти все подробности, но смотрел на происшедшее уже с определенной временной перспективы и мог отличить вещи важные от случайных и мало значимых. Вот его оценка принятого тогда афинянами решения: «… Я вынужден откровенно высказать мое мнение, которое, конечно, большинству придется не по душе. Однако я не хочу скрывать то, что признаю истиной. Если бы афиняне в страхе перед грозной опасностью покинули свой город или, даже не покидая его, сдались Ксерксу, то никто из эллинов не посмел бы оказать персам сопротивления на море. Далее, не найди Ксеркс противника на море, то на суше дела сложились бы вот как: если бы даже и много «хитонов стен»[16] пелопоннесцам удалось воздвигнуть на Истме, то все же флот варваров стал бы захватывать город за городом и лакедемоняне[17] после героического сопротивления все-таки пали бы доблестной смертью. Следовательно, их ожидала бы такая участь, или, быть может, видя переход всех прочих эллинов па сторону персов, им пришлось бы еще раньше сдаться на милость Ксеркса. Таким образом, и в том и в другом случае Эллада оказалась бы под игом персов. Действительно, мне совершенно непонятно, какую пользу могли принести стены на Истме, если царь персов господствовал на море. Потому-то не погрешишь против истины, назвав афинян спасителями Эллады»[18].

Таково было мнение Геродота. Истмийский перешеек представляет собой узкую полоску земли, соединяющую Пелопоннес со средней Грецией. Его ширина едва достигает 6 км. С военной точки зрения оборона перешейка была вполне обоснована. Но она означала политическое поражение, ибо в этом случае персы без борьбы заняли бы почти всю Грецию. Поэтому-то Геродот столь решительно осуждал подобные мысли, возникшие, правда, уже в ходе военных действий. Пока же, осенью 481 г. до н. э., представители греческих государств собрались, чтобы создать союз для совместного отражения захватчиков. Съезд проходил как раз на Истмийском перешейке, в священном округе Посейдона. Этот бог водных пространств опекал два залива: Саронический — на востоке от перешейка и Коринфский — на западе.

Рядом с его святыней разместился стадион, окруженный сосновым лесом. Каждую вторую весну сюда собирались огромные толпы людей, чтобы присутствовать на древних и весьма почитаемых Истмийских играх. Говорили, что первым их провел легендарный царь Афин Тесей, поэтому, хотя земля и принадлежала Коринфу, афиняне здесь имели особые привилегии.

Горстка посланцев из тридцати государств в этом святом и прославленном месте думали о спасении общей свободы. Прибыли греки из Спарты, Афин, Коринфа, Эгины, Сикиона, Мегары, Халкиды, Эретрии, Платей, а также из многих других, в том числе и очень маленьких, государств. Однако среди заседавших отсутствовали представители богатых и людных краев: Фив, Аргоса, Фессалии, Крита. Никого не прислали и богатые греческие города Италии и Сицилии. Таким образом, среди греков не было пи согласия, ни единства. Этот факт уже сам по себе мог посеять страх и сомнения в сердцах собравшихся. Тем не менее они действовали твердо и решительно; постановили, что будут сражаться плечом к плечу, отложив свои споры на более поздние времена. Командование всеми силами на суше и море было поручено спартанским воинам.

Афинское воспитание

Во время описываемых событий Периклу было около 45 лет. Конечно, мальчики в этом возрасте не служили в войске. Военная служба начиналась только, с 18 лет, но первые два года эфебы[19] несли службу внутри страны, не принимая участия в дальних походах. И хотя в городе только и говорили, что о войне, Перикл и его сверстники должны были делать свои обычные дела: учиться музыке и поэзии, заниматься спортом. Так воспитывали мальчиков из богатых семей. Школы тогда были только частными. Избранный родителями раб следил за поведением мальчика во время учебы и забав. Этот раб назывался «педагог» и имел по отношению к своему питомцу весьма широкие права, например, мог пороть его всякий раз, когда считал нужным. Впрочем, то же самое делали и учителя. Древние греки считали, что будущий господин должен сначала сам научиться подчиняться.

Полвека спустя методы воспитания молодежи стали либеральнее, а мальчики, как утверждали, — слишком распущенными. Многие с тоской вспоминали славное «архая пайдея» — старое воспитание, которое формировало молодежь в эпоху персидских войн, когда подрастал и Перикл. Вот как «Правда» — персонаж комедии Аристофана «Облака» — расхваливает манеры и поведение молодежи прошлом:

Тут «Правду» прерывает «Кривда»:

Конечно же «Правда» немного преувеличивает. Конфликт поколений повторялся и повторяется на протяжении веков. Причинами его являются как идеализация того времени, когда старики были красивыми и молодыми, так и естественная неприязнь уходящих к тем, кто займет их место. Но иногда изменения в общественной жизни и системе воспитания происходят настолько быстро, что различия в образе жизни двух поколений проявляются очень ярко и сравнение не всегда бывает в пользу младшего из них. Именно так и произошло в Афинах, когда ровесников Перикла сменила молодежь, воспитанная в иных, гораздо лучших условиях, но имевшая множество явных недостатков.

«Правда» ошибалась также, утверждая, что мальчики времен персидских войн только и делали, что гоняли по лугам и лесам. Уже тогда им приходилось корпеть над трудной и нудной наукой.

Тайну письма и чтения юный афинянин постигал, старательно выводя буквы палочкой на табличке, покрытой воском. Не было ни букварей, ни учебников, зато школьник с самого начала обучения приобщался к великой поэзии. Объяснения учителя знакомили мальчиков с религией и мифологией, историей и географией, этикой и политикой. На первом месте, конечно, стоял Гомер, но читали также Гесиода, Феогнида, Солона. Собственно говоря, это было даже не чтение, а распевное и многократное повторение стихов вслед за учителем, который декламировал их по своему экземпляру, ибо книги тогда были редкими и дорогими. Гесиод писал о появлении богов, о трудах и лишениях бедного землепашца, угнетаемого знатными господами. Феогнид из Мегары учил, как должен поступать настоящий аристократ, и горел ненавистью к черни, лишившей его имущества и родины.

Но ближе всего сердцу учеников был Солон — великий законодатель их государства. В своих элегиях[21] он оправдывал и объяснял осуществленные им реформы и вместе с тем предостерегал будущие поколения:

«Наш город никогда не погибнет по приговору Зевса или других божеств, счастливых и бессмертных. Ведь над ним простерлась рука заботливой покровительницы Афины. Зато жаждут погубить сей великолепный град его граждане, охваченные безумием глупости. Одни из них верят только в богатство, другие же, называемые вождями народа, носят в своем сердце несправедливость. Поэтому-то гордыня и насилие готовят им великие страдания. Ведь они не могут смирить свои неуемные желания и радоваться покою и мирным застольным беседам».

Для счастья, поучал Солон, вполне достаточно «иметь милых детей, быстрых коней, хороших охотничьих псов да желанного гостя за столом».

А еще Солон писал: «Одинаково богаты те, кто имеет горы золота и серебра, пшеничные поля, табуны коней и мулов, и те, у кого есть ровно столько, чтобы не страдать ни от голода, ни от холода, а еще сын или дочь, что тоже неплохо. Все, что сверх того, не возьмешь с собою в могилу, никто еще никакими богатствами не смог откупиться от смерти, болезни или несчастной старости».

Солон был пессимистом. Его соотечественники часто и с убеждением говорили: «Тот кого любят боги, умирает молодым. Что может быть лучше? Не родиться совсем, а если уж это случилось, — уйти как можно скорее».

Солон вполне соглашался с такой оценкой человеческой жизни и добавлял: «Ни один человек не может быть по-настоящему счастливым. Все мы — смертные, сколько нас есть под солнцем, — достойны сочувствия».

Но именно потому, что в сердцах древних греков всегда лежала горечь, они с упоением предавались радостям жизни. Ничего нельзя откладывать на потом: кубок удовольствий должен быть выпит до последней капли. Скоро придет смерть или, что еще хуже, — мрачная старость, отбирающая счастье и красоту. Вот уж когда печаль не утраченной молодости охватывает душу и ничто не радует ее по-настоящему, человек становится пугалом для детей и объектом насмешек со стороны женщин.

Один из современников Солона жаловался: «Какая же эго жизнь, какая радость без даров золотистой Афродиты? Пусть возьмет меня смерть, когда для меня утратят свое очарование таинство любви, сладкие дары Кипреи в ложе — самый прекрасный цветок молодости в жизни мужчин и женщин».

Солон, однако, не соглашался с этим служителем муз называвшим пределом жизни 60-летний возраст, и советовал ему совсем по-другому выразить свое желание «Пусть смертный приговор будет мне объявлен, когда я достигну 80 лет».

Такой взгляд вполне понятен, ибо Солон имел более глубокие интересы и стремления, нежели поэт, служивший только богине любви Афродите. Разум не увядает так быстро, как тело. Старец лучше оценивает и ведет политические дела, нежели самоуверенный юноша. А Солон главным образом занимался политикой и ей посвящал свои литературные творения — элегии. В них он осуждал слепоту партий, борющихся за власть, и единовластие: «Народу я дал столько прав, сколько ему должно вполне хватить. Значения у него не отнял, но и не наделил ничем сверх меры. Людям же знатным и богатым наказал я остерегаться всего недостойного. Всегда я стоял посредине, прикрывай широким щитом и тех и других и не допуская, чтобы одна из сторон победила недостойно.

Темная туча рождает только снежную бурю и град, гром же появляется благодаря ясной молнии. Великие мужи, правящие единовластно, приводят государство в упадок, народ же попадает под власть одного из-за своей глупости. Ведь если кто-то возносится слишком высоко, то его нелегко потом опустить на землю. Поэтому надо все продумывать заранее.

Многие говорят: ум Солона скользит по поверхности, это не мудрый человек. Боги предоставили ему прекрасную возможность, а он ею не воспользовался, зверя травил успешно, но сетей не замкнул. Ах, если бы хоть на один день стать тираном в Афинах! Можно было бы собрать неисчислимые богатства, а потом пусть кожу заживо сдирают, пусть погибнет весь мой род!

Так они рассуждают. Я же вовсе не стыжусь того, что сохранил родину и не взял в свои руки жестокой тиранской власти, не замарал своего доброго имени и в этом смысле стою выше всех людей».

Вот какие взгляды внушали молодым афинянам в школе. Однако благородные советы мудреца не очень-то помогали, потому что необузданные политические амбиции проявлялись у представителей каждого поколения.

Детей учили не только возвышенной поэзии. Столько же времени, сколько мальчики заучивали наизусть эпос и элегии, они посвящали игре на кифаре и пению. Для того чтобы считаться образованным, эллину недостаточно было просто разбираться в музыке. Во время пиршества кто-нибудь из его участников обязательно возглашал: «А теперь давайте петь по очереди!» Тот, кто не умел импровизировать, должен был вспомнить по крайней мере одну из известных песенок, например, ту, в которой перечислялись самые приятные в жизни человека вещи: здоровье, красота, честно заработанные деньги и, наконец, развлечения в кругу друзей.

Древние греки всесторонне занимались спортом. Для этой цели служили особые помещения — палестры, руководители которых назывались пайдотрибами. Юноши проходили полувоенную подготовку в гимнасиях. Их содержало государство, оно же оплачивало учителей. Но и люди постарше охотно заглядывали в гимнасии, чтобы посмотреть, как занимаются молодые. Иногда зрители сами пробовали свои силы на песке стадиона, но охотнее всего они беседовали здесь со своими знакомыми о новостях и политике. Мальчики прислушивались к этим разговорам. Так начиналось их знакомство с государственными делами.

Гимнасиев в Афинах было несколько. В какой из них ходил Перикл? Вероятнее всего, в тот, который находился на холме Ликабеттза городом. Его покровителем являлся Аполлон Ликейский, поэтому он назывался «Ликейон». Позднее здесь возникла философская школа Аристотеля, прославившая название «лицей» во всей Европе.

Но едва Перикл начал занятия в тени платанов Ликейона, как началась буря, бросившая мальчиков далеко от стен родной школы.

Четыре защитника Эллады

Среди всех греков четверо особенно прославились в борьбе с захватчиками.

Первый из них, спартанский царь Леонид, в августе 480 г. до н. э. защищал горный проход Фермопилы. Он не отступил даже тогда, когда пришла весть, что его окружают враги. Сохраняя верность обычаям своей родины, Леонид остался на месте с горсткой своих людей[22]. Спартанцы сражались даже тогда, когда сломались мечи и копья, бились голыми руками, зубами и погибли все до единого.

После прорыва через Фермопилы персидский поток залил Беотию и приближался к Аттике: Многие уже утратили всякую надежду, но Фемистокл поддерживал в народе волю к борьбе. По его предложению было принято решение о том, что все население покинет город и страну: женщины и дети переедут на острова и на Пелопоннес, а мужчины составят экипажи боевых кораблей.

К этому времени эллинский флот уже потерпел поражение у северной оконечности острова Евбея. Теперь корабли собирались в проливе между

Аттикой и островком Саламин. Был уже конец сентября, дни стояли солнечные и прозрачные, и густой столб дыма, поднимавшийся над родным берегом, был виден издалека — это пылали занятые персами Афины. Акрополь защищала горстка стариков. Они забаррикадировали вход балками, веря в то, что они и есть та самая деревянная стена, о которой говорилось в пророчестве. Персы ворвались в Акрополь с северной стороны, она охранялась слабо, так как здесь защитники надеялись на неприступность обрывистых склонов холма. Увидя врага наверху, многие бросились в пропасть, другие искали спасения в храме Афины. Но персы уничтожили всех и подожгли Акрополь. Суеверный Ксеркс на следующий день приказал сопровождавшим его в походе сторонникам бывших тиранов принести искупительные жертвы богам. Когда они поднялись на холм, то увидели, что сгоревшая накануне священная оливка Афины уже дала новый росток, свежий и крепкий.

На греческих кораблях у Саламина вид клубов дыма вызвал переполох. Военный совет постановил отступить к Истму и там попытаться организовать сопротивление: перекрыть узкий перешеек стеной и оборонять побережье при помощи флота.

Ни к чему не привели просьбы и увещевания Фемистокла, убеждавшего членов совета: «Только здесь, в проливе Саламина, наши корабли смогут победить вдвое сильнейший персидский флот. Если мы уйдем отсюда, персы займут Саламин и Эгину, на которых находятся наши жены и дети».

Афинский вождь не остановился даже перед угрозами: «У нас двести триер. Мы погрузим на них всех наших людей и имущество и отправимся далеко на запад, оставив вас на милость персов. Что же вы тогда сделаете, ведь у вас вместе взятых кораблей меньше, чем у нас, — едва наберется сто восемьдесят?»

В ответ представитель Коринфа презрительно заметил, что люди без родины не имеют права голоса в совете.

Склока и ссоры длились долго. Спартанцы после дли тельных колебаний склонились к мнению большинства необходимо отступить от Саламина. Именно в этот момент Фемистокла вызвали с собрания. Вышел — и остолбенел от удивления: перед ним стоял Аристид. Правда незадолго до этого ввиду персидской угрозы по предложению самого Фемистокла воем изгнанникам было разрешено вернуться на родину, но это не стерло из памяти дав них обид. Первым пошел на примирение изгнанник. Он сказал Фемистоклу: «Теперь не время для ссоры. Мы оба афиняне и можем спорить только об одном — как лучше служить отчизне. Поэтому скажу тебе очень важную вещь: сколько бы ни рассуждали в совете об отступлении, покинуть Саламин уже нельзя! Мой корабль только что прибыл с Эгины, и я видел собственными глазами — персы нас окружили».

Фемистокл ответил: «Я тебе очень благодарен за хорошую новость. Скажу больше: персы перекрыли пролив по моему совету. Коль скоро греки не хотят сражаться по свое и воле, я заставлю их это сделать. Через доверенного раба я сообщил Ксерксу о том, что наш флот попытается выскользнуть у него из рук, по-дружески посоветовал ему закрыть эллинов в заливе, как в мешке. Слава богам, я сумел его убедить. Ну а теперь сообщи обо всем что ты видел, вождям; если я им расскажу, они не поверят. Впрочем, теперь это уже безразлично. Так или иначе, но мы в ловушке».

Битва началась на рассвете следующего дня. Триста восемьдесят греческих кораблей вступили в бой с семьюстами персидскими. Сам Ксеркс наблюдал за сражение с одного из прибрежных холмов. Когда царь видел героический поступок кого-либо из своих, он расспрашивал о нем, а придворные тут же записывали его имя, имя отца и из какого он города. Многие подданные царя сражались мужественно: одни — в надежде на щедрую награду, другие — опасаясь гнева владыки. Несмотря на это, они не могли сравняться в отваге с эллинами и, потеряв поло вину кораблей, отступили. Вскоре после неудачной битвы Ксеркс вернулся на родину, оставив в Греции огромную сухопутную армию. Война еще не была закончена.

Только летом следующего, 479 г. до н. э. эта армия была разбита под Платеями объединенной эллинской армией под командованием спартанского регента Павсания. Он-то стал третьим героем войны.

Ну а четвертым стал отец Перикла Ксантипп. Он вернулся на родину по амнистии тогда же, когда и Аристид, затем сражался под Саламином, а еще через год его выбрали одним из стратегов. Ксантипп руководил эскадрой, которая вместе с кораблями других государств должна была преследовать персов на море. Правда, формально командовал кораблями спартанец, но больше считались с афинским представителем, ибо его город выставил самый значительный флот. В тот самый день, когда Павсаний разгромил персов под Платеями, Ксантипп уничтожил триста персидских кораблей. Персы вытащили их на сушу на мысе Микале, протянувшемся от малоазиатского побережья к острову Самос. С этого момента греки стали хозяевами Эгейского моря.

Далее союзники направились к проливам, ведущим в Черное море, надеясь захватить мост, воздвигнутый по приказу Ксеркса над Геллеспонтом. Но мост уже был уничтожен бурей. Тогда спартанцы отправились на родину, а Ксантипп высадил своих людей на Херсонесе — том самом полуострове, которым за 15 лет до этого владел Мильтиад. Афиняне осадили главный город края — Сеет. За его стенами укрылись многие персы во главе с высокопоставленным чиновником сатрапом Артаиктом. Осада затянулась.

Наступила осень, а потом и зима, принесшая дожди и холода. В афинском лагере росло недовольство. Люди хотели вернуться на родину, но Ксантипп резко возражал: «Уйду отсюда только после взятия города или приказа из Афин».

В то время в Сеете свирепствовал голод. Горожане питались отваром из кожаных ремней. Наконец в одну из ночей персы украдкой спустились с городской стены и бежали. Жители города, преимущественно греки, сразу же отворили ворота осаждавшим. Беглецов настигли недалеко от Сеста. После короткой схватки их взяли в плен и заковали в кандалы. Артаикт хотел выкупить себя и сына за двести талантов, кроме того, он предлагал передать еще сто талантов храму, который перед этим разграбил и осквернил.

Почти на самой оконечности Херсонеса расположилось местечко Элеунт. Там почитали могилу, где, как считалось, покоились останки Протесилая — героя троянской войны. Вокруг произрастала священная роща, куда за многие века набожные паломники принесли большое количество драгоценных даров. Артаикт с разрешения царя захватил эти земли. Сокровища были разграблены, роща выкорчевана и превращена в пашню, а в самом святи чище сатрап развлекался с женщинами.

Ксантипп не согласился на выкуп и выдал сатрапа жителям Элеунта. Артаикта вывели на берег и распяли не далеко от того места, где раньше находилась одна ш опор персидского моста. Умирающий был вынужден смотреть, как мучительно гибнет его сын, которого мстительная толпа закидала камнями.

Ксантипп совершил великие деяния: освободил морс от персов; захватил Сеет и Херсонес — бывшие владения Мильтиада, открыв тем самым путь в Черное море; привел в Афины много богатств, а также найденные в Сеете крепежные канаты от моста Ксеркса. В знак признания огромных заслуг Ксантиппа народное собрание после его смерти позволило Периклу установить статую отца на Акрополе, вблизи наиболее почитаемых святынь города. Ее изваял Фидий — друг Перикла.

Тот же ваятель по просьбе Перикла и, разумеется, за его счет изготовил еще одну скульптуру, установленную рядом с изображением Ксантиппа. Она изображала поэта Анакреонта — певца вина и беззаботной любви — уже старым человеком с кифарой в руке, как бы опьяненного божественным нектаром. Именно таким его помнили в Афинах. Поэт прибыл ко двору тиранов Гиппарха и Гиппия, когда ему уже было далеко за 50. Тяжесть прожитых лет давила на плечи, навевала печальные думы:

Несмотря на эти грустные минуты, Анакреонт жил в Афинах беззаботно и весело до тех пор, пока не был убит Гиппарх. Еще через четыре года спартанцы и Алкмеониды изгнали из Афин Гиппия. Тогда и поэт покинул город, переехал в Фессалию, где еще не перевелись аристократы, умевшие повеселиться.

Почему же скульптурное изображение «придворного мотылька», друга тиранов оказалось на Акрополе рядом со статуей Ксантиппа? Были на это свои, весьма необычные причины. Во время пребывания в Афинах стареющий поэт подружился с одним молодым человеком. Очевидно, этот эфеб был очень красивым, если обратил на себя внимание такого ценителя, как Анакреонт. Избранником поэта стал Ксантипп. В то время он даже не думал о том, что когда-либо свяжет свою судьбу с Алкмеонидами, которые тогда еще находились в изгнании в Дельфах и строили планы свержения тирании. Молодому Ксантиппу очень импонировало, что любимец властителей Афин, украшение их двора и замечательный поэт относится к нему с такой симпатией.

Когда тирания пала, Ксантипп сразу же примкнул к тем, кто ее уничтожил: женился на Атаристе — племяннице Клисфена. Но отец Перикла не был человеком неблагодарным и навсегда сохранил память о юношеской дружбе с поэтом, имя которого со временем стало символом радости жизни. Никто уже не вспоминал, что Анакреонт был облагодетельствован тиранами, зато все знали его песни — о радости и вине. Поэт вполне заслужил, чтобы его статуя находилась на Акрополе, там, где он жил в доме сыновей Писистрата. А место рядом с изображением Ксантиппа указал сам Перикл, знавший из рассказов отца, что победитель персов был когда-то еще и предметом воздыханий поэта и очень этим гордился.