Первые

ГЛАВА XXXV

Ночь. Тускло светят фонари. Прижимаясь к стенам домов, по одной из парижских улиц пробирается закутанная женская фигура. Откуда-то из-за угла послышался стук копыт. Женщина остановилась, прислушалась. Это, наверно, версальский патруль. Надо бы где-то спрятаться.

Женщина добегает до ворот — закрыты, другие — тоже. Куда деваться? На миг ею овладевает безразличие. Не все ли равно? С тех пор, как Виктор взят, она не хочет жить. Пусть ее заберут. Она будет вместе с ним!

Но в следующее мгновение воля к жизни берет верх. Так не должны поступать коммунарки! Жить и бороться, а не складывать оружие!

Женщина оглядывается вокруг и вдруг замечает две статуи у подъезда. Если сзади прижаться к одной из них, может быть, не заметят…

Цокот подков громче. Показались три всадника. Они зорко оглядывают опустевшие улицы. Вот они поравнялись с подъездом, где статуи, и топот копыт все дальше, дальше…

Женщина выходит из-за своего прикрытия и снова идет куда-то в ночь.

Возле небольшого трехэтажного домика она останавливается. В окне второго этажа чуть мерцает огонек свечи. Это условный знак. Видимо, все спокойно. Женщина поднимается по лестнице и тихонько стучит три раза в дверь. Почти сейчас же ей отворяют. Софа, сестренка, бросается ей навстречу.

Анюта устало опускается на стул. Теперь, при свете, заметно, как она похудела. И без того большие глаза ее запали и стали совсем огромными. На лбу между бровей пролегла глубокая складка.

— Виктор арестован. И Луиза Мишель, и Андре Лео.

Здесь уже знают об этом. Прочли в газете.

— Анюта, тебе надо бежать, пока тебя тоже не схватили, — говорит Владимир Ковалевский. — Точно известно, что Лизе Томановской и Франкелю удалось перейти границу.

— Уезжай, Анюточка, — припав к сестре, говорит Софа. — Все равно ты ничем здесь не поможешь. А мы постараемся спасти Виктора…

Тюремный двор обнесен высокой стеной. Время от времени широко открываются чугунные ворота и под конвоем вводят арестованных. Здесь мужчины, женщины, дети. Уже не хватает мест в камерах. Заключенных помещают прямо тут, во дворе, под открытым небом.

Раз в день им дают тарелку похлебки и кусок черного хлеба. Мучит жажда.

— Пить… — стонет белый как лунь старик, облизывая пересохшие губы.

— Пить захотел, коммунарская рожа? — отзывается полицейский. — Вон иди пей из лужи.

Несколько человек бросаются к луже в конце двора. И вдруг они видят, что это не вода, а кровь. Здесь, у стены, были расстреляны их товарищи.

Полицейский хохочет.

— Что, напились, бунтарское отродье? Или нехорошо питье оказалось? Построиться! Бегом марш! — командует он.

Заключенные бегут по двору круг, другой, третий…

— Быстрее! Быстрее! — кричит полицейский.

Люди в изнеможении хватают ртом воздух. Напрягают последние силы.

И вдруг:

— Ложись! Бегом! Ложись! Бегом!

Тех, кто отстает или не может подняться, полицейский тут же на месте пристреливает.

Наконец раздается команда:

— Отставить! Ферре, Жаклар, Груссе, — вызывает тюремщик видных деятелей Коммуны. — К парашке! Чистить нужники! Остальным убирать двор.

— Ты что на меня так смотришь, поганая образина! — обращается вдруг тюремщик к Жаклару. За этим следует удар прикладом. — Ты у меня еще попляшешь! — Второй удар, третий.

Жаклар стискивает зубы. Спокойно! Надо суметь все перенести.

На другой день несколько человек вызывают на допрос.

Жаклар идет между двух солдат. Он знает — сейчас должно начаться самое страшное. На допросе будут пытать. Выдержать, все выдержать! Есть предел мучений — смерть. Смерти он не боялся на баррикадах, не побоится и сейчас…

Жаклара вводят в большую комнату. За столом сидит полицейский чиновник. Начинаются формальности. Как фамилия, имя, сколько лет?

— Вы должны сказать, где находятся ваши друзья, и мы оставим вам жизнь, — говорит полицейский.

— Я не знаю.

— Нам известно, что последние дни вы были вместе с Верморелем. Где он сейчас?

— Я уже сказал вам, что не знаю. Больше я на такие вопросы отвечать не буду.

— Но, может быть, вы знаете, где Франкель или Врублевский?

Жаклар молчит.

— Нами арестована ваша жена. Если вы не скажете, где скрываются ваши друзья, ей придется несладко.

Жаклар вздрогнул. «Аннет, неужели и ты попала в руки палачей! Дорогая, любимая… Надо выдержать!»

— Ты будешь наконец отвечать, коммунарская морда! — кричит раздраженно полицейский. — Ничего, мы тебе развяжем сейчас язык! Мы вам покажем коммуну!

Входят два солдата. С Жаклара срывают одежду и привязывают его к скамейке.

Раз! Свистит железный прут, шомпол, которым прочищают ружья. Жгучая боль пронизывает тело.

Два! Жаклар закусывает губы. Выдержать!

Три! Выдержать во что бы то ни стало!

Четыре! Мысли начинают путаться.

Пять, шесть! Он слышит страшный крик. Жаклар напрягает остатки сознания. Кто это кричит? Неужели он? Нет, нет, он сумеет собрать всю свою волю! Больше они не услышат от него ни звука.

Удары, еще удары… Он теряет сознание.

Жаклара обливают холодной водой.

— Будешь говорить?!

Жаклар молчит. Удары, снова удары…

Жаклар очнулся на каменном полу. Сколько прошло времени с тех пор? Час, два, сутки? Он не помнит. Сознание медленно возвращается. Вокруг — никого. Наверное, его бросили в одиночку.

Жаклар попробовал пошевелить рукой и застонал от боли. Пить, как хочется пить! С трудом он поворачивает голову и вдруг видит на полу в другом углу кружку. Может быть, там есть хоть капля воды! Но как это недосягаемо далеко…

Нечеловеческим усилием Жаклар переворачивается на живот и потихоньку ползет. Наконец кружка в его руках. Вода! Там есть вода! Запекшимися губами Жаклар жадно припадает к краю кружки. Он выпивает все до дна и снова впадает в забытье.

Он видит сон. Весна. Цветут каштаны. Солнце плещется в волнах Сены. По берегу легкой походкой идет девушка в белом платье, и ветер развевает ее волосы цвета спелых колосьев. Жаклар подходит ближе и вдруг узнает — это его Аннет, и платье на ней то, его любимое, в котором она тогда была в Булонском лесу. Аннет улыбается и машет ему рукой. Он так спешит к ней, остается всего несколько шагов…

Неожиданно все вокруг меняется. Налетает ураган. Небо заволакивается черной тучей. Рушатся мосты. Пылают здания. Откуда-то бегут версальские солдаты.

— Уходи! Они тебя схватят! — волнуется Жаклар.

И вдруг он видит, что это совсем не Аннет. Сама Франция, Марианна, истерзанная, полуобнаженная, со связанными назад руками, идет сквозь дым пожаров, и ноги ее по колена в крови. А сбоку от нее карлик Тьер беснуется, надрывается.

— Взять ее! Расстрелять! — кричит он солдатам.

Но женщина метнула грозный взор на Тьера — и вот уже нет Тьера, исчез.

Вокруг безбрежное море. Жаклару кажется, что он на корабле. Серебряные паруса блестят на солнце. Корабль качается на волнах. Ветер крепчает. Высокие водяные валы с гребешками белой пены обрушиваются на палубу. Корабль кидает из стороны в сторону. «Качает его, но он не тонет!» — вспоминает Жаклар с детства знакомые слова, эмблему великого города.

— Нет, не утонем! — шепчет он. — Коммуна будет жить в веках!

Скрипит дверь на ржавых петлях. Входит тюремщик и ставит перед Жакларом миску жидкого супа. Бросает пакет.

— Передача, — говорит он.

Жаклар приоткрывает опухшие веки. Пакет? Но как могли переслать? Ведь ему передачи запрещены. И от кого? Может быть, Аннет на свободе? Или это Манж?

Преодолевая боль, он тянется к пакету. Развертывает. Булка, колбаса и кусок пирога. Нет, есть он не хочет. Может быть, потом…

Вдруг у него неясно мелькает какая-то мысль. Он поспешно хватает булку, крошит ее на мелкие кусочки. Но там ничего нет. Разламывает пирог… В начинке едва заметный клочок свернутой папиросной бумаги! На нем всего несколько слов:

«Анюта вне опасности. Принимаем меры к твоему спасению.

С.».

Анюта вне опасности! Каким сильным он сразу себя почувствовал! Теперь ему ничего не страшно. Эта записка от Софы. Она и Владимир, наверно, помогли Анюте, остаются сейчас здесь для него, рискуя своей свободой и жизнью. И хотя вряд ли они смогут что-то сделать, как хорошо иметь таких друзей, искренних, преданных, настоящих.

Раз в день на полчаса узников выводят на прогулку. Они идут гуськом, друг за другом, с заложенными за спину руками.

— Ну, ты, пошевеливайся, что отстаешь! — Часовой приблизился к Жаклару, толкнул.

Ну что ж, дело привычное. Но что это? Или ему показалось? Как будто часовой что-то положил ему в карман арестантской куртки. Жаклар опускает руку, но тут же вспоминает, что этого делать нельзя.

В первый раз за все время он не может дождаться конца прогулки. Но вот он в камере. Записка.

«В это воскресенье тебе разрешат свидание. Зайди в уборную. Там за перекладиной будет лежать костюм и бритва. Побрейся, переоденься. В кармане пропуск на выход. У ворот будут ждать. Часовому Тишару можно верить».

Он вдруг почувствовал слабость. У него закружилась голова. В воскресенье? Какой же сегодня день? Он в тюрьме уже больше трех месяцев и совсем потерял счет времени. Сейчас он узнает, постучит к соседу…

Воскресенье. Пять часов вечера. Начинается впуск родных. Свидания происходят в тюремном дворе.

Жаклар ждет. Он то садится, то вскакивает, шагает по камере, прислушивается у двери.

Топот тяжелых сапог по коридору. К нему… Гремит замок в соседней камере. Тишина. Опять шаги. И снова — мимо. О, наверно, не удалось! Наверно, раскрыли…

Но вот: «Жаклар, на свидание. Живо!»

Жаклар выходит во двор. Здесь возле заключенных стоят их родственники, друзья. Рядом расхаживают часовые.

— Мне нужно в отхожее, — говорит Жаклар, схватившись за живот.

Одних арестованных туда не пускают. Часовой идет вместе с Жакларом и становится у двери. Но это тот, кому можно доверять!

Через четверть часа чисто выбритый, изящно одетый молодой человек, видимо, окончив свидание с арестованным, прошел через ворота тюрьмы, сдав пропуск на имя Ковалевского Владимира Онуфриевича. У ворот тюрьмы он сел в поджидавшую его коляску и уехал.

Вечером на поверке побег Жаклара обнаружился. Поднялась суматоха. Скрылся важный государственный преступник! Бежал! И это в такой день, когда вдвое усилена охрана. Неслыханная дерзость!

Сообщили во все полицейские части. На вокзалах и пристанях устроили облавы.

А в это время поезд уже увозил Жаклара с паспортом Ковалевского в кармане по направлению к швейцарской границе.

Царь Александр II подошел к столу, снова взял донесение Третьего отделения. Он негодовал. Кажется, делается все возможное! Чернышевский до сих пор в ссылке. Недавно, благодарение богу, засыпали, наконец, землей этого старого бунтаря, Герцена, не трезвонит больше его проклятый «Колокол»! Главари студентов брошены в казематы. Высшее образование женщинам запрещено, даже приказано всем заграничным курсисткам вернуться в Россию. Откуда же крамола? Среди народа распространяются столь возмутительные листки!

«…В Париже течет ручьями кровь, пылают по всем улицам страшные пожары и геройское население — тут и старики, и женщины, и дети — бьется насмерть с версальскими разбойниками… Откликнитесь, честные люди, откликнитесь на ваших местах погибающему Парижу, чтобы, умирая, он знал, что дело его возобновят и так же смело и геройски поведут вперед».

Отпечатано в типографии и подписано «Коммунист».

— Я ему покажу, этому коммунисту! — вслух сказал царь. — В России — коммунисты! Не бывать такому! Эта зараза идет с запада, от какого-то их нового пророка, Маркса!

Царь сел за стол. Что-то противно задергалось в правом виске. Александр поднял руку, прижал. Сколько раз ему говорил лейб-медик — не волноваться. Но разве это возможно!

Все бурлит, как на вулкане! Еще счастье, что удалось подавить пожар во Франции. Искры могли залететь в другие страны!

И здесь не обошлось без русских. Главное, женщины, что им надобно?! Сидели бы дома с мужьями и детьми. Нет, лезут в драку! И подумать только — кто! Дочь всеми уважаемого генерала. Какая-то Елизавета Дмитриева, личность еще не установлена, но по слухам княжна. Бартенева, тоже дворянка…

Царь взял со стола еще один листок, донесение секретаря русского посольства во Франции, Обрескова.

«…Достойная супруга некоего Жаклара… была замешана в насилиях Коммуны, в арестах и последних неистовствах сопротивления».

— Это про дочь генерала Корвин-Круковского! А вот еще одно сообщение…

«Я знал, что эта опасная женщина, русская подданная, уже давно бросилась в социалистическое движение, что она интересовалась больше действиями Коммуны, чем ранеными своего походного госпиталя, и что она принимала активное участие в беспорядочных манифестациях. Она организовала в мэрии десятого округа Центральный женский комитет, имевший целью содействие защите Парижа, и можно было предвидеть, что она сыграет заметную роль в конечном периоде восстания. Действительно, 23 мая, когда армия атаковала этот квартал, Елизавету Дмитриеву видели на баррикадах, она воодушевляла федератов на сопротивление, раздавала им амуницию и сама стреляла, стоя во главе около пятидесяти мегер. Считаю достоверным, что она содействовала словом и делом пожарам, обездолившим Париж.

Какова судьба этой сумасшедшей? Казнили ли ее среди других, не установив ее личности? Перевезли ли ее в Версаль и оттуда в какой-нибудь морской порт под ложным именем, выдуманным ею самой? До сих пор невозможно узнать что-либо на этот счет».

Царь дочитал депешу и заходил по кабинету.

— Сумасбродство и фанатизм! — опять вслух сказал он. — Нет, мы еще недостаточно тверды. Либеральничаем! Надо принять самые жесткие меры! Усилить охрану на границе!

Они задумчиво стоят возле красного знамени, те, кто, не жалея своих жизней, защищал его до конца.

— Коммуна потоплена в крови, но не побеждена, — говорит старый Беккер. — Это продырявленное пулями, обагренное кровью знамя понесут через века потомки коммунаров, отважные французы, и немцы, и русские. Оно будет вдохновлять на борьбу поляков, и итальянцев, и негров из далекой Африки. Это знамя всегда будет символом свободы, равенства и братства на земле.

— Да, я верю, недаром принесено столько жертв, — говорит Лиза.

Они вспоминают своих товарищей, своих дорогих друзей, которые пали на баррикадах, и тех, кто томится в тюрьмах.

— Если б мы сразу арестовали правительство Тьера, может быть, все было бы иначе, — говорит Жаклар.

— Это ясно теперь, но тогда это казалось неблагородным, — отвечает Анюта.

— Подвиг коммунаров бессмертен, — говорит Утин. — Маркс пишет, что история не знает подобного героизма. Но это только начало мировой борьбы.

— Да, еще будет последний и решительный бой! — говорит Катя Бартенева.

Это слова Эжена Потье, коммунара, поэта рабочих окраин, их товарища, который сражался с ними рядом на баррикадах. Вдохновленный великой Коммуной, он написал стихи:

Эти стихи еще не напечатаны, их переписывают друг у друга, знают наизусть. Но скоро они станут песней, великим гимном, который зазвучит на весь мир и поведет за собой угнетенные народы на борьбу за свободу и счастье.