PHANTOM@LOVE.COM (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Глава девятнадцатая. Врата рая

Филипп давно подметил одну постоянную особенность своего персонального календаря: все самые крупные неприятности в его жизни заканчивались сразу после дня рождения.

Первый звонок прозвучал в конце ноября: его разыскал отец и позвал домой. Дома маленькая сестренка кинулась ему на шею, и никто не стал читать ему никаких нотаций. Его попросили только соблюдать правила приличия — приходить не очень поздно и не курить в квартире. Он догадался, что главным двигателем в переменах была жена отца. Филипп уже давно, трудно, но очень сознательно приходил к тому, чтобы в один прекрасный день назвать ее мамой.

И день пришел.

Семья получила вызов на переезд в Америку.

Каким образом удалось бабушкиному брату после полувековой разлуки разыскать своих сестер, никто не знал, но официальные бумаги свидетельствовали о том, что путь в страну молочных рек и кисельных берегов был открыт для всей семьи.

Камнем преткновения, как всегда, оказался Филипп. Ни о какой Америке он даже разговаривать не хотел, что страшно возмущало отца, и новый конфликт замаячил на горизонте алыми парусами. Но ссора не состоялась.

— Мы не можем распоряжаться его жизнью! — остановила возмущенные речи отца его жена, и все вокруг умолкли.

Филипп подошел к ней и, обняв за плечи, тихо сказал:

— Спасибо, мам…

Она сделала вид, что ничего не произошло, что все — как всегда, но и она сама, и бабушка Аня утирали невольные слезы, и все разом стали как бы светлее и радостнее.

Все это случилось в декабре, а уже в январе Филипп начал готовиться к повторным экзаменам, и помогать ему вызвался веселый и талантливый комик, по имени Юрий. В принципе, Юрий был многогранным артистом, но анекдоты и хохмы били из него через край, а в острохарактерных ролях он был раскован и органичен, и доводил «до поросячьего восторга» юных поклонников комедийного жанра.

Алла Петровна не ревновала к новому помощнику и мудро подталкивала Филиппа к любой возможности получить максимум полезной информации.

— Никто не знает, дорогой мой, — попыхивала она сигареткой, выставив свои божественные ноги посреди гримерки, — кто и когда толкнет твою судьбу в нужную сторону. Обидно, когда ты оказываешься не готовым к этому толчку и падаешь на той дороге, по которой должен был пробежать с ветерком.

Филипп ничего не отвечал. Он ни секунды не сомневался в том, что его время пришло. В нем созрела такая уверенность, что вместо дрожи и страха перед будущим экзаменом он испытывал жгучий азарт и желание поскорее испытать на прочность собственные предположения.

И надо же было такому случиться, что на одну из его репетиций с Юрой заглянул один из самых известных артистов тетра, Аликпар, который давно уже перекочевал в театр академический и заглядывал к старым друзьям исключительно по случаю «поводить козу». И в этот раз он теребил Юрия и говорил, что водка в буфете может кончиться, но тот усадил его на стул и сказал:

— Послушай парня, хороший материал!

В этот день Филипп читал приготовленную на экзамен поэму про героя- партизана и просто ощущал себя этим мальчишкой, которого немцы вот-вот расстреляют на майдане.

Когда он умолк, Аликпар вскочил со стула, странно подбросил плечи пиджака вверх и сказал:

— Юра, я вернусь через полчаса.

Тоном, не предполагающим возражения, он приказал Филиппу:

— Идем со мной.

Сразу у главного входа он поймал такси, и через десять минут они уже были в помещении академического тетра, а через пятнадцать — Филипп стоял перед человеком, имя которого произносили с благоговением все абитуриенты театрального института.

Николай Николаевич был известнейшим красивым импозантным актером, но главное — руководителем престижного русского курса, на который конкурс был еще больше, чем на курсы украиноязычные. Считалось, что попасть к нему без «блата» просто нереально, и ходили легенды о способах попадания на его курс.

— Николай Николаевич, — просто сказал Аликпар, — его еще никто не испортил.

— Ну, поглядим, поглядим, — важно потер руки живой классик и отпустил Аликпара, — ты беги, я знаю, у тебя важное дело!

Аликпар попрощался и, проходя мимо Филиппа, коротко сказал:

— Делай все, как в последний раз!

Холодок страха, все-таки, добрался до спины Филиппа, но времени у экзаменатора было не много, и он подстегнул Филиппа:

— Ну, катай «Гуси»!

Фраза была из классической пьесы и прозвучала удачно. Филипп пришел в себя и переспросил: — С чего начать?

— А все подряд давай!

Оказалось, что материала Филипп приготовил достаточно, и когда он отчитал басню, поэму и принялся за стихи, то Николай Николаевич поднял руку и твердо произнес:

— Довольно!

Он пристально вглядывался в лицо и в глаза Филиппа:

— Кто родители?

— Так, — замялся Филипп, — люди.

— Но к искусству отношения не имеют? — настойчиво продолжил актер.

— Нет, — покачал головой Филипп, — правда, моя бабушка танцевала в императорском театре, — вдруг выпалил он, сам не понимая, почему вдруг вспомнил семейную историю.

— Вот, — многозначительно поднял палец Николай Николаевич, — чудес не бывает! Поклон бабушке, и занеси документы в институт на мой курс.

— Знчит, — перехватило горло у Филиппа.

— Я не даю тебе никаких гарантий, парень, но шансы у тебя хорошие. — Барственным шагом Николай Николаевич прошел к выходу из фойе и махнул оттуда Филиппу рукой. — Привет императорскому балету!

С этой минуты жизнь превратилась в сплошной зал ожидания. Фила распирало чувство предстоящей победы, и когда он дождался майских дней и заявился в институт, в приемную комиссию, то вел себя так, словно это он, Филипп, будет набирать на курс трясущихся от страха абитуриентов и абитуриенток. Он шутил и балагурил, цеплял смазливеньких девчушек и чувствовал себя просто неотразимым и непобедимым. Его пыл слегка охладила стройная красивая девушка, которая на его пошловатое: «А что это мы так взволнованы, девушка?» — ответила милой улыбкой и совершенно отрезвляющей фразой:

— А тебе какое дело, мальчик?

Она рассмеялась, увидев отвисшую от неожиданности челюсть Филиппа, и протянула руку:

— Эй, меня зовут Натали! Я чертовски боюсь этого экзамена, хотя уже успела закончить университет! А ты почему не боишься?

Она говорила искренне и просто, без всякой тени превосходства, и Филипп почувствовал какое-то новое для себя ощущение. До этой минуты он видел в каждой женщине прежде всего ее привлекательные черты и реагировал на них, повинуясь инстинктам. Натали он прежде всего слушал и получал поток информации, интересный вне зависимости от ее привлекательности. Она была старше, мудрее и, что самое удивительное, гораздо раскованнее в своих реакциях на происходящие события. Кроме того, как выяснилось, она была замужем и немедленно познакомила Филиппа со своим мужем, длинноволосым музыкантом и философом, по имени Саша.

Еще несколько ребят и девчонок, вступивших в контакт у списка абитуриентов, составили дружную компанию, которая вместе нервничала, вместе радовалась выходу в следующий тур и, что удивительно, практически без потерь пришла к финишу.

Свершилось! Они стали студентами театрального института. В качестве главного приза победителей забега ожидали часы трудовой повинности по приведению в порядок студенческого общежития. С ведрами и щетками в руках сюда были брошены все будущие Качаловы и Бучмы, а также наследницы Тарасовой и Ужвий.

Энергетическое поле общежития сотрясалось от положительных эмоций. Все были влюблены друг в друга, все верили друг другу, все видели мир в огнях фейерверков и побед.

В первый же день работы во время обеденного перерыва Филиппа и еще одного добровольца отрядили за винишком в ближайшую лавку. Встал вопрос о том, как пронести такое количество бутылок мимо коменданта, и гонцы нашли гениальный выход. В ближайшем хозяйственном магазине они купили большое цинковое ведро и с невинным видом стали в очередь к одной из бочек с конкретной надписью «ВИНО». Страждущие алкаши, за неимением денег на водку утешавшие душу натуральным виноградным рассолом, сразу обратили внимание на нестандартную посуду молодых бойцов и вовсю комментировали распущенность подростающего поколения. Продавщица сделала большие глаза, когда ее попросили налить просто девять литров в одно ведро, и стала заполнять емкость стаканами. Ей удалось, по ходу, опровергнуть несколько физических законов, и, в ее трактовке, в ведро емкостью девять литров поместилось жидкости значительно больше. Но вопли заждавшихся пьяниц и хорошее настроение заставили ребят согласиться с физическими парадоксами и предъявленным счетом. С ведром, накрытым деревянной досточкой, они гордо прошествовали на пятый этаж мимо коменданта, который пообещал, что если хоть капля краски попадет на паркет, то они будут циклевать его зубами.

Толпа просто обалдела от сообразительных комсомольцев.

Кисленькое натуральное винцо пили с таким удовольствием, словно это был божественный нектар, затем у кого-то в руках появилась гитара и понеслись песни. Кто пел Высоцкого, кто Кукина, кто-то скулил про желтую субмарину, но когда гитара попала в руки к Филиппу, он решился и запел песню, которую накропал буквально накануне ночью.

Песня произвела впечатление совершенно неожиданное для Филиппа. Народ стал подтягивать припев уже за вторым разом, затем ее стали играть в две гитары и повторили несколько раз. Когда Филипп потянулся за очередным стаканчиком винца, то оказалось, что на ораву в двадцать молодых глоток могло не хватить и бочки: ведро было готово к новым поступлениям.

Кому-то пришла в голову идея расписаться на память на ведре, и все дружно принялись выводить свои инициалы на будущем памятнике культуры.

За новой порцией Филипп вынужден был отправиться самостоятельно, так как его помощник уже где-то уединился с золотоволосой дивой из Херсона.

Вместе с ним вызвалась пройтись и Лариса.

Она поступила на один курс с Филиппом, но держалась несколько в стороне от общей компании и Филипп увидел ее лишь однажды, на последнем туре. Его тогда просто поразили ее глаза.

Абитуриентка читала монолог из Достоевского и у всех присутствующих в зале просто мороз по коже прошел, когда она остановилась на грани безумия Настасьи Филипповны.

Затем он ее встретил на вручении студенческих билетов, и лишь теперь, в этот вечер они заговорили друг с другом.

— Это твоя песня? — спросила она и взглянула на него своими странными серо-голубыми глазами.

— И песня тоже моя! — уже привычным ерническим тоном ответил Филипп и вдруг почувствовал, что ноги его отрываются от земли, что он влетает в ревущий водопад и его уносит поток все глубже и глубже куда-то туда, где нет начала и конца, где нет света и тьмы, где только мерцают две огромных серо-голубых звезды.

Она смотрела на него испуганно и недоверчиво, каким-то чувством уловив происходящее с Филиппом. Они стояли посреди парка, глядели друг на друга неотрывно и молчали, как два полных идиота.

— Эй, пипл! — разгоряченная вином и песнями с азартным блеском в глазах рядом появилась Натали. — Комендант разогнал всю честную компанию и вам не остается ничего другого, как напроситься ко мне в гости!

Прихватив по дороге несколько бутылок портвешка, компания в пять- щесть человек дружно засеменила за своим поводырем.

Квартира Натали представляла странное сочетание библиотеки, музыкального отдела универмага и одежной лавки. Посреди пустой комнаты восседал длинноволосый муж, Саша. Вокруг него сгрудились такие же длинноволосые хиппари, и они с упоением обсуждали музыкальные особенности рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда». Приход жены и еще нескольких посетителей не произвел на хозяина дома никакого впечатления — он только приветливо махнул всем рукой, радостно откупорил бутылки с вином и продолжил свою речь.

Говорил он удивительно. Он мог говорить о чем угодно — содержание не имело никакого значения. Саша знал все и еще немножко больше, он читал всех и писал сам, он великолепно играл на рояле и превратил один из театральных спектаклей в свой сольный номер, на протяжении которого он разбирал классический рояль на части, продолжая играть на нем некую фантастическую музыку. Его отовсюду выгоняли и никуда не хотели принимать вновь, потому что он находился во всех списках тунеядцев, фарцовщиков, рассадников западной идеологии и неблагонадежных элементов, но всякий раз кто-то вновь рисковал принять его на работу, потому что он был пропитан талантом, как фитиль керосиновой лампы горючим. Но главным его талантом было умение нести слово. Он мог бы стать выдающимся проповедником либо лидером революционного кружка, он мог повести за собой толпу и отвести ее в любое место, хоть к Богу, хоть к дьяволу. Ему было все равно. Саша получал истинное наслаждение от внимания к нему, он не переносил рядом никого, кто мог отвлечь это внимание от него хоть на секунду. Это была его пища, его воздух, его жизнь.

В этот вечер опера была прослушана несколько раз, и на всех присутствующих обрушился поток информации, в котором удивительным образом переплетались христианские тезы и антитезы, буддистские ассоциации и постулаты хиппи-поколения.

Когда было выпито все вино и сварен весь кофе, когда были выкурены все сигареты и папироски, когда умолкли все теологические и музыкальные споры — пришел рассвет.

По углам квартиры лежали совершенно изможденные гости, а голубоглазый Саша смотрел на всех сияющими глазами и тихо пощипывал струну гитары.

— Дзен.

Филипп и Лариса вышли на пустынную набережную Днепровского залива и молча побрели к станции метро. Они попрощались у ее дома, совершенно точно зная, что делать этого не нужно, но выполнили все правила принятых условностей и лишь долго не отпускали руки друг друга.

Жизнь театрального института выглядела со стороны довольно странно.

По всем углам и аудиториям мычали, вопили, корчили рожи и рвали на себе одежды на вид вполне нормальные молодые люди. Они же учились делать подлинно и реалистично все то, что делали до сих пор в жизни не задумываясь. Седая тень Станиславского висела в каждом классе рядом с портретами Ильичей, и во всяком этюде нужно было прежде всего определить правильную идею, которая бы не противоречила кодексу строителя коммунизма.

Но даже проповеди истории КПСС, главного предмета во всех учебных заведениях государства, в этом институте носили отпечаток легкого идиотизма. Преподаватель политических наук был человеком странноватым, он являлся на лекцию, и прежде, чем доложить об «апрельских тезисах», заставлял весь поток студентов хором спеть украинскую песню.

— Прилетiла ластiвка, з голубою ласкою, — душевно выводила циничная орава, а из глаз тайного оппортуниста выкатывались слезинки.

Другой персонаж, призванный обучать театральную молодежь правилам гражданской обороны, в молодые годы служил в кавалерии. Стоило только задать ему пару провокационных вопросов, как, вместо изучения материальной части противогаза, перед глазами зачарованных слушателей неслись непобедимые буденовские тачанки, и лихие красные кавалеристы рассекали врага от уха до седла.

Мужская половина человечества могла сдавать командиру курсовые работы за шахматной доской, но для этого нужно было владеть искусством достойно проигрывать большому мастеру, девушкам же нужно было только выбрать правильную форму одежды — чем меньше, тем выше оценка.

Слабых духом учителей нельзя было подпускать к театральным бурсакам на пушечный выстрел: так на уроках музыкальной грамоты, вместо того, чтобы учиться отличать целую ноту от половинки или четверти, хитрые бездельники наловчились задавать один и тот же вопрос романтической полусумасшедшей старой деве.

— Скажите, а чем занимается ваш муж?

— Мой муж — рояль! — гордо отвечала еще не старая худенькая женщина и, откинув седеющие пряди волос, начинала играть Бетховена, чего собственно и добивались вопрошающие.

Происходившее было похоже на запрещенный театр абсурда, и пьесы Ежена Ионеско уже не казались Филиппу такими далекими от социалистического реализма.

По-настоящему вкалывать приходилось на уроках танца, вокала, сценического движения и сценической речи. Классический станок и шпага отлично помогали сохранению стройных фигур и гордой осанки будущих звезд, а неустанные труды преподавателей вокала и речи помогали выудить и поставить в нужное место даже самые тухлые голоса из самых потаенных углов «тазового резонатора».

Уроки актерского мастерства стояли в отдельной графе. Все остальное существовало как гарнир к котлете. Здесь учили главному — секретам сцены. Секретов было много.

Сложность их постижения заключалась в том, что о многих настоящих двигателях человеческих страстей говорить было не принято или считалось неприличным. Нужно было неуклонно придерживаться лицемерных правил социалистического реализма. Секса в СССР, на то время, еще не было, были только правильные поцелуи на заводской проходной и крепкая комсомольская дружба. У шефа, Ник Ника, запретили в театре показ пьесы, герой которой, встретив девушку на остановке троллейбуса, пригласил ее к себе домой, попить чайку, естественно. Дело было ночью, в ненастье, девушка была одна, в чужом городе, и это было для нее просто спасением, и мужчина ей понравился, но трахнуться в первый же вечер было идеологическим преступлением, а другого выхода у героев пьесы не было. Спектакль принимали четыре раза, пристегивали к финалу всякую белиберду, но все равно было ясно, что намека на близость не избежать. Студенты, правдами и неправдами пробиравшиеся на закрытые показы, стали свидетелями завершающей фазы борьбы постановщика спектакля с клерками из Министерства культуры.

— Неужели вы не можете отыскать мотивы, связанные просто с гуманным отношением советских людей друг к другу? — многозначительно вопрошал начальник отдела театров вконец издерганного режиссера. — Почему должна обязательно возникать любовь? Найдите другой выход!

— Хорошо! — поднялся режиссер из своего кресла. — Есть выход!

— Вот видите, — обрадованно потер руки клерк, — мы всегда верили в ваш талант. Так как мы выходим из этой ситуации?

— Когда они приходят к нему в дом, — громко произнес режиссер, — он сразу успокаивает ее и говорит, что ему отстрелили яйца на войне!

Режиссера вышибли из театра, но в этот момент в город приехал московский Театр на Таганке, и за эти гастроли из министерства повышибали всех, кто их позволил.

Спектакли этого тетра были откровением, глотком фантазии и свободы на сером фоне унифицированных "правдой жизни" спектаклей, созданных Константином Сергеевичем и его продолжателями. В каждом спектакле таилась загадка, огромный простор для ассоциаций и домыслов, шекспировские страсти здесь были правдивее всякой бытовщины, и главное: здесь был Владимир Высоцкий.

Ну, а в институте продолжалась игра в лицемерный соцреализм.

Разбирая мотивы поступков Ромео, нужно было объяснять, что парень полез на балкон второго этажа только для того, чтобы прикоснуться кончиками пальцев к волосам любимой и умереть от счастья. Героиню пьесы Островского возлюбленный убивал из пистолета исключительно потому, что она изменила ему с богатым капиталистом, а настоящая ярость и ненависть могла возникнуть у советских людей только при виде немецко- фашистских захватчиков.

Ник Ник старался внедрить в сознание своих выкормышей четкое понимание тройной психологии, по которой жила вся страна: говорилось одно, подразумевалось другое, а в кармане сворачивалась настоящая фига.

Значение фиги расшифровывалось на прокуренных кухнях страны.

Дом Натали и Александра, словно магнитом, притягивал к себе людей, для которых каждое дуновения свободного ветерка было живительной силой. Художники тащили сюда полотна, поэты читали свои стихи, музыканты играли, а многие просто дымили сигаретами и вели бесконечные философские споры.

Каким образом в круг посвященных попадали исключительно интересные люди, Филипп понять не мог, на что Натали с умным видом подсунула ему книжку Воннегута и сказала:

— Фил! Просто мы все члены одного караса...

Книжки она давала Филиппу регулярно, и он проглатывал их с жадностью голодного крокодила. Большинство книжек в доме Саши и Натали были из области запрещенных и полузапрещенных. Это придавало особую остроту постижению смысла этих книг, и как бы делало Филиппа членом круга посвященных в некую тайну. В чем эта тайна, он толком не понимал, но впитывал в себя Булгакова, Маркеса, Ричарда Баха, а заодно и опальных поэтов: Цветаеву, Гумилева, Хармса.

Лариса все время старалась остаться в стороне от шумных и громких вечеринок, и жизнь Филиппа обрела некую двойственность. Временами он исчезал из ночных бдений молодежной тусовки и растворялся в Ларискиных объятиях, временами она не могла найти его по нескольку дней, нервничала, обижалась, но никогда ни о чем не расспрашивала.

Жила она в маленькой квартире вдвоем с отцом, он занимался каким — то художественным промыслом: мотался по колхозам, лепил глиняных Ильичей у входа в клуб и рисовал стенды с партийными лозунгами. Отношения у них были странные: говорила Лариса всегда с отцом сухо и жестко, тот же старался как можно скорее оставить денег на жизнь и вновь загреметь колпаками по пыльным дорогам на своей видавшей виды «Волге». О странном семейном статусе разговор никогда не складывался, и Филипп оставил эту тему. Тем более что каждая встреча с Ларисой заставляла его все чаще хвататься за шариковую ручку, и новые стихи укладывались в заветную папку толстым слоем. Эти встречи были абсолютно не похожи на все его предыдущие любовные похождения: их близость не шла дальше жарких поцелуев, и его более серьезные намерения обрывались всякий раз странной реакцией Ларисы. Она начинала плакать и уходила в себя. Филипп чувствовал, что она чего-то не договаривает, но настаивать, расспрашивать ее было делом безнадежным, и он просто ждал более удобного случая.

Когда они оставались наедине, Лариса зажигала все свечи в доме, садилась на диван, укрывшись пледом, и слушала его стихи. Иногда она читала и свои, но очень редко, стихи ее были все об одном, в них все время присутствовал дождь:

Однажды Филипп, повинуясь непонятному импульсу, притащил к ней в квартиру свою заветную карту и стал рассказывать ей о странностях, которые происходили с ним и с этим загадочным куском старой ткани. Она была первым человеком, которому он рассказал о случае на крыше. Лариса внимательно вглядывалась в линии параллелей и меридианов, затем взяла атлас по астрономии и нашла в нем карту звездного неба.

— Смотри, все очень просто, — вздохнула она. — Твой знак — Скорпион. Там, где это созвездие накрывает Землю — звезды покровительствуют тебе.

— Т-сс! — приложил палец к губам Филипп. — По-моему, об этом никому нельзя говорить.

— Кто тебе это сказал? — шепотом переспросила она.

— Никто, просто я это знаю. — ответил ей шепотом Филипп и поцеловал.

— Подожди, — выскользнула она из его объятий, — это нужно понять до конца.

— Ничего нельзя понять до конца, ибо после конца тоже что-то виднеется, — глубокомысленно изрек Фил и прочитал короткое четверостишие:

— Когда ты это написал? — изумилась Лариса.

— Году эдак в 1100, - невозмутимо прикрыл глаза Филипп, — меня тогда звали Омаром Хайямом!

— А! Может быть, — ничуть не смутилась она, — должна тебе сказать, что тогда ты писал лучше. Но давай вернемся к карте.

— Хорошо! — вновь перешел на таинственный шепот Филипп, — но дай мне слово, что ты никому не выдашь этот секрет.

— Клянусь! — искренне подыграла ему Лариса.

— Слушай! — Фил приложил палец к губам. — Ты родилась под созвездием Рака? Мы опускаем прямую линию из центра этого созвездия на землю и находим твою точку. И чем ближе находятся наши точки на земле, тем ближе наши линии Судьбы!

— А еще, — подхватила она его тональность, — чем ближе наши точки друг к другу, тем сильнее наша любовь!

Они смеялись и фантазировали, они придумывали увлекательную театральную историю, наполненную мистическим влиянием старого свитка на судьбу персонажей. Словно подыгрывая им, карта вспыхивала короткими яркими вспышками разноцветных огней, но они уже не замечали сторонних знаков — они видели только друг друга. В этой игре Лариса как бы пропустила границу своего извечного порога близости с Филиппом, но когда отступать уже было поздно, то на лице ее проступила странная виноватая улыбка, и она словно шагнула в пропасть.

— Ты счастлив? — тихо спросила она утихомирившегося Филиппа.

— Наверное, — уклончиво ответил Филипп, хотя в душе его скребли кошки и на мозги давило чувство ревности.

— Я расскажу тебе, как это было, — ровным голосом продолжила она.

— Не нужно, — попытался возразить он, — у каждого из нас уже что-то было в этой жизни.

— Нет, у тебя такого никогда не было и не будет, — она встала с постели, и луна отразилась серебристыми мазками на ее покатых плечах.

Рассказ был прост и ужасен.

После развода родителей, она уехала с отцом в Ростов, в его шикарный дом, вокруг которого всегда крутилась веселая и общительная публика. Был у отца близкий друг и помощник, умный и талантливый художник, для которого дом отца был всегда открыт. Они часто уезжали на халтуры вместе, а когда отец уезжал один, то друг присматривал за дочуркой товарища, отводил в школу и приносил в дом еду. Ей было всего четырнадцать лет, когда в очередной отъезд отца в дом вечером явился его друг.

Он привязал ее ремнями к спинке старой железной кровати. Для нее, навсегда, главным виновником случившегося остался отец. Это был трагический сюжет. Отец ничего не мог ей доказать, так как бывшего друга долго не могли найти. Нашли его через два года не милиционеры, а ростовские приятели отца. Его привезли в дом в таком состоянии, что Ларисе уже нельзя было показывать исковерканное лицо полуживого человека. Она просила отца, чтобы художника отпустили, но отец только закрывал лицо руками и монотонно повторял: «Прости меня, прости дочка.»

В результате нервного потрясения у Ларисы открылся диабет.

С шестнадцати лет она была вынуждена колоться инсулином и следить за своим режимом питания. Ее не оставляло чувство дикого страха и физиологического отвращения к мужчинам. Отец продал проклятый дом и переехал в Киев.

— Все, — погладила она Фила рукой по лицу, — теперь ты знаешь все. Филипп молчал. До этой минуты ему казалось, что все главные неприятности в этой жизни случались с ним. Он был центром мироздания, и черная дыра пустых материнских глаз была его главной трагедией. Но в эту секунду дыра стала стремительно уменьшаться и превратилась в маленькую точку, а все освободившееся пространство заполнила Лариса. Многое стало понятно и в ее театральном таланте. Каждый ее выход в институте на репетиционную площадку был наполнен какой-то особой тайной. Простые этюды и упражнения давались ей с трудом — она как бы не понимала, как можно что-либо решить в этой жизни элементарно. Зато отрывки из классики, наполненные бурными переживаниями и страданиями персонажей ей удавались просто здорово. Она видела жизнь под необычным углом зрения, и это вызывало удивление у разумных людей и раздражение у пошляков.

Филипп не понимал, что происходит с ним, когда она выходила на сцену. Он влюблялся в нее тысячу раз и никогда не мог ответить себе до конца, что же именно так влечет его к ней. Вокруг было море других девчонок и случались всякие мимолетные знакомства, иногда весьма бурные, но никак не отвлекавшие его от влюбленности в свою Лауру.

Одно из таких приключений добралось до Ларискиных ушей, и она устроила, наконец, сцену ревности. Говорила она спокойно, с улыбкой, широко раскрыв свои наивные очи и нервно перебирая руками маленький кружевной платочек.

— Я понимаю, ты взрослый человек и тебя тянет к доступным женщинам.

— Все! Решено! Я произведу кастрацию и сделаюсь выдающимся тенором! — попытался отшутиться Фил.

— Нет, ты не станешь выдающимся тенором, — очень серьезно сказала Лариса, — каждый раз, когда ты меня будешь обманывать, Бог будет отрезать кусочек от твоего таланта!

— Вот когда он прикончит этот пирог, — ухмыльнулся Фил, — я стану тихим домашним животным! Этаким старым котом на твоем диване!

— Осел — тоже домашнее животное, — спокойно, с достоинством отпарировала его колкость Лариса и ушла в другую комнату.

Целую неделю она не разговаривала с ним.

Филипп понимал, что каждый его необдуманный шаг доставляет ей боль, но жизнь вокруг бурлила с такой энергией, что он не всегда контролировал собственные поступки.

В институте он был на виду. Актерский курс оказался тесен для его энергии. Фил писал пьесы и песни, сочинял капустники, побеждал на конкурсах, придумывал самостоятельные спектакли, и в результате, его перевели на режиссерский факультет.

По этому случаю он затеял сочинение рок-оперы, где вместе с Натали и гуру-Александром попытался изложить легенду о сотворении Киева. Работа шла трудно исключительно по причине сложных семейных отношений между его друзьями. Что-то рухнуло в этой внешне безмятежной и богемной семье, — Филипп не очень понимал, что именно происходит, и старался поддерживать добрые отношения с обеими сторонами конфликта.

В июне, за несколько дней до окончания учебного года, они все вместе отправились в студенческий лагерь, где Александр собирался все лето подрабатывать на жизнь концертмейстером. Вместо того, чтобы зубрить историю театра, веселая компания отправилась на берег Днепра разыгрывать историю Киева.

Лагерь был еще пуст, несколько ленивых рабочих вгоняли гвозди в дощатый пол столовой, а другие натягивали большие и маленькие палатки для студенческой орды, которая вот-вот должна была хлынуть на берег Славутича.

В нагрянувшей в лагерь компании было еще несколько ребят и девчонок, и вечером, у костра, собрался веселый коллектив. Где-то рядом в деревне раздобыли чудесного самогона, настоянного на разных травах, и самодельная зубровка отлично подогревала голосовые связки исполнителей.

Гуру и Фил играли на гитарах, еще один музыкант вставлял импровизации на валторне и на зурне, остальные использовали кастрюли, ложки и другие ударные инструменты. Эффект был совершенно потрясающим. Гулким эхом разносились по берегу реки звуки фантастической музыки: славянская терция, кавказский полутон и первобытная ритм-группа сливались в отблесках костра в языческое действо, совершенно раскованное, искреннее и подлинное:

Лариса хотела играть в будущей постановке легендарную княжну Лыбедь, ей безумно нравилось, что ее героиня жертвует собой и превращается в реку, которая сметает волной всех аварских воинов. Однако Филлипп хотел, чтобы она сыграла аварскую княжну-пленницу, и эта роль ей тоже нравилась. Лариса распустила волосы и словно заправская ведьма носилась вокруг костра, декламируя под музыку страстное признание аварки:

Откуда-то из палаток, расставленных по берегу Днепра, на звуки языческого шабаша подтягивались удивленные отдыхающие, но они не могли долго оставаться просто зрителями. Натали быстро втягивала их в круг, и через несколько минут они уже прыгали через костры и пританцовывали вместе с колдуньей Мамелфой:

И тени злобных аваров носились вокруг костра, не решаясь на открытый бой с дружиной Кия, и легендарная Лыбедь раскинула руки на краю обрыва.

И стала рать простоволосая пред ними, Как вызревшая под косу трава, Но тут случилось то, о чем поныне Гласит молва.

Лебедушка взошла к вершине кручи И пала камнем в голубой поток — И вздыбилась река волной могучей, И бой умолк…

Лишь в тишине нагрянувшей нежданно, Был слышен тихий, горький стон реки, Навстречу дню бежали мальчуганы, И плакали седые старики…

Трагический финал вызвал бурные дискуссии окружающих: кто-то утверждал, что существуют исторические свидетельства, противоречащие легенде, но где эти свидетельства, никто не мог сказать; кто-то отстаивал право поэта на вымысел и утверждал, что не имеет значения, были ли вообще в истории Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь.

— Это совсем не вымысел, — негромкий женский голос остановил спорящих. Красивая женщина в белом платке, накинутом на плечи, вошла в круг света, и по белому покрывалу заплясали красные отблески кострища.

— Если вы отправитесь в Ереван и попадете в библиотеку Матенодоран, то можете прочитать документ, который называется «Путешествие в землю Торонскую». Там все описано армянским путешественником, он в первом веке христианского летоисчисления встречался с Киевой, Хориевой и Гарцем. Гарц — это в переводе с армянского — змей, то же самое, что в переводе с древнеславянского — Щек.

Женщина присела рядом с Филом и, странное дело, они словно остались наедине. Вокруг продолжали шуметь и хохотать разгоряченные творчеством и самогоном зрители, но весь этот шум как бы отдалился от Фила, и на первом плане осталось только красивое лицо и белый платок.

— Я думаю, что ты родился под созвездием Скорпиона, — улыбнулась ослепительной улыбкой женщина.

— Отчего вы так решили? — растерянно переспросил Филипп и краем глаза увидел на противоположном краю круга горящие яростью глаза Ларисы.

— Решаем не мы, мы просто узнаем о принятых решениях, — поймала взгляд Ларисы жещина и положила свою руку на руку Филиппа:

— Здесь нам не дадут поговорить, пойдем к реке. Если ты опустишь прямую линию из центра созвездия Скорпиона, то увидишь, что твоя точка сегодня совпадает с моей.

Фила просто передернуло от ее слов.

Он вспомнил недавний разговор с Ларисой, а к тому же перед глазами вдруг замаячил пьяный богомаз из далекого детства, и разлился странный свет по карте на холодной крыше многоэтажки.

— Я тебя чем-то испугала? — рука женщины еще крепче сжала его руку. — Ты не должен ничего бояться. Просто ты должен идти туда, где тебя ждут.

— Фил! — глубоким сопрано окликнула его Лариса. — Иди сюда, пожалуйста!

— Сейчас! — махнул ей рукой в ответ Филипп, но сам не мог оторвать глаз от улыбки собеседницы, — Куда идти? — неожиданно осипшим голосом переспросил он.

— Отвечай сам на все свои вопросы, — засмеялась женщина, — но не делись ответами ни с кем. — Она встала и с усмешкой взглянула в сторону Ларисы. — Главное — тебе никто не должен мешать. Хочешь — завтра и уедем?

Перед глазами Филиппа вдруг отчетливо проявилась одесская ночь, отец и голос соседки по дачному домику:

— Ну, поехали со мной, — горячо шептала женщина, обращаясь к отцу, — ты же не любишь её, я знаю!

— Ты не понимаешь, — грустно отвечал отец, — у меня пацан растёт, он её любит, она — мать.

— Я буду любить его больше! — ещё жарче шептала женщина. — Что ты можешь ему дать в своём Киеве? Вырастет в подворотне. А у меня в Москве квартира, я кандидат наук, он будет как сыр в масле!

— Перестань, — тихо отвечал отец.

— Кто вы? — Филипп вскочил на ноги и крепко сжал руку женщины, но она легко освободилась от его железной хватки и поправила платок на плечах.

— Это не важно — кто я. Важно — кто ты. И я тебя ей не отдам. До встречи в Москве!

Она исчезла в складках покрова глубокой ночи, и только тут Фил увидел, что у костра кроме него и Ларисы уже никого нет, да и сам костер уже превратился в кучу тлеющих углей.

— Слушай, — обнял он Ларису, — какая странная баба подошла!

— Я видела, — сухо отреагировала она на жест Филиппа, — ты словно оглох, такое впечатление, что улетел на Марс.

— Нет, это не на Марсе, это в другой точке пространства, — попытался поцеловать ее Филипп, но Лариса оттолкнула его:

— В следующий раз, любимый, я вырву волосы любой суке, с которой ты соберешься в космос!

Ее просто колотило от ревности, казалось, что сейчас достанется и Филиппу, и любому, кто попадется под руку горячей аварской княжне. Было только одно средство от ревности, и Филипп потащил упирающуюся Ларису к палатке.

Ужасно было то, что они устроились по соседству с палаткой Натали и Александра. До самого утра оттуда раздавались звуки ссоры, плача и диких оскорблений в адрес Натали. Филипп никак не мог увязать услышанное с образом раскованного и демократичного гуру, и он только пожимал плечами на молчаливые вопрошающие взгляды Ларисы. Когда же она умудрилась задремать, Фил встал и вышел поздороваться с первыми лучами солнца.

У все еще слегка дымящегося костра сидел музыкант и тихо перебирал пальцами клавиши валторны. Он не издавал ни единого звука, но Филипп отчетливо слышал мелодию и видел, что музыкант слышит ее тоже.

— Как тебе это нравится? — спросил музыкант, но Филипп не успел ответить, как спросивший сам же и продолжил: — Всю ночь он вправлял своей чувихе мозги!

В этот момент перед ними возник Александр. Он, как ни в чем не бывало, продекламировал что-то из Хармса и предложил отправиться к реке на утренний заплыв. Филипп и музыкант двинулись за гуру в сторону реки по колючим устюкам скошенного камыша, но через несколько шагов Александр остановился и указал пальцем на стог сена на краю луга, в утренней дымке казавшийся высокой горой. — В три шага! — крикнул странную фразу Александр и помчался в сторону стога.

Не сговариваясь, Фил и музыкант рванули за ним, и Филу показалось, что он сделал, действительно, всего лишь несколько гигантских шагов и оказался у подножия высоченного травяного холма. Более того, он увидел, что Александр, не останавливаясь, взбежал на самую верхушку стога, и самое удивительное, Фил и музыкант проделали то же самое, словно и не было перед ними пусть и пологой, но трехметровой стены.

Они стояли на вершине.

Туман закрывал землю, и от этого терялась перспектива реальной высоты холма. Казалось, что под ними гигантская пропасть.

Над рекой поднимался плавно раскаляющийся блин солнца, и волны света растекались по ослепительно желтому песку берега, по густой зелени камышей и по нежно-голубому поднебесью.

Гуру раскинул руки, и Филипп понял, что сейчас услышит некое откровение, которое многое прояснит ему самому.

— Никогда не женитесь на артистках, — произнес Александр торжественным голосом, — они все бляди и предательницы!

Он соскочил со стога и помчался дальше, к реке. Музыкант странно хмыкнул и помчался за ним, напевая дурным голосом: «Не женитесь на курсистках, они толсты, как сосиски.»

Филипп слез со стога и заковылял назад, к лагерю, проклиная торчащие устюки осоки и не понимая, как он мог минутой раньше бежать по этому полю.

Рок-оперу они не дописали.

Натали разошлась с Александром, и след гуру затерялся в каких-то странных житейских переплетениях, в которых он оказывался, вдруг, мужем дочери начальника КГБ, затем заключенным, под порядковым номером, музыкантом приморского ресторанчика и вновь преподавателем музыкального училища в Киеве. Физически он где-то существовал, но его духовное присутствие не ощущал никто, словно в тот памятный утренний час его существо раздвоилось, и тело выплыло из холодных днепровских волн, а дух отца-настоятеля свободных и раскованных хиппи пошел на дно, вместе с пошлым утверждением — «Все они — бляди...».

О женщине в белом Филипп не вспоминал до самого конца экзаменов, но тут случилось побывать в Киеве одному из Московских театральных мэтров, и энергичная дочка одного из великих украинских актеров организовала для него на дому показ лучших работ студентов института.

Мэтр был известным балетоманом, режиссером, критиком и педерастом одновременно. В Москве это не вызывало такого раздражения, как в Киеве, где гомиков беспощадно сажали в тюрьму, невзирая на их творческие достижения. Борис Александрович манерно откидывал тонкие пальцы, унизанные крупными дорогими перстнями, но курил, почему-то, дешевые папироски. Филипп показал веселую сказку, которую разыгрывал вместе с сокурсниками в лубочном скоморошьем стиле. Мэтр благосклонно просмотрел часовую программу показа и отправился в соседний зал на званый обед, но вскоре оттуда выбежала с радостным известием взволнованная дочка украинского классика:

— Филипп! Тебя приглашают в Москву! Твоя работа очень понравилась, и ты сможешь учиться у Бориса Александровича на курсе. Завтра он ждет тебя для беседы к десяти утра в гостинице Октябрьская!

Взволнованная хозяйка убежала обратно к высокому гостю, а Филипп и его артисты многозначительно переглянулись между собой.

— Это шанс, старый! — восторженно хлопнул Фила по плечу сокурсник. — Станешь столичной штучкой!

— Только попку приготовь, — ехидно заметил другой.

Все дружно засмеялись и стали развивать пикантную тему.

Филипп весело отшучивался, а из головы не выходили слова незнакомки у ночного костра: «До встречи в Москве».

— Не слушай их, Фил! — Лариса обняла его за плечи. — Они просто завидуют! Помнишь эту бабу в белом платке, в Конче-Заспе? Она тоже тебя в Москву звала.

— Да что у них там, в Москве, сплошной бардак, что ли? — развел руками Филипп, и они дружной компанией отправились пить крепкий студенческий кофе.

Балетоман, режиссер и театровед уехал в далекую столицу в одиночестве, а Филипп с оравой таких же как он нищих студентов навострил лыжи на летние заработки.

В стройотряд.

В Тюмень.

Лариса подрядилась на работу санитаром в бригаду «Скорой помощи». Это был один из способов Ник Ника окунать студентов в реальность жизни — он помогал своим ученикам устроиться либо в «скорую», либо в психиатрическую лечебницу. Грань жизни и смерти, грань сознания и безумия проступала в этих точках жизни с особой четкостью и откладывала в эмоциональную память молодых артистов неоценимый запас информации. Кроме того, для многих это были вполне ощутимые подработки к нищенской стипендии.

В день отъезда Фила Лариса отпросилась с дежурства и устроила прощальный ужин при свечах. Она вообще обожала зажигать свечи, а в этот день устроила просто «свечепредставление». Подсвечники, канделябры и просто баночки были расставлены прямо по полу в каком-то только ей ведомом порядке, и Филипп не сразу догадался, в каком именно.

— Ну, думай Петька, думай, — подзадоривала его Лариса не давая распечатать бутылку любимого «Токайского».

— Некогда думать, паровоз уходит через два часа! — приставал к ней с поцелуями Фил.

— Догонишь самолетом, — упорствовала Лариса.

— Хорошо, — сдался Фил, — думаю, — и внимательно уставился на горящие огоньки. Краем глаза он заприметил краешек старой карты, и догадка осенила его: — Это наши созвездия! Вот мой Скорпиончик, а это твой Рачок его клешней за хвост ловит!

— Умница, — поцеловала его в лоб Лариса каким-то особым образом. Иногда в ее поцелуях проскакивала совсем не любовь, не страсть, а какая-то материнская нежность, и это всегда приводило Фила в чувство растерянности.

— Давай выпьем за нас, — она поставила на стол бокалы, и Филипп наполнил их золотистым вином.

— За нас! — поднял он бокал над столом и протянул навстречу Ларисе.

Она не стала торопиться с ответным движением и заговорила после долгой паузы:

— Филипп, — очень серьезным тоном произнесла она его имя полностью, что делала крайне редко. — Я все чаще думаю о нашем будущем, — он сделал протестующий жест, но Лариса остановила его встречным жестом, — я очень прошу дослушать меня до конца! Ты не знаешь, на что ты идешь. Ко мне цепляются всякие болячки, я не слезаю с инсулина, и дальше будет только хуже. Ты талантливый человек, и тебе нужно потратить свою жизнь не на то, чтобы выхаживать меня по больницам. У нас есть еще шанс остановиться. Ты уезжаешь на два месяца, я тоже буду одна. Мы должны понять — если мы можем прожить друг без друга, значит нужно сказать об этом глядя друг другу в глаза.

— Девушка, вы о чем это? — попытался все-таки соскочить с драматического тона разговора Фил и чмокнул Ларису в щеку.

— Я знаю! — вдруг схватила она его двумя руками за край стройотрядовской курточки. — Я знаю, тебя все равно уведут от меня! Я чувствую это! Но ты абсолютно свободен, ты должен всегда оставаться таким как сейчас, ты должен писать, и тебе никто и ничто не должно мешать!

В этот момент раздался звонок, и в квартиру ввалился Валерка, однокурсник Филиппа и полный его антипод. Он был значительно старше других студентов на курсе и пытался всегда выглядеть неким всезнающим отцом-настоятелем неразумных отпрысков. Парень он был неглупый, но какой-то вечно копающийся в себе, бесполетный, зажатый внутренне и внешне, с явной печатью судьбы брюзги-неудачника. Он часто боялся показаться смешным, и это всегда было смешно. Он тоже ехал на стройку и явился сообщить, что отправление поезда перенесли на час раньше.

Выяснилось, что времени у них осталось только выпить по бокалу вина и нестись на посадку, что они и проделали в суете сует. При Валерке особо было ни поговорить, ни попрощаться. Фил чмокнул Ларису в щеку и шепнул: — Выбрось все глупости из головы! Я напишу тебе руководящие тезисы! На вокзале, возле эшелона, толпились группки стройотрядовцев и носились вдоль вагонов комсомольские бонзы, которые не могли свести концы с концами и решить вопрос своевременной отправки поезда. Несколько раз раздавался вопль: «По вагонам!», но всякий раз поезд дергался и останавливался, так и не тронувшись с места. Все это время толпа дружно орала песни под гитары, втихаря заправлялась спиртным, хотя по уставу это было строго запрещено, и перманентно прощалась с провожающими. Мальчишки и девчонки были трудно отличимы друг от друга. Зеленая униформа нивелировала пол и возраст, за исключением редких по своим формам барышень, на которых и так все обращали повышенное внимание.

Наконец выяснилось, что какие-то автобусы не успевали подвезти каких-то бойцов из дальних районов. Начальник вокзала матерился, не стесняясь многосотенного окружения, и в конце концов перенес отправку спецэшелона еще на два часа.

Ничего не объясняя окружающим, Фил ткнул гитару и вещмешок Валерке в руки и рванул бегом в сторону остановки такси.

— Это бессмысленное мальчишество! — вякнул ему вслед старший товарищ, но Фил уже вычислил зеленый огонек свободной машины.

Он не успел прикоснуться к кнопке звонка, как двери распахнулись и Лариса, в длинной ночной сорочке, горячая, как натопленная дровами печка, повисла у него на шее.

— Ты должен был вернуться! Я знала это — ты забыл фотоаппарат!

Он не стал расспрашивать, откуда у нее столь точная информация, и рассказывать о безголовости организаторов. Он жадно ловил тепло ее тела. Они говорили друг другу какие-то слова, но слова в этот миг ничего не значили и не обозначали, странное ощущение полной глухоты и оторванности от всего остального мира не оставляло Фила, и только время от времени на его губы попадали соленые капли с ее ресниц.

Студенческий десант отправился в дальний путь только в шесть утра.

Измотанные ночными бдениями стройотрядовцы завалились по полкам, и могучий храп ритмично давил на барабанные перепонки бодрствующих индивидумов.

Филипп не мог сомкнуть глаз. Устроившись на краю нижней полки, он пощипывал струны гитары и тихо напевал свою очередную песенку:

Просыпаться бойцы стали уже на подъезде к Москве.

Здесь к украинскому эшелону прицепили дополнительные вагоны набитые оравой столичного разлива, и внутри состава пошел активный процесс брожения, смешивания, неожиданных энергетических взрывов и контактов, а также повышенное выделение адреналина и серотонина в заряженных молодостью организмах. Все эти реакции приводили к предсказуемым результатам: вокруг гитаристов быстро образовывались компании, в тесных купе крепчал дух полтавского самогона и московской колбасы, а руки мальчишек и девчонок непроизвольно находили друг друга под дружный стоглоточный вопль: "Наш адрес не дом и не улица, наш адрес — Советский Союз!..."

В общем гаме и шуме, в бесконечных рукопожатиях, знакомствах и тусовках отодвигались в дальние уголки памяти Филиппа вокзал, Киев, ночь. Он пытался остановить это движение, но поток новой информации захлестнул его и властно переносил его из времени прошлого во время настоящее.

"По просторам счастливой Родины к передовым рубежам битвы за Тюменскую нефть неслись строители светлого будущего "

(Газета "Правда")