Первые

ГЛАВА XXVII

Массивная входная дверь тяжело захлопнулась. Две девушки, опустив головы, молча стоят на тротуаре. Это они только что вышли из здания Берлинского университета.

— Я говорила тебе, Софа, что этот шаг очень рискованный. Вот видишь, не допускают. И даже слышать не хотят.

— Пойдем посидим в садике. Подумаем.

Они идут мимо шуцмана, с важным видом расхаживающего на перекрестке. Лицо у него как каменное изваяние. И все здесь в Берлине чопорно, серо и хмуро. И тяжелые громады домов, и какие-то одинаковые костюмы на людях, и слишком спокойные, бесстрастные выражения лиц. Совсем не то, что в Париже, о котором так любит рассказывать Софья.

Но в Париже нет Карла Вейерштрасса, великого немецкого математика. Он живет здесь, в Берлине, и потому все помыслы Софы устремлены только сюда.

— Как он сказал? — спрашивает она Юлию, вспоминая визит к ректору. — В Германии не увлекаются авантюрными идеями. Место женщин у семейного очага.

— Да, действительно, что станет с бедными мужьями, если жены им вместо обеда будут преподносить трактаты о бесконечно малых! — хохочет Софья.

— Давай уедем обратно в Гейдельберг, — предлагает Юлия.

— Ни за что! — говорит Софья.

Она долго сидит задумавшись. Потом решительно встает.

— Знаешь, Юлка, я пойду к самому Вейерштрассу. Домой.

— Но что ты ему скажешь? Он ведь совсем тебя не знает.

— Он большой ученый… и человек… Он поймет.

— Возьми хоть письма гейдельбергских профессоров.

Софья берет письма и идет одна на тихую зеленую улочку, где, ей сказали, с двумя сестрами живет профессор Вейерштрасс. Она доходит до старого дома с островерхой крышей. Долго стоит на крыльце, не решаясь дернуть колокольчик. Но вот она позвонила. На пороге пожилая женщина в белом переднике.

— Можно видеть профессора Вейерштрасса?

— Сейчас узнаю.

Через несколько минут женщина возвращается.

— Прошу.

С сильно бьющимся сердцем Софья входит в дом. Небольшие уютные комнаты. Старинная мебель, фикус, трюмо в углу. За круглым столом с вязаньем в руках сидели две женщины. Софья поклонилась и за горничной прошла дальше.

Вот открывается дверь кабинета. Софья успела заметить тяжелую кожаную мебель, бюсты великих ученых, книжный шкаф во всю стену.

Из-за письменного стола поднимается несколько грузный человек с красиво посаженной массивной седой головой, крупными чертами лица и большим лбом. Из-под нависших бровей он вопросительно смотрит на вошедшую.

Идя сюда, Софья думала о том, что сказать. Но сейчас она все забыла.

— Я хотела бы учиться… Заниматься у вас математикой… — произносит она, покраснев и с трудом подбирая слова.

Профессор явно удивлен.

— Математика — это трудное дело. И я не слышал, чтобы ею увлекались женщины, — говорит он с усмешкой.

— Я уже немного занималась.

— Где же?

— В Гейдельберге.

Тут Софья вспоминает про рекомендательные письма гейдельбергских профессоров, она даже открывает ридикюль. Но потом вдруг раздумывает их отдавать.

— Это у вас, верно, дань моде, — говорит Вейерштрасс. — Теперь женщины стараются во всем походить на мужчин, особенно, я слышал, у вас в России.

Вейерштрасс сердито поверх очков посмотрел на сидящую перед ним девушку, на ее коротко стриженные волосы. Надо постараться избавиться от непрошеной гостьи.

Профессор берет со стола лист бумаги и пишет на нем условия трех задач. Очень трудных. Даже лучшие его ученики вряд ли справились бы с ними.

— Вот, — говорит он. — Если решите, приходите. Если нет — тогда уж посоветую вам выбрать в жизни путь менее трудный.

Гостья пробежала листок глазами, сложила вчетверо, поблагодарила и ушла.

Прошло три дня. Профессор уже и забыл о странном визите.

Как вдруг под вечер опять раздался звонок. Вейерштрасс был в саду. Он любил в часы досуга сажать цветы, поливать деревья.

— Карл, — говорит сестра, — к тебе опять эта русская.

— О, это мне начинает не нравиться. Я же сказал ей… Задачи, конечно, она не решила. Ну, раз пришла, пусть идет сюда.

Русская девушка проходит в сад и протягивает профессору тетрадку, тесно исписанную значками и формулами.

Карл Вейерштрасс надевает очки.

— Интересно знать, — бормочет он, — есть ли хоть приближение к истине…

Он читает, и по мере чтения лицо его становится удивленным, светлым, радостным.

— О! — восклицает он. — Так, так! Правильно!

Он смотрит на Софью, и у него невольно вырывается вопрос:

— Вы сами решали?

— Сама, — смущенно улыбаясь, отвечает Софья.

Тут только Вейерштрасс замечает, как она молода и хороша собой. Ее юное лицо полно такой живости и непосредственности, в больших блестящих глазах столько мечтательности и силы мысли.

— Расскажите мне подробней, где и у кого вы учились? — спрашивает профессор.

Только теперь Софья вынимает письма гейдельбергских профессоров.

— Я сделаю все возможное, чтобы вы были приняты в наш университет.

— Мне надо, чтобы и подруга. Она химик.

— Хорошо. Я поговорю и о ней.

Когда русская девушка ушла, старый ученый долго еще сидел в своем кабинете.

— Карл, иди ужинать, — позвала сестра.

— Клара, зайди посмотри, как она красиво решила.

— Но я в этом ничего не смыслю.

— Я тоже решал бы так. Самым коротким, но и самым трудным путем.

Катя подошла к окну, осторожно заглянула за занавеску. Так и есть, опять этот тип! Стоит напротив, уткнулся в афиши. А вчера, когда она выходила из дома, он шмыгнул в кондитерскую рядом. Не иначе, как за ее квартирой установлена слежка. Надо что-то предпринять. Но сегодня она должна во что бы то ни стало быть на рабочем кружке.

Под вечер Катя вышла из дому. Оглянулась кругом. Как будто ничего подозрительного.

Катя пошла к остановке конки. Вот показались две рослые лошади, запряженные в двухэтажную колымагу. По винтовой лестнице Катя забралась на империал. Отсюда ей хорошо была видна улица.

Катя еще раз огляделась. Сейчас конка тронется. И в этот момент она опять увидела того человека. Он подбежал к конке и тоже влез на империал.

Теперь Катя могла хорошо его разглядеть. Это был тощий пожилой мужчина. Глаза его закрывали темные очки. Он сейчас же вынул газету и сделал вид, что читает.

«Погоди же, я оставлю тебя с носом», — сказала сама себе Катя.

Конка медленно тащилась вдоль Садовой улицы. У Гостиного двора она остановилась.

Катя быстро спустилась вниз и пошла по улице. Но она увидела, как тот мужчина тоже сошел с конки. За спиной она явно слышит шаги своего преследователя.

Неожиданно Катя свернула в подъезд красивого трехэтажного дома. Швейцар в золоте, низко кланяясь, отворил ей двери.

Через полчаса богатая карета, запряженная парой лошадей, выехала из ворот дома. Кучер гикнул, щелкнул бичом. Чистокровные рысаки, серые в яблоках, лихо взяли с места и понеслись, высоко вскидывая тонкие ноги.

В карете сидели молодой офицер в гвардейском мундире и дама. На лицо дамы, согласно канонам моды, была опущена вуаль. Офицер что-то говорил своей спутнице, и, наклонившись к нему, она весело смеялась.

Карета вылетела на Невский и помчалась, видно, на гулянье, в сторону островов.

Но, порядком отъехав, карета боковыми улицами повернула обратно.

— Куда тебя довезти, Катя? — спросил гвардейский офицер. Это был ее двоюродный брат.

Катя задумчиво смотрела в окно. Они ехали по Шлиссельбургскому тракту. Длинный он, этот тракт. И всюду, куда ни глянь, она видит только питейные заведения, кабаки да церкви. Вот вывески: «Тверь», «Лондон», «Василек». Толпится возле народ. Где-то залихватски голосит гармонь. У забора пьяный лежит лицом в грязной луже.

— Останови, — сказала Катя тихо. — Дальше я пойду пешком.

Она свернула в боковую улицу. Грязно. Темно. На Шлиссельбургском тракте есть хоть редкие фонари да у каждого трактира фонарь. Здесь фонарей нет совсем. Только кое-где сквозь маленькие оконца в деревянных хибарках пробивается тусклый свет керосиновых ламп.

Катя подошла к одному окошку, стукнула три раза.

— Кто там? — послышался мужской голос.

— Софья Александровна.

Дверь сейчас же открыли, — видно, ждали.

— Здравствуйте, Софья Александровна. — Так ее теперь называли в кружках в целях конспирации.

— Все собрались? — спрашивает Катя.

— Все. Проходите, пожалуйста. О, да вы в туфлях. В туфлях в наших краях не годится. Снимайте, снимайте. Пока наденьте вот нашу обувку. А туфли пусть подсохнут, — говорит хозяин квартиры, пододвигая Кате тряпичные шлепанцы.

Катя проходит из кухоньки в небольшую комнату. За столом, на кровати, на сундуке сидят человек пятнадцать. Здесь она видит студентов Натансона, Синегуба. Остальные, видно, рабочие. Их сразу можно отличить, людей труда. Руки темные, заскорузлые, в мозолях, с навсегда въевшейся в кожу металлической пылью. У окна Катя замечает двух женщин в платочках. Она обрадовалась. Просыпаются и женщины. Это первые ласточки.

Катя рассказывает о делах за границей, о Русской секции. И, глядя в устремленные на нее любопытные глаза под цветными платочками, подчеркивает, что в секции половина женщин.

— Так тож небось учителки али дворянского роду. А наши разве разумеют! — вставляет рыжий вихрастый парень, с усмешкой взглядывая в угол у окна.

— Не дурней тебя! — бойко отрезает девушка со вздернутым носиком и краснеет.

— Будет вам, дайте послушать Софью Александровну, — отмахивается пожилой рабочий. — Я так понимаю, Софья Александровна, ежели мы сами не возьмемся за свое дело, то никто нам не поможет. А браться надо всем вместе, гуртом. Мы вот в мае, к примеру, бастовали, так кое-чего и добились. Потому что остановилась враз вся бумагопрядильня, а кого хозяин нанимал, мы их не допускали до работы, отговаривали. А если б к тому еще и другая фабрика остановилась, и третья. Да кто бы нам помог, семьям нашим, перетерпеть это время — еще бы не то было. Так я понимаю?

— Так, так, — кивает головой Катя. — И помочь могут не только из нашего города, но и из других городов, и из другой страны. Для того и создано Международное товарищество рабочих, Интернационал. Чтоб собрать всех вместе, чтоб держались друг за друга. Я расскажу вам про стачку в Женеве. Она была недавно. И закончилась победой рабочих. А почему? Потому что они между собой объединились. Бастовали строительные рабочие, а часовщики и ювелиры им помогали. Деньги слали братья по классу и из Франции, и из Германии. Вот что значит единство. В единении — великая сила. Поэтому Интернационал призывает: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». И правильно тут сказали, что никто для нас ничего не сделает, только мы сами. Вот почему на знамени Интернационала написано: «Освобождение рабочего класса есть дело самого рабочего класса».

— Нам тут господин студент приносил одну книжку, — поглаживая бороду рукой, вступает в разговор другой рабочий. — Только не по-нашему она написана. Но он все разъяснил, будто есть рабочий класс и класс буржуев. И это верно, что нам с ними не по пути. И про то он читал в этой книжке, как вы сказали, насчет пролетариата, чтобы объединяться. Только, я думаю, перво-наперво нам нужно выучиться грамоте, чтоб самим разобраться, что в книжках написано. А мы не только что чужой, своей грамоты не знаем.

— Грамоту надо одолеть обязательно, — говорит Катя. — С вами будут заниматься студенты. А я вот привезла вам кое-что…

Бартенева достает принесенные с собой экземпляры «Народного дела», газеты, книги.

Поздно вечером, когда стали расходиться, Катя сказала:

— Я пойду одна. За мной, кажется, следят. Не надо рисковать. И как можно быстрей предупредите всех, чтобы на мою квартиру больше не ходили, — обратилась она к Натансону и Синегубу. — Я и сама туда не вернусь.

Она чувствовала, что надвигается опасность. И была права. Полицейские агенты действительно следили за ней. Они доносили в Третье отделение о том, что приехавшая из-за границы Бартенева общается со студентами. Она «навещала их на Петербургской и Выборгской стороне и оставалась у них до поздней ночи, а иногда и до утра. Она подозревается в устройстве здесь секции интернационального общества, в число членов которого Бартенева весьма усердно вербовала студентов…».

Через несколько дней на квартире Бартеневой был обыск. Однако Катя была очень осторожна. Ничего запретного не нашли.

Катя ночевала то у одних, то у других родственников. Но потом она снова сняла комнату, в самом дальнем углу Васильевского острова, на 16-й линии. Теперь к Бартеневой никто не ходил. Ее адрес знал только Натансон.

Однажды Катя услышала условный звонок. Она открыла дверь. Перед ней стояла Ольга Левашова.

— Оля, вот не ждала. Когда ты приехала? Как узнала мой адрес?

— Приехала только вчера. И вчера же разыскала Натансона.

— Расскажи, что в Женеве? Как мои Витошка и Гринька?

— Все хорошо. Они здоровы. Мы все присматривали за ними, ходили с ними гулять на озеро. Вот тебе письмо от Виктора Ивановича.

Пока Катя читает письмо, Ольга разглядывает комнату. Обстановка небогатая. Пузатый комод, умывальник, кровать за ситцевым пологом. Вышитые салфеточки, бумажные цветы. В переднем углу божница с иконами.

Ольга подходит к этажерке. Книги только религиозные: «Библия», «Евангелие», «Жития святых». Тут же журналы «Семейные вечера».

— Чья это комната? — спрашивает Ольга.

— Какого-то молодого чиновника с женой. Уехали на время к своим родственникам. У меня тут еще кухонька и темная комната. Квартира очень удобная — отдельный домик, никого больше нет.

— Однако ты хороший конспиратор. Ни одной недозволенной книги. И огонек горит в лампадке, — смеется Ольга.

— Для недозволенного у меня есть свой тайничок. Не здесь. Будешь конспиратором. Я уже на примете у полиции.

— Расскажи, — говорит Ольга. Она сразу делается серьезной. — На этот случай я имею особые указания от Николая Исааковича.

— Да что рассказывать. Эта квартира у меня вторая. А в первой был уже обыск. Но, как видишь, мне удалось ускользнуть.

— Ты, как всегда, оказалась молодцом. Всем бы нам суметь так работать. А в нашем полку в Женеве прибыло. К нам вступила Анна Корвин-Круковская, по мужу Жаклар. Ты ее не знаешь?

— Как же, знаю. И ее, и мужа. Я познакомилась с ними у Андре Лео в Париже, когда в последний раз ездила туда для связи. Мне очень понравилась Анна. И муж славный. Все пытался со мной говорить по-русски. Я рада, что Анна с нами.

— Катя, что тебе удалось сделать за это время?

— Были встречи со студентами и рабочими. Теперь мы составляем списки для организации секции.

— А бочку получила?

— Получила. Все благополучно. Мы отправили «Народное дело» в Москву, Харьков, Одессу, Новороссийск, Казань. Там везде теперь имеются наши кружки.

— Ты все-таки много сделала. Но Николай Исаакович беспокоится. Он просил тебе передать, что если ты попала в поле зрения полиции, немедленно возвращайся в Женеву. Твою работу буду продолжать я.

Катя задумалась.

— Ты приехала с детьми? — спросила она.

— Да. Забрала всех пятерых. Так будет лучше. И я не буду беспокоиться, и никто не подумает, что такая почтенная мать семейства, да еще из знатной фамилии, занимается революционной пропагандой.

— А выпустят ли меня теперь за границу? Хотя повода для ареста у них нет.

Катя подошла к окну. Оно выходило на пустырь. Кругом была осенняя грязь. Кое-где виднелись кустики пожухлой травы. Ветер трепал желтые листья двух березок, одиноко стоявших на пригорке.

Катя вспомнила Шлиссельбургский тракт, Александровскую улицу и маленький домик, где ее так ждали.

— Жалко расставаться с людьми. Они меня уже знают, — сказала она, вздохнув.

— Ничего. Познакомишь меня с ними. А оставаться тебе опасно. Надо уезжать.