PHANTOM@LOVE.COM (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Глава пятая. Отголоски

Звуки бодрой военной песни сорвали с постели очумевшего от сушняка Фила в семь часов утра. Он тупо уставился на улыбающееся во весь экран монитора лицо Натали, а та сразу же принялась за дело. — Узнаёте? — Кого? — с трудом разлепил склеившиеся губы Филимон.

— Не «кого», а «что»! — недовольно поморщилась Натали. — Эту песню вы сегодня вспоминали во время контакта!

— Не помню, — буркнул Фил и пошлёпал к холодильнику за спасительной бутылкой холодной минералки.

— И по какому же поводу вы так, извиняюсь, надрались? — ехидно подцепил его экран.

Обжигающая колючая влага постепенно возвращала жизненный тонус всему организму и чувству юмора в том числе.

— На подобные вопросы не стану отвечать даже после свадьбы, — выдохнул пузырь воздуха Фил и со второй попытки прикончил бутылку.

— Вы, кстати, не злоупотребляйте, — вежливо, но настойчиво упрекнула его Натали, — это может внести путаницу в наши исследования.

— Все «исследования» — ваши, — усмехнулся Филимон, — а я вроде мыльной пены на борще.

— Значит, всё-таки помните! — обрадовалась Натали. — Это означает что у вас высокий алкогольный порог.

— Это точно, — согласился Фил, — до порога всегда сам доползал.

— Не стану мешать процессу возрождения, — подвела итоги встречи Натали, — тем более, что у меня уже ночь на дворе.

— Натали, — обратился к экрану Фил, но тут же осекся.

— Да? — живо отреагировала она. — Есть какие то сложности? Говорите мне обязательно обо всех проблемах.

— Непременно, — согласился Фил, — главная проблема в том, что вы так далеко.

— С добрым утром! — усталость мелькнула в её глазах, но тут же погасла вместе с экраном монитора.

Филимон выждал несколько минут и попытался еще раз достучаться по Интернету до Бэна, ближайшего из друзей, но ответа не последовало в очередной раз. Его скоропалительный приезд застал всех врасплох, и приходилось рассчитывать только на собственную сообразительность.

В восемь, как и договаривались накануне, к гостинице подрулил бородатый оператор. Филимон с двумя чемоданами в руках быстро проскочил вестибюль и жестом дал понять новому приятелю, что нужно открыть багажник. Тот покачал головой и указал на заднее сидение:

— Ставь сюда, у меня в багажнике камера и штативы.

Когда они уже отъехали от стоянки, Алекс, как бы вспомнив, что нужно поинтересоваться происходящим, вяло спросил:

— А ты чего это — с имуществом?

— Так ты же вчера меня приглашал к себе переехать! — воскликнул Филимон и посмотрел на Алекса совершенно честными глазами.

— Шутишь? — слегка изумился бородатый. — Вот мы вчера дали! Только недельки через две мы тебе чего-нибудь другое подыщем, а то жена вернётся из Крыма — выгонит обоих.

— Вот всё и уладилось, — Фил расхохотался по совершенно непонятной для Алекса причине, но тот не стал вникать в причинно- следственные связи, а нырнул в один из многочисленных тоннелей подземных скоростных автострад.

Весь путь до телекомплекса занял минут тридцать, и за это время мужики успели переброситься несколькими словами про житьё-бытьё, а точнее — бородатый оператор открыл счёт маленьким житейским премудростям, которые передаёт всякий бывалый эмигрант новичку, как армейский «старик» — «салаге».

Его личная история была не совсем типична, ибо он был «невозвращенцем», одним из тех, кто под различными предлогами умудрялся въехать в Украину, а затем оказывался перед выбором: просить политического убежища либо оставаться на нелегальном или полулегальном положении в стране. Ко всем сложностям бородатого и его жены добавлялась их русская праистория, которая прочитывалась в фамилии Пеликофф, как в зеркале.

Если у американца с остатками англосаксонского, итальянского или испанского происхождения ещё были шансы с помощью адвоката доказать, что их жизнь может оказаться под угрозой, в случае возвращения в а Америку, то всякому отпрыску русских кровей недвусмысленно намекалось на родственные корни между азиатами, взявшими первенство в Америке, и московитами, а первый иммиграционный судья, отказавший Алексу, просто продемонстрировал ему старинный фолиант, где чёрным по белому было начертано: «Русский с китайцем — братья навек!»

Спасали всевозможные лазейки для пересудов, которые находил адвокат, и вариант иммиграционной амнистии, на который можно было рассчитывать через пять лет нелегальной жизни в Украине. Вся эта возня стоила больших денег и усилий, но Алекс с женой уже привыкли к гипотетическим неприятностям и верили, что им повезёт.

Весь первый день прошёл в постижении деталей новой работы.

Пола Валенти появилась на час позже Филимона и, не давая никому опомниться, принялась гонять по студии переводчиц и редакторов, придираясь к каждому слову, плохо переведённому на английский язык. При этом она беспрерывно болтала с кем-то по персональному компьюфону, примеряла наряды и успевала делать замечания новому партнеру, которому пришлось перевязать галстук три раза.

Дневные новости они отрапортовали лихо, и мадам ещё раз слегка похвалила новобранца. Её тон в разговоре с ним менялся прямо на глазах, и после новостей вечерних она выдернула из портмоне визитную карточку и ткнула Филу под нос:

— Поздно не тревожить, рано не будить!

Появившийся в студии Михайло поздравил с началом работы и, как бы невзначай, предупредил о том, что кроме новостей нужно будет снимать некую дневную программу на улицах Киева. Лицо Валенти при этом приобрело выражение египетской мумии, но никаких комментариев от неё не последовало и все чинно распрощались.

Домой Алекс поехал минуя подземки, «через Манхеттен», как он сказал. И действительно, переехав мост они оказались в самом центре острова, который Филимон видел днём из окна метрополитена. Стены небоскрёбов казино, театров и гостиниц были просто утыканы яркими огнями всевозможных рекламных щитов, поражавшими своими размерами и выдумкой создателей. А одно из зданий представляло из себя абсолютно прозрачную зелёного стекла бутылку, где от дна до крыши, эдак этажей на пятьдесят, двигался лифт с туристами. Кабина подъёмника двигалась как бы по спирали штопора, а когда достигала вершины горлышка, то над головами зевак откидывалась крыша-пробка и вокруг них начинали кипеть и пениться фонтаны янтарного пива, а над головой в вечернем небе зависали ярко горящие буквы фейверка: «Оболонь».

Пространство перед зданием было забито людьми и машинами. В небольшом сквере, в центре площади, сидели кучки художников и торговцев сувенирами, в одном из углов устроился музыкант-барабанщик, который мастерски лупил по бочкам и кастрюлям, а в противоположном углу выкрикивали какие-то лозунги люди в атласных косоворотках и с плакатами в руках. На плакатах было начертано по-русски: «Долой русофобию! Русскому языку в Украине — равные права!» За действиями манифестантов присматривали казачьи разъезды, рядом с которыми стремились сфотографироваться многочисленные туристы.

Припарковаться было просто нереально, но поток машин двигался так медленно, что Фил успевал рассмотреть всё вокруг достаточно подробно.

Миновав площадь, они очутились в череде темных улиц, где днём кипела деловая жизнь, но вечером об этом напоминали только горы мусора. На углу, в тусклом свете неяркого фонаря застыли несколько женских фигур в вызывающе открытых нарядах и недвусмысленных позах.

— Ну, просто как на Вест-сайде, — помахал проституткам ручкой Филимон.

— Точно, — подтвердил Алекс, — и тоже, в основном, мужики в баб переделанные. Транссексуалы, мать их так!

Через несколько минут они уже ехали ещё по одному из многочисленных мостов и вскоре оказались на противоположном берегу реки.

— По-киевски — это Подол, по-нашему — Брайтон, — буркнул Алекс и замедлил ход машины, давая возможность Филу всмотреться в живописную картину.

По широкой, хорошо освещенной набережной двигались толпы людей.

Пожилые дородные матроны в чёрных кофтах с золотыми львами и павлинами шествовали рядом с важными супругами, белые полосатые рубашки которых трещали по швам на животе. Пары помоложе отличались также достаточной упитанностью, но больше привлекали внимание количеством золотых цепей на шеях и руках кавалеров и бриллиантовыми россыпями в ушах ярко напомаженных дам. Самое молодое поколение держалось особняком от старших, шумно и много переговариваясь между собой на почти непонятном для окружающих украинском языке, из английского предпочитая использовать исключительно глагол "fuck". Совсем юные принцы и принцессы носились вокруг старших на низколетящих антигравитационных досках, выписывая немыслимые пируэты в толпе и наводя ужас на глубоких стариков и старух, устроившихся на деревянных скамьях вдоль набережной. Ветераны методично прочёсывали языками каждую заметную фигуру и особенно оживлялись, когда появлялись особо благополучные пары — их можно было сразу узнать по песцовым шубам на плечах у женщин и по презрительному выражению лиц у мужчин.

Плечом к плечу выстроились сияющие яркими огнями рестораны, из которых распространялись в пространстве немыслимо вкусные ароматы. Официанты не стеснялись в борьбе за клиента и чуть ли не за руку затягивали жаждущих вкусить чудеса кулинарии в оазис обжорства. Новые Гаргантюа поднимали большие рюмки холодной водки и бокалы с пивом, уминали креветки в чесночном соусе и жареных кальмаров, вкушали улиток запечённых в сыре и поглощали дюжины свежайших устриц, разложенных на горках льда. Любители восточной кухни заказывали суши и сашими, которые немедленно подавались к столу в огромных кораблях- подносах, где красовались рыбно-рисовые композиции, густо посыпанные янтарными россыпями лососёвой икры. Каждые пять минут шустрые мальчики меняли тарелки посетителей и водружали на столы следующие порции кулинарных шедевров. Форель и лососина, утонувшие в белом соусе, завершившие юную жизнь на вертеле куры и перепела, филе- миньоны в грибном омуте, жертвенные бараны, отдавшие свои ноги и рёбра на ублажение гурманам, — все это гастрономическое великолепие планомерно перекочевывало в необъятные желудки несчастных беженцев. Щекочущий аромат чёрного кофе и коньяка выдавал столы, где скромная трапеза подходила к финалу. Мощные оркестры пытались перекричать звон бокалов и речи тостующих, но удавалось это сделать только врезав натуральный гопак или фрейлакс.

Волны Днепра вальяжно накатывались на ступени набережной, аккомпанируя атмосфере всеобщего тотального удовлетворения.

Алекс свернул в один из переулков, и они подрулили к парадному входу старинного пятиэтажного дома. На стене дома висела большая мемориальная доска в виде крышки от рояля. Медный нос-картошка выпирал из литого барельефа и упирался в несколько нотных знаков, вычеканенных рядом. Под нотными знаками Филимон разобрал строчку стихотворения: «Куда уехал…», — попытался прочитать он текст песни выдающегося покойника, но Алекс упредил его:

— Гений местного разлива. Прожил сто лет, написал одну удачную песню, но в конце жизни сошёл с ума и стал утверждать, что ноты этой песни украл со стола у Моцарта, с которым лично встречался. Многочисленные дети поспешили сдать его в больницу, но он, им в отместку, успел завести роман с медсестрой, заделать ей ребёнка за три дня до смерти и переписать завещание в её пользу. Теперь она продала его квартиру одному из потомков Гершвина. Мы с ним иногда слушаем музыку пращура под рюмку горилки.

Они поднялись в квартиру на втором этаже и по-быстрому поужинали. Для поправления здоровья выпили по стаканчику «Саперави», закусили душистым чёрным хлебом с брынзой и огромными чёрными маслинами.

Алекс постелил Филимону в большой комнате, а сам отправился в спальню. Рассовав сумки по углам, Фил принял душ и мечтательно потянулся к белоснежной подушке. Его взгляд поймал в углу комнаты неприметный в свете торшера компьютерный центр, и он замер в недобром предчувствии. Осторожно, словно сапёр обезвреживающий бомбу, он нажал на кнопку пуска и заглянул в свою нью-йоркскую почтовую корзину, не обнаружил там ничего, кроме штрафной квитанции за проезд на красный свет и вернулся в исходную точку.

Он затаился на несколько минут, ожидая появления на экране озабоченного лица Натали либо обозлённого профиля Давида, но экран был пуст.

Его потеряли.

Словно гора свалилась с плеч Филимона.

Нет, было немножко жаль призрачных надежд на флирт с симпатягой Натали, но чувство свободы было дороже. Он растянулся на диванчике и закрыл глаза.

Не спалось.

Фил повернулся с боку на бок, вспушил подушку, несколько минут полежал с закрытыми глазами и резко встал с кровати. До конца не понимая, что с ним происходит, он включил компьютер и пальцы сами забегали по клавишам.

«Прямо напротив парадного входа дома номер 12, на противоположной стороне улицы Большой Житомирской находились молочный и хлебный магазинчики.»

Тыльной стороной ладони Филимон вытер со лба холодную испарину, с тоской взглянул в окно, где в тусклом свете уличного фонаря мелькали тени запоздалых прохожих, и вновь опустил пальцы на клавиши киборда.

«… По утрам в магазинчики завозили свежее молоко в бидонах, творог, густую сметану, вкусные круглые сырки в шоколадной глазури и, конечно же, горячий украинский хлеб, который доносился покупателями до дому в весьма обглоданном состоянии — как правило, без хрустящей корочки и зажаренного края.

Улица была оживлённой, по ней бегали не только троллейбусы двух маршрутов и грузовые фургоны, но и «эмки», «москвичи», «победы», а иногда следовали целые кортежи огромных чёрных лимузинов.

По всем папиным заветам нужно было дойти до перехода и вместе со взрослыми перейти улицу на зелёный свет, но магазин был так близко, а до любого перехода — такая долгая дорога.

— Побежали! — крикнула Верка и мигом перелетела через проезжую часть. Она была абсолютно уверена в том, что шустрый Филька последует за ней, но оглянувшись увидела, что он замешкался, футболяя ногой каштаны в зелёной колючей кожуре.

— Беги сюда! — сердито крикнула старшая сестра и в тот же миг с ужасом увидела справа от себя набирающий скорость троллейбус.

— Стой! — страшно крикнула она, но было поздно: брат выполнил её предыдущую команду и, не оглядываясь по сторонам, рванулся с места.

Краем глаза Филя увидел широко раскрытые от ужаса глаза водителя, услышал гнусный вой тормозов…»

Филимон вскочил из — за стола и вышел в кухню. Он налил себе в стакан холодной минералки и проглотил несколько водяных пузырей.

Было по-настоящему страшно.

Он понимал, что у Фильки шансов нет. Почти нет.

И он понимал, что изменить что-либо не в его силах.

Оставалось только дописать приговор.

Филимон нехотя присел за компьютер: не зная для чего, он медленно, по одной букве набрал фразу: «И тут Филька.» Он с силой оттолкнул от себя киборд, но строчки продолжали набегать одна на другую без его участия: «И тут Филька выписал странный крендель ногами и сильно накренился всем телом к земле. Этот резкий поворот позволил сделать ему ещё два шага вправо, которые и решили дело: ахнув по проводам слетевшими штангами, огромная железяка встала как вкопанная, лишь слегка зацепив плечо мальчишки. От сильного удара Филя брякнулся на асфальт, перекатился, словно футбольный мяч по штрафной площадке, и, вскочив на ноги, рванул в подворотню родного двора».

Филимон откинулся в кресле и несколько раз резко выдохнул.

Это было невероятно.

Но это случилось. Нужно было понять: что здесь было причиной, а что — следствием. И возможно, всё это было просто совпадением.

Странное чувство овладело Филимоном. Он словно стал легче весом и уловил странное движение вокруг своей головы — подобное чувство он испытывал ранее, когда случались особо удачные спектакли в театре, когда забывались строгие установки режиссёра и приходили неожиданные импровизации и трюки. В такие минуты актёры творят с публикой всё, что хотят, а публика ревёт от восторга. Режиссеры и критики называют эти моменты вдохновением, пишут научные трактаты о том, как это самое «вдохновение» вызвать сознательным путём, но всякий раз оно приходит по своему усмотрению. Нечто подобное испытывал Филимон и тогда, когда на всевозможных пари и юбилеях сходу сочинял рифмованные тосты, записывая их ручкой прямо на салфетках, — он словно брал с полки книгу и выписывал нужные строки, так легко и просто это у него получалось.

Он закрыл глаза и еще раз попытался увидеть место столкновения, но вместо этого увидел вдруг странные силуэты на вершине незнакомой горы. Силуэты обрели очертания длинноволосых всадников в белых груботканных сорочках и в твердых кожаных нагрудниках. Один из всадников обернулся, и Филимон понял, что это девушка. Она взглянула на него серо-голубыми глазами и тронула поводья. Конь осторожно стал перебирать ногами по крутому склону, ведущему к широкой реке, а за ним последовали и другие.

Филимон почувствовал лёгкий гул в голове, словно в его мозгах включили электробритву. Волна свободы и радости накатилась на всё его существо. и он нырнул в этот манящий поток:

…Филимон подстегнул своего рысака, и тот нехотя ступил на скользкий склон горы. Кавалькада вытянулась в длинную цепочку и по узкой тропе протиснулась сквозь кустарник и высокую траву в широкую приречную долину. Здесь всадники пустили коней рысью, и те, кося глазом друг на друга, легко перешли в галоп. С гиком и свистом понеслись всадники по песчаному берегу реки, и встречный ветер распахнул у них за спиной волосы-крылья. За изгибом реки был виден яркий свет высокого кострища. Филимон решил опередить всех и срезал угол пути, пустив коня по мелководью, но тут конь врезался грудью в высокие камыши, и Филимон почувствовал, как его тело переворачивается в пространстве, как он медленно входит головой в холодную воду и как тяжелое мокрое покрывало смыкается над его лицом. Конь продолжал свой бег, а Филимон не мог дотянутся рукой до поводьев, в которых запуталась его нога и за которые конь втаскивал его беспомощное тело все глубже в реку. Грудь распирало дикое желания открыть рот и вздохнуть, но мозг подсказывал, что это конец — и Филимон сцепил зубы из последних сил.

Чья — то сильная рука выхватила его из пучины, и он жадно хватанул губами сочный кусок прибрежного ветра!

— Ух, шило! — одной рукой втащил его на коня отец, а второй сильно треснул по затылку.

Фил попытался вырваться из крепких отцовых рук, но тот железной хваткой прижал его к шее коня и вывез из камышей прямо к раскинутым на берегу шатрам.

Здесь он скинул сына с лошади, словно мокрый куль, прямо к костру, и Филимон увидел рядом с собой глаза матери и услышал ее тихий голос:

— Все ты норовишь поперед всех! Ох, гляди, Филька, доскачешься до отцовского кнута!…

…Филька вздрогнул от этих слов и глянул из своего угла на плачущую Верку, которой уже досталось портновской линейкой и на взъерошенного отца, которого мать успокаивала, отодвинув подальше от детей к входным дверям.

Болело плечо, в которое его долбанула железная тварь, саднили синяки на локтях и коленях, но обиднее всего было то, что вместо радости по поводу чудесного Филькиного спасения, родители устроили настоящую головомойку и ему, и сестре.

Подробности родителям доложила продавщица из папиросного ларька, и в Филькином воображении ларек этот уже пылал ярким пламенем. Верку было жальче, чем себя. Детям был объявлен домашний арест на две недели, и Филька представлял себе, как под раскидистой липой собираются без него, как без него лупят голы в железные ворота трансформатора, как без него лезут в кусты бузины за очередными зарядами для плевательных трубочек.

Жизнь происходящая без его участия…

…Филимон отчетливо увидел улицу, двор, липу и свежепобеленное здание трансформаторной будки. Из окна небогато обставленной комнаты раздавались сердитые голоса взрослых и плач детей. Из других окон вылетали обрывочные фразы соседей, песенка про бабочку и мотылька, звуки электрической швейной машинки и грохот моющихся кастрюль. Дом готовился ко сну. Филимон поднял глаза на железную полоску с адресом на углу дома и прочитал: «Большая Житомирская, 12».

Из темной подворотни неожиданно вынырнула фигура пьяного вдрызг мужичка интеллигентной наружности, и он, поправив очки на длинном носу, многозначительно произнес:

— Если вы злы, то почему умеете творить добро своим детям, а если вы считаетесь добрыми и сердечными, то почему же вы не творите также добра нашим детям, как и своим?»

— Лев Толстой? — попытался угадать автора цитаты Филимон.

— Боже мой, — со стоном пропел мужичок и с трудом расстегнул пуговицы на ширинке, — что за страна? Ивана Грозного путают со Львом Толстым!

Мужику стало легче, а Филимон отвернулся и увидел, как по экрану компьютера заскакал зайчик с конвертиком в руках.

Филимон вытащил известие из Интернета и негромко прочитал вслух:- «Только ничего не бойтесь. Вы движетесь по спирали и можете цеплять совершенно неожиданные отголоски. Кстати, если вы думаете, что далеко от нас убежали, то заблуждаетесь. Спокойной ночи, Натали».

Ему стало даже радостно от того, что его все-таки засекли. Филимон оттарабанил по клавишам встречное «спасибо» и вслед нагрянувшие строки:

Натали никак не отреагировала на поэтическую импровизацию, и Филимон, вздохнув, вернулся к прозе жизни:

«Фильку решили отдать в школу рано — в шесть лет. Кроме того, что он бегло читал и писал, в детском садике с ним уже просто не могли справиться по причине отвратительно упрямого характера и неистребимой жажде активных действий.

Он постоянно создавал воспитательницам старшей группы повод для инфаркта: на новогоднем утреннике, когда появился весьма странный Дед Мороз с тощим мешком подарков и явно заплетающимся языком, Филька совершенно сознательно дёрнул деда за бороду, чем вызвал море радости и веселья среди ветеранов старшей группы. Под бородой оказалась красная, потная физиономия завхоза Василия Васильевича, знакомого всем по раздаче картошки и мыла. Бороду приклеить вновь не удалось, и Мороз-завхоз позорно покинул поле боя под плач самых маленьких и легковерных карапузов.

Летом же, одна из нянек обратила внимание на дружную компанию из старшей группы. Круг молодых людей собирался на корточках вокруг местных прима-красавиц Ирочки и Светочки, и юная поросль увлечённо сражалась в модную игру под названием «бутылочка». Пойманные на месте преступления развратники мужественно взяли вину на себя, хотя с правилами игры их познакомили дамы сердца.

Старшая группа явно созрела для первого класса киевской школы № 25, куда и была приписана почти в полном составе.

Первое сентября надвигалось неумолимо, а Фильку просто преследовали дурные предзнаменования. Вначале он попал в неприятную ситуацию на Гончарке: ему необходимо было добраться до куста бузины, ягодами которой, из боевой плевательной трубки, можно было здорово ответить врагам из восьмого номера. Куст рос на крутом склоне Гончарной горы, куда, в то время, мусорные машины свозили «непищевые отходы», а точнее — бумагу, упаковки, железные банки и болванки. Не дотянувшись до боеприпасов всего несколько сантиметров, Филька поскользнулся на какой- то мерзости и кубарем покатился вниз. Земля и небо ритмично менялись местами, а вслед за ним гналась огромная консервная банка. Нет, по дороге встретились и другие острые и режущие предметы, но эта банка стремилась нанести наибольший ущерб Филькиному лицу. В результате, когда он совершил обратное восхождение от подножия горы до собственной квартиры, Верка чуть не сошла с ума, увидев в кухне окровавленного брата. Ей приходилось переживать по двум причинам: она отвечала за младшего и если после случая с троллейбусом получила взбучку от мамы портновской линейкой, то в данном случае трудно было представить себе степень наказания. Вторая причина была более мелочной — собственно жизнь и здоровье младшего брата, но к данному вопросу у Верки уже было своё отношение, и иногда ей самой хотелось нанести младшему родственнику травму, причём — существенную. Выручила Анна Абрамовна, которая с помощью перекиси и зелёнки выяснила степень повреждений, и сам Филька, который благородно сознался папе, что обманным путём ускользнул от старшей сестры. Результат этого мужского поступка заставил Филю долгие годы размышлять над вечной дилеммой: всегда ли необходимо быть честным и правдивым — к травмам лица и головы добавились синяки от офицерского ремня на нижней части тыльной стороны тела.

В то же самое время случилась и настоящая трагедия.

Строители завезли песок в один из рядом стоящих дворов. Чистый, жёлтый речной песочек. Детвора ринулась в кучу со своими лопатками и ведёрками и очень скоро обнаружила большой продолговатый предмет. О находке, по секрету, сообщили старшим пацанам, которые явились с молотком и отвёрткой и стали отбивать головку длинного цилиндра. Работа была тяжёлой, многим надоело это занятие, и они разошлись по другим важным делам. Остался Генка, его младший братишка, копавшийся в песке чуть поодаль, и еще один малолетний сапёр, имени которого так никто и не вспоминал впоследствии, потому что любое имя должно было иметь тело, а тела, как раз, и не осталось. Грохот рванувшего снаряда был слышен по всей округе. Слух о трагедии разнесся со скоростью осколков, а сами осколки лишили жизни ещё и младшего братишку Генки. Его самого Бог и Судьба охранили удивительным образом: за мгновение до взрыва он повернулся боком к боезаряду, и осколки так и пошли вдоль худенького тела — по касательной, не нанеся ни одной смертельной раны. Его младшему брату повезло меньше, хотя сидел он на метра три дальше от эпицентра взрыва.

В результате всей чреды событий многие родители, в том числе и Филькины, заточили отпрысков в узкое пространство комнат, с редкими выходами во двор — на час, но с регулярными поверками из окон. В гулком каменном мешке двора звучали разноголосые вопли матерей и бабушек:

— Вова! Будь под окном!

— Саша! Саша! Немедленно иди домой.

— Филя!!

К этому женскому хору подмешивались два баритона старьёвщика и точильщика:

— Вещь, вещь, старый вещь!

— Точу ножи — ножницы, пилы правлю..

Пилы правились, выбрасывались из окон тряпки и стоптанные башмаки, а тоскливое лето приближалось к одному из важнейших жизненных поворотов.

В конце августа, в один из вечеров, мама села за швейную машинку и лихо сочинила двухцветную «бобочку» из двух Веркиных жакетов. Уже сам процесс примерок и подгонок вызывал у Фили лютую ненависть к обновке, тем более, что он был совершенно уверен — все вокруг догадаются о происхождении исходных материалов, и ему не избежать насмешек. К Филькиному счастью и к финансовым трудностям семьи, в это время объявили о новых школьных правилах, по которым все должны были носить одинаковую школьную форму. Филе купили школьный костюм. Радости от общения с плохо скроенной и халтурно сшитой униформой он не получил, но это было терпимо.

Оставалось два дня.

Улегшись на раскладушку, Филя, по обыкновению, дождался, пока родители потушат свет, и накрывшись с головой, включил под одеялом мощный ручной фонарик, подарок дяди Павла. С помощью этого нехитрого трюка ему удавалось регулярно продлевать часы отхода ко сну — родственники были уверены в том, что он уже во власти дрёмы, а Филя продолжал читать. В эту ночь он с трудом переворачивал страницы толстого тома с изображениями истребителей, бомбардировщиков и прочего летающего оружия, представляя себе, как сам окажется за штурвалом «Яка» и, зайдя в хвост «Мессершмиту»:

— Та, та, та, та, та, та, та!

Под одеялом было очень неудобно совершать боевые развороты ладонью-истребителем и Филька рискнул откинуть одеяло в сторону. Луч прожектора вцепился в хвост его самолёта, и фашисты уже готовы были открыть зенитный огонь по его боевой машине, но в тёмном небе мелькнули какие-то странные огни и луч метнулся в сторону.

В этот момент раздался дикий грохот, и весь двор дома номер двенадцать озарился иссиня-жёлтой молнией. Филька не успел испугаться грохота, он испугался реакции мамы. С криком: «Война!» — она слетела с кровати и бросилась к спящим детям, выталкивая их в подвал- бомбоубежище, где все дети уже и сами бывали неоднократно, ибо там, в огромных бочках, солились детсадовские огурцы и мочёные яблоки, исчезновение некоторой части которых обычно оставалось незамеченным.

Но до бомбоубежища дело не дошло.

Повторные вспышки молний и огни из-под крыши трансформатора нарисовали прозаическую картину прохудившегося покрытия подстанции и сильнейшего короткого замыкания, случившегося после проливного дождя.

Ночь была увлекательной, хотя и страшной. На улице орали пожарные машины, во дворе орали друг другу пожарники, предупреждая о том, что воду лить ещё нельзя, матерились электрики, которые орали о том, что тушить уже можно, что подстанцию «отрубили». Не понятно для чего громче всех вопил дворник Гаркуша, требуя от жильцов «закрытия окон».

Мама тихо плакала, накрыв худые голые плечи серым пушистым платком, а папа капал в рюмку вонючие валерьяновые капли и заставлял маму пить эту гадость.

На следующий день по всему дому сновали тихие дядьки в серых костюмах и о чём — то негромко беседовали с каждым жильцом. По двору гулял запах гари, и расползались черные грязные озёра воды. Потом, на вечерней сходке, Алик-боцман объявил, что «мусора шили дело о вредительстве», но он был в эту ночь в вытрезвителе, муж Розы Марковны в тюрьме, и, ко всем другим алиби, Гаркуша написал бумагу, где заверил органы, что крыша трансформаторной будки не смолилась три года, о чём он «сообчал управдому рание». Неизвестны были мотивы героического поступка обычно вредного Гаркуши, но Алик зазвал его вечером в круг у старой липы, налил ему стакан «Белого крепкого», а потом — второй, что было равносильно медали.

Через две недели Гаркуша исчез, а когда появился во дворе вновь, то выяснилось, что он теперь не дворник Гаркуша в кирзовых сапогах, а новый зам. управдома — Семён Семёнович Гаркуша, в габардиновом костюме и с кожаным портфелем в руках. Куда девался бывший «зам» не обсуждалось, но «новая метла» взялась за дело ретиво и, первым делом, Семён Семёнович попытался спилить старую липу, под которой происходили вечерние посиделки.

Все возмущались, но ничего не могли поделать.

Алик почесал в затылке и пошёл в кабинет к заместителю управдома в праздничных чёрных спортивных штанах. В результате липа осталась на месте, Алик сел на два года «за хулиганские действия», а Гаркушу, после выхода из больницы, перевели в другое управление.

Но все эти события происходили уже в сентябре, после первого торжественного дня месяца, когда Филю и других жаждущих знаний, с большими букетами цветов, отвели в «храм науки» и сдали на попечение мужественных людей, выбравших в этой жизни профессию учителя, профессию, которая обязывала на долгие годы принять на себя всю бешеную энергию счастливой послевоенной поросли».

Филимон поставил последнюю точку в главе и почувствовал, что энергетическое поле вокруг него тихо растворилось, и приятная усталость подступила к глазам. За окном угадывался ранний майский рассвет, но жёлтый уличный фонарь ещё владел инициативой и пытался составить конкуренцию восходящему солнцу.

Он прилег на диван, закрыл глаза и подумал о том, что завтра рано вставать. В школу.