PHANTOM@LOVE.COM (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Глава седьмая. День Победы

Филя напрасно ожидал от школы больших неприятностей. Первых четыре года он успешно эксплуатировал свою блестящую память и неиссякаемую энергию, посему домашние уроки готовились в полчаса, и дальше можно было жить нормальной человеческой жизнью — гонять в футбол, играть в «буру» и в «очко» на крыше сарая или затянуться с пацанами сигареткой «Шипка», а то и «Примой»- у кого что курили родственники. Иногда, конечно, доставались экзотические экземпляры, — так, например, друг Сашка притащил болгарские сигареты с фильтром, а сам Филька выудил из дедова серебряного портсигара несколько душистых папирос с иностранным названием «Герцеговина Флор». Регулярно дед курил «Казбек», а эти папиросы хранил в портсигаре и выкуривал одну — две в День Победы, девятого мая.

Пока Верка училась в той же самой школе, Филе была гарантирована полная неприкосновенность со стороны великовозрастных хулиганов: сестра была тяжела на руку и скора на расправу с его обидчиками.

Но к пятому классу Фильке пришлось рассчитывать исключительно на свои силы: в шестнадцать лет сестра школу бросила и скоропалительно вышла замуж. Мужу её было семнадцать, они беспрестанно ревновали друг друга, ссорились и дрались, затем мужа забрали в армию, а Верка осталась жить с его родственниками и с прибавлением — хилым, тщедушным пацанёнком.

Что касается школьных занятий, то несмотря на свой удивительно маленький рост, Филя умудрялся через любое плечо «содрать» контрольную по языку; математику за него делал друг Сашка, а сочинения по литературе он с гордостью писал сам.

После первого же письменного опуса Клара Николаевна вызвала его в учительскую и со смехом и слезами умиления на глазах прочитала коллегам стихотворную поэму «Зелёный лагерь», которую Филя настрочил за сорок пять минут, отведённых на свободную тему «Как я провёл лето».

— У Пушкина слямзил? — подозрительно переспросил директор Иван Михайлович.

— Что вы, Иван Михайлович, — всплеснула руками Клара Николаевна, — влияние несомненное, но сюжет собственный!

Подозрения «дира» до глубины души оскорбили Филю потому, что хотя он и знал наизусть «Сказку о царе Салтане», но странную способность рифмовать собственные мысли обнаружил вполне самостоятельно, без всякого Пушкина, в пионерском лагере «Зеленый» в пригороде Киева Ирпене. Да, конечно, Вера Владимировна, Сашкина мама, заставила Филю прочитать Пушкинские «Египетские ночи», пока Сашка, напрочь лишённый от природы слуха, издевался над роялем. Но когда он, Филимон, попытался повторить описанную поэтом игру в «буриме», то у него получилось это легко и просто.

— А вы, Иван Николаевич, в «буриме» играете? — задиристо спросил

Филя.

Директор, демобилизованный офицер прошедший всю войну, вздрогнул от прямолинейного вопроса, но честно сознался:

— Да нет, я всё больше в «подкидного». Или в домино!

Клара Николаевна вежливо кашлянула и что-то жарко зашептала на ухо директору.

— Не может быть, — отмахнулся Иван Николаевич, — вот так, сходу?

Он с ещё большим недоверием посмотрел на Филю и вдруг грозно выпалил:

— А ну, чеши — «водка, селёдка, пионер»!

Филька знал, что как всякий любитель, впервые дающий задание игроку в «буриме», директор даст очень близкие и даже уже рифмующиеся слова. Более того, сочетание «водка — селёдка» было как бы обязательной программой любого из приятелей Алика-боцмана, который уже давно вышел из тюрьмы и с гордостью демонстрировал по вечерам залётным дружбанам Филькины способности, не бесплатно, естественно. За хорошую импровизацию взималась плата в стакан портвешка, за две — бутылка. Алик был строг, Фильке не наливал, но давал побренчать на своей гитаре и позволял стянуть сигаретку из пачки «Памира».

Не прошло и половины из отпущенной по правилам минуты на обдумывание, как Филя с достоинством произнес стих:

Хохот в учительской привлек внимание прохожих на улице, а когда отсмеялись, Иван Николаевич достал ручку и вывел на Филькином сочинении пять с минусом.

— А почему с минусом? — переспросил обнаглевший Филька, хотя прекрасно знал, что пару — тройку ошибок в тексте влепил обязательно.

— Потому что — не Пушкин! — строго нахмурил брови директор. — А ну, давай что-нибудь про сбор металлолома!

Филькина судьба была решена. Он был зачислен в школьную агитбригаду, где на десять девчонок он был единственным мужчиной. Его это ничуть не смущало, на всех смотрах художественной самодеятельности он лихо декламировал свои и чужие сочинения, хотя чужих становилось всё больше, и закончилось это сплошными поэмами про Партию и Ленина.

Еще два-три года учителя пытались вложить в его голову теоремы, формулы и таблицу Менделеева, но затем просто стали закрывать глаза на полное Филькино равнодушие к точным наукам. Победы агитбригады на смотрах и конкурсах приносили славу родной школе, а на математических конкурсах побеждал лучший друг Сашка.

Так Филе открылся первый способ эксплуатации Божьего дара.

Сложнее было с ростом.

Филя упорно не мог вырасти. Он был самым маленьким в классе и от этого самым задиристым. Он дрался по любому поводу, потому что девчонки не ставили его ни в грош — кому нужен был кавалер на две головы ниже дамы сердца? Нельзя сказать, чтобы при своих физических данных Филька всегда брал верх, но бился всегда достойно, и с любым противником.

Недостойные сильного мужчины чувства он испытывал только к двум людям: он опасался одноклассника Кольки, который был чертовски силён и всегда бивал Фильку, но больше всего неприятностей доставлял ему, как впрочем и другим мальчишкам, босяк, по имени Парэлык. Он был старше лет на пять и наводил ужас на школу, подлавливая по утрам пацанов в подворотне, за сто метров от школьного двора. Роста он был невысокого, но ледяные рыбьи глаза и авторитет старшего брата, который действительно когда-то кого-то убил, наводили страх на самых сильных, не говоря уже о мелюзге.

Жестом, из подворотни, Парэлык останавливал мальчишек, спокойно осматривал их карманы и собирал гривенники и пятаки, выданные детишкам на молочишко. Он действовал методично и аккуратно, никого не бил, но что было ещё страшнее — говорил тихо, грозил пальчиком и выразительно прикладывал его к губам.

Фильке каждый раз было стыдно и обидно до слёз, когда он попадал в лапы мерзавца, но страх сковывал всё его существо, когда он видел этот мутный взгляд.

Накануне девятого мая в школу несли цветы. Утром мама протянула Фильке рубль и распорядилась:

— Купишь на пятьдесят копеек тюльпаны на углу, а остальное — на мороженное!

Последнее время она не часто баловала Филю вниманием, была рассеянной, всё время куда-то убегала и приходила с работы поздно. С папой она постоянно ругалась по любому поводу, ревновала его к каждому столбу и часто доводила себя до истерики, перечисляя его опоздания после смены. Папа злился, брал шахматы и уходил к другу пить водку.

Возникал новый скандал.

Но накануне праздника все были в хорошем настроении, и папа, подмигнув Фильке, также сунул ему в карман наградной рубль.

То ли неожиданное богатство, то ли прозрачное майское утро, а может быть и ожидание завтрашнего праздника и выходного дня — вызвали у Фильки чувство восторга и радости. Он пронесся вприпрыжку мимо угла, где бойко торговали всякой всячиной, и только возле злосчастной подворотни вспомнил о необходимости купить цветы. Филя сунул руку в карман, достал два рубля, полюбовался на целое состояние и развернулся в обратном направлении.

— Эй.

Негромкий оклик из подворотни накрыл его чёрным мешком страха.

Это был голос Парэлыка.

А из Филькиного кулака торчали два рубля.

На цветы.

На мороженное.

На праздник.

Слёзы сами залепили густые Филькины ресницы, и он обречёно шагнул навстречу позору.

Привычным жестом Парэлык протянул руку, даже не удосуживаясь «шмонать» сопляка, и когда Филька расстегнул нижнюю пуговицу своего узенького плащика, то было понятно, что он сам вывернет карманы — не впервой ведь.

Носок Филькиного ботинка врезался в пах босяка.

Тот только охнул от боли и неожиданности, но когда маленький, но крепкий кулак въехал ему в глаз, Парэлык громко и грязно выругался.

На третий удар Фильку не хватило.

Он обернулся и побежал со всех ног, ожидая топота погони и удара сзади, но когда добежал до дверей школы, то никого за собой не обнаружил.

Весь день прошёл в мареве страха.

Домой он пошел окружной дорогой, боясь поведать о случившемся даже близким друзьям.

Утро следующего дня началось, как и все праздники.

Папа с Филькой собирались на демонстрацию, а мама резала овощи на салат «оливье» и жарила картошку на большой сковородке.

По улице двигались группы празднично одетых людей, они несли букеты бумажных алых маков, красные флаги, транспаранты и, главное, гроздья разноцветных шаров. Шары рвались из рук под порывами ветра, а иногда лопались по непонятной причине, хотя «причина», с рогаткой в руках, пряталась в ближайшей подворотне.

Филька не стрелял из-за угла, хотя рогатка у него была отличная — резина от кордовой модели, а скобки из медной проволоки. Оружие он применял только для самообороны и для стрельбы по воронам.

Активисты с повязками на рукавах сбивали группки в колонну, и организованная масса двигалась на исходную позицию у Владимирской горки, чтобы уже оттуда влиться в людской поток, проплывающий по Крещатику мимо праздничных трибун и членов политбюро на этих трибунах.

В самых первых рядах и в первых колоннах шагали ещё не старые люди, на груди у которых красовались боевые ордена и медали. Многие были в военной форме, а тех, кто вышел в гражданской одежде, выдавала военная выправка и гордая причастность к славе Победителей.

Папино место было в колонне завода «имени Артема», среди таких же молодых работяг и шумных молодиц в шапочках-улитках и платочках. Они щебетали, стреляя взглядами по лицам мужчин, и время от времени заводили песни во весь голос.

Мужики вели себя сдержанней, но уже перед главной трибуной дружным хором отвечали на лозунги-призывы, несущиеся из динамиков:

— Народу победителю — слава!

— Слава!

— Коммунистической Партии Советского Союза и правительству - слава!

— Слава!

— Политбюро ЦК КПСС.

— Ура!

Крик, шум, толчея.

Домой они вернулись часа через три. Взрослые собрались за праздничным столом, а Филька, наскоро проглотив тарелку салата и пару шпрот, сбросил с себя праздничные штаны и выскочил во двор.

Вечером, как всегда, был назначен салют.

Артиллерийские батареи устанавливали на Владимирской горке, и Филькина бригада решила во что бы то ни стало пробраться к заветному месту. Собрались во дворе, и первую попытку попасть на горку предприняли через вход возле фуникулёра. Разведка боем обнаружила вполне приличное армейское оцепление и стаю таких же мальчишек — кандидатов на проход из других районов. Тогда был предпринят партизанский манёвр: через черный ход трехэтажного дома на Михайловской, Филя с пацанами вылез на крышу, а оттуда на верхушку близко росшего к крыше каштана. Тихо, словно настоящие диверсанты, мальчишки спустилась за спинами оцепления и притихли в кустах сирени в ожидании темноты.

Томительные часы ожидания привели к оглушительному успеху в прямом и переносном смысле: пользуясь темнотой лазутчики пробрались к самой батарее, и когда грохнул первый залп салюта, то в голове у Фили что- то крякнуло, и зазвенело в левом ухе. Зато рядом на землю сыпались разноцветные металлические кружочки — заглушки от пиропатронов, их нужно было собрать побольше, чтобы с гордостью показывать на следующий день слабакам из восьмого номера.

Когда отгремела канонада, отряд вылетел из кустов и стремительной атакой в спину ошеломлённому оцеплению прорвался на площадь, забитую до отказа гуляющими киевлянами. Если не считать пары тумаков от солдат из оцепления, то поход можно было считать полной победой. Возвращаясь домой, мальчишки бурно обсуждали операцию, перебивали друг друга криками: «А я!» — «А как я дал.» — «А этот старшина за мной!»

Толпа редела.

Гуляющие разбивались на отдельные группки и растекались по боковым улицам и переулкам, взявшись за руки они высокими женскими голосами заводили украинские песни, а в нужном месте и в нужное время в хор включались слегка подвыпившие, но стройно подпевающие баритоны и басы.

Филька с друзьями пробился к родному «Гастроному» на углу Владимирской и Большой Житомирской и двинулся внутрь — врезать по стаканчику шипучей «малиновой».

Они столкнулись с Парэлыком на ступеньках.

Запихивая бутылку в карман он выходил из магазина и тоже не ожидал встретиться со старым знакомым.

Филька отчётливо увидел здоровенный синяк под глазом у врага, некий голос подсказывал ему, что может быть беда и нужно бежать, но хор других голосов подбадривал его возгласами: «Не бзди, прорвёмся!»

Глаза Парэлыка в первую секунду недобро вспыхнули, но тут же покрылись привычной серятиной, он двинулся прямо на Фильку и мальчишек — они расступились.

Не оборачиваясь, никак не выдавая своих чувств, Парэлык подошёл к двум собутыльникам, и они двинулись в сторону Гончарки.

— Ты чего?

Филя сообразил, что пацаны дергают его за рукав, не понимая, чего он уставился вслед местному авторитету.

— Да так, — выдохнул воздух Филька и грязно выругался.

В этот момент над головой взмыла одинокая сигнальная ракета и вспыхнула красным смерчем на тёмном ночном небе.

— Ура! — истошно заорал Филька.

— Ура! — подхватили его затею пацаны.

Они орали ура», прыгали, свистели и хохотали, и громче всех — Филька. Прохожие не сторонились и не пугались шумной стаи, многие покрикивали вместе с ними, и уж совсем не нашлось никого, кто набросился бы на них с нравоучениями.

Потому, что был такой день.

День праздника.

День Победы.

И приснился этой ночью странный сон Филе: он летел над землёй то резко пикируя вниз, то взмывая прямо навстречу солнцу. Летел он не на истребителе, а так, сам по себе, расставив руки. Под ним мелькали густые леса и широкие реки, он видел горы и долины, но нигде не видел ни единой живой души.

Но тут он услышал чей то голос:

— Сюда.

Он радостно взмахнул руками и завис над изумрудной поляной на берегу реки.

— Здесь, — настойчиво повторил голос.

Тут всё вокруг завертелось, и Филю понесло прямо к земле, да так быстро, что просто дух захватило. Он силился повернуть, замедлить ход, но земля неумолимо приближалась, ускоряя своё вращение.

Но сон не окончился на этом.

Он увидел во сне самого себя: вот он резко вскочил на раскладушке и прислушался к окружающему миру. Тихо переговаривались ходики на стене и толстый будильник на буфете, там же, на ручке дверцы буфета, светилось мамино фосфорное ожерелье — последний писк моды. Он встал с постели, взял карандаш и тетрадку и вышел на цыпочках из комнаты. Бесшумно миновав длинную кишку коридора, он добрался до кухни и присел у тумбочки Анны Абрамовны, стоявшей прямо у окна во двор. Яркий отблеск лунного света пролёг по белому полю стола и осветил разлинеенный листок из школьной тетради.

Странное чувство овладело Филей: он видел со стороны странное движение вокруг своего тела — мириады вспыхивающих и гаснущих точек вращались вокруг головы.

Он почувствовал лёгкий гул в голове, словно точильщик правил бритву в его мозгах, дышать стало легко, а можно было и вообще — не дышать.

Волна необыкновенной радости накатилась на всё его существо, и он нырнул в этот манящий поток ощущений.

Филимон поставил три точки после слов «к Богу», хрустнул онемевшими пальцами, и подойдя к окну, распахнул его настежь.

Яркий отблеск лунного света пролёг по подоконнику и осветил белоснежную стопку листов с отпечатанным текстом.

Фил почти физически ощущал присутствие мальчика, он не мог ему ничего сказать, а тот не мог ничего ему ответить. Некая блестящая прочная нить словно прошила насквозь пространство и время и звенела в душе у каждого из них, как натянутая гитарная струна.

— Ре, — спела струна Филимону.

— Си, — отразилась она же на Филькином ладу.

— Соль, — подтвердила она правильную гамму обоим.

— Дзен.

Странный отзвук гитарной струны в голове не прекращался, но не он волновал Филю: унылый, протяжный стон деревянной волынки и резкие удары бубна слышались в глубине Гончарного Яра.

Тут весь этот клубок деревьев, кустов, гор и пригорков двинулся — как в кинотеатре «Кинопанорама» — прямо на Фильку, и он увидел на вершине приблизившейся Лысой горы самую натуральную колдунью.

Она помешала варево в большом чане, отхлебнула из большой деревянной ложки и быстро запричитала:

— На свадьбу лиходеи всегда зарятся, и они всякую свадьбу разведут! Ну, меня и зовут люди: «Пойдём, Мамелфа, на подмогу!» А помощники у меня завсегда есть. Когда гроза в дерево бьет, то в том дереве стрелка бывает от грозы, она такая махонькая, как вот камешек какой, а надо примечать. Вот если какую свадьбу закрепить надо, я пойду в ту избу, а стрелку за пазухой держу. Как это жених аль невеста отвернётся, я их и обведу! И теперь их не разведёшь! Воду нашепчу, стрелку в неё положу, они воду выпьют, а я заговор скажу — и крепко будет.

В клубах дыма, поднимавшегося над чаном, мелькнуло прекрасное женское лицо, затем вокруг него стали возникать другие лица, фигуры людей и животных, взлетели вверх мечи и засвистели стрелы, вздыбился конь под белокурым седоком и рухнул на смуглых широкоскулых противников.

Гончарный Яр и колдунья уехали на своё место, а вместо них в оконном проёме оказалось узкое горбоносое лицо человека в странной шапке-балдахине с вышитым золотым крестом на лицевой стороне головного убора. Он говорил с неистребимым кавказским акцентом, словно папин приятель Марат, который учил Филю, как заворачивать бастурму и зелень в тонкую лепёшку, и дарил на праздники красивые бутылки с коньяком.

— Э! — протяжно начал горбоносый незнакомец. — В земле Торонской знак оставлен. Давно. Узнай про Киёву, про Хориёву, про Герца и сестру их Лыбедь.

Тут незнакомец закашлялся, как дед Кирилл, и добавил:

— Знаки не ищут — они находят нас! Только не проспи…

— Хорошо, — согласился Филька, — уже вставать?

— Вставай!

С этими словами незнакомец превратился в папу, который склонился над Филькиной раскладушкой и тихонько тряс его за плечо:

— Вставай, сын! Разведчиком ты точно не будешь — всю ночь во сне разговаривал!

Филька силился вспомнить сон, но ловил лишь какие-то обрывки, да и те растворялись в памяти, как колечки сигаретного дыма над головой у курильщика. Но, зато, он отчётливо представил себе дорогу в школу и подворотню. Наскоро проглотив чай и бутерброд с «докторской» колбаской, Филька незаметно для папы с мамой засунул руку за печку и вытащил оттуда немецкий штык-нож с хищным орлом на рукоятке. Штык он отыскал среди прочих железяк в сарае у деда Кирилла. Вместе с толстым Вовкой он отдраил его кирпичной крошкой от ржавчины, и при первом же появлении во дворе точильщика — наточил. Тот поначалу не хотел возиться с устрашающим клинком, но Вовка дал ему два рубля, и точильщик согласился. Теперь они с Вовкой владели оружием по очереди, дав страшную клятву не потерять нож и не показывать его родителям.

Тяжёлый острый предмет выпирал из наполненного учебниками портфеля, и пришлось выбросить пару книг и тетрадей, чтобы не привлекать внимание окружающих.

Филька продумал всё до последнего шага: как он увидит бандита и сделает вид, что испугался; как, возможно, заплачет, подходя к нему на нужное расстояние, как выхватит из рукава оружие. Он не мог только решить точно две вещи: куда нужно ударить врага, и что он скажет маме, когда его заберут в тюрьму. В результате размышлений, он предположил, что это решится само собой.

При подходе к подворотне сердце его стало биться громко и часто, губы пересохли, а рука, державшая ручку портфеля, покрылась испариной. Буквально за несколько шагов до лобного места ему навстречу попался ещё не протрезвевший с вечера богомаз из реставрационных мастерских, что при Андреевской церкви. Тощий, длинный, в коричневой рясе и съехавшем на бок колпаке-шапке, богомаз увидел, как Филя схватился за пуговицу школьного пиджака, предусмотрительно одетого вместо длинного плаща.

Это были Веркины заветы и приметы.

Она учила Фильку всяким глупостям и при встрече с попами всегда хваталась за пуговицу: от сглазу.

Неудача не входила в Филькины планы.

Богомаза же сие действие отрока страшно разозлило, он подскочил к малому и схватил его за другую пуговицу.

— Не веруй в россказни и дурь мирскую! Не тебе решать, где оступишься, а где кладезь отыщешь, веруй в Отца и Сына и Святого духа и моли Господа о милости в житие земном и в царствии небесном!

Он вращал красными от перепоя глазами в одну сторону, а пуговицу — в противоположную, Филька оторопел и не знал, что ему предпринять, но тут богомаз выдрал «с мясом» злосчастную костяшку, отшвырнул в сторону и уже радостным тоном завершил утреннюю проповедь:

— В наказание — дастся тебе знание! Жизнь пройдёшь, вершин достигнешь, дважды смутишься, трижды услышишь, ничего не испугаешься, из огня и полымя выйдешь, а жизнь — вода разделит пополам!

Рявкнув последние слова на всю улицу, попик потащился к бакалейному отделу, где продавали с утра пиво, а Филька бросился искать свою потерю.

Пуговицу он нашёл, но тут вспомнил о главном.

Как ни странно, но у него прошло всякое волнение, а заодно и желание сражаться с мерзавцем-грабителем, но отменять принятое решение было не в Филькиных правилах.

Он достал штык, засунул его в рукав и шагнул к чёрной дыре подворотни.

Там было пусто.

Пусто там было и на следующий день.

И через неделю, и через месяц.

Парэлык исчез навсегда.

Ни на улице, ни в школьном дворе, ни возле «Гастронома», никогда в жизни Филька больше его не встречал. В окружении собутыльников этот тип ушёл в тёмно-синий майский вечер и словно растворился в пространстве Гончарного яра. Никто не говорил о нём, никто не строил никаких предположений относительно странного исчезновения Парэлыка. Самым удивительным было то, что никто из мальчишек и не вспоминал о нём, словно не было страха, слёз и позора, словно никто и не страдал от местного «соловья-разбойника», словно его и не было вовсе.

Мальчишкам хватало и других неприятностей в жизни.

Фильку подмывало рассказать всем и похвастаться, что это он, Филя, дал отпор подонку, но он знал, что никто не поверит, и придётся доказывать истину кулаками.

И он промолчал.

А трофейный штык — нож отдал толстому Вовке.

Подальше от греха.