PHANTOM@LOVE.COM (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Глава шестая. Остров

В короткий промежуток времени жизнь Филимона обрела вполне ясные очертания. Работать приходилось много: ежедневные новости, репортажи, интервью. Всё это было увлекательно, хотя и довольно утомительно — хозяин знал своё капиталистическое дело и выжимал из каждого сотрудника максимум возможного. Оказалось, что видный и солидный Михайло лишь главный менеджер, а с владельцем телекомпании Филимон познакомился буквально через несколько дней после начала работы. Это был день зарплаты, и все сотрудники студии группировались вокруг владельцев автомобилей. Желающих добираться до Житомира электричкой или автобусом было мало. В этом городе находился главный офис компании, и все сотрудники должны были ехать за жалованием именно туда. Ехали почти час до городского центра, а затем еще долго кружили по лесным дорогам, натыкаясь время от времени на огромные поместья с собственными озерами и конюшнями. За очередным забором из вековых сосен обнаружился особняк на пригорке, в котором жил и работал Марко Пивень, босс. Всей гурьбой приехавшие ввалились в дом, где Филимону открылась странная картина. В небольшой комнатке, между стиральной машиной и еще каким то агрегатом сидела хрупкая девчушка и просматривала кипы бумаг. Другая барышня сидела у телефона и скучно отвечала на звонки желающих подписаться на англоязычный канал. Время от времени в помещение входила женщина и заправляла машинку новой партией белья, при этом она громко выговаривала шустрым детишкам и переговаривалась с самим Марком, который отвечал ей высоким тенором со второго этажа дома. Ждать пришлось больше трех часов. За это время Филу рассказали много интересного о владельце компании и его привычках.

Марко был патологическим жмотом. Шикарная студия в центре Киева была дорогой рекламной вывеской, а весь остальной организм компании располагался в житомирском лесу, в его доме, между стиральной машиной и холодильником. Здесь, в одной из комнатушек, допотопной камерой снимались унылые рассуждения хозяина и его гостей о судьбе еврейского народа и о проблемах Прогрессивной Украинской Синагоги, которой руководил все тот же Марко Пивень. Он пытался придать своему религиозному направлению размах и масштаб, активно пропагандировал нововведения в многовековом обряде и незыблемых традициях еврейского храма, надеясь привлечь в свои ряды новоприбывших эмигрантов.

Цель была трудно достижимой.

Ортодоксальные раввины предавали его анафеме за разрешение приезжать в синагогу в субботу на автомобилях и за попытку включения сала в список кошерных продуктов.

Кроме того, в молодости Марко пытался сделать карьеру украинского телевизионного продюсера, но без видимых успехов, а в среде эмиграции он нашел потрясающую компенсацию своим творческим амбициям и несбыточным планам. Единственное, что его дико раздражало, это необходимость платить эмигрантам деньги за работу. День зарплаты был для Марко днем адских мук. Он заставлял работников ехать за чеком сто двадцать километров, долго прятался в разных углах своего убежища и лишь под вечер выскакивал с пачкой конвертов в руке и раздавал их совершенно одуревшим от ожидания людям.

Суммы были мизерными. Вместо двухнедельной оплаты, он платил дважды в месяц, чем экономил на каждом работнике зарплату за четыре недели в год. Всевозможные расходы и комисионные, положенные рекламным агентам, он выплачивал от случая к случаю, всячески оттягивая и этот акт. О приобретении аппаратуры или новых кассет с ним мог разговаривать только железный Михайло, который и тянул-то, в основном, весь груз повседневного производства.

Обо всем об этом шепталась толпа во дворе босса, Марко Пивня, а он, тем временем, хохотал истерическим смехом в глубине дома, готовясь к ненавистной процедуре раздачи чеков.

Филимон понимал, что англоязычным батракам выбирать особо было не из чего. Даже Пола Валенти, звезда американского экрана, тихо роптала, но исправно выполняла объем работы равный дневным усилиям рабочей лошади.

Иногда просто не хватало сил, если учесть, что, вернувшись поздно домой, Фил немедленно усаживался за работу, а точнее — работа усаживала его за компьютер. Звуки невесть откуда знакомых голосов, узнаваемые лица и ситуации, жизненные повороты, неожиданные для него самого, складывались в главы чьей-то давно промелькнувшей жизни. Казалось, что на самом деле все это происходило именно с ним, только в другое время, и он просто немножко подзабыл ход событий, а теперь прилежно вспоминал.

Повседневные заботы являлись поутру: работа, знакомства, встречи, старые друзья, которые, все-таки, разыскали его. Бэн и Мирон благополучно отогревались от зимних холодов под крымским майским солнышком, когда обнаружили физиономию старого товарища на экране телевизора в программе эмигрантского канала. Они немедленно примчались в Киев и попытались утащить Филимона на курорт, но канал телевидения работал ежедневно и прогулки по ялтинской набережной пришлось перенести на неопределенное время.

Этот телеканал был просто спасением для стариков-эмигрантов — они даже не питали надежду выучить абсолютно чужой для них украинский язык. Им было всё равно, что смотреть, лишь бы на родном, на английском, тем более было приятно увидеть на экране себя и близких, что и устраивал им Михайло, придумав простую, «как репа», программу, под названием «Hello, my dear emigrants!».

Пола Валенти и Фил, в сопровождении оператора, выруливали на улицы Подола и их немедленно окружала толпа любопытных и желающих попасть на экран телевизора. Говорить можно было на любую тему — толпа всё знала, во всём разбиралась и всему выносила строгие суждения. Доставалось всем — от президентов и королей, до самих телевизионщиков. Их учили: как и что нужно говорить, как одеваться, как относиться к сионизму, антисемитизму и панамериканизму, какие фильмы показывать, а какие выбросить на помойку, как украинцам противостоять экспансии Китая и как растить детей в эмиграции. Разговор шёл в совершенно безапелляционном тоне, иное мнение не допускалось или немедленно высмеивалось и разбивалось в пух и прах. Спасало обычно то, что находилась в толпе какая-нибудь душевная женщина, которая начинала нападать на критиков с криком: «Мы их любим, мы любим наше телевидение, чтоб вы нам были здоровы!» и вся критика отступала на второй план перед «гласом народа», который, как известно из латинского выражения, — «глас Божий.»

И личная жизнь Фила причудливо смешивалась с работой. Его узнавали — в магазине, на улице — и без тени стеснения обращались к нему как к старому приятелю, или неприятелю.

Непередаваемую непосредственность проявляли дамы в торговых рядах супермаркета.

Так, заскочив однажды за селёдочкой и пивом в огромный продуктовый «Intегпаtiопаl»на Верхнем Валу, Филимон стал соучастником эстрадного скетча. Солидная дама, стоявшая в полуметре от него, ткнула в бок соседку по очереди и, ничуть не стесняясь присутствия Филимона, во весь голос объявила:

— Сима, это — он!

Вышеуказанная Сима с удивлением обернулась и, не обнаружив рядом никого, кроме Фила, не менее громко поинтересовалась:

— Кто, «он»?

Солидная несколько даже разозлилась непонятливости подруги и ещё громче пояснила:

— Ну, этот, из новостей!

Сима быстро оглянулась и, прищурив глаза, пробуравила Филимона насквозь:

— Ты сошла с ума, Лиля! Тот же интересный такой мужчина, а этот похож на твоего мужа!

Очередь стала прислушиваться и присматриваться к герою сюжета, и, чтобы снять напряжение, Фил весьма доброжелательно, но с намёком, обратился к приятельницам:

— Девушки, я вам не очень мешаю своим присутствием?

Солидная даже всплеснула руками:

— Сима, ты слышишь этот голос? Я не ошиблась! Это — таки он!

— Таки, да, — нехотя признала своё поражение Сима, но нашла способ компенсировать промах, — а с виду, на экране, так приличный человек.

В другой раз, в мясном отделе, знакомая продавщица, завидев Фила, призывно махнула ему рукой и прервала свой диалог с пожилой сухонькой старушкой, которая уже минут двадцать решала гамлетовский вопрос — брать фарш или не брать.

— Идите сюда, я вам всё дам!

— Всё не осилю, а свиных биточков штук пять дайте! — обрадовался Филимон и придвинулся к витрине поближе.

Недовольная отсутствием внимания к её проблеме старушка обернулась, желая увидеть, какой такой-сякой, перетакой, отвлекает её продавщицу. Она мгновенно узнала Филимона и воскликнула в искреннем возмущении:

— Ой, вы что — едите свинину?

Возможно Филу пришлось бы пережить минуты глубочайшего публичного позора за свои некошерные вкусы, но его знакомая продавщица первую половину своей жизни прожила в Бруклине, на Брайтоне, и её ответ старушке не заставил себя ждать. Она радостно всплеснула руками и удивилась:

— Он ест свинину? Послушайте, Маня, а я вас что, собакой всю жизнь кормлю?

В принципе, и дома, в Америке, Филу приходилось быть узнанным в толпе, особенно после спектаклей. Но там, дома, известность растворялась в количестве людей и площадях городов, а здесь — концентрировалась в тесно сжатом со всех сторон пространстве англо-говорящей общины, где все знали про всех и все знали про всё, где люди старались правдами и неправдами зацепиться друг за друга, чтобы можно было добраться до берега и не утонуть в море чужого языка и образа жизни, выбраться, выжить и закрепиться на этом спасительном островке, по имени «эмиграция».

Удивительно было другое. Ни Давид, ни его помощница упорно не давали о себе знать. Каждый раз включая компьютер Фил готовился увидеть укоризненный взгляд Натали либо колючие глазки коротышки, но экран был чист.

Фил воспринял этот факт как очередной трюк хитрого Давида и решил не забивать себе голову догадками. Миллион ежедневных забот служил отличным способом не думать о грядущих завихрениях судьбы.

Мучительной проблемой было незнание украинского языка — Филу приходилось регулярно прибегать к помощи друзей и знакомых, чтобы заполнить элементарную анкету или квитанцию, позвонить по телефону в банк, в страховую компанию, в любое другое учреждение, поэтому он, как и тысячи других новоприбывших, стремился пользоваться теми фирмами, в которых работали братья-эмигранты. Таким образом Фил очутился в том замкнутом кругу, в котором, на первых порах, оказывались тысячи других переселенцев. Но это было его работой, и он не особенно стремился вырваться из эмигрантской прихожей в парадные залы новой жизни. К тому же, никого в тех залах не встречали с распростёртыми объятиями — любой эмигрант, освоивший язык, давал фору по цепкости и работоспособности изнеженным благополучием и благосостоянием аборигенам и вызывал у коренных жителей естественное чувство неприязни.

Можно было бы, по старой исторической схеме, пришить этой неприязни флаг антисемитизма, но реальность показывала, что русскому и китайцу в Украине было ещё горше: их не только не любили — их боялись. Призрак Российской империи и новый Великий Китай вызывали одинаковые опасения. Образ Америки, ассимилированной азиатами в считанные десятилетия, стоял ярким примером перед Украиной и другими странами Европы.

Эти и другие проблемы мирового масштаба широко обсуждались активистами-пенсионерами в телевизионных программах англоязычного телевидения, и пожилые политические обозреватели молодели на глазах, упиваясь свободой слова и возможностью самовыражения. Пусть даже несколько запоздалого…

Перекантовавшись несколько дней у гостеприимного Алекса, Филимон переехал в маленькую, но весьма уютную квартирку, которую ему с большим трудом удалось снять. Друзья предлагали Филу жить у них, что было бы выгоднее и дешевле, но он упрямо настаивал на адресе, который случайно встретил в отделе объявлений газеты «Новое английское слово».

Квартира сдавалась в доме номер двенадцать по улице Большой Житомирской.

Ни старой липы, ни трансформаторной будки, никаких сарайчиков и верёвок с белыми простынями — чистый асфальтовый блин под окнами. А на месте свалки и поросших диким кустарником склонов — огромный исторический парк «Гончарный яр». Чистенькие, мощенные красным кирпичом дорожки, аккуратненькие парочки прогуливающихся старичков и влипшие друг в друга влюблённые на свежевыкрашенных скамейках. И полная тишина.

Но когда наступал час летнего заката, и в распахнутом настежь окне отражались алые клубни облаков, плывущих где-то далеко, за горизонтом, Филу казалось, что вот-вот под окном забренчит старенькая семиструнка, и хрипловатый голос Алика-боцмана напомнит миру и всей честной компании о чём-то очень важном...

Эмигрантов в этом районе было мало, но до благословенного Подола было рукой подать. Фил любил пройтись пешком по улицам вечернего Киева, и друзьям оставалось искренне удивляться тому, что он знал все пути и проходные дворы в округе.

Самой короткой дорогой, по красивой деревянной лестнице, ведущей через Гончарный Яр, от Большой Житомирской до Подольского базара можно было дойти неспешным шагом минут за двадцать. Вдоль спуска высились двух- и трёхэтажные коттеджи, утопающие в море зелени. Кинозвезды, миллионеры и дипломаты облюбовали этот оазис тишины и теней прошлого, которые создавали особое поле в этом яру. Михайлова гора яркими огнями сияла над шикарными особняками, но гора Лысая, как и положено пристанищу ведьм, висела тёмным силуэтом в ночном небе, охраняя тайны, поведанные лишь однажды подольскому лекарю Мише Булгакову.

Этим маршрутом Филимон пользовался лишь под настроение и в одиночку. С друзьями он прогуливался по другим направлениям: до «Гастронома» на углу улиц Большой Житомирской и Владимирской, затем налево, и через сотню метров они оказывались в «туристической Мекке» Киева — на Андреевском спуске. Слева по ходу, серая гранитная лестница вела к фундаменту Десятинной церкви, которая много веков тому назад рухнула и похоронила под обломками первых киевлян, охранив их самой смертью от татарского глумления.

Там же и в том же сером граните застыло здание Исторического музея, а на противоположной горе сияла в огнях прожекторов космическая фантазия Растрелли — Андреевский собор. Напротив собора и музея громоздилось массивное серое здание кивской средней школы № 25.

На Андреевском спуске жизнь кипела двадцать четыре часа в сутки, как в старые добрые времена била она через край в закоулках нью- йоркского Гринич-Вилледжа или парижского Монмартра. Мастерские художников, магазинчики, выставочные павильоны и сувенирные лавки, пивные подвальчики и маленькие ресторанчики густо усыпали обе стороны старинного спуска. По его булыжной мостовой текла бесконечная река туристов, праздных гуляк и просто молодых людей, а по оба берега потока сидели художники-рисовальщики, мелкие торговцы сувенирами и просто пьяницы. Дорогой колорит этому району придавала шикарная пятизвёздочная гостиница «Замок Ричарда», действительно построенная в стиле старинного замка, и театр «Энивей», место паломничества киевских театральных эстетов и «лиц нетрадиционной сексуальной ориентации».

В один из первых походов в этот район Бен и Мирон устроили Филимону маленький сюрприз. В толпе ярко одетых туристов, тут и там, мелькали колоритные уличные гимнасты и клоуны, но друзья обратили внимание Фила на двух высоченных девиц в невероятно красивых кружевных платьях, сшитых в стиле парижской моды конца девятнадцатого века. Девы шествовали сквозь толпу под зонтиками, хотя ни дождя, ни солнца в этот поздний час не намечалось.

— Давай сфотографирую на память! — расчехлил свой голограммер Мирон, а Бен энергично включился в диалог с барышнями на приличном украинском, да с такой скоростью, что Филимон не мог разобрать ни слова.

Уже через минуту Фил позировал перед Мироновой камерой и восторгался красивыми ногами девиц. Ноги росли «от шеи» и дамы, с учётом высоченных каблуков, были на голову выше Филимона. На пятом или шестом кадре Мирон отдал команду фотомоделям:

— Поцiлуйте хлопа!

Фил догадался, что речь идёт о поцелуе, и с готовностью потянулся к одной из новых знакомых. Она откинула зонтик за спину, и, сквозь толстый слой косметики, в ярком свете уличного фонаря на лице очаровательной брюнетки проступила густая мужская щетина. Филимон окаменел от неожиданности, повторяя финал Гоголевского «Ревизора», но Бен заорал по-английски:

— Не вздумай отказываться! Засудят за оскорбление прав гомосексуалистов!

Не дожидаясь проявления толерантности со стороны Филимона, «она» прихватила его крепкой мускулистой рукой за плечо и смачно чмокнула густо напомаженными губами в щёку.

Мирон щёлкал непрестанно, и впоследствии, рассматривая шикарные голограммы, никто не мог даже предположить, что эффектная фотомодель — трансвестит; но в этот вечер этот снимок стал поводом для бесконечных шуток и подначек.

Временами Филу казалось, что стоит только повернуть за угол, и он окажется с друзьми в узких кварталах литл-Итали, а через сотню метров нырнет в бурный торговый поток Канал-стрит, и что окажется, что никуда они не уезжали из Нью-Йорка.

Но машина времени отказывалась работать так просто, и за углом оказывался очередной салон с очередными картинами и гравюрами либо очередная кафешка, в которой они с удовольствием выпивали по кружечке пива.

Бэн и Мирон уехали в Украину с жёнами и детьми давно, одними из первых, успели окрепнуть, обзавестись домами, но затем в их жизнь ворвался «вирус эмиграции». Этот термин придумал сам Филимон, наблюдая за странной закономерностью, с которой распадались на его глазах, казалось бы, счастливые семьи.

Одна из причин заключалась в том, что женщины адаптировались к новой жизни гораздо быстрее и активней: пока мужчины-эмигранты для прокорма семьи горбатились на развозке пиццы или крутили баранку такси, женщины получали новое образование, овладевали украинским языком и смело выходили на хорошую работу.

Они попадали в круг «других» мужчин.

Нормальные украинские особи мужского пола не были взращены в вечном американском страхе перед «sexsual harrasment», они смело смотрели на женщин и на все их достоинства, делали комплименты, намекали на встречу, и не только намекали.

Кроме всего прочего, у этих мужчин были деньги, а собственные мужья, в восприятии женщин, уже выглядели бездарными неудачниками.

Мирон и Бен пережили развод с жёнами по — разному.

Мирон совершенно искренне переживал, страдал, мучительно искал точку опоры, но, отболев, занялся строительством новой жизни. Он нашёл хорошую работу, зарабатывал большие деньги, поддерживал сына и абсолютно не реагировал на стенания бывшей жены, чей повторный брак оказался неудачным.

Бен, который всю свою сознательную жизнь наставлял жене ветвистые рога, внешне никак не отреагировал на её измену. Он уехал в другой район, веселился, бегал по девкам, легко зарабатывал и тратил деньги, затем почти увёл из дому чужую жену. Но тут опомнилась жена собственная, отличавшаяся редкой настойчивостью и выдумкой. Она сделала всё, чтобы поломать его планы — вплоть до того, что познакомилась со своей соперницей и обрисовала ей яркую перспективу жизни с Беном. В результате — Бен остался один, а его бывшая супруга, спустя некоторое время, объявила о своём намерении выйти замуж за юношу лет на десять младше её. К этому времени у Бена образовалась полоса неудач: он растратил заработанные на удачных сделках деньги, фирма обанкротилась, найти работу в другой компании он не мог, а всю оставшуюся энергию он тратил на попытки воссоздания развалившейся семьи.

Но время было упущено. Колесо истории уже перерезало все любовные струны и семейные канаты. Осталась только тонкая ниточка — чудный сынишка, с которым Бэн старался видеться регулярно. Эта ниточка и удержала Бэна на плаву.

Он расслабился и Судьба дала ему шанс.

В один из редких свободных вечеров они собрались у Фила в квартире, как в добрые старые времена. Договорились, что собираются без баб, мальчишником, но Бэн приволок с собой некую задумчивую девушку, и все пытался обыграть ее в шахматы. Девушка оказалась, в недалеком прошлом, чемпионкой Бруклина среди юниоров и снисходительно позволяла азартному ухажеру получать мат в эндшпиле, а не в дебюте. Пили красное ирландское пиво, ели подсоленные креветки и селедочку с картошечкой. Треснули по рюмке холодной, из морозильника, «Смирновской», и Бэн с Мироном заказали Филимону пару старых песен. Филимон сам с удовольствием прошелся по репертуару брайтонских ресторанов, где он еще успел застать живую историю русского романса в Америке — Валериана Пацеева, и от него усвоить весь «фраерский набор» двадцатого века.

— Говорят, вы и свои песни пишете? — неожиданно подала свой тихий голос чемпионка.

— Писал, — покачал головой Филимон.

— А почему в прошедшем времени? — искренне удивилась девушка.

— Наверное потому, что все мы здесь как бы в прошедшем времени, — спокойно ответил Филимон и неожиданно для самого себя вспомнил давно не игранную мелодию вальса:

Водку допили, песни допели.

Девушка напросилась в гости еще раз, а когда Филимон любезно пригласил ее приходить в любое время, то Бэн многозначительно покачал пальцем перед его носом.

— Что ты там про дуэль распевал?

Это был хороший признак — Бэн выходил из «мертвой петли».

В эмиграции это удавалось не всем.

Проблемы, скрытые комплексы, противоречия — всё это, словно гидропонные помидоры, приобретало в новых условиях новые гипертрофированные размеры. День ото дня, на работе и в кругу друзей,

Филимон накапливал информацию о своих и чужих проблемах, и жизнь в добровольной ссылке стала терять флёр импрессионизма и приближаться к жанру чёрно-белой фотографии.

На острове было тесно.

Вокруг него бились волны громадных денег украинского делового мира, пролетали тайфуны головокружительных финансовых взлётов и стремительных падений, блистающий мир экономического чуда дразнил своей доступностью и, казалось бы, неограниченными возможностями.

Людям с большими амбициями и планами нужно было набраться смелости и рисковать, отчаливая из спасительной бухты. Многие так и поступили: одни доплыли до молочно-кисельных берегов украинской элиты, другие — канули в неизвестность, не оставив даже следа на воде.

Эти наблюдения и размышления привели Филимона к мысли о создании оригинального телесериала «Остров»: смешные и грустные телевизионные зарисовки должны были воссоздать атмосферу жизни его бывших земляков в новой стране.

Он изложил свою идею боссу.

Марко выслушал внимательно, ответил уклончиво, но денег на фильм не дал. Упрямый Филимон занял деньги у друзей, нанял актёров, уговорил бородатого Алекса и с его и Божьей помощью снял материал для первой серии самостоятельно.

Оставалось смонтировать фильм.

Марко Пивень пообещал дать время и технику чуть позднее — и тут же увеличил количество репортажей с Подола, так, чтобы Филимону и вздохнуть было некогда. В текучке ежедневных хлопот скончалась последняя соучастница проекта — надежда.

Но жизнь, всё равно, была прекрасна.

На острове происходили грандиозные события: свадьбы, похороны, рождение детей, внуков. Особо важным этапом жизни был процесс получения украинского гражданства. Процесс это был сложный, он включал в себя экзамен по украинскому языку, а также по истории Украины. Кроме того, все мужчины до пятидесятилетнего возраста должны были доказать своё умение ездить верхом, владеть шашкой и стрелять без промаха, а женщины не старше восьмидесяти — овладеть мастерством качественного приготовления вареников.

Женщины справлялись с задачей легче: они с трудом разбирались во всех хитросплетениях и столкновениях украинского гетманства, но вареники перевешивали знание истинной роли Богдана Хмельницкого в заключении союза с Россией.

Мужчинам приходилось мучительно осваивать козацкие премудрости, и на этом поприще процветали школы верховой езды, фехтовальные клубы и стрелковые тиры. Для оплаты этих упражнений эмигрантам с легальным статусом государство выделяло специальные гранты, а уж нелегалам приходилось набивать шишки и синяки за свой счёт. Но получение гражданства компенсировало все перенесённые страдания: бесплатная медицина, пенсия, квартиры со сниженной стоимостью, талоны на питание — все эти кирпичики беззаботной старости лежали на вершине труднодоступной горы.

Подозревалось, что есть и другие способы обеспечить старость: украинские газеты регулярно помещали статьи о страшной американской мафии, пустившей глубокие корни в украинском чернозёме. Приводилось в пример количество ресторанов и магазинов, куда не зарастала «народная тропа», и журналисты задавали резонный, на первый взгляд, вопрос — зачем платить государственную помощь людям, которые на ужин в ресторане тратят месячное пособие.

Приёмом классической демагогии газетчики сводили вместе «ежа и ужа» и полученной в результате скрещивания колючей проволокой опутывали весь остров эмигрантов. Никто из журналистов не удосуживался провести элементарное социологическое исследование и убедиться в том, что если старики и приходили в рестораны, то по праздникам, которые устраивали их успешные дети, а в будний день они скрупулёзно вычитывали рекламы в магазине и выискивали куриные ножки не по тридцать девять, а по двадцать девять, либо — по тридцать девять, но с купоном в двадцать копеек на следующую покупку.

Но были и прецеденты.

Особо шумным было дело керосинщиков.

Умные люди обнаружили брешь в законодательстве суверенного государства и немедленно вставили в это отверстие свой алчный нос.

Филимону пришлось подробно освещать этот судебный процесс, и он, в целом осуждая нарушителей закона, пришёл в полный восторг от расторопности и сообразительности земляков.

— Представьте себе некую фирму «А», которая занимается поставками керосина для авиационных компаний, — важно излагал свою речь государственный обвинитель, — она должна платить налог на доход от проданного продукта в размере 42 %. Но некоторые лица находят в справочнике другую градацию уплаты налога — 23 %. Именно столько должны платить те, кто доставляет керосин в отдалённые районы страны, лишённые электричества. Представьте себе, — потрясал руками прокурор, — ещё в начале двадцать первого века в Украине были такие районы, и этот закон был принят в те трудные времена. Что делают обвиняемые? Они открывают массовую продажу керосинок, причём, при покупке керосинки за одну гривну, дарят покупателю купон на приобретение бутылки водки, а затем подписывают с этим человеком контракт на поставку керосина в течение года. Контракты прикладываются к финансовым отчётам, керосин продаётся частным владельцам самолётов, а сумма налогов, принадлежащих государству, кладётся в карман!

В этой части обвинительной речи в зале суда раздались аплодисменты и крики «браво», судья вынужден был удалить зрителей из зала, и финал процесса прошёл без излишнего ажиотажа, с частным определением в адрес контрольных органов, которые за пять лет не удосужились соотнести размер керосинки и количество сжигаемого в ней, в течение года, продукта горения. Обвиняемые вернули государству по одному жилому дому, уплатили по три миллиона штрафа и ушли на пять лет в тюрьму, оставив безутешным семьям по загородной вилле, действующему ресторану или магазину и скромные средства на счетах верных друзей для достойного пятилетнего ожидания свободы.

Зато теперь у каждого эмигранта в доме была керосиновая лампа.

Один из зрителей прислал такую лампу Филимону.

Однажды испытав старинное приспособление, Фил стал просто в обязательном порядке разжигать керосинку, усаживаясь по вечерам за работу.

Мерцал голубой экран компьютера, подрагивал жёлтый огонёк лампады и фразы складывались в абзацы.