Перикл и Аспазия

Платеи и Эноя

Отряд из трехсот фиванцев под покровом начинавшейся нота, как только опустели улицы, тихо вошел в город. По всей Греции еще царил мир, и стража па улицах отсутствовала. Пригородные жители не заметили пришельцев: ночь была темная, к тому же шел сильный дождь. Предатели не спали. В условленное время, получив сигнал, они тихо открыли одни из городских ворот. Их было немного, фиванских союзников в Платеях, и все они принадлежали к семьям знати. Движимые ненавистью к черни, правившей при поддержке афинян, предатели впустили врагов в свой город. При помощи фиванцев важные платейские господа хотели уничтожить демократию и отложиться от Афин. Фиванцы охотно откликнулись на их просьбу, ибо союзные с Афинами Платеи, как болезненная заноза, торчали в беотийской земле: лишь несколько часов пути отделяли их от Фив. Здесь еще свежа была память о том, как пятнадцать лет назад афиняне контролировали всю Беотию. Ее жители опасались новых покушений на свою свободу. Разница между обеими землями была огромна: земледельческая, консервативная Беотия управлялась олигархами, Аттика же обязана своим благополучием купцам, ремесленникам и морякам, власть народа не являлась здесь отвлеченной идеей.

Триста вооруженных людей встали на платейской агоре, в самом сердце города. Предатели настаивали: пока горожане еще не разобрались, в чем дело, надо захватить указанные ими дома и убрать вождей народа. Но фиванцы не хотели начинать с кровопролития. Они предпочитали привлечь жителей на свою сторону мирными средствами. Пришельцы послали на улицы глашатая, и вскоре его громкий голос поднял на ноги весь город: «Платейцы! Не бойтесь нас! Фиванцы друзья вам. Как в добрые старые времена, вы снова вернетесь в братский союз беотийских городов. Пусть все согласные с этим поспешат па агору и присоединятся к нам!»

Но улицы по-прежнему оставались пустыми, а город казался вымершим. Однако за степами домов, которые, как и везде тогда, выходили окнами во двор, роился человеческий муравейник. По крышам и через наспех пробитые в оградах дыры люди тайком переходили из одного здания в другое. Вожди демократов лихорадочно совещались. Сначала известие о появлении в городе врагов так их поразило, что они готовы были сдаться, лишь бы снасти свою жизнь, и даже послали несколько доверенных лиц на агору. Но постепенно шок от неожиданности происшедшего проходил. Вожди демократов поняли (это подтвердили возвращавшиеся с переговоров посланцы), что фиванцев не так много, как казалось вначале.

Платеи были маленьким городком, они насчитывали всего несколько тысяч жителей. К тому же многие из них ночевали вне городских стен, в своих сельских домах, чтобы с утра снова выйти в ноле. Впрочем, даже несмотря на это, с отрядом в триста воинов справиться было легко. В Афины сразу же отправился гонец, но рассчитывать на быструю помощь не приходилось. Чтобы усыпить подозрение врагов, было решено продолжать переговоры о капитуляции. А тем временем группы вооруженных людей собирались, но домам; чтобы перекрыть улицы, на них выкатали повозки.

Ночь уже подходила к концу, когда началась неожиданная атака платейских воинов па фиванцев, все еще стоявших па агоре. Фиванцы мужественно отбили это и следующее нападения. Они стояли плечом к плечу, как влитые, не давая выманить себя с широкой площади в уличную тесноту. Сплоченные шеренги рассыпались только тогда, когда с соседних домов градом посыпались камни, кирпичи, обломки черепицы. В этой безумной атаке приняло участие все население города, даже женщины и рабы. Сломав ряды, фиванцы разделились на маленькие группки и разбежались по всему городу, лихорадочно ища спасения. Не зная города и его извилистых, часто заканчивавшихся тупиками улиц, они оказались в ловушке. Ворота, через которые они вошли в Платеи, были уже закрыты. Кто-то из платейцев вместо выломанного засова закрыл их собственным копьем. Одна из группок беглецов случайно наткнулась на никем не охраняемые ворота и разрубила замок топором. Некоторые пытались спастись, прыгая вслепую с городской стены.

Многие фиванцы погибли, когда в панике метались по проулкам, или попали в плен. Самый большой их отряд вбежал в большой дом у одних из ворот, приняв его за выход из города. Все, кто попал в эту невольную ловушку, сдались.

На рассвете Платеи были свободны. В Афины поспешил новый гонец — теперь уже с вестью о победе. Фиванцы, сумевшие спастись, в дождь и грязь бежали к родному городу. Вскоре они наткнулись на свой основной отряд, который спешил войти в Платеи, занятые, как предполагалось, еще ночью. Отряд этот должен был подойти еще несколько часов назад, сразу вслед за тремя сотнями смельчаков, но его задержали ливень и вышедшая из берегов р. Асоп. Узнав о происшедшей трагедии, фиванцы ускорили движение, но напрасно: войско буквально утопало в жидкой грязи. Когда же оно наконец дотащилось до городских стен, было уже поздно. А вскоре перед фиванцами предстал платейский глашатай. Он объявил: «Вы поступили подло, напав на наш город в мирное время. Мы требуем, чтобы вы не причиняли никакого вреда нашим людям, не успевшим укрыться за стенами. Мы также требуем, чтобы вы немедленно покинули нашу землю. В противном случае все без исключения пленники будут казнены».

Не видя иного выхода, фиванцы послушно отступили. Несмотря на это, в Платеях были убиты все сто восемьдесят пленников. Вскоре из Афин пришел совет: сохранить пойманным жизнь, а вопрос об их дальнейшей судьбе решить позднее. Но в связи с тем, что произошло, исчезла последняя возможность вести с противником какие — либо переговоры. В Платеи немедленно отправился афинский гарнизон, а из города в Аттику вывезли женщин, детей и всех не способных носить оружие.

Началась великая война эллинов. Ее первый акт — предательское ночное нападение и преступное убийство безоружных пленников. Такой эта война оставалась в течение многих лет: жестокой, полной коварства и беспощадности.

Жители Аттики увидели огни пожарищ только спустя восемьдесят дней после попытки фиванцев овладеть Платеями. Уже был разгар лета и колосилась пшеница. Но нигде в полях не встретишь земледельцев. Большая пелопонесская армия во главе с царем Архидамом двигалась в глубь Аттического полуострова, опустошая самые плодородные его земли. Были подвергнуты опустошению Элевсин, родина пшеницы, а также соседняя богатая Фриасийская равнина. Потом спартанцы разбили лагерь на территории самого большого аттического округа. Он назывался Ахарны и лежал почти в самом центре полуострова, на р. Кефис.

Захватчики не встретили никакого сопротивления, более того, они не увидели на своем пути не только ни одного человека, но даже животного. Все деревенские жители вовремя покинули свои дома и укрылись за мощными стенами Афин и Пирея. На это у них было достаточно времени. Дело в том, что, когда до спартанцев дошли вести о платейских событиях, они сосредоточили свои и союзные войска на Истме Коринфском. Оттуда Архидам отправил в Афины посла. Он все еще надеялся, что кровопролития не произойдет: перед лицом непосредственной угрозы войны афиняне пойдут на уступки. Однако посол вернулся пи с чем. Его даже не впустили в город, сославшись па решение народного собрания, проект которого предложил сам Перикл. Оно гласило, что, если спартанцы выйдут в поход, никакие переговоры с ними вестись не будут. Таким образом вождь афинского народа заранее обезопасил себя от оппозиции, которая с помощью переговоров могла бы отсрочить начало военных действий и в последний момент спасти мир. Спартанскому послу было приказано в тот же день покинуть пределы Аттики Его собеседники добавили: «Если спартанцы действительно хотят вступить с нами в переговоры, то пусть сначала уведут свои войска на родину».

Послу дали военный эскорт, чтобы по пути он не вздумал разговаривать с посторонними людьми. Так Перикл предусмотрительно воздвигал стену между своим народом и спартанцами. Пересекая границу, посол сказал сопровождавшим его афинским всадникам: «Этот день станет началом великих несчастий для всех эллинов».

Тем временем пелопонесская армия на Истме получила подкрепление от беотян и теперь насчитывала около шестидесяти тысяч человек. Ее основу составляли великолепные спартанские отряды. После пересечения границы армия подошла к крепости Эноя, стоявшей у подножия горы Киферон. Много времени было потеряно в бесплодных попытках штурмом взять ее мощные стены. Гарнизон мужественно отбивал все приступы. Шли дни, и в лагере осаждающих росло недовольство вождями. Воины говорили об Архидаме: «Он уже давно тайно поддерживает афинян. Поэтому-то он всегда и отговаривал нас от войны и прославлял мнимую мощь неприятеля. Мы долго стояли на Истме, потом еле-еле плелись к Аттике, а теперь торчим «здесь без всякой необходимости. Надо было сразу быстро ударить по приморским равнинам. Тогда мы наверняка захватили бы все имущество афинян, а сами они не успели бы удрать под защиту городских стен».

В этих словах было много правды. Афиняне действительно использовали медлительные действия врага, чтобы вывезти с собой не только домашнюю утварь и орудия труда, по даже деревянные части построек. Скот перевезли на Евбею и соседние острова. Плача и проклиная судьбу, люди расставались со своей землей, домами, реликвиями, оставшимися от предков. Афиняне не любили жить в городе. То из них, кто имел малейшую возможность, постоянно пребывали в деревне па своем клочке земли: они возились в огороде с овощами, ухаживали за виноградником п оливковыми деревьями. Персидское нашествие пятьдесят лет назад огнем и мечом прошло по всей Аттике. Со временем разрушенные дома были восстановлены, многие из них превратились в уютные сельские усадьбы, ибо при постоянно растущем богатстве Афин жители могли позволить себе и некоторые излишества. Теперь же плоды неустанного, упорного полувекового труда будут уничтожены: оливковые рощи вырублены, виноградная лоза вырвана с корнем, а посевы потравит неприятельская конница.

Горесть расставания с прелестями сельской жизни усиливалась еще и потому, что город был не в состоянии обеспечить крышу над головой всем собравшимся в него беженцам из Аттики. Лишь небольшая их часть нашла приюту друзей и родственников, имевших дома в Афинах. Другие устроились как могли — скитались по площадям или разложили свой скромный скарб под крышами святынь. Только самые почитаемые из храмов не пустили в свои помещения непрошеных постояльцев. Даже крепостные башни стали временным домом для многих семей. Те же, кто пришел позднее, должны были довольствоваться длинным коридором между стенами, ведущими в Пирей, и самим Пиреем.

Большая стратегия

Переселение аттического населения осуществлялось согласно плану Перикла, составлявшему одно из основных положений афинской военной стратегии. Перикл не раз разъяснял народному собранию ее суть: «Давайте взвесим, с какими силами вступают в борьбу обе стороны. Назвать их не так-то трудно. Жители Пелопоннеса бедны. Они не в состоянии вести долгую войну в далеких краях, поскольку она будет отрывать их от земли — единственного средства существования. Нету них и сильного флота. Конечно, народы Пелопоннеса могли бы в одной битве победить всех остальных эллинов, но они не сумеют противостоять богатому государству, которое по-новому подойдет к делам войны. Надо еще принять во внимание и то, что в Пелопоннесском союзе действует принцип обязательных совещаний представителей всех государств и совместного принятия решений. А равные права и голосование, как известно, — враг быстрых решений, ибо интересы государств не всегда одинаковы. Зато мы можем распоряжаться силами наших союзников, как нам только заблагорассудится.

Пелопоннесские жители не смогут быстро собрать деньги: у них бедны не только государства, но и каждый гражданин в отдельности. Откуда они наберут средства на строительство кораблей и жалованье для их экипажей? Правда, можно взять деньги из храмовых сокровищниц в Олимпии и Дельфах и нанять на них опытных мореходов, так как сами они, будучи земледельцами, совершенно не владеют искусством морского боя и не скоро ему научатся. Однако наемные экипажи никогда не сравнятся с командами из числа полноправных граждан. Я уж не говорю о том, что наш флот гораздо мощнее пелопонесского и будет им постоянно мешать строить корабли и обучать людей.

А теперь посмотрим, каковы наши силы и средства. Что касается денег, то здесь мы можем быть совершенно спокойны. Ежегодно союзники выплачивают нам в виде дани и разного рода налогов шестьсот талантов. Кроме того, в казну из других источников ежегодно поступают еще четыреста талантов. Благодаря такому притоку денег мы смогли часть их отложить про запас. Еще недавно в сокровищнице на Акрополе было девять тысяч семьсот талантов. Теперь их меньше, поскольку две тысячи мы потратили на войну с Потидеей и почти столько же на строительство Пропилей и других зданий. Осталась тем не менее огромная сумма — шесть тысяч талантов в звонкой монете. Но и это еще не все. У нас в сокровищнице хранятся ценные культовые предметы, дары государств и частных лиц и трофеи, захваченные у персов.

Все это золото и серебро весит около пятисот талантов. И наконец, в самом крайнем случае мы могли бы взять деньги из казны святилищ разных божеств, а их там хранится немало. Можно также снять золото со статуи Афины в Парфеноне, а это еще сорок талантов. Так что, сколько бы ни длилась война, денег нам хватит.

Однако мы не только богаты, но и сильны. Мы можем спокойно вывести в поле тринадцать тысяч гоплитов, и при этом в городе для охраны стен останутся еще шестнадцать тысяч. У нас вместе G конными лучниками тысяча двести всадников и целых тысяча шестьсот пеших лучников. Мощный афинский флот насчитывает триста триер, готовых в любую минуту выйти в море.

Какие же из всего этого можно сделать выводы? Они очевидны. Каждый наверняка согласится с тем, что если бы мы жили на острове, то были бы просто непобедимы. Мы господствуем на море, и никто не смог бы нас принудить к битве на суше. Так превратимся же в островитян! Покинем наши поля и селения и укроемся за стенами, а поскольку они соединены с портом, мы никогда не будем страдать от недостатка провианта. Самое главное — не дать втянуть себя в битвы на суше. Будем мужественно терпеть, когда враг станет опустошать наш край. Будем всегда помнить, что одна проигранная битва нам обойдется дороже, чем восстановление всех домов в Аттике. Дома можно поставить новые и даже лучше прежних, а вот погибших заменить будет некем. Да к тому же поражение на суше поколеблет верность наших союзников.

Значит ли все сказанное, что мы будем сидеть сложа руки? Вовсе нет! Наш флот будет постоянно нападать на Пелопоннесское побережье. Для государств полуострова это будет гораздо болезненнее, чем для нас опустошение всей Аттики, так как у нас есть и другие подвластные нам земли».

Таковы были аргументы Перикла. Они заслужили всеобщее одобрение своей убедительностью и продуманностью. Однако по мере развития событий настроение людей быстро менялось. С грустью они покидали свои дома, жалуясь на городскую тесноту и дороговизну. Но самое настоящее отчаяние охватило афинян, когда враги отступили от Энои и двинулись в глубь Аттики, опустошая по пути ее самые плодородные районы — земли Элевсина, Фриасии и Ахарн.

Говорили, что спартанцы нарочно расположились в Ахарнах, ибо их жители составляли весьма влиятельную часть афинских граждан. Архидам рассчитывал, что они бросятся на защиту своего добра и увлекут за собой всех остальных. Однако вопреки надеждам спартанцев до битвы дело не дошло, хотя в городе и росло недовольство прежде всего против Перикла, которого обвинили в некомпетентности и бездействии.

После бесплодных ожиданий встречи с афинской армией спартанцы в конце концов свернули лагерь в Ахарнах. Опустошив северные и восточные окраины Аттики, они вернулись на Пелопоннес через Беотию и Мегару. Армия была распущена, солдаты разошлись по домам. Нашествие на Аттику продолжалось всего сорок дней, да оно и не могло длиться дольше: для такого большого количества людей не удалось собрать и доставить продовольствие.

Враг еще стоял на аттической земле, когда из Пирея вышел сильный флот: сто триер подняли на борт тысячу гоплитов и четыреста лучников. Эскадра обогнула Пелопоннес и, получив подкрепления от керкирян и других союзников, атаковала южное и западное побережье полуострова, а также Акарнанию. Афиняне оставили после себя пепелища, но нигде не расположились надолго: это была только месть, не больше.

Осенью того же 431 г. после выполнения задания флот возвратился в Эгейское море. На обратном пути в Афины моряки завернули на Эгину и с радостью приветствовали новые тамошние порядки. Еще летом все старые жители острова были выселены, а их земли разделены между афинскими колонистами. Это были жестокие и лишь частично оправданные стратегическими соображениями действия: эгиняне всегда испытывали к спартанцам дружеские чувства, а их остров располагался в заливе между Аттикой и Пелопоннесом. Что касается главной причины бесчеловечного отношения к островитянам, то ею была взаимная ненависть, которую афиняне и эгиняне испытывали друг к другу из поколения в поколение. Наконец-то Перикл добился своего: вынул соринку из глаза Пирея. Большинство изгнанников спартанцы поселили на Пелопоннесе, а часть эгинян, некогда самых лучших купцов и мореходов в Элладе, разбрелись по всему свету.

Во время стоянки на Эгине моряки и солдаты эскадры узнали еще об одном счастливом событии. Большая афинская армия, в которой только гоплитов было тринадцать тысяч, вторглась в пределы Мегары. Флот сразу же присоединился к этому походу. Совместными усилиями с моря и суши удалось опустошить значительные районы Мегариды. Такова была месть за совершенное на аттической земле летом. Именно в то лето, когда военные действия были в самом разгаре, случилось солнечное затмение. Солнце стало размером не больше месяца в новолуние, сделалось так темно, что можно было разглядеть звезды на небе. А произошло это затмение на третий день августа.

Восхваление демократии над гробом павших

Пришла зима и прекратила все битвы на суше и па море. Вот тогда-то афиняне и устроили торжественные похороны своих воинов, погибших в первый год войны. Сделано это было за счет государства. На кладбище за Дипилонскими воротами появилась еще одна братская могила, а прощальную речь над ней произнес сам Перикл.

В толпе слушателей стоял и молодой Фукидид, сын Олора. Вместе с другими он жадно ловил возвышенные слова оратора, взволнованный их величественностью, в которой, однако, не было ни малейшей грусти. Перикл просто воспользовался случаем, чтобы прославить государство, во имя которого эти молодые мужчины отдали свою жизнь на стольких полях сражений. Он хотел оправдать нынешнюю войну, внушить своим слушателям чувство гордости за родину и уверенность в победе, сколько бы крови и жертв она ни стоила.

Главные мысли погребальной речи Фукидид прекрасно запомнил и позднее воспроизвел их в своем труде. Вот некоторые из них: «Прежде чем начать хвалу павшим, которых мы здесь погребаем, хочу сказать о строе нашего города, о тех наших установлениях, которые и привели его к нынешнему величию. Полагаю, что и сегодня уместно вспомнить это, и всем собравшимся здесь гражданам и чужеземцам будет уместно об этом услышать.

Для нашего государственного устройства мы не взяли за образец никаких чужеземных установлений. Напротив, мы скорее сами являем пример другим, нежели в чем-нибудь подражаем кому-либо. И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называется народоправством.

В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству. Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услугу государству. В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не высказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады. Терпимые в своих частных взаимоотношениях, в общественной жизни не нарушаем законов, главным образом из уважения к ним и повинуемся властям и законам, в особенности устанавливаемым в защиту обижаемых, а также законам неписаным, нарушение которых все считают постыдным.

Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества. И со всего света в наш город благодаря его величию и значению стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны.

В военных попечениях мы руководствуемся иными правилами, нежели наши противники. Так, например, мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его, не высылаем чужестранцев из страха, что противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу. Ведь мы полагаемся главным образом не столько на военные приготовления и хитрости, как на наше личное мужество. Между тем как наши противники при их способе воспитания стремятся с раннего детства жестокой дисциплиной закалить отвагу юношей, мы живем свободно, без такой суровости, и тем не менее ведем отважную борьбу с равным нам противником. Этим, как и многим другим, наш город и вызывает удивление.

Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаемся наукам не в ущерб силе духа. Богатство мы ценим лишь потому, что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы. Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но больший позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от нее трудом. Одни и те же люди у нас одновременно бывают заняты делами и частными, и общественными. Однако и остальные граждане, несмотря на то что каждый занят своим ремеслом, также хорошо разбираются в политике. Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем.

Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях. И то, что мое утверждение — не пустая похвальба в сегодняшней обстановке, а подлинная правда, доказывается самим могуществом нашего города, достигнутым благодаря нашему жизненному укладу… Все моря и земли открыла перед нами наша отвага и повсюду воздвигла вечные памятники наших бедствий и побед. И вот за подобный город отдали доблестно свою жизнь эти воины, считая для себя невозможным лишиться родины, и среди оставшихся в живых каждый, несомненно, с радостью пострадает за него»[61].

Перикл не жалел слов утешения для семей погибших, хотя в таких ситуациях даже самые лучшие и искренние слова сочувствия звучат пусто и надуманно. Может быть, для многих самым важным в речи вождя стало его торжественное обещание, данное над могилой павших: осиротевшие дети будут вплоть до их совершеннолетия воспитываться за счет государства.

Никто из собравшихся тогда у Дипилонских ворот не мог и предвидеть, что пожар, разгоревшийся не без помощи Перикла, будет длиться еще двадцать семь лет. Никто не знал, что молох войны поглотит десятки, а может быть, и сотни тысяч людских жизней — и только для того, чтобы навсегда погубить величие их государства. Никто не догадывался, как часто траурные процессии будут отныне отправляться за Дипилонские ворота и какие прекрасные, все более и более, возвышенные речи будут раздаваться над братскими могилами молодых мужчин на государственном кладбище для заслуженных людей.

Царь Эдип

На следующее лето спартанцы снова вторглись в Аттику. Как и в прошлый раз, ими командовал царь Архидам. И снова население укрылось за городскими стенами, а враг опустошал поля и деревни. Казалось, все произойдет так же, как в прошлом году: через несколько недель враги уйдут и Аттика будет свободной. Но случилось то, что полностью перевернуло жизнь города и имело роковые последствия для всей дальнейшей борьбы афинян: не прошло и нескольких дней с момента начала осады, как в Афинах вспыхнула страшная эпидемия.

Первые больные были обнаружены среди беженцев, скопившихся в Пирее. Сначала все подумали, что это неприятель отравил колодцы. Но когда число больных, в том числе и в самих Афинах, начало прибывать с каждым днем, стало ясно: зараза попала в порт из заморских земель. И действительно, раньше, хотя и не с таким размахом, она свирепствовала на острове Лемнос, а еще раньше — в Египте и соседних с ним странах. Однако нигде не отмечалось такой высокой смертности, как в Аттике. Врачи были бессильны, не помогали молитвы богам и советы прорицателей. Оставалось только смириться с несчастьем и спокойно ожидать прихода болезни, обычно заканчивавшейся смертью.

Среди немногих выживших был и Фукидид, сын Олора. Он подробно описал симптомы страшного недуга, чтобы, как он сам говорил, облегчить распознание эпидемии, если в будущем она еще где-нибудь вспыхнет. Сначала — сильный жар, покраснение и воспаление глаз. Глотка и язык становятся кроваво-красными, а дыхание — нерегулярным и зловонным. Затем — насморк и хрипота, а после того как болезнь переходит на легкие, — сильный кашель. Когда все начинало полыхать в желудке, человека сотрясала рвота желчью, сопровождаемая сильными болями. Большинство страдало от икоты и судорог, которые у одних проходили быстро, а у других длились мучительно долго. На ощупь тело больного было не очень горячее, но какое-то синевато-красное и покрыто волдырями и нарывами. Внутри же несчастного полыхал такой сильный огонь, что он не мог вынести даже самого легкого покрывала и лежал совсем раздетый, а охотнее всего бросился бы в холодную воду. Больных мучили неутолимая жажда, кошмары и бессонница. Умирали они на седьмой или девятый день. А кто переживал этот срок, позднее умирал от истощения, когда болезнь распространялась на брюшную полость. И даже у выживших следы страшной болезни оставались на всю жизнь: они лишались пальцев рук и ног, половых органов, а иногда и зрения. Многие теряли память.

Скопление в городе большого числа людей привело к тому, что смерть собрала богатый урожай. Трупы лежали кучами, а больные ползали, по улицам и вокруг колодцев. Храмы также были заполнены мертвецами. Правила человеческого общежития перестали действовать, люди забыли про погребальные обряды. Кто не имел возможности сжечь своих мертвых, подбрасывал их па чужой погребальный костер. Распространилась жажда наслаждений, ибо над каждым нависла неумолимая смерть. Никто уже не боялся ни людской, ни божьей кары, ничего не стоили и деньги.

Но самое удивительное другое: несмотря на постигшую их катастрофу, у афинян хватило духовных и физических сил, чтобы вести военные действия согласно с намеченным планом. Пелопоннесская армия опустошала Аттический полуостров от края до края в течение сорока дней. Враги отступили, вероятно, из страха перед болезнью. Они видели поднимавшиеся над городом густые клубы дыма от погребальных костров. Но пелопоннесцы еще не покинули пределов Аттики, когда из Пирея вышли сто триер и несколько десятков транспортных кораблей. Этот флот, усиленный подкреплениями с Хиоса и Лесбоса, доставил на Пелопоннесское побережье, около Эпидавра, четыре тысячи гоплитов и триста всадников под командованием самого Перикла. Союзники безуспешно пытались захватить г. Эпидавр, зато им удалось опустошить земли на восточном побережье полуострова. И здесь болезнь следовала за воинами.

Сразу по возвращении в Пирей тот же самый флот, но уже под командованием стратегов Гагнона и Клеопомпа отплыл в другом направлении. Конечной целью похода были Халкидика и все еще оборонявшаяся Потидея. И на этот раз, несмотря на применение осадных машин, не удалось преодолеть сопротивление потидеян. Через сорок дней стратеги отступили, поскольку и их отряды понесли тяжелые потери от болезни, «привезенной» из Афин: из четырех тысяч гоплитов умерли тысяча пятьсот. Под Потидеей остался только старый осадный корпус.

Вот в эти-то мрачные дни войны и эпидемии Софокл работал над своей драмой «Царь Эдип».

Фивы поразила страшная эпидемия. Над городом поднимается дым от сжигаемых благовоний, отовсюду слышны погребальные песни и жалобные стоны. Умирают люди, гибнут звери, осыпается в полях и садах неубранный урожай. На опустевших улицах вповалку лежат непогребенные трупы. Женщины рыдают, припав к подножиям алтарей.

Царь Фив Эдип много лет назад освободил город от ужасного чудовища, Сфинкса. И теперь он тоже жаждет помочь своему народу. В храм Аполлона в Дельфы отправлено посольство, чтобы сам бог указал пути избавления от смертельной болезни. Ответ бога таков: надо найти и покарать преступника, который убил Лая, предыдущего царя города, только после этого болезнь исчезнет. Хотя со времени убийства прошло уже много лет, Эдип немедленно приступает к поискам, он должен узнать правду и наказать виновного. Но постепенно в ходе усиленных поисков преступника перед ним и народом открывается страшная тайна: это он сам убил Лая во время случайной ссоры на дороге, даже не зная, что имеет дело с царем Фив. Только потом Эдип расправился со Сфинксом и получил в награду пустующий трон и руку царицы-вдовы Иокасты. И это еще не все. Эдип узнает, что хотя он и воспитывался в Коринфе, но в действительности он родом из Фив и его отец — Лай, а мать — Иокаста. Значит, он не просто убийца, а отцеубийца и муж собственной матери. И подумать только, все эти несчастья обрушились на человека удивительной честности и отваги без всякой его вины, лишь по безжалостному приговору судьбы и богов! Поэтому в заключительных словах драмы хор стенает: «Сколько людей когда-то завидовало счастью и всемогуществу Эдипа! Теперь он сброшен безжалостной судьбой в пропасть отчаяния. Нет, никого нельзя называть счастливым, пока не закроются в последний раз его глаза».

И простой человек, и могущественный владыка, даже если он действует из лучших побуждений, бессильны перед всесокрушающей мощью рока. Самые добрые намерения, способные спасти человечество, обращает он ему во вред, на горе и погибель.

Не думайте, что Софокл в своей трагедии осуждает Перикла. Совсем наоборот, он его защищает. Вовсе не вождь навлек несчастье на город, хотя он и стремился к войне и распорядился собрать народ за городскими стенами. Он действовал из лучших побуждений, хотел победы Афин и предотвращения тяжелых потерь, однако стал игрушкой в руках богов, причиной огромных несчастий, в том числе и для собственной семьи.

Смерть не обошла стороной и дом Перикла. Умерла его сестра, затем оба сына от первого брака. Сначала жертвой смертельной заразу пал вечно ссорившийся с отцом старший сын Ксантипп, а через восемь дней младший — Парад. Когда Перикл стоял у его изголовья, он не мог сдержать стонов и слез. Со времени процесса Аспазии люди впервые видели плачущего Перикла.

Живым остался только сын Перикла и Аспазии, носивший имя отца. Но он незаконнорожденный и даже не имеет афинского гражданства, ибо двадцать лет назад по инициативе самого Перикла приняли закон, по которому полноправным гражданином считался только тот, у кого и мать, и отец были афинянами. Потребовался специальный указ, давший сыну Перикла афинское гражданство и право на наследование имущества отца.

Великий политик утратил не только семейное счастье. К закату клонилась его политическая звезда. Народ гневался, он считал стратегию Перикла ошибочной, винил во всех несчастьях. Люди говорили: «Если бы не страшная скученность, эпидемия не привела бы к таким жертвам. Из страха перед потерями мы уклоняемся от битвы. Но даже в самом кровавом сражении не погибло бы столько народу, сколько мы ежедневно теряем от проклятой заразы».

Как ни просил Перикл, было принято решение послать в Спарту посольство с предложением мира. Оно вернулось ни с чем. Вскоре после этого Перикла лишают поста, ему предъявляют обвинение в финансовых нарушениях, якобы имевших место во время его многолетнего пребывания в должности стратега. Суд приговаривает бывшего кумира народных масс к выплате весьма значительной суммы. Несколько месяцев спустя, когда волна возмущения спала, Перикла снова избирают в коллегию стратегов, однако былого авторитета он уже не приобрел: был скорее пассивным наблюдателем того, что происходило на театре военных действий.

Потидея сдалась зимой 430/429 г. до н. э. Она могла бы обороняться и дольше, если бы не страшный голод: в городе отмечались даже случаи людоедства. Условия капитуляции были суровыми: все жители должны покинуть родину. Мужчины могли взять только по одному комплекту одежды, женщины — по два платья. Было также определено, сколько денег они могут унести с собой. Изгнанники рассеялись по окрестным поселениям, а город заняли афинские колонисты. Осада Потидеи стоила Афинам многих тысяч людских жизней и двух тысяч талантов. Поэтому народ считал, что к потидейцам отнеслись слишком мягко: их всех следовало бы продать в рабство.

Лето 429 г. прошло для Аттики спокойно. Спартанцы, видимо, опасались все еще вспыхивавшей там время от времени эпидемии. Царь Архидам довел свои войска только до Платей. В то время здесь находилось всего четыреста граждан, восемьдесят афинских воинов да сто женщин, готовивших им еду. Зато город был хорошо укреплен. Почти три месяца многотысячная пелопонесская армия, получившая к тому же подкрепление от фиванцев, пыталась взять его. Не помогли огромный земляной вал, осадные машины и даже устроенный в городе сильный пожар. В сентябре большая часть пелопоннесцев ушла, оставив лишь отряд, необходимый для изоляции Платей от внешнего мира.

Последние слова Перикла

В эту осень Перикл заболел. Он стал одной из последних жертв уже угасавшей эпидемии. Организм пожилого человека не мог справиться с болезнью, протекавшей относительно легко. Аспазия не отказывалась ни от одного из средств, которое могло бы принести спасение: на шею больного она повесила амулет. С беспомощной улыбкой Перикл показал его посетителям. Очевидно, наступили последние минуты жизни вождя, который лежал совершенно обессиленный, временами как бы теряя сознание. Поэтому собравшиеся у его изголовья разговаривали тихо, но не стесняясь, в полной уверенности, что он ничего не слышит. Их речи соответствовали важности момента: «Какой великий человек нас покидает! Дела его пребудут в веках. Он сделал Афины первой державой Эллады, укрепил народовластие, украсил город прекрасными зданиями, одержал множество побед на суше и на море».

Они говорили очень долго, все возвышеннее и жалобней. Казалось, то был первый акт церемонии, которая через несколько дней пройдет на кладбище за Дипилонкими воротами.

А он? Он слушал и взвешивал каждое слово, которое будет сказано над его могилой. Подсчитывались одержанные победы и построенные здания, но сам он, прекрасный оратор, многих проводивший от имени государства в последний путь, все больше понимал, что подобные речи никого не взволнуют — они напыщенны и пусты. Ах, если бы найти хоть одно слово, которое поразит слушателей прямо в сердце!

Жизнь уходила, все медленнее текла река воспоминаний, а мгла смерти пугала страшным холодом и постепенно заволакивала сознание. Сможет ли Перикл, до того, как наступит вечная ночь, найти ту мысль, которую он так упорно ищет, для придания блеска погребальной речи на его собственных похоронах, мысль одновременно простую и поэтичную? В какое-то мгновение веки больного приоткрылись, губы начали беззвучно шевелиться.

Головы собравшихся немедленно склонились над ложем больного, чтобы услышать его последние слова. А он с трудом прошептал: «Вы забыли о самом главном. Никто из афинян не надел по моей вине траурной одежды.»

Надеть траурную одежду мог не только тот, кто потерял кого-нибудь из близких, но и каждый, считавший себя обиженным. Таким образом, слова Перикла надо было понимать так: «Хотя я и много лет находился у власти, но никого и никогда не обидел».

Да, это было правдой. Непосредственно Перикл вроде бы никого не обидел. Он никогда не злоупотреблял своим влиянием, не увеличивал с помощью политических махинаций своего состояния, не лгал, не лицемерил и не оскорблял людей. Был честным человеком с чистыми руками — явление чрезвычайно редкое среди тогдашних политиков.

Но правдой было и то, что на кладбище за Дипилонскими воротами все чаще и чаще отправлялись люди в траурных одеждах. Они сопровождали на место вечного успокоения своих близких, павших на войне, на той войне, за разжигание которой Перикл нес ответственность. Он сам заплатил за это смертью двух сыновей. Война была безжалостна и к сыну Аспазии.

Сразу после смерти Перикла Аспазия связала свою судьбу с человеком, которого считали будущим вождем демократов. Звали его Лисикл. Не надо удивляться такой спешке: Аспазия осталась одна в городе, где в условиях войны жить становилось все труднее. К тому же она была иностранкой, к которой многие испытывали жгучую ненависть. Однако главной причиной такого решения явилась, очевидно, необходимость обеспечить будущее молодого Перикла. В момент смерти отца ему не было еще и восемнадцати, он нуждался в мужской поддержке и покровительстве. Но Лисикл погиб осенью 428 г., и молодой Перикл волей-неволей вступил в самостоятельную жизнь. Он никогда не играл заметной роли в политике и все же в 406 г. вошел в коллегию стратегов. Он занял тот пост, который много лет находился в руках его отца. В том же году Перикл вместе с другими полководцами одержал блестящую победу над флотом Спарты. Но в Афинах победителей ждала не награда, а судебный процесс. Их обвинили в том, что они не позаботились об извлечении из волн разбушевавшегося моря тел погибших воинов. Конечно, это был только предлог. В действительности стратеги пали жертвой политических махинаций в борьбе за власть. Народ приговорил Перикла и его товарищей к смерти, приговор привели в исполнение.

Так жало войны поразило в самое сердце тот государственный строй, в превосходство которого над всеми иными формами правления глубоко верил великий Перикл. Поэтому-то он желал любой ценой, даже силой, обеспечить своему государству и демократии господство над всей Элладой. Насилие, однако, оказалось обоюдоострым оружием: оно подорвало те государственные принципы, во имя торжества которых его применяли. Остались лишь красивое название и пустые, ничего не значащие фразы о власти народа, власти, которая в действительности выродилась в террор кучки циников по отношению к оболваненным, наивным массам.