Перикл и Аспазия

Война и поэты

«Поэта Софокла я встретил на острове Хиос. Он прибыл туда с Лесбоса во главе нескольких кораблей. За чашей вина Софокл любил веселье и хорошую шутку. Прием в его честь дал близкий друг Софокла и афинский представитель на острове Гермесилай.

Тут же у огня стоял мальчик, подававший вино. Его прелестное лицо раскраснелось. Софокл спросил у него:

— Ты хочешь, чтобы вино доставляло мне удовольствие?

— Конечно, — сказал мальчуган.

— Тогда подавай мне чашу очень медленно и также медленно ее уноси.

Лицо ребенка залил прелестный румянец, а Софокл обратился к своему соседу за пиршественным столом, процитировав поэта Фриниха:

— На пурпурных лицах сияет блеск любви.

Тут в разговор вмешался педагог Эрифрей:

— В поэзии ты, Софокл, разбираешься превосходно, но вот Фриних, мнение которого ты тут привел, выразился неудачно. Пурпурные лица! Да ведь если бы какой-нибудь художник разрисовал лицо этого мальчика красной краской, то оно уже не казалось бы нам таким прекрасным! Значит, красоту нельзя сравнивать с тем, что по сути дела не является красивым.

Софокл рассмеялся:

— Так, значит, друг, тебе не нравится стих Симонида, который эллины очень хвалят: «Улетели слова с губ пурпурных девицы»? Наверное, ты осуждаешь и того поэта, который называет Аполлона златовласым? Ведь если бы художник действительно изобразил бога с золотыми волосами, а не с черными, как это принято, то картина выглядела бы не лучшим образом. А еще кто-то сказал: «Розовые пальчики нимфы». Но если мы покрасим пальцы женщины розовой краской, то это будут пальцы красильщицы, а не прелестной девушки.

Тут все рассмеялись, а пристыженный Эрифрей замолчал. Софокл снова обратился к маленькому виночерпию. Заметив, что тот вынимает мизинцем из вина какую — то крошку, он спросил:

— Ты хорошо видишь эту крошку?

— Да.

— Так сдуй ее и не мочи пальца в вине.

Мальчик наклонился над чашей, которую Софокл как раз подносил к губам. Головы их сблизились, а когда они уже почти соприкасались, поэт неожиданно обнял мальчика, притянул его к себе и поцеловал. Пирующие даже зааплодировали от восторга. Многие, смеясь, восклицали:

— Ну и ловко же ты его обманул!

В ответ Софокл сказал:

— Вот так, мои дорогие, я и учусь искусству стратегии. Ведь Перикл утверждает, что я хороший поэт, но плохой командир. А вы что скажете, удалась моя военная хитрость или нет?»[44]

Так описал эту сцену в своих воспоминаниях один из ее свидетелей — поэт Ион Хиосский. Он был почти ровесником Софокла, которому тогда исполнилось 56 лет. Так же, как Софокл, Ион был драматургом. Трагедии поэта с острова Хиос пользовались успехом. Зрителям нравились гладкость и плавность их языка, хотя, по мнению многих, они не могли сравниться с более глубокими и наполненными очарованием творениями Софокла. Ион попробовал свои силы и в других видах творчества. Он был автором дифирамбов и прелестных любовных элегий и даже покусился на изложение истории родного острова в форме эпопеи. Но самое главное, в воспоминаниях Иона представлены портреты многих его современников.

Перикл на пиру не присутствовал. В тот момент он находился вместе с эскадрой далеко от Хиоса, у южного побережья острова Самос, и намеревался преградить дорогу кораблям самосцев, которые возвращались из похода на Милет. Софокл ждал подкреплений с Хиоса и Лесбоса, ибо перевес сил был на стороне самосцев: они имели семьдесят кораблей против сорока у Перикла. Вождь беспокоился: сможет ли Софокл проявить решительность по отношению к обоим островным государствам, которые в последнее время как будто колебались в своей верности Морскому союзу и Афинам?

Перикл имел все основания не доверять стратегическим талантам поэта. Избранием в коллегию десяти стратегов на 441/440 административный год Софокл был обязан не славе вождя, а успеху поставленной в 442 г. до н. э. трагедии. Тогда его «Антигона» получила первую награду. А когда несколько месяцев спустя выбирали стратегов, многие граждане предпочли видеть на этом посту именно Софокла. Очевидно, они думали, что тот, кто устами Антигоны столь красноречиво защищал неотъемлемые права людей, став членом правительства, будет охранять счастье и свободу отдельной личности. Стратеги оказывали огромное влияние не только на военные дела, но и на всю государственную политику. Поэтому-то Перикл, и ранее многократно избиравшийся в коллегию стратегов, с 443 г. входил в нее постоянно. Свои — голоса ему отдавали все десять фил. Это возвышало его над остальными коллегами, которые представляли только отдельные филы. Перикл внимательно следил, чтобы в коллегию подбирались люди, поддерживавшие его политику. Тайные интриги, связанные с персональным составом коллегии, вероятно, были одним из важнейших факторов политической жизни Афин, для нас, к сожалению, совсем не известным. Доверив Софоклу столь важный пост, сограждане совершили ошибку, к слову сказать весьма распространенную. Богатое воображение и тонкая интуиция, необходимые поэту, скорее мешают политику, которому нужны жесткость и быстрота в принятии решений. Тем более эти качества должны быть у военачальника. Человек же интеллигентный и творческий, столкнувшись с проблемой, видит слишком много путей ее разрешения и нескончаемую цепь последствий каждого шага, он колеблется, пребывает в нерешительности, в то время как ситуация требует немедленных действий.

И тем не менее Перикл не противился выдвижению кандидатуры Софокла, несмотря на то что Софокл никогда не принадлежал к числу сторонников его политики. Некоторые даже считали, что в «Антигоне» поэт хотя и не напрямую, но беспощадно критиковал предводителя афинского государства. Сторонники такой точки зрения утверждали: «Креон, холодный и бездушный блюститель интересов государства, — не кто иной, как Перикл. Именно поэтому уже в начале трагедии он назван стратегом, хотя на самом деле был царем».

Соглашаясь на избрание Софокла, Перикл, очевидно, рассуждал следующим образом. В предыдущем году поэт входил в состав коллегии десяти надзирателей за союзной казной. Тогда он вел себя весьма лояльно по отношению к правящей партии. Став стратегом, он вряд ли поступит иначе. Административный год пройдет тихо и мирно, не возникнет даже необходимости на деле проверить полководческие способности Софокла. К тому же во всех важнейших вопросах решающим будет мнение большинства, поддерживающего своего вождя. Кто мог подумать во время выборов 442 г. до н. э., что вскоре вспыхнет тяжелая война и поэту будет доверена важная военная миссия?

Итак, Перикл напряженно ожидал, кто же явится первым: корабли союзников под командованием Софокла или флот самосцев. Именно в этот момент поэт упражнялся в военных хитростях за гостеприимным столом на Хиосе. Ион смотрел на его шалости с дружеской снисходительностью и с тех пор часто повторял: «Как собеседник во время застолья Софокл просто незаменим: симпатичный, веселый, остроумный».

Но тут же признавал: «И все-таки Перикл прав. Как политик Софокл действительно не. отличается ни быстротой, ни энергией. Поступает как честный, но самый обычный афинянин».

Удивительно слышать оценку, данную Периклом Софоклу в устах Иона, ибо хиосский поэт не выносил вождя афинских демократов и никогда не скрывал этого. Он считал его самоуверенным гордецом, презирающим всех окружающих. Но Иона раздражало не только поведение Перикла, которое можно было бы оценивать по-разному. У него были и другие, более глубокие причины для антипатии. Прежде всего Ион не любил афинскую демократию и вообще демократов — и не только потому, что сам был аристократом. Его родной остров Хиос — могущественный и богатый край — входил в Морской союз, однако Хиос всегда стремился жить по своим законам. В то время как афинские демократы хотели полностью подчинить себе государства союза, олигархи, казалось, выступали за более мягкие формы власти. Так во всяком случае гласила молва, усиленно распространяемая олигархами, которые таким путем стремились усилить свое влияние в союзных городах. Однако если кто-то и связывал свои надежды с олигархами, он глубоко ошибался. Слишком уж быстро все забыли, как вождь олигархов Кимон жестоко подавлял все попытки выйти из союза, например восстание на острове Фасос. Если бы олигархи снова пришли к власти, то они проводили бы по отношению к подчиненным государствам такую же твердую линию, как и их предшественники.

Другое дело, что Кимон — человек открытый и доступный — везде приобретал себе друзей и имел их среди союзников великое множество. Ион сохранил в своей благодарной памяти прекрасный образ сына Мильтиада, прославлял его везде, где только мог. «Военная хитрость» Софокла за столом у Гермесилая напомнила Иону другой пир, состоявшийся примерно 30 годами ранее, и рассказ о другой военной хитрости. Описание тех событий он тоже включил в свои воспоминания.

«Однажды, будучи совсем молодым человеком, я приехал с Хиоса в Афины. Меня пригласил в свой дом Лаомедопт. На пир явился и Кимон. Сначала мы принесли жертвы богам, а потом кто-то попросил Кимона спеть. Тот согласился и запел весьма приятным голосом. Все начали его хвалить:

— Насколько же ты выше Фемистокла. Он открыто говорит, что не учился ни музыке, ни пению и умеет только одно: делать наше государство великим и богатым. Ты же умеешь и то, и другое: и веселиться, и побеждать.

После этого завязалась беседа о деяниях Кимона. И тут он сам вмешался в разговор:

— Хотите знать, что я считаю самой удачной военной хитростью? Так вот, не так давно при поддержке наших союзников мы захватили два города у проливов, ведущих в Черное море. Большие персидские гарнизоны попали к нам в плен. Союзники обратились ко мне с просьбой разделить добычу. Я приказал отдельно разложить одежды и оружие пленников, а их самих поставить рядом. Послышались жалобы, что дележ будет неравным. Тогда я сказал союзникам:

— Сами выбирайте, что хотите. Мы, афиняне, удовлетворимся оставшимся.

А они в ответ:

— Ясное дело, берем одежды и оружие персов!

И еще радовались, как я хорошо все поделил. Ведь им достались золотые наплечники, цепочки, оружие, роскошные одежды, а нам — полуголые пленники, слишком изнеженные, чтобы использовать их на какой-нибудь работе. Прошло некоторое время — и к нам из разных концов Азии стали приезжать друзья и родственники наших пленников. Выкупали их за бешеные деньги. Заработанных денег хватило на содержание флота в течение четырех месяцев и еще осталось на то, чтобы немалую сумму внести в государственную казну»[45].

Война и Аспазия

Кроме неприязни к демократам и восхищения Кимоном, была еще одна причина, по которой Ион не мог относиться к Периклу дружелюбно. Несколько лет назад им обоим понравилась одна девушка — Хрисилла из Коринфа. Оба не скрывали своих чувств. Ион написал в честь прекрасной коринфянки любовную элегию, пользовавшуюся большим успехом. А страсть Перикла к Хрисилле была столь известна, что стала благодатной темой для авторов комедий. Теперь воспоминание о старом соперничестве вызывало у Иона только усмешку. Кто еще помнит о прекрасной Хрисилле? Все только и говорят об Аспазии. Война с Самосом придала ее роману с Олимпийцем новое, политическое значение, ибо противники демократов в Афинах утверждали: Перикл заварил кашу только для того, чтобы понравиться Аспазии. Такое не может не возмущать. Правда, женщины уже не раз были причиной пролития крови. Сколько храбрых воинов погибло под Троей, чтобы отомстить за похищение Елены! Спор из-за женщин, как утверждает Геродот, явился первой причиной ссоры греков и азиатов: некогда финикийцы похитили девушку Ио из Аргоса. В ответ греки украли царевну Европу из Финикии и Медею из далекой черноморской Колхиды. Как тут не вспомнить старую персидскую пословицу: только негодяи похищают женщин, но только глупцы ищут возможности отомстить за похищение. Разумные люди не беспокоятся об этом, ибо крадут только тех женщин, которые хотят быть украденными. Что же можно сказать о мужчине, начавшем войну даже не из-за женщины, а для женщины и не сумевшем устоять перед ее просьбами? Ведь известно, что Аспазия родом из Милета, а Милет поссорился с островом Самос и был побежден. Но последний нашел выход из положения, обратившись к своей прекрасной дочери, которая управляет Периклом, а через него — Афинами и всем Морским союзом.

Нападки, прежде всего комедиографов, стали настолько резкими, что дело дошло до неслыханного ранее в Афинах события: власти запретили высмеивание со сцены еще живущих людей. Закон был вскоре отменен, осталось в силе только запрещение насмехаться над правящим архонтом и самим народом. Но и его часто обходили.

На первый взгляд в язвительных замечаниях врагов Перикла было много правды: вождь явно отдавал предпочтение Милету. Однако истинной причиной такого положения являлась не столько Аспазия, сколько важные доводы политического характера. Милет, так же, как и Самос, входил в Морской союз. Некоторое время с молчаливого согласия Афин городом правили олигархи. Однако они оказались нелояльными по отношению к руководителям союза, а кроме того, учинили кровавую расправу над своими противниками в самом государстве. Поэтому уже в 450 г. до н. э. в Милете при афинской помощи был совершен государственный переворот, власть захватили демократы. Два самых могущественных аристократических рода приговорили к изгнанию навечно. В принятом в связи с этим законе отмечалось, что тот, кто убьет кого-нибудь из их членов, получит от властей в награду сто статеров. С новым правительством Афины заключили договор, а все милетцы дали им присягу на верность.

Только один день пути отделял Милет, расположенный на азиатском побережье у устья р. Меандр, от острова Самос. Морская дорога вела вдоль длинного и гористого мыса Микале, того самого, где некогда Ксантипп, отец Перикла, уничтожил персидский флот. Самос являлся как бы продолжением мыса. Земли острова не отличались плодородием, поэтому его жители издавна селились на материке, особенно в окрестностях г. Приена. Он расположился сразу за горным хребтом на мысе Микале, на берегу Меандра и был близким соседом Милета, который, естественно, предъявлял права на эти плодородные земли. Так возник конфликт, а позднее и война между Милетом и Самосом, длившаяся с незначительными перерывами на протяжении жизни многих поколений.

Получив известие о том, что между обоими государствами вновь начались вооруженные столкновения, Афины, как гегемон союза, потребовали немедленно прекратить военные действия и предложили свои посреднические услуги. Самосцы отказались подчиниться, ибо не без основания сомневались в беспристрастности афинян. Если во всех государствах Морского союза те поддерживали демократов, то неужели олигархический Самос может рассчитывать на их расположение?

Переговоры шли трудно. В Афинах все еще колебались, какую позицию занять по отношению к упрямым островитянам. А тем временем в город тайно прибыли представители самосских демократов. Они жаловались на свое правительство и порядки на острове, давали понять, что народ с радостью встретит политические изменения. Это перевесило чашу весов. Перикл решил действовать.

Ранней весной 440 г. до н. э. он сам отправился на Самос во главе эскадры из нескольких десятков кораблей. Остров был захвачен без боя. Перикл отстранил от власти и изгнал олигархов, установил демократическое правление. Однако во избежание каких-либо неприятных неожиданностей он оставил на острове афинских чиновников и воинов, а из самых влиятельных семей взял в заложники пятьдесят мужчин и столько же мальчиков. Было приказано содержать их под надзором на острове Лемнос, где уже несколько лет находились афинские клерухи.

Поход длился всего несколько дней, и чрезвычайно довольный Перикл вернулся в Афины. Казалось, новый порядок прочно укоренился на острове. Но именно легкость, с которой все произошло, и должна была встревожить предводителя афинского народа, ибо он никогда еще до тех пор не вмешивался столь откровенно и жестоко во внутренние дела союзного государства — обычно достаточно было легкого нажима или посылки небольших отрядов. А ведь Самос не был каким-то второстепенным государством без всяких традиций и политического значения. Совсем наоборот, он весьма гордился своим славным прошлым. Всего век назад остров являлся самым могущественным государством в Эгейском море. Его жители могли смело говорить о себе: «Мы — одни из основателей и полноправных членов Морского союза. Пусть Перикл устраивает какие хочет порядки в маленьких городишках. Им-то все равно. Они ничего не значат, не имеют ни собственной армии, ни воспоминаний о былой славе. Что же касается нас, то мы и сами можем управлять своей страной».

Унижение, которому жители Самоса подверглись со стороны афинян, привело к тому, что их симпатии обратились к свергнутому строю. Не прошло и двух месяцев со времени Периклова похода, а на острове уже снова правили олигархи. Достаточно было того, чтобы их небольшой отряд высадился в одну из ночей на побережье, — и на Самосе вспыхнуло восстание. Демократов прогнали, а афинских чиновников и воинов поймали и выдали персам. Дело в том, что во время своего изгнания олигархи установили контакт с персидским сатрапом из Сард. С его помощью были освобождены заложники, находившиеся на Лемносе.

С этого времени недобрые вести посыпались на Афины, как из дырявого мешка. Новое самосское правительство объявило о выходе из Морского союза, его примеру осмелились последовать жители Византия. Под подозрение попали города Карии на азиатском побережье и несколько городов во Фракии. Создалась угроза, что в считанные месяцы, а может быть, и дни будет уничтожено величайшее детище Афин, великолепное здание, старательно возводимое в течение сорока лет с помощью хитроумных договоров, насилия и предательства. Конечно, союз давал входившим в его состав крохотным государствам определенные выгоды: мир и безопасность мореплавания, а также выгоды от развития торговли. Но удивительно, какое маленькое значение приобретают экономические интересы, когда дело касается оскорбленных чувств какого-нибудь народа, его жажды полной независимости. В государствах союза, как нам кажется, верх взяла следующая точка зрения: «Афиняне смотрят на нас как на своих подданных, заставляют платить дань, навязывают государственный строй, судят своим судом и запрещают чеканить монету. Разве под властью персов нам было бы хуже? И кто является худшим тираном: персидский царь или афинский народ? Лучшими господами над нами были бы, наверное, спартанцы. Правда, они поддерживают олигархов, зато не требуют от своих союзников никаких денег».

Грозные известия пришли с Пелопоннеса. Тамошний союз собрал под председательством Спарты свой совет. Раздумывали о том, не воспользоваться ли создавшейся ситуацией и не ударить ли по Аттике. Раздавалось много голосов в пользу войны. Но неожиданно воспротивились пользовавшиеся большим влиянием представители Коринфа. Каждый, говорили они, может поступать со своими союзниками так, как ему заблагорассудится. Мнение коринфян было тем более странным, что никто, казалось, не желал упадка афинского могущества больше, нежели они. Но на то имелась своя причина: между Самосом и Коринфом издавна существовала глубокая ненависть.

Перстень Поликрата

Было это лет за сто пятьдесят до описываемых событий. В порт Самоса по пути в Малую Азию зашел коринфский корабль. Он не вез никаких товаров, что весьма удивило островитян. Зато на борту находились под постоянным надзором множество красивых мальчиков. Несмотря на бдительность стражи, самосцам удалось с ними поговорить. И вот что они рассказали: «Мы родом с острова Керкира, расположенного далеко на запад отсюда, в Ионическом море. Наша родина, правда, является колонией Коринфа, но всегда была с ним в ссоре. И вот на нас обрушился гнев тирана Коринфа Периандра, поскольку на нашем острове убили его сына. Из мести Периандр велел захватить нас, детей из знатнейших родов. Теперь нас везут к царскому двору в Сарды, где превратят в невольников».

Жалость охватила самосцев, и они посоветовали несчастным: «Мы не можем освободить вас силой, ибо это вызовет войну с Коринфом, но, как только стемнеет, постарайтесь покинуть корабль и бегите к храму богини Артемиды. По нашим законам никого, кто ищет у нее убежища, нельзя взять оттуда силой. Такова воля богини. Мы же со своей стороны сделаем все, чтобы ваши стражники с уважением отнеслись к обычаю и святости места».

Так и произошло. Когда мальчики очутились на территории святилища, они уже были в полной безопасности. Правда, взбешенные коринфяне попытались вытащить их оттуда, но на защиту беглецов стеной стали самосцы. «Мы не можем вам этого позволить, ибо гнев богини падет на нашу землю», — сказали они. Тогда коринфяне решили взять мальчиков измором. Но не тут-то было. Каждую ночь в храм стали приходить самосские юноши и девушки, которые водили хороводы и возлагали на алтарь богини лепешки из кунжута и меда. Коринфяне не смели этому мешать. Наконец, потеряв терпение и измучившись от скуки, они покинули остров. Чудом спасенных детей самосцы за свой счет отвезли на родину.

Говорят, что вспыхнувшая тогда ненависть Коринфа к Самосу уже никогда не угасала. Ее еще больше подогревало морское и торговое соперничество. Через полвека после случая с керкирскими мальчиками коринфяне вместе со спартанцами напали на Самос. Островом тогда правил тиран Поликрат. Захватчики утверждали, что хотят освободить остров от деспотического правления и вернуть изгнанных тираном граждан. Они прибыли на множестве кораблей, сорок дней осаждали город, но, ничего не добившись, удалились восвояси.

Это был очередной триумф Поликрата, которому уже много лет везло буквально во всем. С тех пор как стал хозяином Самоса, тиран не ведал поражений. Под рукой имел всегда сто пятьдесят кораблей и тысячу лучников. Он захватил несколько соседних островов и городов на азиатском побережье. Богатства Поликрата были неисчислимыми, ибо он не брезговал пиратством, грабил и друзей, и врагов. Никто в тогдашнем греческом мире не мог противостоять ему на море. Правда, появилась угроза с востока — молодая и динамичная персидская монархия. Но «царь царей» был далеко, а с его малоазиатскими сатрапами Иоликрат поддерживал неплохие отношения. С тогдашним фараоном Египта Амасисом его даже связывали узы сердечной дружбы. От него-то Поликрат и получил письмо следующего содержания: «Приятно слышать, что удача во всем сопутствует моему дорогому другу. Но непрерывный поток твоих успехов рождает во мне опасения. Я хорошо знаю, как завистливы боги, и поэтому предпочитаю, чтобы везение иногда сменялось неудачей. Лучше умеренность, чем непрерывная полоса успехов, ибо тот, кому везет во всем, умрет в нищете. Послушай-ка, доброго совета! Найди среди своих вещей такую, потеря которой огорчила бы тебя больше всего на свете. Выброси ее, и притом так, чтобы никто ею уже никогда не завладел. А если тебе и после этого будет везти по-прежнему, используй в дальнейшем тот же способ отведения от себя зависти богов».

Прочитав письмо Поликрат решил, что среди всех дорогих предметов и ценностей есть только один, потеря которого действительно его глубоко огорчит, — прекрасный перстень с изумрудом. Тиран поднялся на борт свое — го самого большого корабля и вышел в открытое море. Там он снял перстень с пальца и бросил его в зеленую глубину.

Через несколько дней какой-то рыбак поймал рыбу такой величины, что решил подарить ее владыке острова. Повар вскрыл ей брюхо и, не помня себя от радости, побежал к Поликрату. В руках у него был любимый перстень тирана.

Когда Амасис узнал из письма об этом происшествии, он тут же послал на Самос вестника. Тот предстал перед

Поликратом и сказал: «Мой господин понял теперь, что не в человеческих силах уйти от приговора судьбы. Если боги отдают тебе даже то, что ты сам хотел потерять, — это значит, они готовят тебе страшный конец. Поэтому мой господин отказывает тебе в своей дружбе. Он не хочет ни погибнуть вместе с тобой, ни горевать, когда с тобой случится несчастье».

Несколько лет спустя персидский сатрап предательски заманил к себе Поликрата. После страшных пыток он был распят на кресте. Однако на Самосе еще долго сохранялась память о величии Поликрата. Поколение за поколением восхищались чудесами техники и великолепными зданиями, построенными по его приказу. Среди них туннель длиной в восемь стадий, т. е. более чем в 1 км. Пробитый в горе, он дал возможность горожанам пить здоровую родниковую воду. По современным подсчетам прокладка туннеля заняла не менее пятнадцати лет. Весьма впечатлял и каменный мол, защищавший вход в порт и протянувшийся в море на несколько сотен метров.

А за городом возносила к небу свои колонны огромная святыня, долгое время считавшаяся самой большой во всей Греции. Хозяйкой храма была Гера, ибо, как гласили мифы, она родилась на Самосе.

Жители острова с гордостью показывали чужеземцам эти постройки. Наверное, некоторым из них приходила в голову мысль, что все тирании стремятся к монументальности. Хотят восхищать и поражать, жаждут, чтобы современники падали перед ними на колени, а потомки славили их имена, восклицая: «Прекрасны правители, создавшие такое чудо!»

Но правду не закроет ни одно здание, даже если оно упирается крышей в небо. Мы знаем, что каменные глыбы таскали свободные, но запуганные люди, а туннель рыли доведенные до скотского состояния полурабы. Счастлива страна, жители которой не могут показать чужестранцам никаких диковинок архитектуры. Они спокойно живут в бедных домиках среди полей и огородов, а воду черпают из отдаленного источника. Вечером за чашей вина свободно беседуют об общих делах. Но тиран никогда не поймет их хозяйственных забот, их, казалось бы, мелких дел, а ведь они и составляют то, что мы называем радостью жизни. Нет, его привлекает только «великое», угнетающее человека. И грозит такой деспот людям: «Уж я-то научу вас работать!»

Война и философы

Летом 440 г. до н. э. вести с Самоса держали Афины в постоянном напряжении. Сначала все говорили: Перикл затаился со своей эскадрой и наверняка застанет врасплох самосцев, возвращающихся из-под Милета. Ведь те даже не знают, что уже началась война. Лишь бы только Софокл вовремя прибыл с подкреплениями с Хиоса и Лесбоса».

И действительно, через несколько дней пришло официальное сообщение Перикла о победе: «Хотя нас было и меньше, мы рассеяли семьдесят самосских кораблей и теперь плывем прямо к самосской столице».

Однако торжествовать победу оказалось рано. Афиняне узнали, что у самосцев действительно было семьдесят кораблей, но из них только двадцать военных, а остальные — обычные торговые суда. Их флотом командовал Мелисс. И как командовал! Он сумел прорваться сквозь афинские боевые порядки и вернуться в свой город. Перикл не смог отрезать Мелисса от его базы и решить исход войны в одной битве. Ничего удивительного, что он был взбешен. Говорили, афинский вождь приказал ставить самосским пленникам клейма на лоб.

Позднее настроение в Афинах снова изменилось: Перикл блокировал Самос со стороны моря. Наконец-то прибыл Софокл и привел с собой несколько кораблей. Их могло бы быть и больше, по наши союзники предпочитают переждать, кто окажется победителем. Рано или поздно город сдастся, хотя бы от голода».

И вдруг, как снег на голову, новое известие: «С юга к Самосу идет большой финикийский флот под персидским командованием. Пять самосских триер прорвали блокаду. Наверное, соединятся с финикийцами и приведут их на помощь своему городу. Периклу придется отступить, иначе эти тараны разнесут его флот в щепки».

Почти десять лет назад Афины заключили с персами мир. Он гарантировал, что персидский флот не войдет в Эгейское море. Неужели «царь царей» нарушил договор? В данной ситуации это означало бы катастрофу. Ведь персы не только могли оказать помощь Самосу, но и договориться со Спартой.

А тем временем с Самоса пришла еще более страшная весть: «Мелисс разгромил нашу эскадру, блокировавшую вход в порт. Самосцы снова хозяйничают на море. Везут в город все, что только пожелают. Теперь они мстят за Перикловы жестокости: выжигают пленным афинянам на лбу изображения сов!»

Все с удивлением спрашивали, как же такое могло произойти. Объяснение пришло вскоре, но оно не делало чести авторитету вождя: «Перикл поступил легкомысленно, взял из-под Самоса шестьдесят кораблей и поплыл на юг, чтобы расправиться с финикийцами как можно дальше от острова. Как же можно было так ослаблять отряд, охранявший порт? Ведь в нем осталось всего несколько кораблей. Мелисс не слепец, он сразу все заметил. Как коршун, бросился он на наших. Уничтожил или прогнал афинские триеры, взял в плен сотни людей. Надо признать — он прекрасный вождь. Удивительно то, что этот философ демонстрирует столько энергии и стратегических талантов».

Многие, заинтересовавшись, каких же философских взглядов придерживается столь умелый военачальник, теперь узнали о его книжке. Она называлась «О природе вещей». В ней рассказывалось о бытии. Вот что говорилось в самом ее начале: «То, что существует, всегда существовало и существовать будет. Ибо если бы оно когда-нибудь появилось на свет, то не существовало бы до своего появления. А если бы оно и раньше не существовало, то никоим образом не могло возникнуть из ничего. Поэтому то, что никогда не рождалось, существует ныне, существовало раньше и впредь всегда будет существовать. И оно не будет иметь ни начала, ни конца, а будет бесконечным, и так же, как его жизнь будет вечной, так и размеры — бесконечными. Ибо то, что имеет начало и конец, не может быть вечным и безграничным. Но то, что безгранично, должно составлять единство, ведь если бы существовали два бытия, то они были бы не безграничными, а ставили бы друг другу предел»[46].

Вряд ли кто-нибудь проявлял больший интерес к взглядам Мелисса, как два воина, стоявших у борта одной из афинских триер, находившихся в районе самосского побережья. Не будет преувеличением сказать, что один из них вызывал не меньший интерес, чем самосский философ-военачальник. Давайте послушаем их беседу.

«По сути дела Мелисс опровергает и твои взгляды, Архелай, хотя, и не называет никого по имени. Получилось немного смешно. Наверняка многие на нашем флоте посмеиваются над тобой: "Ого, а Архелай-то специально приехал на Самос, чтобы расправиться с философом, который иначе думает о природе вещей. Оп сам верит во множественность, а тот — в единство бытия. И вот теперь, когда им не хватило философских аргументов, они взялись за мечи: началась война мыслителей". Как теперь отвечать на подобные шуточки? Ведь, по правде говоря, ты действительно не был обязан участвовать в этом походе. Во-первых, ты не афинский гражданин, хотя уже много лет живешь в нашем городе. Во-вторых, твой возраст в любом случае освободил бы тебя от военной службы за пределами страны. Другое дело я: мне 30 лет и таких всегда посылают на войну.

Ты вовсе не должен меня убеждать, я сам прекрасно знаю о причинах твоего появления здесь. Ты приехал только из-за меня. Ты — мой учитель и друг и не хотел расстаться со мной в столь тревожные времена. Но скажи откровенно: поверит ли кто-нибудь в твою привязанность ко мне? Честно сказать, я сам этому удивляюсь. Что есть во мне достойного внимания? Я не красавец. Особенно меня портит нос, широкий и вдавленный. А может быть, ты ценишь во мне благородство происхождения? Вот этому я поверю больше, поскольку действительно происхожу из весьма знатного рода: мой отец был каменотесом, а мать — повитухой. Впрочем, что я говорю. Тебя наверняка привлекают мое огромное состояние и слава. По мере своих сил я пытаюсь заниматься тем ремеслом, которому научил меня отец. Должен, однако, открыто признать, что больших успехов я не достиг. Свои скромные жизненные потребности я обеспечиваю главным образом благодаря доброте друзей. В них у меня и вправду нет недостатка, ибо я целый день вращаюсь среди людей. С утра я развлекаюсь в гимнасии, с интересом наблюдая, как состязается наша молодежь. В полдень меня можно увидеть на агоре, ибо в это время там больше всего народа. А остаток дня я провожу там, где можно встретиться с интересным собеседником.

Вряд ли ты сможешь кого-нибудь убедить в скрытых достоинствах моего ума и характера. Я сам весьма сомневаюсь в том, что чем-либо отличаюсь от жалкой посредственности, разве только красноречием. Так что не обессудь, никто не поверит, будто ты прибыл сюда только из-за меня — скромного воина Сократа. Все, и в лагере, и на флоте, будут смеяться и говорить о войне философов, о том, что ты приехал силой обратить Мелисса в свою веру, коль скоро не можешь этого сделать словами.

Итак, вернемся к Мелиссу. Его мысли не поражают новизной. Я уже знаком с такими взглядами и способами доказательства. О том же самом, только красивее и торжественнее, пишет в своей поэме Парменид. Некоторые строчки я даже помню наизусть: «Коль скоро природа не родилась, не может она умереть. Напрасно, друг, ты ищешь начало ее и конец. Она едина, однородна, уничтожить ее нельзя, да и увеличиться она не может. Невозможно, чтобы одно бытие породило другое, ведь было б тогда их два. Но также не можешь ты утверждать, что бытие возникло из небытия»[47].

С Парменидом я познакомился несколько лет назад. Как ты, наверное, помнишь, он приезжал в наш город во время праздника Панафиней издалека, из родного города Элеа в Южной Италии. Уже тогда ему было не меньше 65 лет, но держался он превосходно. Был похож на одного из героев Гомера — достойный уважения и одновременно пробуждающий в душе какую-то смутную тревогу. Вместе с ним прибыл его ученик Зенон — очень красивый и высокий сорокалетний мужчина. Оба они, хотя и приехали издалека, были нам хорошо известны по многочисленным рассказам. Приезжие разместились у своего друга Пифодора, жившего за городскими стенами, в предместье Керамик. Сразу же распространились слухи, что Зенон привез свой чрезвычайно интересный трактат. Поэтому мы отправились в дом Пифодора большой компанией, чтобы попросить Зенона прочитать нам его. Тот охотно согласился. Я прекрасно помню, что Парменида с нами тогда не было, он отправился в город по каким-то делам. Зенон как раз заканчивал чтение, когда он вошел в сопровождении двух своих приятелей. Мне очень хотелось поговорить с этим замечательным человеком, и поэтому я попросил Зенона повторить основные положения своего первого умозаключения. Зенон откровенно признался: «Целью моей книжки является защита взглядов Парменида от тех, кто их высмеивает. Я опровергаю всех утверждающих, что положение о единстве бытия приводит к абсурдным и противоречивым выводам. В своем трактате я обрушиваюсь на сторонников множественности бытия и наношу им один за другим сокрушительные удары. Я доказываю, что те, кто отстаивает множественность бытия, приходят к гораздо более абсурдным выводам, нежели мы. Из любви к философским битвам осмелился я, еще совсем молодой человек, написать эту вещицу».

Благодаря словам Зенона я смог втянуть в беседу и Парменида. Так вот, мне кажется, Мелисс поступает так же, как Зенон, хотя и не признается в этом: с помощью новых аргументов он защищает Парменида. Может быть, между ними и есть какая-то разница, но она не существенна. Зато нет никакого сомнения в том, что именно ты, Архелай, и твой учитель Анаксагор являетесь противниками Парменида. Помнится, ты читал мне когда-то его книжку. Ее начало великолепно, и я запомнил его наизусть: «Все вещи были вместе, а их число и малость не имели границ. Ибо в природе не существует самого крохотного: всегда будет что-то еще меньше. Но всегда существует и еще больше. Каждая вещь, взятая сама по себе, является одновременно и большой, и маленькой»[48].

Но больше всего меня восхищает то, что над множественностью и безграничностью бытия Анаксагор ставит Разум. Он един, бесконечен, самовластен, существует сам для себя, ни с чем не соединяется и не смешивается. И тогда я думал: «Предположение, что Разум владеет всем наконец-то объяснило мне, почему мир устроен так, а не иначе, Если мир — творение Разума, то все созданное им разумно и доступно познанию».

Я внимал этой книге, глубоко надеясь получить ответы на все вопросы вплоть до самого для меня интересного: является Земля плоской или круглой, как шар. Увы, как ты знаешь, я ошибся. Оказалось, что Разум, согласно Анаксагору, хотя и существует, но ничем нам помочь не может. Все, как объясняет этот философ, зависит от действия разных факторов. Я не получил на свои вопросы никакого ответа и охладел к его учению. Хватит с меня поисков бытия (в единственном числе или во множественном) и размышлений о том, почему оно возникает и гибнет. Это все равно что смотреть на солнце: либо ослепнешь, либо сойдешь с ума. Я предпочитаю простые слова и мои ежедневные разговоры с обычными людьми. Мы начинаем беседу и шаг за шагом, поправляя друг друга, поднимаемся от простых понятий и выражений все выше и выше. Не думаю, что, двигаясь этой «горной дорогой», мы найдем что-нибудь необыкновенное, но она по крайней мере самая надежная и доступная моему уму.

Ну а тебе и Мелиссу я оставляю ваш великий спор о сущности бытия. Я говорю спор, ибо вопреки надеждам наших смелых воинов сражаться друг с другом вы не будете. Если и произойдет между вами поединок, то совсем по другой причине. Ведь ты родом из Милета, постоянно враждующего с Самосом. Посмотри, как забавно получается: Периклова Аспазия ведь тоже из Милена. Куда ни посмотришь — на философов или на прелестных женщин — везде получается одно и то же: люди из Милета подталкивают нас, любящих мир афинян, к войне с любящими мир жителями Самоса».

Война и финансы

«На каждом корабле находится экипаж, состоящий из воинов й гребцов, — всего около двухсот человек. Каждый из них ежедневно получает в качестве жалованья и на питание около одной драхмы. Следовательно, каждая триера ежедневно обходится государству в двести драхм, или в две мины серебра. За месяц их будет уже шестьдесят — ровно один талант.

Ныне флот у Самоса после его многократного усиления различными, эскадрами насчитывает почти двести судов. Правда, более четверти из них — это корабли с Лесбоса и Хиоса, оплачиваемые тамошними государствами. Соответствующие суммы они высчитывают из своей ежегодной дани. Зато содержание оставшихся тяжелым бременем ложится на афинскую казну: из месяца в месяц только на судовые команды надо тратить почти сто пятьдесят талантов. И это еще не все. Военные расходы огромны, и их нельзя покрыть за счет обычных доходов — таможенных и судебных сборов, сдачи внаем рудников, налогов с метеков и гетер. Все, что поступает из этих источников, полностью идет на текущие административные расходы, поддержание в порядке зданий, крепостных стен, водопроводов. Война затянулась, конца ее не видно, откуда же взять деньги?»

Такие заботы одолевали афинский совет и чиновников поздним летом 440 г. Финансовые проблемы росли с каждым днем, ибо сначала стоимость войны почти не принималась во внимание. Думали, что все пойдет так же легко, как и раньше, — тогда Перикл занял остров за несколько дней. Ныне у Самоса собраны почти все военные корабли, но до победы еще очень далеко.

Радовало только одно: слухи о флоте, идущем на помощь Самосу, оказались ложными. Персы не разорвали договор и не отправились в Эгейское море. Правда, несколько городов Карии, воспользовавшись ситуацией, вышли из союза, но эту потерю можно было пережить.

Как только Перикл понял, что персы не решатся напасть, он немедленно вернулся к Самосу и заблокировал порт. На суше также возвели укрепления. Но битв и столкновений афинский стратег избегал: голод сам заставит самосцев сдаться на милость победителя. Вот это-то и огорчало афинских финансистов: «Такая стратегия нас разорит! Придется держать у Самоса двести кораблей в течение нескольких, а может быть, и многих месяцев. Откуда же достать столько денег?»

Выход был только один: взять заем из сокровищницы Морского союза, которая под опекой богини Афины располагалась на Акрополе. Заем оказался крайне необходимым, ибо осада длилась целых девять месяцев. Он пошел главным образом на жалованье воинам и гребцам, а те в свою очередь истратили большую его часть на афинских девиц легкого поведения, которые скрашивали им суровые будни военной кампании. В благодарность за хороший заработок «жрицы любви» пожертвовали деньги на строительство на Самосе храма своей покровительницы, богини Афродиты. Во всяком случае, так утверждала местная легенда.

Защитникам острова не помогли ни отвага, ни энергия их вождя Мелисса. Он ясно видел, что лишенный продовольствия город неизбежно падет и только битва может принести спасение. Поэтому была предпринята отчаянная попытка вырваться из порта, но напрасно. Вскоре (весной 439 г. до н. э.) обреченный город капитулировал. Условия мира были суровыми. Самосцы обязывались срыть крепостные стены, отдать все военные корабли и заложников, несколькими частями заплатить афинские военные издержки (почти полторы тысячи талантов), уступить божествам афинского пантеона некоторые владения на острове. Мирный договор выбили на мраморной плите, установленной на Акрополе (ее фрагмент сохранился до наших дней). И уж само собой разумеется, на Самосе был восстановлен демократический строй.

Позднее рассказывали, что Перикл крайне жестоко поступил с воинами самосского флота. Всех их привезли в Милет и привязали к столбам на тамошней агоре. Несчастные простояли так десять дней и ночей, а потом умирающих добили палками. Тела их были выброшены на поживу псам и птицам.

Быть может, враги афинян и Перикла и «приукрасили» описание экзекуции. Известно, что Перикл принародно хвастался: «Царю Агамемнону понадобилось десять лет, чтобы захватить Трою, а я заполучил богатейший город Ионии всего за девять месяцев!»

Афиняне, павшие в этой войне, были погребены за счет государства. Надгробную речь на кладбище за Дипилонскими воротами произнес сам Перикл. Слушатели запомнили и передали потомству несколько красивых фраз из нее: «Уход из жизни этих молодых людей можно сравнить только с потерей, которую ощутили бы времена года, если бы у них отняли весну. Но те, кто пал в бою, сделались бессмертными и подобными богам. Мы, смертные, не видим богов, однако приходим к выводу, что они существуют, замечая, какие почести им воздаются и какое благо они нам даруют. Так и павшие за родину герои заслужили почести для себя и великое благо для нас, живущих».

Когда Перикл закончил, его окружили женщины, осыпая, словно олимпийского победителя, цветами и лентами. Сквозь толпу с трудом протиснулась старушка Эльпиника. Стоявшие рядом запомнили ее слова: «Твои деянья прекрасны и достойны удивления, Перикл! Ты отправил на смерть столько храбрецов. И ради чего? Только для того, чтобы надеть ярмо на братский, союзный с нами город. Мой брат тоже сражался и вел воинов в смертельную схватку. Но ведь он побеждал врагов Эллады — персов и финикийцев!»

Прибежище Еврипида

Отверстие грота, в тени которого часто нежился Еврипид, открывало его взору серебристое море. Здесь царил покой, нарушаемый лишь мерным плеском волн о прибрежные валуны да жалобными криками гнездящихся на скалах птиц. Поэт приносил сюда свитки папирусов. Он любил книги и, хотя и не был богат, покупал их где только мог. В гроте Еврипид читал и творил. Иногда в поисках соответствующего слова и рифмы он подолгу всматривался в небо или медленно провожал взором лодки и корабли, тихо скользящие по сверкающей глади в сторону Пирея.

Еврипид смотрел на море с холмов Саламина. Здесь он родился, здесь хозяйствовал на клочке земли, унаследованном от отца. Особого имущества у него никогда не было, и позднее многие смеялись над тем, что мать поэта сама продает овощи на рынке.

Расщелина в скале влекла Еврипида не только прекрасным видом, открывающимся отсюда, но и тишиной, удаленностью от крикливой толпы. Любовь к уединению привела к тому, что позднее Еврипида обвиняли в недоброжелательстве к людям вообще. Неправда! Поэт презирал не людей, а чернь. У него вызывали отвращение ее крикливость, низменные вкусы, наивное ловкачество и смешная уверенность в себе. В этом смысле он вполне разделял взгляды Гераклита — философа, жившего за век до него. Очевидно, Еврипид специально отправился на его родину, в г. Эфес в Малой Азии, чтобы выучить наизусть Гераклитовы тексты, хранившиеся в сокровищнице местного храма Артемиды. Но дело даже не в том, где поэт читал эти книги, главное — он всем сердцем воспринимал содержащиеся в них мысли: «Обыкновенные люди не ведают, что творят наяву, так же как не помнят своих снов. Не умеют ни как следует слушать, ни говорить. Где у них разум, где рассудок? Верят уличным певцам, учатся у сброда. Они не способны понять, что глупцов вокруг без счета, а умных — единицы»[49].

Зато перед людьми тихими, задумывавшимися над тайнами вселенной Еврипид радостно раскрывал свое сердце. Неторопливые беседы в кругу избранных пьянили поэзией и спокойной мудростью. Поэтому-то он часто говорил: «Счастлив тот, кто проникает в тайны познания. Его не завлечет губительная для всех политика, он никого не обидит. Как зачарованный, всматривается он в вечно молодую и бессмертную природу, исследует ее нерушимый порядок».

Даже за чашей вина Еврипид не умел беззаботно смеяться. Как же он отличался в этом смысле от Софокла, который, хотя и был старше его на 15 лет, сразу становился душой всякого застолья, блистал, веселился сам и веселил других! Пиршественное «поле битвы» Еврипид всегда охотно уступал этому любимцу богов и людей. Однако его всегда огорчало то, что, по мнению публики, он никогда не сравнится с ним как поэт. Софокл получил первую награду в 28 лет, он — только в 40. Но Еврипид не переставал работать. Когда Софокл в качестве стратега находился на Самосе, Еврипид в своем скальном убежище создавал новые драмы. Чтобы представить свои произведения во время Дионисий 438 г. до н. э., ему нужно было передать их на суд архонта, вступившего в должность в июле 439 г. На этот раз поэт решил внести изменения в обычный набор пьес. После трагедийной трилогии вместо сатировой драмы он дал сценическую повесть, хотя и со счастливым концом, но с серьезным содержанием, касавшуюся больших проблем. Поэт выбрал миф об Алкестиде. Ее муж Адмет должен умереть. Боги, однако, согласились даровать ему жизнь, если кто-нибудь пожертвует взамен свою. Даже стоящие одной ногой в могиле родители Адмета не спешили умереть, не хотели отдать ни одного дня своего старческого существования. Только один человек согласился добровольно уйти в царство теней — молодая жена Адмета Алкестида. Лишь в последний момент ее вырвал из когтей бога смерти Таната прибывший в гости к Адмету Геракл.

Вот такую драму о жертвенной любви, победившей смерть, написал Еврипид в дни кровавой войны с Самосом.