Первые

ГЛАВА IX

Загородная резиденция царя, Большой дворец в Петергофе ярко освещен. Свет от окон падает на главную аллею фонтанов, на золоченые статуи. Словно живой стоит могучий Самсон, раздирающий пасть льва. Тритоны трубят в морские раковины, возвещая победу. Шумно сбегают каскады воды, пенясь на уступах.

В листве деревьев, на кустах, на газонах вспыхнули фонарики. Струи фонтанов загорелись разноцветными огоньками.

К главному подъезду беспрерывно подкатывают богатые экипажи. Лакеи соскакивают с запяток, почтительно отворяя дверцы.

Сегодня здесь бал. По широкой, устланной коврами парадной лестнице великолепного вестибюля, украшенного вензелями, гербами, лепными гирляндами цветов, поднимаются важные сановники в расшитых золотом мундирах, господа в черных фраках со звездами орденов, гвардейские офицеры. Длинные шлейфы роскошных платьев дам волочатся по ступеням.

Гости проходят в залы. Гремит музыка. Огни люстр дробятся в хрустальных подвесках, сверкают в позолоте стен, отражаются в бесчисленных зеркалах. На высоких плафонах в облаках резвятся амуры и купидоны. Узорчатый паркет блестит под стать зеркалам.

Гости садятся вдоль стен на обитые шелком кресла и диваны, подходят друг к другу, обмениваются приветствиями. Слышен французский говор, звон шпор, смех. Ждут выхода императорского семейства, чтобы начать танцы.

Полная, важная дама, жена коменданта петергофского дворца, генерал-лейтенанта Евреинова, встречает гостей. Она со всеми изысканно любезна, спрашивает о здоровье, приглашает в зал. Она все время улыбается. Однако в глазах ее застыла тревога. Иногда она с волнением поглядывает на боковую дверь, ведущую во внутреннюю часть дворца. Видно, она чем-то обеспокоена.

Наконец генеральша не выдерживает и, оставив гостей, поспешно выходит из зала.

В скромно обставленной комнате бокового флигеля дворца над книгой склонилась черноволосая девушка. Ее твердо очерченные губы выражают силу воли. Иногда она поднимает голову от книги и глубоко задумывается.

Вдруг открывается дверь. На пороге генеральша.

— Жанна! Почему ты еще не одета? Ведь сейчас начнутся танцы!

— Мама, я уже сказала. Я не хочу бывать на этих мерзких балах. Эти пустые, пошлые разговоры… Я не выношу эту лесть. Отпустите меня учиться.

— Вечно одно и то же! Ведь ты уже говорила об этом с отцом. Он не согласен. Ну зачем тебе учиться? Ты хочешь стать нигилисткой со стрижеными волосами?

— Да, нигилисткой. И в этом нет ничего плохого. Лучше умереть, чем жить такой бесцельной жизнью, как живете вы!

— О, она убьет меня! Ну выйди хоть сегодня. Сейчас появится великий князь Николай Николаевич. Ты же знаешь, как он к тебе относится! Из-за тебя может пострадать карьера отца!

— Да, конечно, вы готовы дочь продать за карьеру. Хорошо, я сегодня выйду. Но завтра я уеду в Петербург к Круковским.

— Как, разве они вернулись? Ну что ж… Передашь привет Лизхен.

Генеральша облегченно вздыхает. Пусть едет. Только сегодня бы вышла. Ох уж эта нынешняя молодежь! Раньше было не так. Боже мой! Если сам великий князь оказывал внимание…

Рукой, затянутой в перчатку, генеральша звонит в колокольчик. Входит горничная.

— Одеваться барышне!

Анюте сегодня не спится. То ли мешают тревожные мысли, или духота в комнате. У тетушек не комнаты, а какие-то клетушки, загроможденные массой безделушек и разными пуфочками, этажерками, шифоньерками — всем тем богатством, которое в течение жизни скопили две аккуратные немки.

Немного полежав, Анюта встала. Она вышла на балкон.

Петербургское небо смотрело хмуро, неприветливо. Даже не верилось, что где-то там, в Швейцарии, откуда они только недавно вернулись, небо могло быть таким голубым.

Женева… Анюта часто вспоминала огромное синее озеро, стремительную Рону и свой островок, Наташу, их разговоры, рабочее собрание. Как было все интересно и необычно! Но что делать теперь?

Зиму они будут жить в Петербурге. И по-прежнему эти стены старого дома на Васильевском острове. Одну ее никуда не отпускают. Как тюрьма. Весной они уедут в Палибино. Там еще хуже…

Анюта потрогала стебельки увядших цветов, растущих в ящике на балконе. Облокотившись на перила, стала смотреть вниз.

Улица постепенно оживала. Вот проехала на базар телега с птицей. Гуси высовывали длинные шеи из клеток. Молочница пронесла кувшины с молоком. Прошли гурьбой девушки в кацавейках.

«Верно, на ситцевую фабрику, — подумала Анюта. — Это и есть те, кому «нечего терять, кроме своих цепей».

Анюта вспомнила «Манифест», подаренный ей Наташей. Она прочла его тогда же, в Женеве. Яркость языка, глубина мыслей ее поразили. Так вот в чем дело! «Насильственное ниспровержение всего существующего строя». Она до тех пор верила Сен-Симону и Фурье. У них все выходило очень красиво. Но это неосуществимо. Никто добровольно не отдаст своего богатства…

В дверь кто-то постучал. Анюта открыла. На пороге стояла ее родственница и подруга Жанна Евреинова. Они расцеловались.

— Покажись, какая ты стала. Мы с тобой так давно не виделись, — сказала Анюта. — Но что ты так рано? Ничего не случилось?

— Я прямо с бала. — Жанна устало опустилась на стул. — Услышала, что вы приехали, и захотела тебя увидеть.

— На балу было весело?

— Для тех, кто любит поклонение и лесть. А мне это противно. Просто купила приезд к вам. Ну, расскажи, что на свете хорошего. Или везде так, как у нас?

— Нет, не везде. Посмотри, что я привезла. Это замечательная книга.

Анюта отпирает ящик письменного стола и достает «Манифест». Жанна берет книжку, перелистывает.

— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Что это значит? — спрашивает она.

О, теперь Анюта знает, как объяснить. Она рассказывает Жанне про Женеву, про случай в кафе, про собрание в Тампль Юник…

— В Женеве я встретила Наташу Корсини и Олю Левашеву. Наташа замужем за Утиным — помнишь, про него писали в газете.

— Ну и как они живут? Их не тревожит женевская полиция?

— Пока все спокойно. Утина уважают среди женевских эмигрантов. В Женеве я познакомилась с Беккером, он друг Маркса.

— Послушай, я недавно читала статью Ткачева в «Русском слове». Он там говорит о Марксе. Это тот Маркс, о котором и ты говоришь?

— Конечно. Маркс — руководитель Международного товарищества рабочих. Немецкий революционер, живет сейчас в Лондоне. Вот в этой книге, которую ты держишь в руках, сказано столько правдивого, умного. Может быть, сначала тебе будет даже страшно — там, где сказано про уничтожение частной собственности богачей, это ведь и нас касается. Но иначе быть не может. Почему, спрашивается, одни должны жить в роскоши, другие в нищете?

— Если бы мне разрешили учиться, я бы все отдала, — горячо говорит Жанна.

— Отец так и не соглашается?

— Нет. Он сказал, что скорей согласен увидеть меня в гробу, чем курсисткой со стрижеными волосами. — Жанна отвернулась, стараясь сдержать слезы. — Я иногда думаю: ну пусть, пусть будет по его желанию…

— Что ты, что ты, — Анюта обняла подругу. — Это так на тебя не похоже. Вот Софа тоже хочет заниматься математикой, а отец против. Говорит: «Зачем тебе, это дело не женское».

Они долго молчали.

— Послушай, — сказала Анюта, — здесь сейчас Надя Суслова. Она ведь кое-чего добилась. Очень волевая. Она учится в Цюрихе. Скоро будет врачом. Первая русская женщина-врач. Я с ней познакомилась еще прошлой зимой у Ольхиных. Мы тогда о многом поговорили… Пойдем к ней. Она живет на Сергиевской. Может быть, она нам что-нибудь присоветует.

После обеда Анюта, Софа и Жанна пошли в гостиную. Анюта стала что-то наигрывать на фортепьяно, Жанна села писать в Москву письмо своей двоюродной сестре, Юлии Лермонтовой, Софа читала.

Вошла генеральша. Анюта закрыла крышку фортепьяно.

— Мамочка, — сказала она, подходя к Елизавете Федоровне, — у нас у всех такое настроение… Мы хотим пойти в церковь, к вечерне…

Елизавета Федоровна удивилась. Подобное желание она слышала от Анюты впервые. Обычно дочь и в большие праздники не любила ходить в церковь. Ну что ж! С годами, видно, приходит серьезность.

— Хорошо, — говорит генеральша. — Идите, только в нашу ближнюю, в храм Екатерины. Жаль, что мне нездоровится. Я пошла бы с вами.

Девушки быстро оделись и вышли из дома.

Они идут к церкви, но, завернув за угол, откуда их уже нельзя видеть, переходят на другую сторону, через мост, и там нанимают извозчика.

Возле серого каменного дома на Сергиевской улице они остановились. Поднялись на второй этаж. Анюта дернула колокольчик.

Дверь отворила невысокого роста девушка в скромном платье, с толстой темно-русой косой, перекинутой на грудь, и серьезными серыми глазами.

— Здравствуйте, Надя, — говорит Анюта. — Мы с вами знакомы. Помните…

— Как же, очень хорошо помню. Вы Анюта Корвин-Круковская. Рада вас видеть. Проходите, пожалуйста.

— А это моя сестра Софа, — говорит Анюта, — и подруга Жанна Евреинова. Мы пришли поговорить с вами о своих делах, которые нас волнуют…

Надя с любопытством и симпатией смотрит на рослую брюнетку с решительными чертами лица и на круглолицую смуглянку, по виду совсем еще девочку, с пристальным взглядом больших блестящих глаз. Какие у них могут быть дела? Конечно, те, что теперь у всех мыслящих девушек: «Как нам поступить учиться? Как стать равноправными в обществе?»

Что ж, как сумеет, она поможет.

— Прошу в мою обитель, — говорит Надя приветливо, отворяя дверь своей комнаты.

Через час девушки вышли от Сусловой веселые и возбужденные. Да, они сделают именно так. И вырвутся, наконец, на свободу! Надя указала им верный путь.

Оставшись одна, Суслова долго сидела задумавшись. За окном догорал вечерний закат. Легкие облака, освещенные изнутри, как какие-то причудливые пурпурные корабли, медленно плыли по небу. А там, на краю горизонта, было темно. Солнце садилось в тучу.

«Завтра будет ветер», — вспомнила Надя обычное предсказание отца.

— Не только ветер, буря нужна, — вслух сказала она.

Вот эти девушки пришли к ней. Они из «высшего общества». И тоже бесправны. А что говорить ей, если ее отец был крепостным крестьянином? Хорошо, что за честность, за сметливый ум, за трезвое поведение еще раньше, до отмены крепостного права, графу Шереметеву вздумалось дать своему холопу вольную. А то разве могла бы она и мечтать о том, что теперь стало целью ее жизни!

Надя вспомнила детство. Покосившиеся домишки села Панино Нижегородской губернии. Заросший тиной пруд.

Все в этом селе было запущено, бедно. Граф имел много поместий. Наверное, он забыл им и счет. Потому что здесь никогда и не бывал.

Он поставил Суслова управляющим имением. Сколько мог, Прокофий Григорьевич старался привести в порядок хозяйство. Граф перевел его в село Макарьево, под Нижний Новгород.

Всей семьей они плыли на барже по Волге. На всю жизнь Надюшка запомнила широкий водный простор, вечерами дым костров на берегу и заунывные песни бурлаков.

В селе Макарьево они прожили четыре года. Потом Шереметев взял Суслова в Москву, а затем в Петербург и сделал его главноуправляющим всеми имениями.

Прокофий Григорьевич хорошо знал грамоту и счет. Еще мальчиком научился он этому у дьячка. Он любил читать газеты, журналы, книги. Высоко ценил он в людях знания и ничего не жалел для того, чтобы дать детям образование.

Старший сын, Василий, стал юристом. Девочки — Поля и Надя — окончили пансион.

Но Наде этого казалось мало. Неужели теперь она должна замкнуться в узком семейном кругу? И только?

Надя стала много читать, заниматься самообразованием. Она лелеяла одну мечту… Но все это казалось таким несбыточным…

Однажды она поведала обо всем отцу.

Отец всегда отличал младшую дочь. Он видел ее старания, ее успехи.

— Эх, Надюшка! Зачем ты не парень. Не достичь тебе того, что ты задумала. Все бы отдал я, чтоб помочь тебе, да не знаю как, — сказал он. И, вздохнув, добавил: — Да и время для нас ненадежное. Чую я, что надо мной собирается гроза.

Он оказался прав. Графу Шереметеву донесли, что Суслов не заботится о графских интересах, а «держит сторону крестьян». Это было действительно так. При разделе земли после отмены крепостного права Прокофий Григорьевич старался выделить крестьянам лучшие угодья.

Шереметев уволил Суслова.

Прокофий Григорьевич покинул Петербург и уехал жить в Нижний Новгород.

Надя с семьей не поехала. Она упорно стремилась к цели. В деревнях столько больных, столько умирает людей, которых можно бы спасти. Но нет ни врачей, ни даже фельдшеров. Надя хотела стать врачом. Это была дерзкая мысль. В России не было ни одной женщины-врача.

Вместе со своей подругой, Машей Боковой, Надя стала посещать Медико-хирургическую академию. Девушки пробирались на лекции профессоров, преподаватели пускали их в лаборатории, в прозекторскую. С ними занимались, как со всеми студентами. Все это, конечно, неофициально. Но девушки были счастливы.

Как вдруг грянул гром. Правительство спохватилось. Ведь так было не только в Медико-хирургической академии. То в одном, то в другом высшем учебном заведении за столами над тетрадками рядом с мужскими головами склонялись юные женские головы. Разве можно такое дозволить? Во времена незабвенного императора Николая I таких вольностей не было.

Правительство издало новый устав, где строго-настрого запрещалось допускать женщин в высшие учебные заведения, ни на лекции, ни на какие-либо другие занятия.

Было горько и обидно. Что делать? Суслова решила ехать за границу. Может быть, там ее примут учиться…

Надя открывает ящик стола, достает дневник.

«Жизнь, жизнь! Сколько я мечтаю о тебе, сколько думаю, сколько учусь для тебя, но еще не сделано мною ни одного шага по избранной дороге: я все еще готовлюсь, все еще не пришел мой час…».

Это она написала на первой странице дневника тогда, когда отправлялась в Швейцарию, в Цюрих. Тут же лежал листок, начало письма к кому-то из друзей:

«…Мои дела еще в неопределенном состоянии. С целью завоевать желаемое у жизни я приготовилась к бою, к бою за равенство прав. С знаменем, на котором выставлен этот девиз, я борюсь с сильными мира сего… Чем это кончится — я не знаю, я знаю одно то, что не положу своего оружия, потому что во мне живет убеждение, что я борюсь за правое дело, от которого позорно отступиться».

Надя перелистывает страницы дневника, вспоминает прошлое. Теперь она уже близко к цели.

А тогда, вначале… Как все тогда было трудно! Ведь и в Цюрихе ее не хотели принять в университет.

— Женщина-студентка — явление еще небывалое. Поэтому вопрос о зачислении не университетский, а государственный. Все, что я могу сделать, это просить господ профессоров терпеть вас на лекциях, — сказал ректор. — Да, только терпеть! — повторил он.

А потом ей сообщили письменное решение:

«Принять мадемуазель Суслову в числе студентов потому только, что эта первая попытка женщин будет последней, явится исключением и избавит комиссию от решения подобных вопросов в дальнейшем…».

«Нет, господа профессора, — думает Надя. — Плохо вы знаете нас, женщин. Мы из упрямого племени. Вы видели лица этих девушек, которые приходили ко мне сегодня? А их глаза? В них твердость и решимость. Эти девушки не отступятся от своей цели. Как и многие другие».

Обмакнув перо в чернильницу, Надя написала в дневнике: «Ох, как они ошибаются, мои седовласые и лысые коллеги! Они еще не знают нас, русских женщин! Я первая, но не последняя! За мною придут тысячи!»