Певец тропических островов

Глава пятнадцатая

В тот вечер в больнице дежурил ассистент хирурга, совсем еще молодой врач по фамилии, кажется, Вольфбаум. У него было продолговатое пергаментное лицо и черные, похожие на щеточки брови; такими примерно щеточками дамы обычно подкрашивают себе ресницы. Настенные часы в дежурной комнате на втором этаже показывали десять минут одиннадцатого. Казалось невероятным, что в течение часа столько всего произошло.

В ослепительно белом коридоре окна были распахнуты, с клумбы долетал аромат цветущего табака. Больница уже спала, а может быть, отходила ко сну. В дежурке за белым столом сидела красивая золотисто-рыжая сестра. От нее веяло спокойствием и доброжелательностью.

— Это близкий вам человек? — спросила она.

— Просто знакомая.

— Адреса ее вы не знаете?

— Знаю, что она живет на Мазовецкой, чуть наискосок от Земянской. Номера дома не заметил.

Леон вытащил из кармана пиджака красную дамскую сумочку.

— Я могу это у вас оставить? — спросил он. — Она выронила ее на крыше, когда потеряла сознание… Понимаете, на крыше, что-то вроде террасы, впрочем, я вам уже говорил…

— Порошки она отсюда доставала? — Сестра открыла сумочку. — "Петушки"!..

— Да, мне тоже показалось, что это были "петушки".

— Ну конечно, сумку можете оставить. Я положу к ней в тумбочку, как только она придет в себя. Что вы там ели и что пили?

— Я уже все рассказал доктору. Он расспрашивал очень подробно.

— Знаю. И наверняка захочет еще с вами поговорить.

— Да, да, я как раз собирался оставить вам свой адрес. Я живу в "Бристоле". Моя фамилия Вахицкий…

— Наверное, ее родные будут беспокоиться. Надо спросить у доктора. Может, он распорядится позвонить в комиссариат, — заметила сестра. Потом, не спуская с Леона глаз, легонько и как бы только одной половиной лица улыбнулась. — Вы что-то хотите сказать?.. — На ее щеке появилась ямочка.

— Видите ли, — неуверенно начал Леон, — панна Дзвонигай как-то мне говорила… ха, я почти убежден, что в Варшаве у нее родных нет… Кажется, она из Львова.

Сестра снова улыбнулась.

— Ну, если вы с ней считаете, что…

В эту минуту в глубине коридора что-то зашуршало и послышались торопливые мелкие шажки. Рыжая красавица не договорила и поверх плеча Леона выжидающе уставилась на дверь. Шажки приближались, секунду спустя Вахицкий услышал за спиной чье-то дыхание и шелест накрахмаленной ткани. Он обернулся. На пороге стояла другая сестра милосердия — столь же элегантно-полосата я, в такой же шапочке, только брюнетка с восточными чертами лица.

— Эльжуня! — негромоко проговорила она. — Доктор зовет.

— Иду.

Тут Леон заметил, что сестры многозначительно переглянулись; просто так столь напряженными взглядами не обмениваются. "Что-то здесь не так!" — будто говорили глаза брюнетки. "А что случилось?" — спрашивали глаза рыжей. Она встала и, шурша форменным платьем, вышла из-за стола.

— Будьте любезны, подождите меня в коридоре, там у окна, вы увидите, есть табуретка.

— Да, да, конечно… — Леон на цыпочках вышел за нею следом.

Действительно — в оконной нише стоял белый табурет. Обе сестры между тем торопливо направились в противоположный конец коридора. Слышно было, как они о чем-то шепчутся, наклонив головы в одинаковых шапочках. Другие настенные часы показывали уже четверть одиннадцатого. В нише перед Леоном сверкала стеклом и никелем подсобная аптечка, а напротив висел телефон и над ним табличка с надписью "Тишина". К струившемуся из окна аромату душистого табака здесь примешивался запах лекарств; особенно сильно пахло эфиром. Выдвинув из ниши табурет, Леон сел. По мере того как росло его нетерпение, запах эфира казался все более омерзительным. Но вот в отдалении что-то щелкнуло, распахнулась одна створка обитой клеенкой двери, и в коридор выскочила рыжеволосая сестра. Можно было подумать, кто-то ткнул ее кулаком между лопаток и вышвырнул за порог. И теперь, невидимый, бежал сзади, подталкивая в спину — чуть ли не на каждом шагу сестра спотыкалась. Наконец она исчезла в дежурке. Тогда Леон встал и снова подошел к матовой стеклянной перегородке. Сестра уже сидела за столом и быстро листала телефонную книгу. Леон удивился: когда ж она успела перевести дух? Только что бежала, странно спотыкаясь, по коридору — и вот уже совершенно спокойно листает книжку.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, — не подымая головы, ответила сестра с улыбкой.

Но, хотя улыбнулась она, как и прежде, половиной лица, ямочка на щеке больше не появилась. Пододвинув к себе блокнот, девушка мужским размашистым почерком выписала из телефонной книги три номера и три фамилии. Потом подняла трубку. Вращаясь, тихонько задребезжал диск.

— Пан профессор дома? Нету?.. Говорит дежурная сестра из больницы Красного Креста. Тяжелый случай. Доктор просит разыскать пана профессора… Где?.. Ужинает в "Оазисе"? Спасибо… — Она повесила трубку и посмотрела в блокнот. Затем набрала другой номер. — Квартира доктора Колотицкого? Да? Говорит дежурная сестра… по очень срочному делу. Доктор в Варшаве?.. Уехал? Спасибо, извините.

— Срочная операция, что ли? — пытался угадать Леон.

— Можно попросить пана доктора? — в третий раз подняла трубку сестра. Голос ее — видимо, по мере того, как она начинала нервничать, — становился все более ровным и неторопливым. — А где он? Не знаете… Это из больницы Красного Креста. Будьте любезны, попросите его немедленно нам позвонить, как только вернется… — Сестра повесила трубку. — Черт подери! — вырвалось у нее. Страницы телефонной книги замелькали в воздухе над столом. — Пэ… эр… эс… — перечислял а она.

— Сестра, — начал Леон.

Она подняла карие, не очень большие глаза, и, хотя взгляд их задержался на Вахицком не долее секунды, ему показалось, что он успел уловить в нем какое-то иное выражение. Не давешнее, доброжелательное, нет — что-то зеленое, довольно, правда, расплывчатое, но явно рвущееся наружу. Вскользь, как бы мимоходом, Леон подумал: почему подозрительность все окрашивает в зеленый цвет?.. Не додуманная до конца мысль появилась и исчезла, унеслась назад, точно телеграфный столб за окном вагона.

— Сестра, — повторил Леон.

Она не смотрела на него, и страницы телефонной книги, словно белый электрический вентилятор, мелькали на столе перед ней.

— Эм… эн… А, черт побери! — снова воскликнула она.

— Послушайте, ведь в коридоре есть еще телефон. Какому профессору вы звонили? Я попытаюсь разыскать его в "Оазисе"… Это хирург? — спросил Вахицкий.

— Токсиколог.

Леон замер.

— Дела неважные, — сказала сестра.

— Да?

— Держите листок. Первый сверху…

Леон схватил вырванную из блокнота страничку и осторожно, на цыпочках, вышел в коридор. Вдогонку ему несся голос медсестры, снова что-то говорившей в трубку. Одновременно Леон услышал, как где-то сзади, нарушая тишину, застучали по кафельному полу мужские башмаки. Это с резиновой трубкой в руке шел санитар. Волосы у него были всклокочены, как у человека, который, только что проснувшись, едва оторвал голову от подушки и еще не успел причесаться. Санитар скрылся в дежурке. Голос рыжей медсестры за дверью произнес жалобно: "Никого нет дома!" Но Вахицкий уже стоял в окопной нише и, узнав в справочной номер телефона, звонил в "Оазис". Это был большой, довольно популярный в те времена ресторан. На листке бумаги, который Леон держал перед собой, сверху были записаны телефон и фамилия, оканчивающаяся на "ский".

— Алло, слушаю! — воскликнул он минуту спустя.

Это метрдотель "Оазиса", подойдя к аппарату, заверял Леона, что обошел все столики и все ложи, но профессора, которого он хорошо знает в лицо, нигде нет. Официанты утверждают, что пан профессор сегодня вообще в ресторане не появлялся. "А в чем дело, что случилось, позвольте узнать?" Не ответив, Вахицкий нажал пальцем на рычажок. Токсиколог, токсиколог, вертелось у него в голове, что это значит?..

И опять не додуманная до конца мысль промелькнула и исчезла, унеслась назад, как телеграфный столб.

Леон посмотрел на висящие на стене круглые часы в коричневой деревянной оправе с надписью "Рой" на циферблате. Минутная стрелка дрогнула у него на глазах и перескочила на римскую цифру IV — значит, сейчас ровно двадцать минут одиннадцатого… "Она сказала: дела неважные, неважные", — повторил Вахицкий.

Быть может, профессор…ский уже вернулся домой? — подумал он. А если я скажу, что в "Оазисе" его нет, домашние надоумят, где его искать… Он все еще держал перед собой клочок бумаги с фамилией и номером телефона. И, не раздумывая больше, набрал этот номер.

— Алло! — послышалось в трубке.

— Простите, пан профессор еще не вернулся?

— Нет, папа вернется не раньше полуночи.

Ах папа? Протяжный голосок с виленским акцентом явно принадлежал очень юной особе, говорившей почему-то шепотом. Леону послышались в нем испуганные нотки. Отчего, по какой причине? Может, он слишком поздно звонит? В эту минуту его осенила некая мысль, и он сосредоточился по системе Станиславского.

Это подействовало.

— Простите, барышня, — начал он почти как профессиональный актер, не прилагая, впрочем, для этого никаких усилий. Все теперь шло как-то самой собой. Тон его, как он почувствовал, был одновременно просящим и убедительным. — Я звоню из больницы. Мне сказали, что вашего папу можно найти в "Оазисе", — торопливо говорил Леон. — Я звонил в "Оазис", но его там нет. Просто не знаю, что делать… Это очень важно. Тяжелый случай. Где мне отыскать вашего папу?

— Не-е зна-а-ю, — ответили в трубке.

— Может быть, мама знает?

— Тс-с… ш-ш… — словно испугался чего-то голосок.

Совсем еще девочка, подумал Леон.

— Послушай, дорога каждая минута… Возможно, от этого зависит жизнь человека, пойми!..

В трубке что-то прошептали.

— Что-о? — тоже шепотом переспросил Леон.

— Только не требуйте, чтобы папу оттуда вызывали публично… очень, очень вас прошу… не дай бог, мама узнает…

Девочка говорила так тихо, что Леон скорее угадывал, чем слышал ее слова.

— Хорошо, но как я узнаю твоего папу?

— Очень даже легко узнаете… У него на глазу черная повязка… Ну что… обещаете?..

— Обещаю… только быстрее.

— Он в Польском театре. Сидит, скорее всего, в ложе…

— В театре?! — воскликнул Леон. — Спасибо, сейчас я туда позвоню…

— Иисусе, Мария! — В шепоте девочки послышались слезы. — Вы ж обещали, что не станете его вызывать… как вы можете!..

И трубка умолкла, словно девочку вдруг охватил панический ужас. Когда же она вновь заговорила, то уже не шепотом, а довольно-таки звонким голоском.

— Ничего, мама! — раздалось восклицание. — Это ошибка! — И в мембране что-то щелкнуло.

Леон повесил трубку и чуть ли не бегом бросился в дежурку. На пороге стоял молодой человек в застегнутом сверху донизу белом халате. У него было пергаментное продолговатое лицо и черные брови-щеточки. Рыжеволосая сестра поднялась из-за стола, не отрывая руки от телефонного аппарата. Щеки ее горели.

— Пан доктор, это не моя ви-на, — говорила она медленно, будто нарочно растягивая слова. Так, невидимому, проявлялось ее волнение. — В Варшаве ни ду-ши. А если кто и есть — не сидит до-ма…

— Смешно! Вы что, в Краков собрались звонить? Впрочем, поступайте, как считаете нужным… В другом городе искать… смешно! — сердито фыркнул молодой врач. Это был доктор Вольфбаум. Обернувшись, он увидел Вахицкого. — А… а… а! — произнес он. — Вы еще здесь? Хм!

— Скажите, доктор, — начал Леон. — Как… она?

— Она неплохо это сделала, — коротко ответил ассистент. — Но я бы… я бы сумел лучше.

Он повернулся к Леону спиной и широкими неслышными шагами (на резиновых подошвах) удалился в глубину коридора.

— Алло, алло, междугородная? — в ту же минуту послышался взволнованный голос сестры. Одной рукой она прижимала трубку к уху, в другой держала карандаш, время от времени постукивая им по стеклянной поверхности стола. Леон переступил порог.

— Я узнал, где профессор…

Сестра подняла руку и помахала в воздухе карандашом, кинув на Вахицкого гневный взгляд.

— Междугородная? — (Она больше не растягивала слова.) — Срочный вызов с указанием адреса. — Она назвала какую-то фамилию и упомянула Ягеллонский университет. — Говорят из больницы Красного Креста. Понимаете, это очень срочно…

И повесила трубку.

— А… а… а! — Она протянула это "а… а… а" почти так же, как минуту назад, глядя на Вахицкого, молодой врач. — А… это вы! Что вы сказали?

— Я надеюсь, что сейчас доставлю профессора, которого вы искали, — вполголоса произнес Леон. — Я знаю, где он… Бегу… Что ему сказать?

— Пусть немедленно сюда позвонит. — Сестра заколебалась. — Симптомы абсолютно нетипичные…

Зашипела пружина, и стрелка на стенных часах перепрыгнула на половину одиннадцатого. Раздался глухой удар. Леон выбежал во двор.

Во дворе, несмотря на то что фасад больницы был залит светом (а возможно, именно поэтому), казалось еще темнее, чем двадцать минут назад. Серела только разветвляющаяся у подъезда дорога, с двух сторон огибающая клумбу и снова соединяющаяся, только уже где-то возле ворот, которые в темноте не были видны. Во дворе или, вернее, в саду — поскольку слева и справа шелестели черные лохматые кроны ко всему равнодушных деревьев — уже царили ночной покой и предусмотренная правилами целебная тишина. Возле лестницы не было никого, к кому можно было бы обратиться, и вообще ни одной живой души. Леон свернул влево и по плотному грунту обогнул клумбу. Такси! — думал он, может, за воротами поймаю… До ворот оставалось не больше дюжины шагов, но впереди пока не было видно ничего даже отдаленно их напоминающего: ни железных прутьев, пересекающих темно-синюю пустоту, ни сереющих по бокам каменных столбов. Ничего, буквально ничего. Чем больше отдалялся Леон от дома, тем становилось темнее. Бежал он едва ли не на ощупь, вслепую. Деревья, что ни шаг, тянули к нему свои цепкие косматые ветви.

А в остальном все вокруг застыло в равнодушном молчании. Безмолвствовала едва белеющая цветами черная клумба, как ни в чем не бывало источая крепкий аромат душистого табака. Ветки, которые Леон задевал, с бесстрастным шуршаньем отклонялись и распрямлялись вновь. Пелена туч, слегка протертая (словно изношенная материя на локте) в том месте, где, вероятно, краснела луна, тоже бездушно молчала, подобно небесам — и тем, что с маленькой буквы "н", и тем, что с "Н" большой. "Такси… — повторял Леон. — Что ж это ничего не видно, хоть глаз выколи…" Он обогнул лишь часть цветника, но казалось, бежит уже давно. Поэтому он ускорил шаг и чуть ли не скачками понесся вперед. И вдруг что-то ослепительно яркое хлестнуло его по глазам. Не замедляя бега, Леон невольно зажмурился, но тут же снова открыл глаза. На этот раз он выдержал необычайное сверкание, внезапно озарившее тьму перед его лицом. Мгновение спустя свет померк, пожелтел, и тогда Леон увидел просто в двух шагах от себя — пару оштукатуренных столбов, охраняющих вход в больницу, и на их фоне черные прутья распахнутых ворот… Он стремительно отскочил в сторону, прямо в гущу подстриженных кустов туи. И в самое время. В нескольких дюймах от него с ревом, даже не просигналив, промчался поблескивающий светлой эмалью открытый спортивный автомобиль — вероятно, очень дорогой. Вспарывая воздух, волны которого, словно чье-то горячее дыхание, едва не обожгли Леона, машина в мгновение ока обогнула цветник и, зашуршав шинами, остановилась перед порталом больницы. Неужели еще один несчастный случай — может быть, привезли еще одного человека, нуждающегося в безотлагательной помощи врачей. "Черт, кто ж так ездит!.." — тем не менее чуть не крикнул Леон. Выбравшись из кустов, он выбежал за ворота. Но и там было черно как в преисподней. Ослепленные светом фар глаза с трудом привыкали к темноте. Однако Леон видел достаточно хорошо, дабы убедиться, что поблизости нет ни одного такси. Да и откуда оно здесь могло взяться!

— Такси, такси! — все же закричал Вахицкий.

Никто ему не ответил, если не считать больничной собаки, отозвавшейся из глубины сада. А может, эта машина… вдруг подумал Леон и обернулся. На фоне освещенной лестницы у входа в больницу четко вырисовывалась мощная машина, а в ней две фигуры — мужская и женская. Женщина в развевающемся шарфе выскочила прямо на ступеньку и наклонилась к мужчине, оставшемуся за рулем. Две головы слились в одно темное пятно — видно, женщина поцеловала человека в машине. Секунду спустя автомобиль, негромко зафырчав, рывком стронулся с места и тут же зашипел на чересчур лихом повороте.

Задние колеса занесло, машина чуть не въехала на клумбу, но удачно вывернула и с урчанием помчалась к воротам. Чистое безумие! — так вести машину мог лишь человек, в высшей степени легкомысленно относящийся к собственной жизни. К счастью, владелец автомобиля не успел включить полный свет, и на этот раз фары не ослепили Леона. Расставив ноги, он стал посреди дороги и, сорвав с головы панаму, принялся ею размахивать. Желтоватые огни приближались; Леон не успел сосчитать до трех, а машина была уже перед ним. И резко остановилась.

— Ну как вам мои тормоза? — донесся из автомобиля смеющийся голос.

— Речь идет о человеческой жизни… — не дав ему договорить, начал Леон, и голоса их слились. Ни тот, ни другой не поняли, кто о чем говорит.

Тем временем завеса туч истончилась, и луне удалось проглянуть сквозь нее.

Какая-то сила отбросила Леона назад, вдавив позвоночник в спинку сиденья, автомобиль же буквально прыгнул вперед. Снопы света ворвались в улочку, переполошив извозчичью лошадь, которая на мгновенье возникла перед ними, потом мелькнула сбоку и исчезла позади. Мотор урчал все громче. Молодой человек прибавил газу.

— А какая, простите, связь между Польским театром и чьей-то болезнью? — спросил он с еще большим любопытством.

— Я разыскиваю токсиколога… кажется, он на спектакле.

— А что, из больницы не могли ему позвонить?

— Они уже звонят кому-то другому, только, похоже, никого нет дома… Я решил… на свой риск.

Возбуждение или сильное волнение, приближаясь к наивысшей точке, иной раз внезапно сменяется прострацией. Это и произошло сейчас с Вахицким. Он сидел как истукан.

— Вы прекрасно говорите по-польски, — услышал он.

И схватился за дверцу, так как в эту минуту машину сильно тряхнуло. Разговаривать ему не хотелось.

— А почему бы и нет, ха… — все же ответил он. — Я с рождения так говорю.

Молодой человек, держа руль одной рукой и нисколько не заботясь о том, что на мостовой перед ним может появиться неожиданно препятствие, повернулся к Леону лицом.

— Серьезно?.. Голову бы дал, что вы приехали из Аргентины или из Гонолулу. Да мало ли откуда!.. Ваш костюм и шляпа — такое только в кино увидишь. Любопытно! Я уж решил, что вы владелец кофейных плантаций.

Пс-с… пс-сс… зашуршали шины, и машина, резко повернув, накренилась набок. Фонари то наклонялись, то выпрямлялись. Какой-то прохожий отскочил в сторону. Все мелькало с такой быстротой, что Вахицкий не успевал следить за дорогой. Наконец он узнал маленькую площадь и памятник Копернику. С правой стороны от них, немое и равнодушное, высилось здание кассы Манёвского[74], а с левой, на углу, тускло светились лампочки за стеклянной дверью ресторанчика "Под карасем". Кучка прохожих с бранью отскочила с середины мостовой к памятнику.

— Вы всегда так ездите? — спросил Леон.

— Всегда…

Просигналив и по-прежнему не снижая скорости, молодой человек нырнул в узкую улочку Карася. Спустя мгновение машина с шипеньем подкатила к Польскому театру и застыла перед подъездом. Рубашка еще раз вздулась и опала на груди красавца блондина. Он был хорошо сложен, но его грудная клетка решительно ничем не была примечательна: она не казалась ни чересчур атлетической, ни чересчур впалой. Однако…

…Однако через каких-нибудь несколько лет после той июльской ночи она была прошита очередью из немецкого пулемета; молодой блондин в мундире поручика и в каске ехал тогда на военной машине где-то на севере страны. Но кому в ту ночь могло такое привидеться!

— Эй, ты куда? В "Адрию" не заглянешь? — вдруг крикнул он, высунувшись из машины.

Мимо театрального подъезда как раз проходил какой-то человек. Услыхав оклик, он посмотрел в их сторону и помахал рукой.

— Загляну, но только не раньше часа, — крикнул он в ответ.

— Ну, пока!..

Прохожий скрылся за углом, а красавец блондин наклонился к уху Вахицкого.

— Знаете, кто это был?.. Никогда не угадаете… Один из тех, что меня били…

Леон, как мы знаем, очень спешил. Кто кого бил, он понятия не имел. Да и почему его должны были интересовать пьяные потасовки, особенно… особенно в такую минуту!

— Спасибо, — сказал он, выходя из машины. — Сами понимаете, я очень спешу…

— До свиданья, желаю вашей больной поправиться! — Леон увидел протянутую руку с перстнем на пальце и пожал ее. — Тадеуш Доленга-Мостович[75], очень приятно. А вас как, простите?

Но тогда фамилия эта Леону абсолютно ничего не сказала, не вязалась с литературой, да и вообще ни с чем.

История ночного похищения Доленги-Мостовича, когда его втащили в машину, пинали и били, а затем вывезли за городскую заставу и бросили на дороге, достаточно хорошо известна, чтобы ее повторять. Однако не все знают, что по удивительной прихоти судьбы Мостович впоследствии столкнулся и якобы даже подружился с одним из активных участников этой темной истории. Возможно, в данном случае судьба была обряжена в белую куртку бармена из того же ночною дансинга "Адрия" и распорядилась столь удивительным образом, когда за стойкой бара была совместно выпита не одна бутылка вина? Так или иначе, тот, кто бил, и тот, кого били, уже называли друг друга на "ты". Подобные пещи иногда случались в Польше в тридцатых годах.

Однако у Вахицкого не было времени во всем лом разбираться. Вход в Польский театр выглядел тогда так же, как сейчас: сплошной ряд стеклянных дверей, смыкающихся в прозрачную стену. Мелькнули по бокам желтые афиши и чья-то увеличенная фотография. Леон вошел в подъезд, окошечки касс были закрыты. У дверей стоял скучающий капельдинер. Рядом на деревянной подставке висел плакат. В глаза бросилось слово "Сегодня!" и опять фотография. Что сегодня давали в театре, Леон не заметил. В подъезде было пусто, представление приближалось к концу. Вахицкий подошел к капельдинеру.

— Я из больницы… Произошел несчастный случай, — начал он. — Надо отыскать в зрительном зале одного человека… Пропустите меня, пожалуйста…

— Только не во время спектакля. Обождите, он скоро закончится.

— Мне дорога каждая минута. Немедленно… немедленно меня впустите!..

— Я понимаю, дело серьезное, но — не могу. Да и как искать станете? Зал набит битком. Входить туда воспрещается… — Он посмотрел на часы. — Вы что, десять минут не можете подождать?

Леон сунул капельдинеру в кулак пять злотых.

— Этот господин сидит в ложе, его нетрудно найти, у него на глазу повязка!..

Дверь приоткрылась.

— Ладно, только постарайтесь не шуметь. — Теперь капельдинер говорил шепотом. — Вон стоит коллега, обратитесь к нему…

Леон увидел выстланное красным фойе в форме подковы и быстро зашагал по чему-то мягкому. Другой капельдинер, усатый, в мундире с галунами, преградил ему дорогу.

— Вы куда?

— Господи Иисусе! — прошептал Леон. — Несчастный случай, я из больницы. Ищу одного человека, у него на глазу черная повязка… Кажется, он в ложе… Помогите мне… Речь идет о человеческой жизни.

— Пожалуйте за мной! — услышал Леон хрипловатый шепот.

Вокруг стояла гробовая тишина; из зрительного зала через закрытые двери не доносилось ни звука. Теперь перед ними была боковая лестница, тоже выстланная чем-то красным и мягким. Капельдинер бежал первым. Вдруг на повороте они наткнулись на женский профиль, висящий на стене. Это опять был плакат с фотографией. "Сегодня!" Леон увидел точеный орлиный нос; лицо не показалось ему знакомым — вряд ли это была варшавская актриса. На фотографии виднелся кусочек костюма эпохи… кажется, елизаветинской, или как там она называлась. В театре, видимо, играли Шекспира… Токсиколог…ский, черная повязка на глазу! Почему его дочка так боялась, что маменька узнает, где проводит вечера папа?.. Шекспир, кажется, еще никого никогда не скомпрометировал. Ха, вот именно…

Запыхавшийся капельдинер остановился только в фойе второго этажа.

— А как фамилия господина, которого вы ищете?

— Неважно… не в том дело, — прошептал в ответ Леон. — Это профессор… Главное, что у него завязанный глаз…

— Бегите за мной!

Снова гробовая тишина, фойе в форме подковы — справа мелькают горящие бра… Вдруг в глубине вырос третий капельдинер, старичок с седыми подстриженными усами; в руке он держал программку.

— Пан Игнась, — послышался шепот. — Нет там у вас такого… с белой повязкой на глазу?

— С черной, — поправил Леон.

— А в чем дело?

— Несчастный случай… Этот господин из больницы… Говорит, речь идет о человеческой жизни…

— Есть такой, только с другой стороны…

— Вызовите его в коридор… это профессор… Неважно, как его фамилия, ха. Мне всего-то… два слова ему… ска… зать, — задыхаясь, шептал Леон.

Они торопливо зашагали в другой конец закругленного фойе. Там тоже ярко горели бра и — теперь по правую руку — белели двери, двери… Размахивая программкой, старичок уже бежал трусцой. На программке виднелась та же фотография — женский орлиный профиль. Вдруг перед ними сверкнул позолоченный номер какой-то ложи.

— Здесь, — услышал Вахицкий.

Дверь с номером приоткрылась, и старичок на цыпочках исчез за нею. Но щель осталась. И тут из зрительного зала донеслись звуки рояля. Вероятно, это все же был не Шекспир, скорее бытовая драма с музыкальными вставками. В щель можно было увидеть часть сцены. В скрещенных лучах прожекторов на ней стояла молодая женщина в пышном пестро-синем платье простой мещанки. Странно, невольно подумал Леон, я же вижу, что она укачивает на руках ребенка, хотя… никакого ребенка нет!

Молодая женщина действительно так держала перед собой согнутую руку, словно на ней лежал младенец. Может, это немая сцена? Внезапно женщина начала медленно приседать, ритмично покачиваясь, широко, по-крестьянски, расставив ноги, по-прежнему без слов, и что самое поразительное — каждое ее движение как будто оставляло в воздухе линию, рисунок углем или сангвиной. Что же это за пьеса? На что… на что я смотрю? — подумал, вдруг опомнившись, Леон.

Каждому знакомо такое — каждому, кому выпало несчастье хоть однажды пережить тяжелый удар. Шагая по кладбищенской аллее за гробом, одетые в черное сироты, не только малолетние, но и взрослые, внезапно с возмущением ловят себя на том, что их вниманием завладела черноклювая синичка, в эту минуту как раз вспорхнувшая с ближайшего креста и севшая на могильный памятник поодаль. Они разглядывают ее хохолок, смотрят, как взъерошены перышки на желтом брюшке. И через секунду, устыдившись, снова обращают взоры на гроб. Или: в спальне у постели умирающего отца идет консилиум, а заплаканная дочь видит, что у одного из врачей горят уши, точно в данную минуту это важней всего остального. И тогда она восклицает про себя: "Господи, на что я смотрю, о чем думаю?.." Леон потом неохотно вспоминал о своем тогдашнем состоянии — видно, в некоторых случаях ему хотелось быть совсем не таким, каким он бывал.

— Не понимаю, куда он девался… Может, я ошибся — и он сидит в третьей отсюда ложе, — зашептал старичок, выходя обратно в фойе.

И сразу же засеменил дальше. Снова блеснул номер на белой двери, и снова дверь наполовину приоткрылась.

— Тс-с! — донеслось из ложи.

Ложа утопала в полумраке, и Вахицкий видел только сидящую сзади (то есть ближе всего к двери) особу. Этакую образцовую мать семейства, полнотелую варшавскую матрону, всю в кружевах, одетую, как говорится, "на выход", со сверкающим ожерельем на жирном загривке. Выражение лица у нее было воистину поразительное: уставившись перед собой, она улыбалась — только улыбалась, все шире и шире, все ласковее и добродушнее. И, расплываясь в этой странной улыбке, мерно покачивала головой, склоняя ее то к одному плечу, то к другому. Что она там видит? Леон вытянул шею и посмотрел поверх чьей-то шевелюры.

По-прежнему раздавались звуки рояля. На сцене та же самая молодая женщина в синем домашнем платье со множеством складок вдруг повернулась на месте, отчего и складки, и вообще все платье вздулось. Руки ее в коротких, до локтей, пышных рукавах поднялись и стали нежно гладить что-то в воздухе. И опять-таки поразительная вещь: все видели то, что она показывала. Перед нею были дети. Нет, нет, уже не грудной младенец. Девочки с льняными косичками, проказливые синеглазые мальчонки играли, возились, бегали вокруг нее. Какая интересная актриса, невольно подумал Леон. Окруженная невидимыми и вместе с тем совершенно реальными детьми, женщина во вздувающемся платье двигалась среди них — двигалась на редкость ритмично и там, где пробегала, оставляла в воздухе рисунок своих рук. Но тут дверь снова закрылась.

— Ну, я узнал… господин с завязанным глазом остался за кулисами… — услышал Леон.

Выскочивший из ложи капельдинер казался взволнованным не меньше его самого. Он даже потянул Леона за рукав.

— Ей-богу, всегда так… Коли уж стряслась беда, то и поезд обязательно опоздает…

Оба повернули обратно и бегом спустились по лестнице. Опять фойе, горящие бра и… двери, двери. Вдруг, приглушенные этими дверьми, из зрительного зала донеслись аплодисменты.

— Сюда, сюда, — услышал Леон.

И увидел перед собой черную щель, которая расширилась, и он в нее протиснулся; еще несколько ступенек, и впереди вырос лес скупо освещенных подмостей и свисающих сверху полотнищ; он был уже за кулисами.

— Сюда, сюда, пожалуйста…

Замызганный механик в комбинезоне слезал не то со стремянки, не то с крутой внутренней лестницы. Обеими руками он держал огромную, похожую на стеклянный шар электрическую лампу. Вдруг откуда-то сбоку, точно из корабельного люка, стремительно вынырнул невысокого роста и очень гибкий молодой человек в трико, напоминающем рыбью чешую, и накинутой на плечи пелерине. Упругим, каким-то звериным шагом он прошел мимо, задев капельдинера краем развевающейся парчовой пелерины, и исчез за боковой кулисой.

— Пан Ружанский, вы тут не видали одною… с черной повязкой на глазу? — послышался старческий шепот.

— Был здесь такой! — тоже едва слышно ответил замызганный механик с лампой в руках.

— Куда ж он девался, чтоб его…

— Тс-с… в чем дело? — донеслось сбоку.

Из полумрака выступила еще какая-то фигура в жилетке с расстегнутым воротничком.

— Несчастный случай… Машиной вроде кого-то переехало… Ищут человека с завязанным глазом… Может, кто из родственников…

— А, знаю, он в антракте в уборной сидел… У пана Гроке.

— Сейчас я туда сбегаю!.. — Капельдинер опять схватил Леона за рукав. — Только не стойте в проходе. Сюда… сюда, пожалуйста. — Он легонько оттолкнул Вахицкого назад. — Здесь и подождите спокойненько… Я мигом… — И старичок молниеносно исчез. [82]

Леон остался в каком-то закутке, заставленном прямоугольными листами оклеенной обоями фанеры; в глубине висело полотнище, на котором был намалеван огромный желтый подсолнух. Осторожно ступая, Вахицкий шагал взад-вперед по узкому проходу, когда же поворачивал голову, видел на стене надпись "Тишина". Совсем как в коридоре больницы. Леон с досадой пожал плечами — ему припомнился запах эфира. Больница. Что там сейчас происходит? Ха… Между тем время шло, а старик капельдинер не возвращался. Откуда эта музыка? — вдруг словно очнулся Леон. Впечатление было такое, будто рояль спрятан где-то рядом, под самым боком; казалось, стоит протянуть руку, и можно его коснуться. Вахицкий продолжал ходить туда-обратно, огибая ствол картонного дерева. И вдруг заметил, что в этом закутке он не один. Механиков, которые сидели под потолком над его головой, он не считал, но откуда-то появились две девочки, по виду пансионерки, в беретиках и с наивными личиками, хотя ноги у них были совсем такие, как у взрослых женщин. Девочки стояли как вкопанные за другой боковой кулисой и, держась за руки, глядели куда-то вперед. У одной было такое выражение лица, словно она ломала голову над сложной школьной задачкой. Вторая таращила глаза, и казалось, силится, но не может моргнуть. Что здесь происходит? — подумал Леон, поглядев на них, как на ту синичку, что перелетела с креста на могильный памятник. Обогнув высокую корзину с цветами, он подошел к девочкам и встал у них за спиной.

Ему был виден только кусочек сцены. На нем то появлялась, то исчезала все та же молодая женщина, на которую он несколько минут назад смотрел сверху через приоткрытую дверь ложи. Та самая блондинка. Но сейчас уже не приходилось сомневаться: все-таки это был Шекспир, а не бытовая драма.

Молодая женщина (кто же она, как ее фамилия?) теперь была в светло-сером елизаветинском платье с широкими рукавами с отворотами — наряд этот, искусно стилизованный, вместе с тем как бы лишен был признаков реальности. Светлые пряди в беспорядке падали на плечи и грудь; в волосах белели маргаритки. И вдруг все стало ясно — безо всяких слов, без заглядывания в программку. В пустоте, окружавшей женщину на сцене, кто-то был, кто-то танцевал с нею.

Каждым движением своих оставляющих в воздухе узоры рук (а также ног и всего тела) женщина словно бы воскрешала из небытия фигуру Гамлета. Вот он приближается к ней… Вот сгибается в поклоне, приглашая к пищу, и вот они с этой юной светловолосой девушкой танцуют сотканную из воздуха и испарений павану, будто рожденную больным воображением.

Галлюцинация!.. Странно, откуда ей такое известно? — подумал Леон и чуть не попятился. Перед глазами у него вдруг появилась увиденная в Батовицах картина. Это было во время одного из его первых посещений санатория, когда пани Вахицкой, хотя она уже не узнавала сына, разрешили выйти на несколько минут в приемную, чтобы с ним поздороваться. Она была в длинном халате, шла, беспрестанно оглядываясь, и не прежней своей стремительной походкой, а мелкими шажками, поминутно спотыкаясь. Даже и не шла, а как-то ужасно, ужасно неловко ковыляла, неуклюже и неуверенно переставляя ноги в домашних туфлях. И вот теперь, на театральных подмостках, Леон видел точное воспроизведение этих движений. Женщина в шекспировском платье танцевала не с принцем датским, а с призраком, плодом зрительной галлюцинации. А ведь психиатр Новоницкий в свое время объяснил, что этот термин означает.

Но еще менее понятным Леону казалось другое: то, что он сейчас видел, не только пугало, но одновременно и завораживало своей музыкальностью, ритмичностью. Молодая женщина, путаясь (словно Ванда Вахицкая в халате) в длинных бархатных одеждах, маленькими шажками приближалась к своему призраку, спотыкалась, плавно огибала его и снова семенила по сцене в ритме старинного, теперь почему-то внушающего страх английского танца. И по-прежнему, неизменно, каждое ее движение оставляло в воздухе черточку, как будто проведенную карандашом или пастелью, — рисунок, маячащий на фоне кулис, в столбах света театральных огней…

Прошло две, а может быть, три минуты. Силы постепенно покидали блондинку в пепельно-сером платье — и рисунки реже возникали в воздухе. На сцену упал голубой луч, она превратилась в безбрежную голубую реку. Еще минута — и в ее волнах уже лежала несчастная полубезумная утопленница с маргаритками в развевающихся волосах. В последний раз рука ее бессильно приподнялась и упала в глубину вод, прочертив в воздухе последний штрих… Господи, чего же я здесь горчу, где он, этот токсиколог?! — очнулся Вахицкий. Теперь, как он понял, уже можно было говорить громко.

— Послушайте! — крикнул он, увидев знакомого замызганного механика. — Куда, черт возьми, запропастился этот капельдинер?

— С дороги, с дороги, сторонитесь! — вместо ответа услыхал он и поспешно отступил вбок, почти как полчаса назад в больничном саду, когда ему пришлось отскочить в кусты, чтобы не попасть под колеса автомобиля. Кто-то за его спиной тяжело дышал, если не сказать — пыхтел.

Это со сцены сходила она. Леон сразу узнал тонкий орлиный профиль, тот самый, что был изображен на афишах и программках. Капли пота катились по ее лицу. Глаза у нее были серо-голубые, огромные, а взгляд отсутствующий, какой можно увидеть только у нокаутированного на ринге боксера. От нее веяло мужской твердостью и еще не рассеявшейся внутренней сосредоточенностью. "Ох-ух… Ох-ух!" — слышал Леон тяжелое прерывистое дыхание. В мягких туфельках без каблуков она легко проскользнула мимо него и скрылась за задней кулисой.

— Нашел! — одновременно услышал он. Это старичок капельдинер выглядывал из-за какой-то фанеры. — Я его видел… во время этого номера он стоял в зале в последнем ряду… Должно быть, не успел вернуться в ложу… Сейчас я его приведу, будьте спокойны.

— Тс-с… с-с-с, — зашипел кто-то.

— Я пойду с вами, — начал Леон.

— Тс-с… с-с-с…

Старичок обогнул дерево и, приложив палец к губам, вышел в коридор. Леон поспешил за ним. Закрывая дверь, он снова услышал звуки рояля.

В фойе было тихо.

— Не извольте беспокоиться, — шептал, семеня впереди, капельдинер. — Я уже знаю, кто он… Этого господина с завязанным глазом я еще по опере помню… Там он тоже вечно торчал за кулисами.

— Послушайте, — вдруг сообразил Леон. — Ему сейчас понадобится позвонить в больницу. Есть здесь где-нибудь телефон?..

— Кассы закрыты… Бегите лучше обратно за кулисы… я вас найду… Там и телефон есть. Все будет в порядке…

Старичок приостановился у очередной белой двери — на этот раз без золотого номера — и, повернув круглую ручку, исчез… Надо же было напасть на такого оригинального токсиколога, подумал Леон. И почему его дочка умоляла меня не вызывать папашу по фамилии?.. Загадка, ха, поистине загадка…

Однако ничего загадочного тут не было, все объяснялось достаточно просто. Дело в том, что токсиколог…ский был завзятым балетоманом, но при этом имел чрезвычайно нервную супругу, ревновавшую его к каждому балету и каждой танцовщице, на которую он смотрел. Оттого профессор и вынужден был ходить в театр тайком от жены.

Токсиколог оказался седоватым господином с брюшком и золотыми зубами, сохранившим, однако, ухватки, которые в его молодые годы, вероятно, нравились женщинам. В руке у него был перламутровый бинокль, а на правом глазу — черная повязка. Держался он так, точно не сомневался, что очень нравится всем (не только дамам).

— Это вы меня искали? — спросил он, сверкнув золотыми коронками, у Вахицкого, стоявшего уже за кулисами, возле полотняного подсолнуха.

— Вас просили срочно связаться с больницей Красного Креста. С доктором Вольфбаумом, если не ошибаюсь… Дежурная сестра в курсе дела…

— А что случилось — не знаете?

— Отравление… Мне толком ничего не сказали… Но я заметил переполох. Как выразилась сестра, симптомы абсолютно нетипичные…

— Это для кого как, — неторопливо и, пожалуй, даже весело проговорил токсиколог. — Где здесь у вас телефон?

— Сейчас мы вас проводим, за мной, пожалуйста… — раздался чей-то голос.

— Можно мне с вами?

— Это излишне, — услышал Леон и увидел прямую спину удаляющегося токсиколога. Через секунду он исчез в чащобе декораций и свисающих отовсюду канатов. Ну наконец-то, вздохнул Леон.

Что теперь делать? Возвращаться в больницу? Пожалуй, нет. Надо подождать результата телефонного разговора. Всегда так бывает: если уж стряслась беда и ты торопишься, то и поезд обязательно опоздает, как сказал капельдинер… Поезд… вечно эти поезда. Может, он и на этот раз придет с опозданием… Замызганный механик в комбинезоне крутился поблизости — теперь он тянул какой-то трос. Что ж, подожду, решил Леон и отвернулся. И тут увидел прямо перед собой рояль с поднятой крышкой, поблескивающий золоченым нутром.

Ха, опять, видно, он неведомо как забрел куда не надо. Однако уйти или даже пошевелиться побоялся, прикованный к месту взглядом сидящего за роялем молодого пианиста. Худой, преисполненный достоинства юноша в черном неторопливо перебирал пальцами клавиши. В некотором отдалении, за роялем, видна была часть сцены, которая в очередной раз, прямо на глазах у Леона, преобразилась. Теперь у него создалось впечатление, будто там, за черным концертным инструментом, начинается… кладбище. Ха, он почти видел кресты и надгробья, ряды могил, разделенные аллеями и дорожками, — словом, своего рода Повонзки[76]. И по этим Повонзкам, почему-то перенесенным на сцену Польского театра, бродила в поисках знакомого креста та самая светловолосая танцовщица с орлиным носом, у которой после каждого танца глаза делались как у нокаутированного боксера.

На этот раз она была в чем-то фиолетовом; черные кружева, словно вуаль, заслоняли ее лицо. Казалось, это День поминовения, о котором повествуется — не оскорбляя ничьих чувств — языком танца. Будто безутешная в своей скорби статуя, ожив, спустилась с постамента надгробного памятника, дабы на прямых дорожках усыпалища оплакать тех, что ушли или пали. И везде вокруг можно было увидеть невидимые кресты, кресты… Воистину поразительно: во второй раз в тот вечер танцовщица напоминала ему, почему он носит на лацкане пиджака узенькую креповую ленточку. Этот последний ее танец вызвал в его памяти картину похорон матери — весьма торжественной церемонии, состоявшейся в Кракове. Вдруг у него за спиной кто-то вздохнул. Леон покосился через плечо, и его кольнула тревога: рядом стоял токсиколог. Да, это был он. Стоял, уставясь на сцену здоровым глазом, хмуря незавязанную бровь и время от времени блаженно вздыхая. Что такое?! Опять неудача? Неужели телефонный разговор не состоялся? Леон тронул профессора за локоть. Но балетоман продолжал смотреть на сцену, и только лицо его на мгновенье скривилось, точно от боли.

А между гем на сцене как будто ничего не происходило: танцовщица стояла неподвижно, спиной к зрительному залу… Но хотя неподвижность противоречит самой природе танца, этот образ застывшей скорби говорил едва ли не больше, чем все предшествующие движения… В эту минуту голова токсиколога склонилась вправо и полностью заслонила женщину на сцене. Звонил или не звонил? — думал Леон. Что-то красное мелькнуло сбоку — это подросток в мундирчике, держа обеими руками корзину цветов, готовился выйти на сцену. Леон заметил прикрепленную к розам записку с фамилией: "Рут Сорель". Так вот как ее зовут! И тут он вспомнил, что недавно в Варшаве проходил международный конкурс свободного танца, первое место на котором заняла именно она, Руг Сорель. Рояль внезапно умолк, а в зале раздались аплодисменты. Цветы исчезли за боковыми кулисами.

— Простите, профессор, — начал Леон. Токсиколог наконец обернулся и посмотрел на него одним глазом, в котором еще оставалось смешанное выражение мечтательности и страдания. — Извините, что я докучаю вам, но речь идет о больной, а мне бы хотелось знать…

— Ах да, да… естественно. Понимаю… — Теперь по лицу токсиколога промелькнула тень удивления. Может быть, его удивил резкий тон Вахицкого, а может, у него вызывал недоумение всякий человек, которому он почему-то не понравился. — Вы ее родственник?

— Всего лишь хороший знакомый… но мне бы хотелось быть полезным…

— Можете не беспокоиться, все в порядке… Я уже звонил в больницу…

Из зала за кулисы поднялась группка зрителей. Мимо Леона проплыла с полотенцем в руках толстуха в сером халате, костюмерша или парикмахерша. Снова открылась дверь, и несколько дам в вечерних туалетах, сверкая ожерельями, остановились на ступеньках, озираясь по сторонам. За кулисами стало людно, и Леон потерял токсиколога из виду. Зато перед ним, дыша тяжело, как борец, появилась танцовщица. Прядь волос прилипла к ее мокрому лбу. "Ху-ух…" — вырывалось у нее из груди. В руках она держала охапку цветов; вокруг толпились зрители и все разом что-то ей говорили. Не отдышавшись, она начала им отвечать. Народу все прибывало, и Вахицкого оттеснили назад; теперь он не видел уже не только токсиколога, но и саму Рут Сорель — кстати говоря, будущую жену Михала Хороманьского, автора "Ревности и медицины", сильно нашумевшего в тридцатые годы романа, о котором теперь почти совсем уже не говорят.

Выйдя из театра, Леон дошел до Нового Свята, рассчитывая взять там такси. Однако, когда машина появилась, передумал и, вместо того чтобы ехать в больницу, вернулся в гостиницу. Вряд ли стоило подолгу торчать в больничных коридорах или чересчур часто туда заглядывать, это могло вызвать ненужные толки. Леон помнил улыбку рыжей медсестры и ямочку на ее щеке, когда она, говоря о нем и Барбре, объединила их многозначительным "Ну, если вы с ней…". Кроме того, в ее (медсестры) к нему отношении, как и в отношении доктора Вольфбаума, угадывался затаенный намек: мол, говори что хочешь, любезный, мы и без тебя понимаем, что к чему!.. От этого возникала некоторая неловкость. Впрочем, едва войдя в свой номер, Вахицкий позвонил в больницу. Ему ответил знакомый голос красивой медсестры. Леон услышал вежливое и спокойное "благодарим вас" и узнал, что уже не только токсиколог…ский говорил с дежурным врачом, но и объявился еще один варшавский специалист, знаток минеральных и растительных ядовитых веществ. Что же касается состояния больной, они надеются на улучшение…

Уже перевалило за полночь. Из-за окон долетали чьи-то голоса и звонкий нетрезвый женский смех. Это, по тогдашнему обычаю, какая-то веселая компания перебиралась из одного ночного дансинга в другой. Немного погодя с улицы донесся еще более громкий шум, хохот и словно бы притоптывания. Отдернув занавеску, Леон выглянул из окна на Каровую. На мостовой в круге света от фонаря стоял полицейский с ремешком под подбородком, а вокруг него, взявшись за руки, отплясывали десятка полтора студентов в белых конфедератках. "Фараон, фа-ра-он!.." — распевали они на мотив фокстрота.

Ночью впервые за много лет Леону приснилась мать. На ней была вуаль, сквозь которую проглядывало не ее лицо, а какая-то усатая мужская физиономия. Неприятный сон, просто омерзительный… "Мама, — закричал Леон, — где твое лицо?" Мать отдалилась и принялась кружиться и танцевать. Леону почудилось, что этим танцем она хочет открыть ему какую-то тайну. Он ощутил волнение, к которому примешивалось гаденькое чувство отвращения. Как же так, как он мог любить мать, когда у нее лицо усатого мужчины? Вахицкий застонал и даже во сне услышал свой стон. Но проснуться не смог, как ему того ни хотелось. Мать снова приблизилась. Ее ночная сорочка с кружевами на груди была чем-то похожа на шекспировское платье. А сквозь черную креповую вуаль по-прежнему просвечивал пушистый, лихо закрученный кверху ус… "Не хочу!" — крикнул тогда Леон, как ему показалось, во весь голос. "Я к вашим услугам, пан редактор!" — ответил на это неведомо откуда взявшийся Штайс. Перед собой он толкал батовицкую больничную кровать. "Мадам, — обратился Штайс к пани Вахицкой, — с глубочайшим уважением позволю себе заметить: нот надлежащее место для такой выдающейся деятельницы… — И, указав на матрас, закричал: — Оп-ля, оп-ля!" Мать действительно вскочила на кровать и принялась на ней подпрыгивать, как тогда в Батовицах. "Ведь я танцую, танцую", — выкрикивала она. "Довольно, мама", — рявкнул Леон и… наконец-то, наконец проснулся. "Уф-ф…" — отер он лоб тыльной стороной ладони. И, упершись локтем в подушку, огляделся — в первый момент с облегчением. Но тут заметил, что комната почему-то сужается и одновременно вытягивается в длину — все больше, все заметнее. Стены сделались белые; на одной из них, над телефоном, висела табличка "Тишина". Да ведь это больница Красного Креста, подумал Леон и почувствовал, что ничего не изменилось, что тягостный сон продолжается, хотя и приобрел иную форму. Он увидел себя возле телефона набирающим какой-то номер, как тогда, когда пытался разыскать в "Оазисе" токсиколога. В руке у него был листочек, на котором сестра записала три адреса и телефона. "Значит, позвонить первому сверху? — спросил он, прижимая трубку к уху. — Ну-ка, поглядим, что тут написано…" И приблизил листок к лицу, потому что буквы вдруг заплясали у него перед глазами. "Помни, в случае чего ты должна его убрать", — по слогам прочитал он. В эту минуту зазвонил телефон. Дзынь… дзынь… "Не хочу я этого читать, сестра, не хочу", — как ему показалось, на всю больницу закричал Леон. Но в коридоре, кроме него, никого не было, и только на стене без умолку трещал телефон. "Черт бы его побрал", — простонал Вахицкий. И опять ему сквозь дрему почудилось, будто он слышит собственный стон. Наверное, я просыпаюсь, подумал он. Хотя, с другой стороны, похоже, это было не так… нет, нет. Да и с какой бы стати у него среди ночи стал трезвонить телефон? Дзынь… звенело, дзынь, дзынь…

А может, это из больницы, вдруг подумал Леон. Теперь он уже точно знал, что эта мысль пришла к нему наяву, а не во сне. Открыв глаза, он с удивлением и вместе с тем с облегчением увидел пронизанные солнечным светом шторы, которые, как живые, шевелились в окнах. В комнате был уже ясный день. А между тем Леону казалось, будто он только что заснул и весь этот кошмар продолжался от силы полчаса. Он быстро схватил трубку. Действительно у его изголовья самым настоящим образом и довольно давно звонил телефон.

— Слушаю.

— Пан Леон Вахицкий? — спросила телефонистка коммутатора "Бристоля".

— У аппарата, ха!

— Простите, я вас, кажется, разбудила. Говорите, пожалуйста!

И тогда он услышал показавшийся ему знакомым мужской голос, доносившийся откуда-то издалека.

— Что?.. Что?.. Капитан Вечоркевич? — почти крикнул Леон, прикрыв трубку ладонью.

— Я звоню, чтобы вас поблагодарить. Большое спасибо, — услышал он.

— За что? — остолбенел Леон.

— Ici Varsovie, parlez, s'il vous plaît![77] — ответил ему юный, но недовольный и еще сонный голос телефонистки.

— Барышня, барышня, нас разъединили! — закричал Леон.

— Paris! Paris! Parlez![78] — почему-то рассердились в трубке. И опять что-то звякнуло.