PHANTOM@LOVE.COM (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Глава четвёртая. Другая жизнь

Несколько следующих дней прошли в хлопотах, связанных с выполнением необходимых формальностей. Для начала все новоприбывшие эмигранты отправились в «Ной», организацию, которая занималась вопросами временной финансовой помощи, обучения украинскому языку и дальнейшего трудоустройства беженцев.

Офис организации находился на противоположном берегу Днепра и добираться до него нужно было метрополитеном. Кое-как путая несколько выученных украинских слов с забытыми русскими, а иногда просто переходя на английский, Филимон добрался до станции метро «Крещатик», которая оказалась совершенно под боком, в пяти минутах быстрой ходьбы. Когда-то эта часть города была оживлённой транспортной артерией и деловым центром города, теперь же это был, скорее, центр отдыха и развлечений. По одной стороне улицы Крещатик располагались многочисленные театры, театрики, музеи и выставочные залы, по другой — бесчисленные рестораны. Движение машин и автобусов по верхней части старого города было уже давно запрещено, весь поток транспорта нырял в подземный тоннель, протянувшийся под центральными районами. Поверху дозволено было передвигаться только пешком, либо верхом на лошадях. Зрелище было впечатляющим, когда толпы праздных гуляк смешивались с любителями верховых поездок и конными разъездами козаков-запорожцев, которые в старом городе выполняли роль стражей порядка.

Метро тоже было старым, но в отличие от нью-йоркского, чистым и красивым. Старинные вагончики неспешно всосали в себя толпу пассажиров и понеслись по ярко освещенному подземелью. В соответствии с расположением зданий на поверхности, на стенах вагона вспыхивали электронные карты, по которым можно было судить о том, что над головой у пассажиров располагалось множество прекрасных архитектурных сооружений.

Поезд вышел на поверхность, перебрался по мосту через Днепр и пронесся по району, в котором были сосредоточены клубы и грандиозные казино. «Монте-Карло», «Лас-Вегас», «Атлантик-Сити», — названия мировых центров кутежа и азарта мелькали на вывесках великолепных сооружений, выстроенных с архитектурными цитатами первооснов. Судя по количеству автомобилей на многоэтажных парковках, казино не страдали от отсутствия посетителей даже в будний день. Проскочив сквозь остров развлечений, поезд понёсся по материку Левобережья. Фил жадно вглядывался в окно, впитывая в себя информацию о городе, в котором ему предстояло начинать новую жизнь.

Другую жизнь.

Внутри вагона интересно было наблюдать за попутчиками и за их поведением, разительно отличавшемся от того, что на протяжении всей своей сознательной жизни человек видит в городе Нью-Йорке.

Никто не задирал ноги на сидения, не швырял под ноги банок из-под «Кока-колы», пластмассовых стаканчиков и пережёванных резинок, и вообще, не свинячил в вагоне. Пассажиры садились вперемешку, и Фил так и не нашел сидений с привычными для Нью — Йорка надписями: «Только для китайцев». Да и самих властелинов мира в толпе было не много, а если попадался таковой, то вел себя вполне пристойно, вежливо, уступая, как, впрочем, и другие мужчины, место женщинам и детям. Большинство киевлян бегло просматривали страницы электронных газет, но у многих на дисплеях мелькали кадры кинофильмов либо страницы книг. Идиллическую тишину нарушали шумные и энергичные группки школьников, но и они старались никому не хамить, не слишком сильно орали в вагоне, не курили и не матерились почём зря.

Доехав до нужной остановки, Фил вышел из вагона и попал в «каменные джунгли» делового мира. Небоскребы банков, страховых компаний, огромные магазины и торговые центры выстроились в очередь за многочисленными клиентами, которые шумной толпой неслись по широким проспектам левого берега. Маленькие кафе и закусочные, а то и просто уличные лоточники, настойчиво пытались утолить дневные запросы многочисленной толпы, а шикарные рестораны готовились к полноценной вечерней программе отдыха. Все парковки были забиты до отказа, а оставить машину у центральных офисов было равносильно ограблению банка — парковочная милиция появлялась мгновенно. Большинство клерков прибывали сюда на метро, оставляя машины на стоянках на правом берегу, где было посвободней и подешевле.

Следуя по маршруту, указанному в розданных всем новоприбывшим информационных листках, Фил быстро отыскал здание агенства «Ной» и поднялся на десятый этаж. В комнате, уставленной плотно стоящими друг к другу стульями, он увидел нескольких знакомых по перелету лиц, но были люди и совершенно незнакомые.

Три неспешных дамы вели запись новоприбывших, а затем по очереди подзывали представителя семьи или эмигранта-одиночку, и начинался монолог, повторяемый в тысячный раз жрицами благотворительности.

Выражение торжества и превосходства над окружающей толпой не покидало лица матрон ни на секунду, а любой заданный им дополнительный вопрос воспринимался как личное оскорбление.

— Я же вам английским языком сказала, — раздражались они по очереди на недослушавшего или недопонявшего посетителя, и тут же переходили на ужасный украинский с преотвратным английским акцентом.

Было ясно, что некоторое время тому назад они находились по другую сторону диалога, но волею судьбы оказались в команде ковчега и теперь благополучно презирали тех, кто барахтался за бортом.

Уже здесь Фил убедился в справедливости бесконечно повторяемой в толпе эмигрантов мысли о том, что знание языка — это капитал.

Он увидел, как мгновенно изменилось лицо важной сотрудницы, когда один из пришедших заговорил с нею на хорошем украинском языке, явно превосходя в уровне собеседницу. На лице у неё промелькнуло смешанное чувство зависти, подхалимства и, одновременно, ненависти; но внешне это никак не ухудшило поведения лицемерки, а наоборот, она услужливо поспешила выложить необходимые документы перед клиентом и избавиться от него поскорее.

Других же посетителей мурыжили достаточно долго — до Фила очередь дошла лишь через три с половиной часа, хотя, при желании, можно было управиться со всеми в три раза быстрее.

Из услышанного за столом он понял, что ежемесячно, пока он будет учиться, ему будут оплачивать жильё, которое он должен был выбрать из предложенного списка адресов. Там же вручили кредитную карточку с определённой суммой на питание и на одежду. Далее он неоднократно был предупреждён, что если каким-то чудом попадёт на работу, то обязан в двадцать четыре часа сообщить об этом в организацию, которая его кормит, поит, одевает, обувает, холит и лелеет в настоящее время.

Обучение было условием обязательным для всех, кто претендовал на помощь. Курсы украинского языка располагались в том же здании, этажом ниже, и его отправили в следующую очередь, где он долго заполнял очередные анкеты, бланки, справки для того, чтобы, будучи вызванным в комнату с экзаменатором, в три минуты убедиться в том, что его познания нового языка находятся на самом начальном уровне. Ему вручили расписание занятий, схему движения поездов и специальную месячную карточку на проезд в метро.

Далее он переместился в огромный зал, где с помощью толпы соратников по эмиграции заполнил еще большее количество бумажек, был сфотографирован, сдал отпечатки пальцев, фотографию роговицы глаза и голосовой штамм. После чего ему была выдана временная квитанция с номером и сообщено о том, что постоянная карточка с его идентификационными кодами придёт по почте через неделю.

Всё происходило плавно, размеренно и нудно.

Отупевшие от скуки клерки пропускали через служебную мясорубку цветастую толпу людей, перемалывая их в однородную серую котлету новых эмигрантов.

Уже к вечеру, выйдя на свободу, Филимон отметил про себя справедливость известного утверждения о том, что если у человека нет денег, то ему приходится платить унижением. Он двинулся в сторону ближайшего банка, для того чтобы частично вернуть самоуважение к своей персоне, а также где-нибудь поесть.

У банковского автомата не было ни души. Отчаянно напрягаясь, Фил пытался прочитать инструкцию на украинском языке и разобраться в том, каким образом получить наличные деньги с заветной карточки.

В отличие от простой американской системы одного секретного кода, здесь он должен был выбрать и зарегистрировать целый пакет защитных команд, прежде чем хотя бы одна гривна могла оказаться в его распоряжении. Фил мучительно нажимал на разные кнопки, но метод проб и ошибок приводил только к одной и той же фразе на экране: «Ви зробили помилку», — о смысле которой он мог только смутно догадываться.

На горизонте замаячила угроза голодной смерти.

Весёлый женский голос за спиной оторвал его от борьбы с техническими и языковыми проблемами:

— За взлом банковского автомата — от десяти до пятнадцати!

Он восторженно отметил, что голос англоговорящий, повернулся к его обладательнице, чтобы получить, наконец, долгожданную консультацию, и обомлел.

Даже дистанция в десять лет не смогла изменить Айрин, подругу его шалопайской молодости. Весёлая студентка писала радостные песни, крутила роман с его другом, любвеобильным поэтом с исторической фамилией Врубель, а затем, одной из первых, уехала в эмиграцию и сгинула для всех друзей в море новой жизни за океаном.

Ныне она стояла прямо перед ним, рот её открывался всё шире, глаза округлялись, и наконец, она завопила на всю улицу:

— Фил!

Они бросились друг другу в объятия, словно встретились два самых близких человека. Радостно и поспешно они стали говорить о друзьях, знакомых, о событиях личной жизни и о переменах в том кругу, который юность очерчивает на долгие годы, а зрелость лишь вычеркивает сегментами, один за другим. Перечисление свадеб, разводов, появившихся на свет сыновей и дочерей, известных и неизвестных адресов проживания близких людей перемежалось взаимными: «А помнишь?!»

Смешные, грустные, но обязательно яркие события прошлого вызывали из глубины памяти всё новые и новые эпизоды, казалось, что цепочка эта выстраивается в знак бесконечности.

— Ой, — неожиданно остановилась на полуфразе Айрин и взглянула на часы, — я же опаздываю на вечерние новости!

В три движения она выудила из денежного автомата некую сумму так стремительно, что Филимон так и не понял принципа его действия.

В этот миг новая мысль посетила разгорячённую встречей голову Айрин, и она, ухватив Фила за руку, потянула его по направлению к одному из небоскрёбов:

— У нас же конкурс в компании! Ты просто везунчик — сегодня последний день!

— А я здесь при чём? — еле поспевал за её шагами и мыслями голодный Фил.

— Я уверена — ты подойдешь! Ты же классный актёр — я помню!

— Так ты работаешь в театре? — поразился Филимон.

К этому моменту они вбежали в фойе красивого здания, и вежливый швейцар распахнул перед ними старинные чугунные двери, за которыми оказался вполне современный и просторный лифт.

— Первое в Украине эмигрантское телевидение, Филимон! — широким жестом провела перед собой Айрин. — С нашей помощью каждая эмигрантская особь может почувствовать себя так, словно она в Филадельфии, в Нью-Йорке или в Бостоне. Представляешь? Целый день ты врубаешься в новую для тебя жизнь, видишь на себе чужие, не понимающие тебя взгляды, слышишь чужой тебе язык, а вечером включаешь новости — и родные лица, понятные звуки английского языка возвращают тебе ощущение покоя и уверенности в себе.

— Ты для них музыку пишешь? — догадался Фил.

Айрин иронично усмехнулась:

— В эмиграции, дорогой мой, музыку на булку не намажешь! Я теперь крупный специалист по видео — монтажу!

Двери лифта распахнулись, и они столкнулись носом к носу с широкоплечим мужиком средних лет, но в рубашке и галстуке выше среднего качества и с огромной сигарой в зубах. Фил подумал, что в кино такие типы получают роль «парня с Запада», этакого ковбоя, не вылезающего из седла по будним дням и ныряющего в роскошь Лас-Вегаса по выходным.

— Айрин, — очень спокойно произнес мужик, — какую историю мы услышим сегодня? Лифт работает, метро идёт по графику, о пожарах в новостях ни слова!

— С вас причитается, Майкл, — невозмутимо протянула свою сигаретку к огоньку сигары Айрин, — я вам классного ведущего выписала из Нью- Йорка!

Заговорщицки подмигнув Филу, она ринулась к компьютеру и переключилась на общение с операторами, которые готовили студию к съёмкам:

— Алекс! Третью и пятую камеры ставь «на ручную», остальные — на автомат!

Тот, кого она назвала Майклом, внимательно окинул взглядом Филимона с ног до головы и протянул ему руку:

— Вообще — то, папа с мамой назвали меня Майклом, но здесь удобней звучать в местном изложении. Зовите меня — Михайло.

— Даже не знаю, как, в таком случае, мне перекреститься, — усмехнулся Фил и представился тоже: — Филимон Таргони. Можно — Фил.

Слегка прищуривая глаза, Майкл — Михайло вглядывался в лицо собеседника, словно собираясь схватить карандаш и немедленно приступить к написанию портрета.

— На каком телевидении вы работали?

— Мне приходилось сниматься в нескольких шоу на разных каналах, — вежливо объяснился Фил, — но, в основном, моя работа — это театр.

— А зачем же вы сюда пришли? — удивился Михайло. — В нашем объявлении было ясно сказано, что в конкурсе могут принять участие только профессионалы с опытом работы в телевизионных новостях.

— Это неувязка, — усмехнулся Фил, — извините, я просто невнимательно прочитал ваше объявление.

— Айрин в своём репертуаре, — усмехнулся в свою очередь Михайло и поманил незваного гостя пальцем, — пойдем в студию.

— Не стоит тратить ваше драгоценное время, — заартачился Филимон.

— У меня хорошее настроение, и я подарю вам минут двадцать, — небрежно бросил Майкл уже через плечо.

Они вошли в просторное помещение: темно-зелёные драпировки, камеры, прожектора, красивый светло-коричневый стол на возвышении и несколько больших мониторов напротив стола.

Майкл распоряжался коротко и односложно, но операторы и техники выполняли его приказы быстро и без импровизаций. Филимона усадили на место ведущего, прикололи к лацкану пиджака микрофон и дали в руку малюсенький пульт управления. Он понятия не имел, что делать с этим пультом, но, на всякий случай, придавил одну из кнопок — по экрану большого монитора побежали строки какого-то текста. Айрин, которая делала ему всевозможные гримасы из-за прозрачной перегородки, подняла пальцы кольцом, что означало «о'кей», и подбадривающе подмигнула. Вторая кнопка незамедлительно вернула бегущую строку в обратном направлении, и Фил спокойно принялся вчитываться в текст: сообщение гласило об очередных разборках мексиканских и корейских банд в Лос- Анжелесе и о серии арестов, которые были проведены в районах беспорядков.

— Ну, — продолжая усмехаться вырос перед ним Майкл, — в вашем распоряжении осталось пятнадцать минут — дерзайте.

Он вышел из студии и присел в аппаратной рядом с Айрин.

Толстый, угрюмый оператор, весь в рыжей бороде, уткнувшись в видеоискатель камеры, буркнул в сторону Фила:

— На счёт три — поехали.

Бородач поднял корявый палец вверх и произнес:

— Один.

Терять было нечего — занавес пошел.

Ощутив приятный, уже почти забытый за три года бездействия азарт премьеры, Филимон сбалансировал ритм сердца, мозга и дыхания и чётко представил себе переполненный зал.

— Два.

Зафиксировав первый абзац текста в зоне внимания, Фил нащупал нужную кнопку — и в тот же миг пришло решение.

— Три! — дал отмашку толстый.

Слегка наклонившись вперёд, диктор программы новостей канала «CNN» произнес привычную дежурную фразу:

— Добрый вечер, в эфире — последние новости!

Совершенно расслабленно и без всяких оценочных эмоций диктор поведал о раненых и убитых бандюгах, а в конце сообщения выдержал многозначительную паузу. Паузу Фил выдержал именно такой длинны, чтобы не спровоцировать зрителя на аплодисменты, а затем — резко изменив посадку в кресле и тембр голоса — вернулся к началу новостей:

— Добрый вечер, хотя последние новости не вселяют оптимизма в наши души, и этот вечер вряд ли можно назвать добряком!

Те же самые события, тот же самый текст теперь звучали в темпераментном изложении ведущего канала «АВС», который всем своим видом давал понять, что необходимо срочно предпринимать решительные шаги на политической арене.

Фил поймал кураж.

Он перескакивал с канала на канал, лихо подражая вечно неизменным маскам телевизионных ведущих и комментаторов.

Краем глаза он зафиксировал, что в аппаратной за стеклом прибавилось зрителей, и пошел «ва-банк».

Когда он спародировал ведущего — индуса, оператор за камерой хмыкнул и плечи его слегка дрогнули; после испанца — задрожала вся фигура, а на китайском варианте бородач просто отвалился от камеры и затрясся в немых судорогах.

Зрители в переполненной аппаратной веселились от души. Отчаяннее всех хохотала и размахивала руками Айрин, словно призывая убедиться всех присутствующих в её удачной находке. Рядом с ней Филимон увидел удивлённое лицо красивой женщины и с ужасом осознал, что это — лицо Полы Валенти, популярнейшей телеведущей канала «CNN», с которого он и начал свой пародийный марафон. Она о чём-то спрашивала Михайло- Майкла, но тот вальяжно привстал с кресла и, взяв её под локоть, вошел в студию.

Фил потянулся рукой к пристёгнутому на лацкане микрофону, но Майкл опередил его:

— Стоп! А теперь — то же самое, но от себя лично.

Пола в несколько шагов преодолела пространство студии и, как ни в чём не бывало, уселась рядом с неожиданным партнёром, не преминув, правда, съязвить при этом:

— Как дела, мистер Чаплин?

— Спасибо за комплимент, — не решился на большее Филимон. Тут он увидел, что Майкл идёт по направлению к нему, развязывая на ходу свой шикарный галстук. Его опередила маленькая вертлявая ассистентка — перед Филом и Полой легли на стол стопки новостных листов.

— Еще раз, но выбери что-нибудь помягче, — повязал ему дорогую удавку на шею Майкл, — а так — неплохо, очень неплохо!

Партнёрша сердито зыркнула на Фила и безапелляционно распорядилась:

— Я открываю и закрываю, чётные сюжеты твои, спорт твой, погода моя!

И тут Филимон осознал, что с ним не шутят. Осветители выполняли последние команды операторов, подбежали гримёры и стали пудрить его взмокший от жары нос, а звукорежиссёр поправил микрофон и попросил говорить более ровным тоном.

Филимон лихорадочно схватил подсунутые ему бумаги и торопливо пробежал первых две-три страницы: ничто не задерживалось в голове, всё путалось и разбегалось.

Хотелось встать и немедленно уйти.

Пришёл мандраж.

— Эй, мальчик! — голос телезвезды звучал весьма саркастично.

Фил вскинул глаза на соседку, словно очнувшись спросонья.

— Если потеряешь строку — не паникуй! Я подхвачу. И не ори в микрофон!

В глазах у неё мелькнули искорки смеха, и в это время толстый произнёс:

— Внимание! Разгон. Пошла заставка.

И вновь пришло чувство удивительного облегчения.

Не теряя ни на секунду объектив камеры, боковым зрением Фил следил за партнершей и чувствовал, что она не менее внимательно прислушивается к нему. Она очень точно отпустила несколько реплик на его сообщение о положении на рынке ценных бумаг — он немедленно повторил этот прием и дополнил её информацию о выставке собак.

Словно два профессиональных теннисиста на разминке, они чётко держали ритм удара, стараясь направить каждое слово в удобное для партнёра место и оказаться вовремя на приёме ответной реплики.

Уже в самом конце новостей, перечисляя результаты футбольных матчей чемпионата Украины, Фил с трудом произнёс несколько непривычных названий команд и городов и хотел остановиться и переснять этот кусок, но Пола, словно угадав его желание, не дала и секунды паузы, а сразу доложила в камеру о прекрасной погоде на следующий день.

Пожелав зрителям хорошего вечера, телезвезда попрощалась с аудиторией и выразительно развернулась к партнёру всем телом:

— Я же говорила — не паникуй!

— Лучше было бы сделать дубль, я там замялся, — огорчённо развёл руками Фил.

Пола недоумённо взглянула на него:

— Нет, ты действительно никогда не работал в новостях?

— Никогда, — сознался Фил.

В таком случае — прилично, малыш, — наградила его комплиментом примадонна и добавила, — только запомни — это тебе не кино! Никаких дублей. Новости идут в прямом эфире.

— И эти тоже? — почувствовал легкий холодок в спине Филимон.

— А ты думал, мы тебе на память пишем? — фыркнула Пола и грациозной походкой вырулила из студии.

Всё дальнейшее напоминало закулисье театра после премьеры.

Подходили и пожимали руку операторы и осветители, чмокнула в щеку Айрин и стала бойко представлять его гримёршам, ассистенткам и прочей публике. Весь этот кавардак рассыпался по своим рабочим местам, завидев приближающегося хозяина, а тот молча хлопнул Фила по плечу и увёл его в небольшой кабинет рядом со студией.

Состоялся чрезвычайно короткий и весьма конкретный разговор, а точнее — Майкл произнёс десять слов, что было для него целым монологом, из которого Фил понял, что с завтрашнего дня он работает в телекомпании. Он смутно осознавал произносимые условия работы и цифры жалования и на все предложения молча кивал головой…

Домой он попал уже под утро.

Айрин наклюкалась на радостях в первом же баре, и её тянуло танцевать, что она и проделывала в каждом новом питейном заведении. Вначале они перемещались довольно большой компанией из клуба в клуб, но по мере увеличения дозы выпитого, компания стремительно уменьшалась в размерах, пока не осталась кучка самых стойких бойцов.

Бородатый оператор, по имени Алекс, развёз по домам и Айрин, и какую-то девчушку из осветительного цеха, а затем подрулил к приюту Филимона.

— Будь, — крепко пожал он руку Филимону, и его вместительное авто нырнуло в чрево подземных развязок старого города.

Тихо проскользнув по коридорам мимо дремлющих на посту швейцаров и безмятежно спящих дежурных по этажу, Фил пробрался в свой номер.

Он «на автомате» принял душ и рухнул на свеже-накрахмаленную подушку. Смена вертикального положения на горизонтальное была весьма своевременной — сон всосал его, как омут, озарив напоследок короткой вспышкой: «Жизнь!»

Жизнь в Киеве обрушила на Фильку поток неожиданных открытий и событий. Кроме старшей сестры, в этом городе обнаружилось ещё значительное количество родни: дядьки, тётки, куча двоюродных сестёр, но, что досадно, — ни одного брата.

Особое место занимали бабушки и дедушки. Их было, как положено, две пары. Однако, все они были со стороны мамы.

Со стороны папы бабушки быть не могло — её убили немцы.

Дед Кирилл и баба Катя жили на улице Дмитриевской.

Ехать к ним нужно было на трамвае, в который обыкновенно набивалась куча народу с плетёными корзинами, деревянными чемоданами и огромными мешками. Вся эта публика тащилась на вокзал после торгового дня на Сенном базаре, а уже с вокзала зелёные гусеницы электричек развозили кормильцев по пригородным захолустьям.

Путь из дома к конечной остановке трамвая на Сенной площади пролегал через базар, и летом Фильке обязательно перепадала палочка увитая гроздьями красных мясистых вишень, либо пара-тройка первых сочных яблок «белый налив», а то и стаканчик семечек.

В открытое окно дребезжащего вагона врывались визгливые ноты трамвайных тормозов, сигналы автомобилей и другие городские аккорды, а из окна вылетали вишнёвые косточки, которыми Филька научился пулять по голубям не хуже, чем из рогатки.

Чтобы попасть в квартиру деда, нужно было взобраться по скрипучим деревянным ступеням на второй этаж и повернуть по часовой стрелке лопоухую золотую ручку в дверях, которая в ответ хрипло каркала, изображая из себя звонок.

В самой квартире обнаруживался молчаливый дед Кирилл и не умолкающая ни на минуту баба Катя, а к тому же — море удивительных вещей.

С потолка свисали резные бронзовые люстры на толстенных цепях, на стенах были развешены многочисленные резные оклады икон и сами иконы; время от времени их уносили дядьки в чёрных рясах и остроносых шапках на голове, а взамен развешивали новые. На столах, на подоконниках, на многочисленных тумбочках стояли медные кубки, серебряные чаши, а также двенадцать белых слоников на кружевных салфетках.

Слоники, музыкальная шкатулка с балериной и аквариум с рыбками — были бабушкины, все железки — дедушкины. Иногда он брал Филю за руку и уводил в святая святых — деревянный сарай-мастерскую, где он тюкал молоточком по медным листам, выбивая на них причудливые узоры чеканки. Там же стоял и маленький токарный станок, на котором появлялись на свет подсвечники, дверные ручки и другие закругленные предметы церковной утвари.

У бабушки Кати всегда было вкусно, особенно на Пасху. С вечера она пекла невероятное количество разновысоких столбиков, покрытых снежной глазурью, и к ним выставляла миску разноцветных яиц. Утром бабушка и дедушка уходили в церковь, а днём все усаживались за стол, «коцались крашенками», пили густой сладкий кагор и заедали душистыми жёлто-коричневыми ломтями бабушкиного творчества. Филька уже привык к этому празднику в доме деда Кирилла и научился зажимать яйцо в кулаке так, что ему удавалось победить любого соперника.

Когда же на третий или четвёртый год жизни в Киеве, в очередное пасхальное воскресенье, он попал в дом дедушки и бабушки, то несказанно удивился, увидев совершенно иную картину.

Окна квартиры были занавешены, горели свечи и все лампадки. В комнате у деда сидели дядьки в рясах и тихо бубнили над большой раскрытой книгой. Тут же была и бригада «скорой помощи», они набирали в шприцы жидкость из ампул и кололи деда Кирилла в разные места. Самый главный из бригады отвёл маму в сторону и сказал, что «в семьдесят лет, отёк легких — дело безнадёжное».

Мама заплакала, бригада уехала, а бабушка побежала в Покровский монастырь. Через час пришли три тётки в черных платках на голове. Дядьки в рясах пошептались и тихо ускользнули из комнаты, а их место у книги заняла совсем молодая женщина. Она беспрерывно читала молитвы, пока две других, постарше, совершали некие действия, удалив из комнаты всех родственников.

Естественно, родственники, и Филька в том числе, не упускали возможности подсмотреть в дверную щель за всеми действиями чернушек.

Сперва они запарили в корыте душистые листья и окунули в дымящуюся массу беспрерывно кашляющего деда Кирилла. Через некоторое время они вынули его оттуда и положили на расстеленную белую простыню, на которой перед этим выложили большие листья лопуха. Дед был не только укутан с головой в белую ткань, но ещё и замазан, словно мумия, белой гашёной известью. В саркофаге оставили несколько отверстий и на протяжении пяти дней вливали в него всякие снадобья, происхождение которых было неизвестно даже всезнающей бабе Кате.

Дед страшно кашлял, хрипел и сплёвывал в банку какую-то гадость.

Через пять дней монашки разрезали его гипсовое одеяние и достали оттуда дедовы мощи, ибо только так можно было назвать всё, что от него осталось. Они молча обмыли деда и ушли, наказав кормить его сушёными яблоками и рисовым отваром.

Кирилл тихо покашливал всю оставшуюся жизнь, но прожил ещё тридцать три года и умер в возрасте ста четырёх лет.

Другого Филькиного деда звали Ионой, а бабушку — Надеждой.

Бабушка Надя некогда была женой Кирилла, а бабушка Катя была у них домработницей, но потом Надя ушла к какому-то министру, затем от него — к деду Ионе, а Кирилл так и остался жить с Катей, которая была моложе его лет на двадцать. Всю информацию о сложных сюжетах семейных драм Филе удавалось почерпнуть по праздникам из громких застольных разговоров родственников, а также из наставлений бабушек, которые поминали друг друга не часто, но если это случалось, то Филька узнавал сразу много необычного.

В дом к бабушке Наде ходили реже, чем на Дмитриевскую, и, как правило, без папы.

Двумя трамваями добирались до Политехнического института и шли пешком в глубину огромного парка, где располагались ухоженные двухэтажные дома профессуры.

Дед Иона заведовал кафедрой черчения.

А еще он был автором учебника «Начертательная геометрия», по которому — «училась вся страна».

Этот дед был могучего телосложения и сурово поглядывал из-под невероятно густых бровей на формального внука, когда Филе разрешалось переступить порог рабочего кабинета. Нельзя было назвать и этого дедушку разговорчивым, но в кабинете было столько интересных вещей, что Филя и не надоедал лишними вопросами.

Чаще всего он получал в руки футляр от огромного полевого бинокля, доверху заполненный орденами и медалями. Пока дед молча пыхтел «Казбеком» и тыкал красным карандашом в громадные листы бумаги, Филька доставал из футляра тяжелые красные звёзды, несколько блестящих орденов с красивыми камешками по краям, а также многочисленные круглые бляхи с каким-то усатым дядькой на лицевой стороне.

Прокалывать рубашку и надевать награды не разрешалось.

— Чужих наград на грудь не вешай, свои заслужи. — Иона гасил папиросу, собирал ордена и медали в хранилище, и они оправлялись в столовую, где уже выставляла на стол дымящийся украинский борщ домработница Феня.

В голодном тридцать третьем году бабушка Надя подобрала на улице Киева опухшую от голода крестьянскую девочку. Некрасивая, безграмотная, сбежавшая из своей деревни после того, как озверевшие от дикого голода родичи съели её младшего брата, Феня выжила и навсегда прижилась в профессорском доме. Все попытки деда отправить её на учёбу или на работу заканчивались безуспешно, она шарахалась от любого скопления людей и теряла способность говорить и ориентироваться. Пережитое в голодомор навсегда отложило неизгладимую печать на её психику, и она чувствовала себя в безопасности только в доме. Читать она не выучилась, в клубы и кинотеатры не ходила, а долгие вечера, после всех хлопот по хозяйству, коротала с иголкой и цветными нитками в руках, вышивая на плотном белом полотне фантастические по красоте узоры. Всё вышитое она дарила бабушке, а бабушка складывала полотна на дно самого настоящего сундука с железными углами.

Первые телевизоры разительно изменили жизненные удовольствия Фени, и теперь её невозможно было оторвать от наполненной глицерином линзы, но при этом она умудрялась не прекращать своей филигранной работы, и сундук неуклонно пополнялся новыми работами.

И еще одна странность была присуща Фене.

Гуляя с Филькой в парке и завидев толстогрудых голубей, которым бросали хлеб благообразные жёны и вдовы профессуры, она приходила в тихую ярость, начинала шептать нечто злое и быстрое, хватала Фильку за руку и уводила в другой конец огромного парка.

Обеды готовила она фантастические, но особенно удавался ей украинский борщ.

По пути в столовую дед распахивал дверцу огромного белого холодильника «ЗИЛ» и вынимал оттуда запотевшую поллитровку «Московской», а Феня ставила перед ним два необычных сосуда. Один из них представлял из себя бело-голубую фаянсовую кружечку с серебряной крышкой, а второй — тяжёлую рюмку из горного хрусталя.

Это были немецкие трофеи.

Дед наливал водку в кружку, двумя глотками выпивал содержимое и с аппетитом уминал густое произведение кулинарного искусства. Затем он выкуривал папироску, остатки водки выливал в переливающуюся всеми огнями радуги рюмку и приступал к вкусному мясу с грибами лисичками. Трапеза завершалась чаем с лимоном, который пили из тонких стаканов в красивых подстаканниках.

После обеда дед отправлялся на получасовой отдых в кабинет, а Филя попадал под опеку бабушки. Она запускала его в большой зал, где главными достопримечательностями были: красивое немецкое фортепьяно, на котором можно было побрынькать, и невероятной красоты фруктовая ваза на столе. На толстую фарфоровую ногу вазы были нанизаны пять разновеликих блюд: в самом большом, нижнем, лежали гроздья винограда, в следующем, поменьше, золотые груши и яблоки, еще выше — нежные персики, а в двух самых верхних уровнях — экзотический инжир, а в зимнее время — изюм и вяленая узбецкая дыня. На самой вершине пирамиды красовалась фарфоровая фигурка пастушки, навеки застывшей в классическом балетном «па».

На многочисленных фотографиях в альбомах в таких же позах была изображена и бабушка Надя. До своих многочисленных браков она успела закончить балетную студию Мордкина и собиралась служить в императорском театре. Но революция всё переставила с места на место, и бабушке пришлось выйти замуж за простого, но зажиточного церковных дел мастера. Во-первых, чтобы утаить шляхетно-польское происхождение, а во- вторых, чтобы просто не умереть с голоду.

Так появилась на свет старшая дочь, мама Фили.

От следующего мужа, который был министром нового государства рабочих и крестьян, бабушка успела родить ещё одну дочь, Тамару, но сознательные рабочие очень скоро расстреляли министра, и бабушка стремительно вышла замуж за одного из его друзей, бравого красавца инженер-лейтенанта, от которого родила третью дочку. За поповское происхождение и обучение в царском инженерном корпусе третьего мужа тоже должны были расстрелять, но учитывая большие научные заслуги, в частности, написание чрезвычайно важного для страны учебника, «врага народа» лишь сослали на строительство Луцкого оборонительного рубежа.

Ещё один раз наука спасла жизнь семьи уже после войны, когда органы вспомнили, что герой-полковник, прошедший всю войну от первой тревоги до парада Победы, слишком много знал о том, кто и как взрывал мосты и улицы красавца — Киева при отступлении в сорок первом.

Друзья-однополчане успели предупредить Иону, и он попрятал дочерей в разных концах огромной страны. Так оказалась на Дальнем Востоке в наёмных рабочих старшая, в военном городке на Кубани, средняя и лишь жена и совсем маленькая Светлана остались в Киеве, в ожидании чуда.

И чудо явилось.

Телеграммой от самого Мао Цзедуна в адрес Политбюро ЦК КПСС, в которой он поздравлял братский советский народ, а также автора и переводчика на китайский язык учебника «Начертательная геометрия» с первым изданием книги в Китае.

Китайский народ шёл к великой цели путями, указанными Великим Кормчим с помощью бывшего царского офицера, который, кроме немецкого и латыни, в своё время очень кстати выучил в инженерном училище китайские иероглифы, два из которых начертали на его судьбе приговор — «жизнь».

Деду дали кафедру в Киевском политехническом, служебную квартиру и машину с шофёром. Приемным дочерям, вернувшимся в Киев с мужьями и детьми, дали прописку и по комнате в коммуналке в доме номер двенадцать по улице Большой Житомирской.

Дом был старый, добротный, до революции в нем жили купцы, врачи и стряпчие, занимая по шесть-восемь комнат с высоченными окнами и лепными потолками. Потолки и лепка остались в прежнем великолепии, а вот в каждую комнату, еще в двадцатых годах, пролетарии втиснули по одной отдельной семье. Самое большое помещение превратили в общую кухню, в коридоре настроили деревянных сарайчиков, в которых хранили дрова, уголь и всякий хлам, и даже туалет построили отдельно от ванной комнаты.

Правда — один на шесть семей.

Жилищный вопрос из года в год становился все острее, и в пятидесятых годах обладатели комнат в центре города Киева считались состоятельными людьми.

Одним из состоятельных стал и Филька.

За мощной дубовой дверью квартиры номер четыре образовался странный мир очень разных семей, помещенных под одну крышу волею судьбы, пролетарской революции и управдома.

В первой комнате, справа от входных дверей, поселилась мамина сестра Тамара с мужем Павлом и дочкой Наташенькой. Павел и Тамара служили в армии, он был бравым офицером-летчиком, а Тамара телефонисткой в штабе округа. По утрам Павел правил острую немецкую бритву на толстом ремне и подпевал бодрому маршу из радиоточки:

А для тебя, родная, есть почта полевая.

Прощай — труба зовёт! Солдаты — в поход!

Высокий красивый Павел привлекал внимание всех женщин на свете и успешно пользовался этим вниманием. За красоткой Тамарой в штабе округа тоже увивались всякие хлыщи, и время от времени в молодой семье вспыхивали противоречия, в результате которых Павел гонялся за Тамарой с ремнём в руках, а та вынуждена была удирать к старшей сестре за помощью и временным убежищем.

Крик стоял невероятный.

К вечеру все успокаивались, и папа с мамой отправлялись к Тамаре «пить мировую» и кушать картошку с «ящиковой» селёдкой, а детям выдавалась плитка шоколада «Гвардейский». Главной проблемой в этом случае становилась не несмышленая двоюродная кроха Наташка, а старшая Верка, ибо плитка немедленно делилась по её усмотрению и совершенно несправедливо, с точки зрения Фили.

В комнате рядом с горячей парой жили две сестры — Стефания и Анастасия, муж Стефании Ивановны и дочь их, Ольга. Собственно говоря, Анастасия и не жила там поначалу, а только была прописана. На самом деле она находилась в Покровском монастыре и лишь иногда наведывалась к сестре в гости. Её прихода с ужасом ожидало всё народонаселение коммуналки, ибо она начинала немедленно готовить своё излюбленное блюдо — жареную селёдку. Кухня и коридоры наполнялись ужасным смрадом, а также скандальными замечаниями невинно пострадавших соседей. Анастасия на ругань не отвечала, молча завершала свою стряпню и удалялась в апартаменты сестры.

Переехала к сестре она уже после того, как однажды утром под туалетом собралась очередь страждущих, в ожидании выхода мужа Стефании, который имел дурацкую привычку отправляться по утрам в сортир с газетой «Правда» и прилежно её изучать, совмещая приятное с полезным. Это всегда вызывало некоторые возражения соседей, но в то утро дело приобрело вначале оборот скандальный, а затем — трагический.

Когда догадались выломать двери, то обнаружили уже холодного мужа Стефании с «Правдой» в руках.

Стефания страшно кричала, дочь ее, Ольга, тоже, и только с появлением Анастасии Ивановны удалось как-то всё организовать. После поминок она осталась жить с сестрой, но селёдку жарила редко, стараясь не ввязываться в коммунальные склоки.

В комнате у кухни жили Семён Данилович и Берта Львовна. Их сын, Лёня, воспитывался в жёстком стиле, с дурными компаниями не водился, по дворам и улицам не шлялся, был отличником и гордостью школы, но по причине своего еврейского происхождения не был принят ни в один из Киевских институтов и отправился учиться на медика в город Андижан, где немедленно был застукан «на горячем» с красавицей узбечкой её братьями и перед лицом разгневанных родственников и двух ножей немедленно сочетался с девушкой законным советским браком. В результате иудейско- мусульманской любви появился очаровательный мальчик по имени Владик. Лет до четырёх он жил в Андижане, и когда его привезли жить к бабушке и дедушке в Киев, то он не говорил по-русски, вместо туалета упорно пользовался балконом и, вообще, ужасно напоминал Маугли.

Семён Данилович работал на бойне. С ним никто не решался спорить и скандалить, так как дворовые легенды гласили о том, что в свои пятьдесят пять лет он ещё мог ударом кулака уложить быка.

Кроме того, говорили, что он пьёт сырую кровь «для здоровья», а когда он приносил в кухню огромные куски мяса, то разделывал их двумя ножами с такой скоростью и сноровкой, что у Фильки по спине начинали бегать мурашки.

От щедрот Семен Даниловича перепадало кое-что и соседям, особенно вкусно бывало, когда мама жарила свежую печень или делала из длинных кишек колбасу.

В длинном коридоре-ответвлении от кухни жила Филькина семья, Анна Абрамовна с древней старухой-матерью и семья заведующего текстильной базой.

Это был еще один очаг противоречий и страстей, так как заведующего посадили в тюрьму, а Анна Абрамовна, не ладившая с его богатой и ухоженной женой, Розой Марковной, частенько бросала ей вслед непонятное тогда Филе слово: «Мулине, мулине!»

Как оказалось впоследствии, это был сорт ниток, из которых была соткана далеко не бедная жизнь семьи зав. базой.

Роза Марковна в долгу не оставалась и припоминала Анне Абрамовне грехи её сестры, которая во время войны насобирала в опустевших домах мешок денежных знаков, и когда произошла внезапная реформа, чуть не повесилась от горя, ибо усилия оказались напрасными — обменивали только определённую сумму.

Вершиной противостояния двух соседок стал случай, вошедший в анналы мировой истории кухонных войн.

Поутру, в один из суботних дней, Роза Марковна в шикарном атласном халате с драконами прочно заняла позиции на газовой плите, которая по правилам коммуналки принадлежала ей на паях с Анной Абрамовной. В одной из кастрюль закипал красный борщ на свиных хвостиках, на сковородке шипела яичница со шкварками, рядом накалялся белый эмалированный кофейник.

Две других плиты были абсолютно свободны, но появившаяся в кухне Анна Абрамовна принципиально водрузила свой облупленный чайничек на законно принадлежавшую ей конфорку.

— Нет, вы только посмотрите, — немедленно обратилась ко всем свидетелям Роза Марковна, — ей мало места!

Свидетелей было трое: Господь Бог, Верка и Филя. Старшая выворачивала карманы младшего в мусорное ведро, так как он успел выйти с ней на пол часа во двор и насобирать на стенах деревянных сараев кучу забавных сороконожек. Для удобства Филька складывал добычу в карман коротких штанишек на шлейках, и теперь Верка с ужасом вытряхивала из запасника «кубло» сцепившихся насекомых.

То ли употребление местоимения, то ли попытка привлечь внимание Господа, а может быть просто узурпация законного жизненного пространства, — но что-то страшно оскорбило Анну Абрамовну, и она немедленно отреагировала домашней заготовкой:

— Сухари суши, а не сало жри!

Нужно сказать, что «дело текстильщиков» к тому времени уже подходило к концу, и оставалось только ждать кому дадут восемь лет, кому пятнадцать, а кого расстреляют. До жителей двора уже дошли слухи, что мужу Розы Марковны досталась наименьшая доля наказания и это разделило двор на две партии: одна часть народонаселения — евреи, полукровки и интеллигенты — была довольна, что пусть и нагрешивший, но живой кормилец семьи вернётся к жене и дочке, а вторая часть — скрытые и явные антисемиты — призывали «поставить всех жидов к стенке», упорно не замечая, что во всей группе из пятнадцати подсудимых, среди русских, грузин, узбеков и украинцев единственным евреем был их тихий сосед по дому. Как ни печально, но интеллигентная Анна Абрамовна примкнула к крылу экстремистов, и её фраза о сушке сухарей была высказана с явным сожалением о слабой степени наказания.

Весь дальнейший диалог, состоявшийся между соседками, Фильке удалось запомнить, но долгие месяцы он расшифровывал смысл незнакомых ему слов, спрашивая у старших, что бы это значило, пока Алик- боцман не поинтересовался «какой козёл пацана мату учит».

Но великолепнее всего прошла кульминация схватки: в пылу перебранки Роза Марковна прозевала готовность яичницы, и когда чёрные клубы дыма возвестили о кремации завтрака, она схватила сковородку и замерла, принимая ответственное решение. С одной стороны, ей хотелось опустить эту сковородку на голову врага, но при этом возникала угроза трудного сиротского детства её дочери. Взвесив все «за» и «против», Роза Марковна приняла воистину «соломоново решение» — она швырнула содержимое сковородки на чистенькую, беленькую тумбочку Анны Абрамовны, после чего пронеслась в сторону умывальника, чуть не сбив противницу с ног.

Ответ Анны Абрамовны ещё раз подчеркнул, что месть образованного человека бывает внешне не грубой, но утончённо- садистской. Столь быстро, сколь могли позволить её немолодые ноги, она рванулась к оставленной без присмотра плите, схватив со своей обесчещенной тумбочки большой кусок хозяйственного мыла с пометкой «60 %». В мгновение ока серо-желтый квадрат был опущен в чрево огромной кастрюли с кипящим борщом, а сама диверсантка стремительно скрылась с поля боя.

Почуяв неладное, Роза Марковна поспешила назад к плите, лишь для того, чтобы увидеть печальное зрелище. Облака белой мыльной пены росли и множились по поверхности красного украинского борща (на свиных хвостиках!), пена прибывала стремительно и бесповоротно, и в ее бурунах начинали складываться грозовые тучи товарищеского суда, пусть и не Божьего, но справедливого.

Господи, и случилось всё это в субботу!