Письма, телеграммы, надписи 1927-1936

1141 Г. А. ВЯТКИНУ

Дорогой Георгий Андреевич —

верно, я — грешен, стихи писал, и не мало писал, и всегда очень дубовато. Понимая сие и будучи правоверным прозаиком, я уничтожал их, печатал же в молодости лет — по легкомыслию, а позднее — лишь в случаях крайней необходимости и когда мог оклеветать кого-либо из героев, будто бы это его, а не мои стихи. Но все же написано их так много, что иногда они откуда-то выскакивают, а издатели меня убеждают напечатать то или иное. Лично у меня — нет стихов, не сохранилось, и я не могу удовлетворить желание Ваше. В 32 г. «Академия» издала маленькую книжечку, в которую вошла «Баллада о графине де-Курси», «Девушка и Смерть», т. е. стихи, вошедшие в 1-й том моих рассказов, — очень красивая книжка, и я с удовольствием послал бы ее Вам, но не имею ни одного экземпляра.

Портрет мой пошлю из Москвы, куда, на-днях, поеду, — я живу за городом, верст на 50–60.

В статье Вашей о томском университете Вы сообщаете, что в его библиотеке хранятся записки о семье Борджиа — Вы самолично видели эти записки? Если — так, то это была бы замечательная находка. Не сообщите ли каких-либо подробностей по этому поводу?

Итак — Вы отработали в русской литературе как поэт и прозаик 35 лет. Искренно и горячо поздравляю Вас. Мне хорошо известно, что значит быть «культуртрегером» в провинции русской и как много нужно иметь любви к делу, веры в него, в его смысл и личного мужества для этой прекрасной по ее значению и трудной по условиям работы. Говоря о трудности работы, я разумею дореволюционное прошлое, а ведь половина Вашего труда — в нем. В настоящем нашем, которое, возбуждая зависть и ненависть к нам врагов наших, все-таки возбуждает в них удивление и уважение пред энергией нашего народа, — в настоящем я рад пожелать Вам доброго здоровья и неутомимости в работе на благо страны Союза Советов.

Крепко жму руку.

12. I. 35.

1142 А. С. ЩЕРБАКОВУ

Тов. Щербакову А. С.

Дорогой Александр Сергеевич!

Я думаю, что проверка «обещаний писателей» в той форме, как Вы предполагаете ее, — неудобна и, наверно, вызовет всякие подозрения, обиды, кривотолки. Люди «свободной профессии», самолюбивые и набалованные отношением общественности к ним, гг. литераторы могут вообразить, что их ставят в положение чиновников, хотят «ревизовать» и пр. и т. п. и в конце концов стесняют свободу их творчества. Но мне думается, что такая «проверка» должна явиться в результате публикации двух моих статеек о «Литературных забавах». Одна из них будет опубликована на-днях, другая вскорости за первой, а после этого и устроить вечерок, посвященный критике оных статей, в них речь идет как раз о требованиях эпохи, обращенных к литературе, и о поведении литераторов. Не совсем понятно, почему совещание о детской литературе отодвинуто на осень 35 г.? Разработка коренных вопросов литературы этой — дело настоятельное, с ним надо бы поторопиться, и его нужно соединить с просмотром деятельности Детиздата.

В редакции Альманаха детлитературы я — лишний, ибо с литературой этой плохо знаком, а знакомиться — не имею времени. Меня следует заменить знающей женщиной, но не педагогом, а литераторшей. И — не следует ли пригласить Сац? Да постановщицу «Рваных башмаков»?

Для Альманаха «Творчество народов» редакция очень громоздка, но, видимо, иначе нельзя. И еще нужно ввести башкира Афзала Тагирова. Тем более важно найти кого-то, кто — правильно сказано Вами — взял бы эту работу, как основную. Одного здесь — мало. Не годится ли Болотников? На стихи — Н. Тихонов? Вообще я очень мало знаю литературных людей, которые способны были бы отнестись к этому делу с должной серьезностью и ясным пониманием политического значения его.

План работы литкружков и план журнала «Литучеба» еще не успел должным образом прочитать.

Антологию поэзии, я думаю, нужно дать в хронологической последовательности ее развития. Мировая поэзия — обязательна. Начать с песен, использовать Н. Берга, его сборник переводов и другие сборники этого типа. Побогаче дать XIX век Европы и у нас; получим интереснейший феномен: наша поэзия в XIX веке обогнала западную богатством и разнообразием тем социального характера.

Доброго здоровья.

1143 И. А. НИКУЛЬШИНОЙ

Ире Никульшиной.

Дорогой товарищ Ира —

письмо Ваше запоздало, и поэтому я не успел во-время поздравить Вас с выходом замуж.

Поздравляю от всей души, желаю Вам и мужу Вашему доброго здоровья, крепкой дружбы и согласия в работе, взаимного понимания и успехов в учебе. И — не ссорьтесь из-за мелочей, а гоните их прочь от себя, как шмелей, как ос. Стихи писать я, к сожалению, не умею, но все-таки попробую и пришлю их Вам в другой раз.

А теперь повторю мое пожелание Вам и мужу доброго здоровья и чтоб вы родили штук шесть хороших сталинцев, таких же неутомимых строителей социалистической жизни, каковы их родители.

Сердечный привет!

22. I. 35.

1144 А. КУРЕЛЛА

Дорогой т. Курелла —

я прочитал присланное Вами «либретто» дважды, и с литературной точки зрения оно мне кажется безукоризненным. Вы предупредили меня, что рассматривать его с этой точки зрения — не следует. Остаются — две: политическая, тут решаете Вы, постановочная — решает режиссер. Говоря с т. Димитровым, я имел в виду именно просмотр — вместе с ним и режиссером — подробно разработанного сценария. Часто бывает, что режиссеры, не вдумываясь в смысл сценария, в его целевую установку, вводят в ленту излишние «красоты», перегружают фильм пустяковой эстетикой, дешевенькой лирикой и вообще — «мармаладом». Вот — опасность, которую надо предвидеть и необходимо избежать. Тема «В борьбе за правду», как Вы ее пометили, требует эпической простоты, это — трагическая тема, и хотя в ее финале — победа, но все же эту тему нужно, по возможности, обнажить от «быта», от мелочей. Мне думается, что Вам следует устроить собеседование с т. Димитровым и техниками кино. Я — к Вашим услугам.

Большевистский привет.

29. I. 35.

1145 Д. В. КУЗНЕЦОВУ

Дм. Кузнецову.

Если Вы хотите сделать Ваш рассказ гораздо лучше, чем он есть, — сократите его.

Сократить можно легко, для этого следует: не разбрасывать пожар, а дать его в одном месте и в движении по одному направлению, вычеркнуть все диалоги, крики, беседы, оставив только командные слова; значительно усилить описание действия огня и противодействия ему со стороны людей. Смысл рассказа — борьба людей против стихии, вот эту борьбу Вы и покажите как борьбу хозяев за свое хозяйство, как ряд подвигов бесстрашия и мужества, как работу героическую, опьяняющую. Иными словами: дайте то, чего в моих «Пожарах» — нет, ибо в них чужие люди неохотно, из-под палки гасили огонь, пожиравший чужое — казенное — добро. Сделайте это, и рассказ Ваш приобретет высокую ценность.

Желаю успеха.

29. I. 35.

1146 А. С. ЩЕРБАКОВУ

Тов. Щербаков —

думаю, что Вам следует ознакомиться с прилагаемым романом. Автор — не дурак, но как будто выдает себя за такового. Достоевского весьма читал и отлично усвоил его манеру пользоваться вводными предложениями для доказательства той искренности, коя именуется хитростью. Конец романа очень разнствует с началом, в коем особенно много чепухи. О каком строительстве идет речь — не понимаю, но для удовольствия мещан «обнажаются язвы» всяких строительств.

30. I. 35.

1147 И. А. РЫБАКОВОЙ

Ирине Рыбаковой.

Товарищ Рыбакова —

группа товарищей с «Красной Розы» прислала мне Вашу книжку, — я очень благодарю их за это! Книжка Ваша понравилась мне, — простой, хороший рассказ о том, как быстро и славно растут высокоценные люди в стране, где властвует и хозяйствует пролетариат, где пред каждым честным рабочим широко открыты пути к знанию, славе, почету. Вот так просто, правдиво и надо пролетариям писать о своей жизни до Октября, — писать так, как будто рассказываешь о себе своим детям и дорогим, сердечным друзьям своим. Ясное сознание великой цели своего класса, крепкое товарищество по партии, дружба по работе и в обыденной жизни, уважение друг к другу — все это вместе — необоримая, чудодейственная сила! Этой силой мы организуем друзей во всем мире и раздавим врагов.

Книжка напомнила мне один из счастливейших дней моей жизни. Тогда, в 28 г., я приехал в Союз после шестилетней жизни за границей, где наблюдал, как линяют павлиньи перья буржуазной культуры, как загнивает мелкая и крупная буржуазия, растрепанная войной. Видел ученых профессоров, которые служили кондукторами трамваев; интеллигентов, которые, стоя на улицах, молча протягивали руки за милостыней, видел, как в Германии голодали рабочие, как много малолетних дочерей пролетариата стали проститутками, и видел тысячи «детей военного времени» — золотушных, параличных, рахитиков, полуслепых, нервнобольных. Когда своими глазами видишь все это — так особенно ясной становится преступность и недопустимость власти буржуазии над рабочим классом.

О том, что делается у нас в Союзе, я, конечно, знал по газетам, по рассказам товарищей, приезжавших из Союза. Но вот возвратился в Москву, увидел, что сделано за 6 лет пролетариатом-диктатором в бывшей царской России. Это, разумеется, глубоко взволновало меня, зажгло в сердце неугасимую радость и гордость силою, талантливостью людей родины. И когда в Большом театре мы с Вами целовались, я, т. Ирина, целовал не только Вас, а тысячи героинь труда. Потом я съездил на Днепрострой, в сальский колхоз «Гигант», в Тифлис, Эривань, Баку, в Сталинград, Казань, Нижний, заглянул почти всюду, где бывал раньше, и даже в Мурманск, в Соловки, где никогда не был, посмотрел на гигантскую работу пролетариата Союза Советов, мудро руководимого партией его, и вот с той поры счастливо живу той энергией, которая непрерывно, изо дня в день обогащает Союз Социалистических республик и учит пролетариат всех стран, что надобно делать, как надо перестраивать жизнь.

Сердечный привет Вам, т. Рыбакова, и товарищам Вашим — работницам и рабочим «Красной Розы».

Крепко жму Вашу руку.

30. I. 35.

1148 А Н. АФИНОГЕНОВУ

Дорогой Афиногенов!

В чтении «Далекое» очень приятная вещь и удачный шаг автора вперед, — об этом говорят четко написанные характеры: Глаши, Любы, Власа, Лаврентия. Но драмы — не чувствуется за обилием знакомой лирики людей, будто бы удаленных от жизни, не видящих, не чувствующих ее вокруг себя. Не совсем понятно: почему автор осудил Малько на смерть? Пьесе это, на мой взгляд, не нужно, ибо автор недостаточно подчеркнул, насколько знание обреченности мужа тяготит жену Малько. Суть драмы, очевидно, не в этом. Но тогда — в чем же? Все кончается весьма благополучно.

Малько — так «идеален», что почти бесплотен, на нем — ни пятнышка, ни бородавки. Было бы естественнее, правдивей придать ему хотя бы маленький недостаточек, который оттенил бы его достоинства. В словесном состязании с бывшим дьяконом командир корпуса не обнаружил того пафоса ненависти, который должен был вспыхнуть в душе большевика. Не стоит «метать бисера» пред человеком ничтожным? Но ведь Вы противопоставляете не человека — человеку, а идею — идее, и вот здесь возникает вопрос об отношении сущности и формы. Как будто бы безразлично, кто является носителем идеи Екклезиаста, кто — Ленина, но — необходимо, чтоб идея Ленина была выражена с силою, присущей ей, и чтоб с такою же силой показана была враждебная идея. Некто пытается убедить человеков в том, что «все суета сует и томление духа», и делает это затем, чтобы освободить себя от забот о других людях, от всех забот, кроме одной — о себе самом; другой некто, не щадя сил своих и врагов своих, перестраивает мир, возрождает сотни миллионов людей к новой жизни.

Конечно — очень жаль, что для столкновения этих двух совершенно непримиримых идей Вами с одной стороны взято лицо ничтожное — дьякон. Этим, т. е. облачением в эту форму, Вы понижаете значение и влияние идеи пессимизма, всегда — в той или иной степени — присущей индивидуалистическому ощущению мира. Ведь индивидуалисты чувствуют себя мудрыми полубогами потому, что более или менее смутное сознание социальной сложности и бессмысленности личного бытия распространяют на все явления мировой жизни. Но, подавая пессимизм из уст отжившего человека, Вы не учитываете, что для молодежи нашей эта идея имеет интерес новизны и весьма способна соблазнять: соблазн в том, что Екклезиаст снимает с человека его ответственность за неурядицу — пошлость, глупость, мерзость — социальной структуры. Дьякона оспорить — легко; инженера, химика, биолога — труднее.

В конце концов: я бы сделал дьякона умнее, ядовитей, тоньше, а Малько — гораздо более крупным, суровым, подавляющим своим пафосом, реализмом мышления, сарказмом фактов.

За всем этим — могу повторить, что, пожалуй, эта пьеса — лучшее из всего, написанного Вами, и меня это очень радует. Но от Вас хочется и уверенно ждешь — большего.

Всего доброго!

1149 А. С. МАКАРЕНКО

Дорогой Антон Семенович —

на мой взгляд, «Ньютоновы кольца» пьеса интересная и может быть разыграна очень весело, если за нее возьмутся молодые артисты, напр., филиал МХАТа, играющий в коршевском театре.

Но я уверен, что любой режиссер скажет Вам: пьеса — растянута и требует солидных сокращений «по всей длине» ее текста.

К этому недостатку присоединяется другой: не дописаны фигуры Хромова, Лугового, Никитина. Хромов особенно требует добавлений, ибо драматизм его положения недостаточно подчеркнут. Ему надо бы дать сцену с Рязановой, — сцену, после которой она почувствовала бы, что Хромов — работает честно.

Впрочем — все это дело режиссуры, и я Вас спрашиваю: будете ли Вы переделывать пьесу сейчас же или — сначала показав ее режиссеру? Жду ответа.

Сударь мой! Мне очень хочется обругать Вас. Вам бы следовало сначала довести до конца «Педагогическую поэму», а потом уже писать пьесы. А Вы, по примеру литературных юношей, взявшись за одно дело и не кончив его, начинаете другое. Первое дело от этого — весьма страдает, а оно — важнее пьес. Значительно важнее!

Ну вот, обругал. Легче мне стало? Увы, нет!

Всего доброго. Крепко жму руку.

1150 В. Д. РЯХОВСКОМУ

В. Ряховскому.

Уважаемый Ряховский —

намерение Ваше написать «биографию» — т. е. историю — села Перехваль горячо приветствую. Должно быть, идея создания истории русской деревни «созрела», ибо одновременно с Вами затевают такую же работу и сибиряки.

Но сибирская деревня, хотя и своеобразна, однако для деревень по эту сторону Урала — не типична: возникла поздно, феодально-крепостного права не испытала в тех формах, с тою силой, как «русская». Напоминаю об этом ради того, чтоб Вы приложили все возможные усилия создать историю именно типичной деревни данной области. А для создания такой истории Вам — на мой взгляд — не следует останавливаться исключительно на материале села Перехваль, но необходимо расширить материал. Это особенно необходимо для начала «истории», — в начале ее Вы должны дать очерк возникновения поселений на границе степной полосы, мотивы и условия возникновения. Тут, кроме писцовых книг, Вам дадут материал книги «стрсельные», говорящие об организации «порубежных» городов Симбирска, Саранака, Пензы и др Они расскажут Вам о том, какую роль играли боярские дети, холопы их, кочевники и пр., и т. д. в строительстве городов, укажут на это и дадут представление о процессе «осваивания» земли Московской, о заселении земли, об условиях жизни новоселов и пр. Затем Вы перейдете уже на материал исключительно перехвальский, и Перехваль будет у Вас показателем типичной истории села, которое с юго-востока будут грабить кочевники, а с тыла — воеводы и бояре. Затем надобно показать участие села в бунте Кондрата Булавина, — помнится, этот край был охвачен казацким бунтом, а ранее, наверное, пережил драмы Смутного времени. После этого переходите к архивам, преданиям стариков и аграрным волнениям 5–6 гг. и т. д. «Внутреннюю» жизнь села, его быт, песни, обряды и все прочее Вы найдете в большом изобилии у этнографов, экономику — в «Земских сборниках».

Мне кажется, что, работая так, Вы сделаете весьма оригинальное и солидное дело. Очень рекомендую книжку Семеновой-Тяньшанокой «Жизнь Ивана», изданную, кажется, в 10–11 гг. Академией наук.

Горячо желаю Вам успеха в работе.

10.II.35.

1151 А. Н. ТОЛСТОМУ

Дорогой мой Алексей Николаевич —

прежде всего: спасибо за «Петра», получил книгу, читаю по ночам, понемножку, чтоб «надолыпе хватило», читаю, восхищаюсь, — завидую. Как серебряно звучит книга, какое изумительное обилие тонких, мудрых деталей и — ни единой лишней!

Посылаю письмо для Алексея Павловича, пожалуйста, сделайте так, чтоб оно прочитано было на юбилее в числе приветствий.

Случая, когда бы литератору давали у нас чин и звание «заслуженного деятеля искусства» — я не знаю, кажется — такого случая еще не было. Конечно, буду говорить по этому поводу с И[осифом] В[иссарионовичем].

Глубоко рад знать, что Вы поправились и снова работаете, но — не слишком ли? Как смотрит на это премудрая и милая Туся? «Хождение по мукам», «Пиноккио», сценарий Петра и, наверное, еще что-нибудь? Дорогой друг мой — переутомляться не надо, следует беречь себя для 3-й части «Петра».

В Тессели еду в марте, на апрель, май, но, надеюсь, увидимся еще до марта, когда приедете в Горки, где и установим сроки твердо.

А Марьяна — стихи делает? Экий даровитый молодой народище вокруг Вас.

Всего доброго и — особенно — здоровья!

Тусе почтительно кланяюсь.

13. II. 35.

На кой чорт нужна мне китайская мебель?

1152 А. П. ЧАПЫГИНУ

Дорогой мой Алексей Павлович,

весьма досадно, что немощи старческие не позволяют мне явиться на праздник Ваш и с радостью послушать, как товарищи скажут Вам слова любви и уважения, воздадут хвалу за прекрасного «Разина» и за «Гулящих людей», которые обещают быть такой же яркой книгой, какова книга о Степане Тимофеевиче. Мне тоже хочется сказать, что очень люблю и высоко ценю Вас, мастера литературы, для которого искусство всегда было выше всяких выгод и удобств, люблю за Вашу любовь к литературе, за северное сияние Вашего таланта. Жаль, что приходится говорить это издали, заочно и что не могу крепко, дружески пожать Вашу руку, обнять Вас.

Огромная и ответственнейшая роль назначена историей литературе нашей, великая честь способствовать росту ее и движению к чудесной цели, чего от нее требует народ страны нашей, — народ героев. Поздравляю Вас, дорогой товарищ, до хорошего праздника дожили Вы.

1153 А. С. ЩЕРБАКОВУ

Тов. А. Щербакову.

Мне кажется, что определение состояния критики и ее задач дано в формах слишком «общих», хорошо знакомых литераторам и критикам и потому едва ли способных возбудить живой, актуальный интерес, вызвать плодотворную дискуссию по вопросу о социалистическом реализме как методе и технике лит[ературного] творчества, как об эстетике и этике советского искусства.

О соцреализме написано и пишется много, но единого и ясного мнения — не существует, чем и объясняется тот печальный факт, что на Съезде писателей критика не заявила о том, что она существует. А нам необходима твердо установленная «рабочая истина», настолько широкая, чтоб она могла охватить и осветить смыслы всех процессов в нашей стране и все акты сопротивления творчеству пролетариата-диктатора. Само собою разумеется, что в пределах этой «рабочей истины» неизбежны и допустимы разноречия, — отсюда следует необходимость особенно точно, твердо установить пределы неизбежного и допустимого. Думаю, что исходной точкой социалистического реализма надобно взять Энгельсово утверждение: жизнь есть сплошное и непрерывное движение, изменение. В природе механически работают энергии физики и химии, в человечьем обществе — трения, столкновения классовых сил, и трудодействия, направленные на создание и расширение материальной — буржуазной, классово своекорыстной — культуры. Факты истории устанавливают, что интеллект играл в буржуазном обществе роль «катализатора», который — более или менее успешно — стремился связать, соединить, т. е. примирить, а в области социальной примирение есть подчинение силы силе. Индивидуалистам нужно указать, что интеллект в условиях капиталистических меньше всего заботится о быстроте своего роста, а ищет только устойчивого равновесия.

Реализм буржуазной литературы — критичен, но лишь настолько, насколько критика необходима для классовой «стратегии», — для освещения ошибок буржуазии в борьбе за устойчивость власти. Социалистический реализм направлен на борьбу с пережитками «старого мира», с его тлетворным влиянием — на искоренение этих влияний. Но главная его задача сводится к возбуждению социалистического, революционного миропонимания, мироощущения.

Мне кажется, что мысли этого порядка могли бы вызвать в среде литераторов и критиков возражения, раздражения и создать полезную дискуссию. У нас литераторы меньше всего думают и говорят именно о целях и задачах литературы — следует попытаться возбудить более живой и глубокий интерес к делу, которым они занимаются.

Вообще следовало бы возможно чаще и настойчивее указывать писателям на следующее: предвидения научного социализма все более широко и глубоко реализуются деятельностью партии, организующая сила этих предвидений — в их научности. Социалистический мир строится, буржуазный разрушается именно так, как это предуказано марксистской мыслью.

Отсюда вполне законно следует вывод: образное мышление художника, опираясь на широкое знание действительности и дополненное интуитивным стремлением придавать материалу наиболее совершенную форму — дополнять данное возможным и желаемым, — тоже способно «предвидеть», т. е. иными словами — искусство социалистического реализма имеет право преувеличивать — «домысливать». Интуитивное нельзя понимать как нечто предшествующее знанию, «пророческое», оно довершает опыт в тех случаях, когда опыту, организуемому как гипотеза или как образ, — не хватает каких-то звеньев, частностей. Надо бы ознакомить литераторов с революционными гипотезами науки, гипотезами Сперанского, которые уже подтверждаются экспериментально и служат «рабочими истинами». […] Было бы весьма полезно, если бы Вы побеседовали по этому поводу со Львом Николаевичем Федоровым, директором ВИЭМ, да кстати попросили его сделать доклад о задачах ВИЭМ — о необходимости комплексного изучения человека.

Обращаю внимание Ваше на тот факт, что до сей поры еще ничего не сделано по вопросам о памятнике Морозову и о всесоюзном театре.

Доклад Афиногенова мне кажется неясным по его посылкам и лишенным уловимых выводов. Сомневаюсь в том, что мы уже имеем право говорить о «победах», да еще «блестящих», соцреализма раньше, чем он — как метод — выявил себя со всей необходимой ясностью. Защищая актеров от своеволия режиссуры, следовало бы указать, что своеволие это отражается и на авторах пьес, в тех — нередких — случаях, когда авторы дают театру действительно «сырой материал», а не до конца и детально разработанную пьесу. Афиногенов очень верно отметил, что у нас — в театре и в кино — есть режиссеры более грамотные, чем драматурги и «сценаристы». На этом следовало бы остановиться. Доклад Афиногенова, вероятно, вызовет обширную, но мелочную — «кухонную» — полемику.

Шагинян требует от критики «руководства». Это едва ли правильно, требовать следовало бы совместной дружеской работы. Романисты, новеллисты, драматурги тоже ведь руководят критикой, предлагая ей типический, в образах обработанный материал для создания публицистических — т. е. идеологических — выводов, для построения социальной этики и эстетики. Требование написать историю литературы — понятно, но «отдельные монографии о каждом писателе» — это ничего не принесет, кроме вреда писателям.

Весьма ценно указание Шагинян на необходимость критических оценок русской литературы сравнительно с литературами братских республик.

1154 К. А. ИЕРОПОЛЬСКОМУ

Тов. Иеропольскому.

Никаких «поправок» в заметку Вашу не могу внести. В Ростове жил около порта, в подвале каменного дома, у старухи, которая сдавала на ночь «углы» по пятаку за ночлег. Вместе со мной ходил ночевать к ней матрос Петр, фамилию не ясно помню, что-то вроде Байда, Галайда. Ему я писал из Тифлиса. Кроме его, в Ростове я встретил знакомого по Борисоглебску, Евгения Тросткина, паренька, изгнанного из какого-то казацкого училища в Урюпине; паренек оказался «маркировщиком» по пристани, очень бойкий, грамотный. В 96 году он служил в Н.-Новгороде конторщиком на Сибирской пристани «Кавказ и Меркурий» и перед приездом царя был выслан в числе многих других. Вот и все. Ему тоже писал раз или два.

Не можете ли Вы передать редакции «На подъеме», чтобы мне выслали комплект книжек журнала? Буду очень благодарен.

Всего доброго.

1155 СУЛЕЙМАНУ СТАЛЬСКОМУ

Уважаемый товарищ Сулейман Стальский!

Я очень виноват пред тобой, виноват в том, что не мог ответить на твое письмо в течение двух месяцев. Это объясняется тем, что очень много спешной работы и я не успеваю во-время исполнить ее.

Но твое желание — исполнено: в Дагестан, вероятно, уже выехали русские писатели для того, чтоб сделать книгу по истории Дагестана, изобразить картину длительной кровавой борьбы горцев против царского самодержавия, против грабителей купцов и кулаков Терской области. Эта мужественная борьба Дагестана должна быть написана, но мне кажется, что было бы лучше, если б о ней написали сами горцы. Вероятно, в Дагестане сохранились в памяти старых людей, бывших бойцов, боевые песни, рассказы, легенды — вот что и должно быть основой истории вашего края. Наверное, у вас есть хорошо грамотная молодежь, — сделайте так, чтоб она собрала и записала рассказы о прошлом Дагестана, чтоб она нашла документы по истории своей родины и рассказала о ней всем людям Союза Социалистических Республик. Хорошее дело будет.

Крепко жму твою руку, будь здоров!

Да хранит тебя твой народ!

1156 Л. 3. МЕХЛИСУ

Товарищ Лев Захарович —

мне кажется, что совершенно необходимо привлечь к работе по книге «20 лет» литераторов всего Союза, всех народностей, даже и самых мелких. Мотивация этой необходимости — ясна: всесоюзная литература должна стремиться воспитать себя идеологически единой и т. д.

Поэтому я бы предложил немедля оповестить литераторов Союза о нашем начинании и, не ограничиваясь этим, послать литераторов наших по всем республикам, по автономным областям для организации рабочих групп на местах, т. е. в Армении, Белоруссии, Биробиджане, Грузии, Азербайджане, Чувашии и — повсюду, не исключая ненцев, тувинцев, каракалпаков. Таким образом мы получили бы приблизительный итог работы, совершенной на всех точках Союза за определенный отрезок времени.

Что Вы скажете по этому поводу?

Привет.

19. III. 35.

Р. S. Надо бы торопиться с этим делом. Нужно писать статейку, нечто вроде воззвания к нацменам.

С «Историей деревни» тоже поспешить бы.

«Правда» сильно ошиблась в оценке книги «Песни французской революции», книга изображает рост революции в песнях, первые 24 песни показывают, как издыхала надежда на короля, остальные — числом более сотни — песни ярко революционные. По типу этих песен создавались песни Парижской Коммуны и — насколько они в памяти трудового народа, об этом говорит поэзия современных «шансонье», посвященная событию 6 февраля.

Кто это рецензировал так небрежно?

1157 А. С. ЩЕРБАКОВУ

Дорогой А[лександр] С[ергеевич] —

мне кажется, что следует выбрать пяток литераторов-критиков и предложить им сделать «обзоры» литератур: армянской, азербайджанской, грузинской, татарской, украинской, а также дать и очерки роста литератур народностей более мелких.

Необходимость этой работы диктуется такими соображениями:

названные литературы являются — в большинстве «продукции» их — делом «интеллигентов», а посему требуют серьезного внимания к ним;

обзоры роста литератур этих потребуются нам для включения в книгу о двадцатилетием труде Союза;

литераторы наши — т. е. русские — читают вообще мало, а книги «нацменьшинств» и совсем не читают, — нужно, чтоб читали и чтоб видели, что литераторы братских республик пишут не хуже, а некоторые и лучше их. Кроме того, имеются — конечно — и еще мотивы в пользу необходимости ознакомления с литераторами братских республик.

Привет.

21. III. 35.

1158 Л. 3. МЕХЛИСУ

Дорогой т. Лев Захарович —

скоро май, литераторы разъедутся из Москвы, и — вероятно — до осени коллектив работников по книге «Две пятилетки» нам не удастся собрать. А собираться коллективу необходимо чаще, — этого требует не только освещение задач данной работы и техники ее, требует этого и нужда в повышении, в расширении запаса знаний, коими обладают наши литераторы. Поэтому я убедительно прошу Вас организовать на протяжении апреля — мая четыре или пять собраний, на которых литераторы могли бы ознакомиться с итогами работы в разных областях науки и техники. На одно из собраний попросить т. Кржижановского в качестве докладчика по электрификации Союза, на другое хорошо бы привлечь А. Н. Баха и еще кого-либо из крупнейших химиков, затем следует послушать геолога, агронома и военспеца. Такие доклады — одно из первейших условий успешности работы по двум пятилеткам, а польза таких собраний и докладов для литераторов — не требует доказательств.

Всего доброго и сердечный привет.

1159 Б. ИРТЫШСКОМУ, Е. ДУЛЬНЕВУ и В. КОРНЕВУ

Ребята! Книжку вашу получил, прочитал; за посвящение ее мне — спасибо, ребята. Книжка читается с большим интересом, но была бы еще интереснее, если б вы дали рукопись проредактировать какому-нибудь опытному литератору или же прислали ее мне.

В книжке есть кое-какие промахи в распределении материала и есть ошибки языка; разумеется, я не намерен укорять вас за это. Я говорю это потому только, что материал высокоценный и он требует более заботливого отношения к нему, более яркого освещения.

Материал ваш значителен своей новизною, оригинальностью. За всю историю человечества никогда, нигде в мире не было власти, которая ставила бы целью работы своей воспитать весь трудовой народ, указать ему пути к созданию новых условий жизни и труда, к созданию новой, социалистической культуры. Такую задачу впервые поставила перед собой власть всей массы трудового народа, возглавляемая партией гениального Ленина. Конечно, особенно трудно воспитывать молодежь — беспризорников, правонарушителей. Однако чекистам, агентам ГПУ, удается достигать в этой работе отличных успехов, — это я хорошо знаю по работе ГПУ в концлагерях, в колониях, коммунах, вижу по таким фактам, как ваша книжка, как журнал «На штурм трассы», «Перековка» и другие издания.

Недостаток вашей книжки в том, что вы слабовато отметили работу воспитателей над вами — «материалом» воспитания. С каким бы материалом люди ни работали — он их всегда тоже воспитывает. Вы также слабо отметили ваше влияние на воспитателей, на изменение ими работы с вами, отношения к вам. Учителя не только учат, но и сами учатся понимать школьников, будущих учителей, инженеров, врачей, литераторов.

Я говорю: «Вы слабо отметили». Но вы все-таки отметили, стало быть, поняли значение взаимного влияния людей друг на друга.

Ну, ладно! Особенно много философствовать не к чему. Книжка-то, повторяю, все-таки интересная.

Очень советую вам, ребята, — не бросайте это дело, пишите, учитесь писать.

Заведите-ка дневник и пишите изо дня в день все, что взволнует, поразит вас, о чем и как подумаете за день. Такой дневник поможет вам научиться писать более искусно и будет заготовкой материала впрок.

Желаю вам всего доброго, успехов в работе, крепкой дружбы.

Напишу, чтоб вам прислали комплект журнала «На штурм трассы» — издается он в Дмитлаге на строительстве замечательного канала Волга — Москва.

15 мая 1935.

1160 А. С ЩЕРБАКОВУ

Дорогой Александр Сергеевич —

не скрою, очень удручен Вашим назначением в Культпроп. Конечно — дело необходимое, с литературой тесно соприкасается и давно требует энергичных работников, — людей, которые имеют определенное представление о социалистической культуре, о методах ее развития. Но боюсь, что новая, сложная работа отнимет у Союза писателей две трети, а то и всю Вашу энергию. В Союзе Вы оказались на месте, быстро приобрели авторитет культурного руководителя и друга дела. В делах наблюдаются чужие люди, равнодушные исполнители и — очень редко — друзья, влюбленные, люди, которые умеют соединять в работе своей страсть и разум. То, что Вы не совсем уходите из Союза, несколько утешает меня. Рад был прочитать, что Вы признаете литературу «любимым делом» Вашим. И — все-таки — тревожно. Я начинаю дряхлеть. Падает работоспособность, а количество работы — увеличивается. Вот — надо писать книгу о «Красном командире». Это — дело чести, очень важное дело. Требуется прочитать 40 биографий и огромную груду иного материала, а у меня — с некоторого времени — явилась боязнь ослепнуть, идиотская боязнь, однако — мешает. Сердце работает лениво и капризно. Не представляю, как поеду в Париж, и завидую Шолохову. А тут еще приедет Роллан, — в Париж он, вероятно, не явится во избежание враждебной встречи и скандала, который ему грозит со стороны фашистов. Меня фашисты не беспокоят, но было бы неприятно «разъехаться» с Ролланом. Вот какая штука. Весна здесь была отвратительная и мало помогла мне. Радости меня волнуют до слез, но горе я переживаю молча. Однако нелепая гибель аэроплана «Горький» заставила меня взвыть волком.

Убили еще одного пионера. Поразительно равнодушно относится пресса и литература к актам этого порядка! Представьте себе психологию двуногого зверя-собственника, который видит в ребенке врага. Не умеем писать кулака во всем его отвратительном значении. Я здесь начал пьесу о кулаке, но — нет времени кончить. «Самгин», работа для «Колхозника», чтение рукописей и т. д.

Что-то я заныл. Нехорошо. Ну — будьте здоровы! Не забывайте, что в нашей стране литература должна служить одним из рычагов социализма.

Крепко жму Вашу руку.

22. V. 35.

Тессели.

1161 Д. Н. СЕМЕНОВСКОМУ

Искренно поздравляю Вас, Дмитрий Николаевич, очерк сделан весьма удачно и — я надеюсь — положит основание новой форме литературы.

Предложу «Крестьянской газете» издать его массовым тиражом. На стихи Вы поскупились, но выбрали — хорошо!

Теперь нужно предложить Госиздату издать всю поэму целиком, — для этого пришлите ее в Москву, мне.

Очерк пойдет в «Колхознике», в 6-й книге.

Как живете?

Крепко жму руку.

Крым,

Тессели.

23. V. 35.

1162 М. Н. ЕЛИЗАРОВОЙ

Я горячо желаю яркого расцвета татарской поэзии и прозы, но это может быть достигнуто только очень строгим отношением к задачам литературы.

Жму руку.

1163 М. Л. СЛОНИМСКОМУ

Михаилу Слонимскому.

Дорогой т. Слонимский —

«Повесть о Левинэ» я только что прочитал, раньше — не было времени. Вообще я стал читать мало, к сожалению.

Я не могу оказать, что «Повесть» очень понравилась мне. Вероятно, это потому, что у меня издавна образовалось непобедимое предубеждение к тем рассказам и романам русских литераторов, в которых авторы описывают иностранцев, иностранную жизнь. Читая такие произведения, я всегда думаю: наверно, это — не так.

Во-вторых, мне кажется, что писать о героях революции нужно языком эпическим, просто, даже сурово, избегая всяких украшений, — писать так, как ваятели Греции изображали тела героев и богов. Основное качество героя нашей революционной эпохи — актуальность, деятельность. Нам более или менее известно, что и о чем они говорят, и нам нужно пытаться изобразить, как они говорят. Их слово равносильно делу, — в сущности, оно и есть дело, — а поэтому важно показать, как оно действует на людей, как влияет на них. Это возможно изобразить только словами эпической простоты, избегая диалогов, стремясь к пластичности изображения, к физической ощутимости читателем героя. Насколько необходима его речь, — ее нужно давать маленькими порциями и в формах резко индивидуальных, в афоризмах, которые надолго остаются в памяти, входят в бытовую, в литературную речь как цитаты, пословицы, поговорки. Разумеется, я не склонен думать, что мне удается делать так, как я советую другим, но все же я уверен, что героев писать следует именно так.

«Левинэ» слишком «психологичен» и интеллектуален, беден эмоциональной силой. Он мне напомнил героев «Успеха» Фейхтвангера, хотя я нахожу, что Фейхтвангер написал мюнхенских «героев» чрезвычайно интересно и его книга, — насколько она разоблачает некий гнусный процесс, — исторически ценная книга.

Сожалею, что не могу сказать Вам ничего более лестного по поводу «Повести о Левинэ».

Желаю Вам всего лучшего.

1. VI. 35.

Крым.

1164 И. П. ЯУНЗЕМ

Вот, Ирма Петровна, посылаю Вам обещанные песни. Если понравятся — могу прислать и еще.

Очень хочется, чтоб Вы украсили Ваш богатейший репертуар и русскими старыми песнями.

Сердечно благодарю Вас за прекрасный вечер, хорошо Вы поете!

15. VII. 35.

Песня Самарской губернии и уезда; явилась, вероятно, до 61 года или вскоре после «освобождения» крестьян. Записано в 95 году.

Колыбельная, Лукояновского уезда, Нижегородской губернии. Записано в 1893 г., после голода.

Самарская, записана в Николаевском уезде у кустарей, производивших нагайки. Несмотря на ее мрачную иронию, песня эта пелась очень мягко, задумчиво.

Сергачского уезда, Нижегород. губ. Записано в 93—4 гг.

1165 Е. Я. ОРЛОВОЙ

Получил Ваш подарок, благодарю Вас.

Дело, разумеется, не в подарке, а в том факте, что в те дни, когда ваш народ праздновал 15-летие своего возрождения, своей культурной работы, — Вы, дочь этого трудового народа, вспомнили о старом русском литераторе из народа, цари, дворяне, купцы которого на протяжении столетий угнетали и грабили чуваш.

Вот в чем великий смысл маленького факта. Факт этот — еще одно доказательство в пользу того, что в Союзе Советских Социалистических Республик быстро развивается прекрасное дело объединения всех народов, всех племен, всех людей во единую могучую силу. А еще факт этот говорит, что нигде в мире литератор никогда не был окружен таким вниманием к его труду, как это наблюдается у нас, в Союзе.

Вчера уехал от нас Ромэн Роллан, прекрасный писатель, честнейший человек, искренний наш друг. «Какое счастье работать в этой удивительной стране!» — сказал он.

Я желаю Вам, т. Орлова, вашим литераторам и каждому из народа Чувашии глубоко, на всю жизнь почувствовать великое счастье свободного труда и творчества.

Крепко жму руку.

1166 А. С. ЩЕРБАКОВУ

Дорогой Александр Сергеевич!

Пьеса «Суховей» В. Ставского кажется мне произведением неудачным, — надуманным, холодным. Равнодушие, которое чувствуется на всем протяжении ее, автор пытается скрыть под словесной слащавостью и умиленностью, доведенными до комизма. Эта слащавость чувствуется и смешит уже в характеристиках «действующих лиц» пьесы, в таких словах, как, напр.: «но какое же большое большевистское сердце!» «Одним словом — большевик», «обаятельная колхозница» и т. д. Все эти положительные и отрицательные характеристики автором его фигур в пьесе показаны с примитивной тенденциозностью. […] «Сюжет» пьесы — героизм борьбы людей со стихией, засорен мелкими словами и воспринимается как анекдот. Не дано ни единого слова подлинно трудового возмущения людей против природы, уничтожающей их работу, нет гнева, естественного в этом случае, и нет пафоса победы. Люди даны более мелкими, чем они есть на самом деле, автор не пользуется правом искусства преувеличивать, удовлетворяясь грубым натурализмом. Люди для него все еще Сашки, Гашки, Натки, какими в свое время были они для «барина». «Натке» он даже отказывает в праве на членораздельную речь, снабжая ее только междометиями, — это очень плохо и обидно придумано. Ибо для нашего времени характерны не дикари дооктябрьской древности. «Красавец отпетый» — по-характеристике автора — Митро тоже говорит «Угу», «Бу-бу». Все герои пьесы — бумажные, более или менее. В первом акте Коржиха произносит монолог длиною с целую страницу — прием старенький, от него давно уже отказались. Сцена с бричкой возбуждает недоумение: почему она так тяжела? Вообще в пьесе очень много лишнего, ненужного и нет того, что могло бы сделать ее веселой, жизнерадостной, согласной с общим победоносным процессом реорганизации древней деревенской жизни.

В нашей действительности всякий факт, хотя бы и незначительный, содержит в себе великий, революционный смысл. В «Суховее» смысл этот не чувствуется, хотя в пьесе взят факт весьма оригинальный, возможный только в стране, где масса начинает понимать всепобеждающее значение коллективного труда.

Пьеса требует дальнейшей серьезной работы над нею.

Привет.

1167 И. В. ЧЕРНОГОРОВУ

Здравствуйте, Иван Васильевич, старый товарищ!

Я очень хорошо помню Вас, красивый Вы тогда были парень, сильный, но — невеселый, задумчивый такой и частенько жаловались, что жить скучно. Предлагали Вам — я и сцепщик, забыл его мудреную фамилию — учиться грамоте, но это дело не пошло. Вы сказали что-то вроде того, что-де «и без грамоты — тошно». А все-таки, когда мы читали книги под пятым фонарем у пакгауза, Вы слушали внимательно.

Помню и случай с кулем подсолнухов. Дело прошлое: я мог бы отнять куль, но казачата пристыдили меня: дескать, ты не собака чужое добро стеречь и за пустяки людей к жандарму тащить. Я отдал им куль, — только бы убирались скорее. Все помню: и беседы наши в час смены, и как сцепщик обличал воровство начальника станции, и как по ночам приходили «жолнерки» из станицы.

Только одну шутку сыграла со мной память: я Вас перенес из Добринки на Крутую Волго-Донской ветки, — это часто бывает, что я перемещаю людей произвольно, как бы вставляя их в ту обстановку, кот[орая] кажется мне наиболее подходящей их характерам.

Очень хотелось бы сделать для Вас что-нибудь. Посылаю немного денег, может, пригодятся.

Будьте здоровы, Иван Васильевич!

1168 А. Н. ЛЕСКОВУ

Уважаемый Андрей Николаевич —

письмо Ваше я направил в ИРЛИ с предложением Василию Алексеевичу Десницкому ознакомиться с работой Вашей и способствовать изданию ее.

Намерен хлопотать и об издании избранных сочинений Н[иколая] С[еменовича], чем займусь зимою.

Кстати — сообщаю Вам анекдот о влиянии рассказов H. С. на американцев: несколько лет тому назад в Нью-Йорке был издан том сочинений Н. Лескова с маленьким моим предисловием. Книга быстро разошлась, и, хотя в предисловии было сказано, что автор скончался, издатель прислал письмо с просьбой «сообщить адрес мистера Лескова», необходимый для личных с ним переговоров об издании следующих его работ.

Будьте здоровы.

21. IX. 35.

1169 Л. М. ЛЕОНОВУ

Дорогой Леонид Максимович,

прочитал я рукопись, она вызвала у меня впечатление недоработанности материала, недостаточной организованности его. Возможно, что впечатление это создается дефектом развития сюжетной линии. Обычно линия эта развивается в романах, как спираль — восходящая или нисходящая, — а у Вас она идет рывками, точно температура лихорадящего, и, не доходя даже до 38-и, кончается температурой трупа. Иносказание это раскрывается так:

в начале романа выдвинута фигура Курилова. По первым его шагам в романе он показался мне «чекистом». Я, читатель, имею право ожидать, что [мне] будет показан на деле реорганизации ж.-д. транспорта человек исключительно интересный, один из наиболее крупных и скромных «героев нашего времени». Людей этого типа у нас еще не изображали так, как они того заслуживают, а люди эти вне пределов работы своей по охране границ государства, власти пролетариата, жизни вождей его, — организуют социально дефективный человечий материал в силу государственно полезную, строят каналы, строят БАМ, добывают золото на Колыме и т. д., вообще ведут огромную разнообразную работу и попутно на ней перевоспитывают социально опасных в социально полезных. В среде «чекистов» типичны именно эти люди, и вот почему я имею право ждать, что Курилов будет показан именно в работе, что предо мною откроется тайна его «техники» в деле «перековки» лентяев, лодырей, рвачей, жуликов и воров — и прочих паразитов пролетариата. Возможно, что я ошибаюсь. К. — не «чекист». Все равно: Вы показали, как умирает Курилов, а не как работает он. Его заболевание и смерть недостаточно оправданы. Читателю кажется, что Курилов умер потому, что автор не знал, что с ним делать. На развитие сюжетной линии Курилов не действует, оставаясь где-то в стороне от нее. Его выжидательное отношение к Протоклитовым — очень странно и едва ли характерно для людей его профессии. Кстати: у людей с больными почками всегда весьма повышена деятельность половой сферы, и сдержаннее отношение К. к женщинам сомнительно. Братья Протоклитовы знакомы по «Скутаревокому», Похвиснев, Омеличев, женщины — все это люди, которых Вы уже показывали так же четко, — люди, которые воспринимают мир как нечто «ирреальное», но заставляют себя мыслить о нем реалистически, — эквилибристика совершенно бесплодная и, кажется, уже безвредная. Над всей сюжетной линией весьма чувствуется мрачная и злая тень Достоевского. Его мстительное отношение к людям чувствуешь в неожиданных капризных психологических «загибах», свойственных почти всем героям романа. Выступление хирурга Протоклитова на «чистке» брата нелегко понять, особенно после того, как они — Глеб, Илья — поговорили «искренно». Поведение Глеба тоже несколько загадочно. Он — человек умный, расчетливый, хороший работник и хочет жить. Он ясно видит, что назад, к восстановлению индивидуальной собственности, к обществу классовому — дорога закрыта. Он — не трус. И для романа было бы эффектнее, а для него, Глеба, характернее, если б он на чистке объявил: я — вот кто. Вероятно, его не расстреляли бы, а послали на Печору, на Колыму или на БАМ. лет на 10. Очень слабо обосновано «возрождение» Кормилицына, и вообще он кажется фигурой лишней. В итоге я должен сказать, что сюжет повести для меня — неясен, идейный ее стержень — неощутим.

Теперь разрешите сказать кое-что по поводу частностей, «деталей».

На 258 стр. Вы говорите: «руки мастера всегда неискуснее чудесного могущества мечты». Фраза эта, в том виде, как Вы ее даете, может быть переведена на язык идеалистов в такой форме: практическая деятельность всецело зависит от чисто теоретических соображений. Мечта без оборота на практику не имеет «могущества», мечта загорается на работе «неискусных» рук и, делая руки более искусными, зажигает новую мечту.

Лиза говорит у Вас: «проникновение в предмет состоит в усердном размножении деталей». Роман Ваш загроможден деталями до того, что обилие их способно довести читателя до бешенства. При этом Вы обладаете тягостной привычкой давать эти детали в форме вводных предложений. Вся рукопись испещрена скобками, в которые автор втискивает совершенно ненужное, свое, сугубо авторское. Я не знаю писателя, который так жестоко мешал бы жить и думать своим героям, как жестоко делаете это Вы. Вам как будто необходимо разгрузить себя от начитанности, мучительно отягощающей Вас, и Вы усердно засоряете рукопись, расклиниваете ее текст, нарушаете плавность изложения, создаете ненужные перебои. Формула Эйлера, Ирод Антипа, Сеннахериб, Вергилий, Кана Галилейская, Сенека, базилевс и т. д., и т. п. почти на каждой странице!

А рядом с этими премудростями: «пошарил спички», «инейный», «прихварывала ногами», «заглянцевело», «зааминил», «водопадные усы» и прочее многое неуклюжее.

Первая фраза романа: «Беседа с другом не возвращает молодости» — неудачная фраза, она заставляет читателя подумать: а что возвращает молодость? На мой взгляд: первая фраза должна быть не философствующей, а конкретной, должна ставить читателя пред картиной, фигурой, — возбуждать впечатление, а не рассудочность. Один из первых рассказов Вс. Иванова начат так: «В Сибири пальмы не растут». «Это я знаю», — сказал А. А. Блок и не стал читать рассказ.

На 24 стр. у Вас сказано: «…взволнованной искренности его не пожрали требования высокого искусства». «Неумелый» писатель сделает отсюда приятный для него вывод: «Ага, значит, высокое искусство пожирает искренность? Ну, так — чорт с ним, с высоким!»

На 195-й Зямка слишком умно говорит с Куриловым.

Главу «Мы проходим через войну» я советовал бы Вам изъять из романа и обработать в фантастическую новеллу из «третьей действительности». Так же следовало бы обработать рассказ садовника о жене, которая изменила мужу с ним же, своим мужем, отличная лирическая вещь может получиться.

Следует выбросить стр. 262–278, ибо это — статья, и прескучная. Если же Вы считаете ее необходимой в романе—попробуйте заменить «монтажей» из романа Забелло «Как земство строило железную дорогу»; роман печатался в «Русской мысли» начала 90-х гг. и был запрещен цензурой.

Очень хороши главы: «Сайфулла» и «Я возвращаюсь к Марьям».

278. «Медицина тем и хороша, что часто ошибается», — наш читатель может понять эту фразу как утверждение вульгарного, невежественного отношения к медицине. Мы живем во дни «революции наук», в том числе и медицины.

352. «Зажиточность без культуры — мещанство» — вполне правильно. Однако эта фраза может возбудить ошибочные мысли, если не упомянуть о зажиточности как необходимой ступени коллективного обогащения.

Кроме всего сказанного, Вы, Леонид Максимович!, найдете кое-какие отметки на рукописи. Разумеется, вполне возможно, что я чего-то не понял и суждения мои — ошибочны. Но рукопись так загромождена материалом и расположен он так — на мой взгляд — хаотично, что следовало бы прочитать рукопись еще раз. Для этого я, к сожалению, не имею времени.

Ну — что же? «Еже писах — писах». Не обижайтесь на меня. А «Проходим через войну» хорошо бы обработать и выпустить отдельной книжкой. Очень своевременно!

«Послесловие» я бы тоже выкинул. Вообще Вы слишком много даете читателю себя самого в качестве действующего лица романа, активного путаника событий его и сеятеля ненужной премудрости.

1170 ПЕНЗЕНСКИМ ПИОНЕРАМ

Ребята, я публикую ваше письмо в газетах, но не называю ваших имен потому, что не хочу, чтоб товарищи ваши жестоко осмеяли вас за вашу малограмотность. Стыдно ученикам 4-го класса писать так малограмотно, очень стыдно! И необходимо, чтоб вы, а также подобные вам бойкие неряхи и небрежники, постыдились своего неуменья ясно выражать свои мысли и своего незнания грамматики.

Вы уже не маленькие, и вам пора понять, что ваши отцы и матери героически работают не для того, чтоб дети росли невеждами. Вам пора понять, что вы являетесь наследниками великолепного труда, будущими хозяевами страны, самой богатой в мире, — страны, которая возбуждает великую любовь пролетариата всех стран и звериную ненависть буржуазии всей земли. Во всем мире нет страны, в которой пред детьми была бы так широко открыта дорога к самообразованию, самовоспитанию, нет страны, где государственная власть так заботилась [бы] о детях, как заботится она в Союзе Советов.

Пора, пора, ребята, понимать это.

Будет гораздо полезнее для вас, если вместо того, чтоб писать безграмотные письма, вы научитесь понимать смысл того, что происходит вокруг вас на ваших глазах, и смысл того, что вы читаете о прошлом. Плохо вы учитесь, ребята! Должно быть, и учат вас плохо.

Стыдно преподавателям русского языка в школе вашей, — как это они допускают, чтоб ученики четвертого класса могли писать столь безграмотно.

1171 А. С. МАКАРЕНКО

Дорогой Антон Семенович —

третья часть «Поэмы» кажется мне еще более ценной, чем первые две.

С большим волнением читал сцену встречи горьковцев с куряжцами, да и вообще очень многое дьявольски волновало. «Соцвосовцев» Вы изобразили так, как и следует, главы: «У подошвы Олимпа» и «Помогите мальчику» — нельзя исключать.

Хорошую Вы себе «душу» нажили, отлично, умело она любит и ненавидит. Я сделал в рукописи кое-какие мелкие поправки и отправил ее в Москву.

Вы спрашиваете, «как сохранить элементы стиля» и т. д. Очень просто: ведите аккуратно ежедневную запись наиболее ясных мыслей, характерных фактов, словесной игры: удачных фраз, афоризмов, «словечек». Пишите ежедневно хоть десяток строк, но так экономно и туго, что[бы] впоследствии их можно было развернуть на две, три страницы. Дайте свободу Вашему юмору. Делая все это, Вы не только сохраните приобретенное работой над «Поэмой», но расширите его.

Напоминаю Вам сказанное в «Поэме» о «чекистах». Так же, как Вы, я высоко ценю и уважаю товарищей этого ряда. У нас писали о них мало и плохо, и писали не от удивления пред героями, а, кажется, «страха ради иудейска». Сами они, к сожалению, скромны и говорят о себе молча. Было бы очень хорошо, если б, присмотревшись к наркомвнудельцам, Вы написали очерк или рассказ «Чекист». Попробуйте. Героическое Вы любите и умеете изобразить.

Если Вас тяготит «бюрократическая» работа и Вы хотели бы освободиться от нее — давайте хлопотать. […]

Ну — что же? Поздравляю Вас с хорошей книгой, горячо поздравляю.

Р. S. Вы, конечно, использовали не весь материал — дайте десяток портретов беспризорников. Говорят, что теперь они грамотнее, легче идут на работу, быстрей дисциплинируются. И будто бы причиной ухода из семьи на улицу служат: мачехи, вотчимы и «скука жизни» в семье. Отцам, матерям некогда заниматься детями, детям — не о чем говорить с родителями.

1172 В. В. ИВАНОВУ

Дорогой мой Всеволод Вячеславович —

пьесу прочитал, она очень интересна, но, на мой взгляд, еще недостаточно театральна, слишком громоздка для сцены, и некоторые ее фигуры недостаточно ярко — «театрально» — сделаны.

Из мужских ролей особенно тускл, не активен князь Яшвиль, а он как будто не таков, ибо — как указано, кажется, у Сабурова и др. — первый нанес удар Павлу. Бабы, за исключением Демидовой, тоже не вполне отчетливы. Демидова чрезмерно много смеется. Определенно хороши: Марин, поп, Беннигсен, Павел, неплох Зубов.

Первая сцена слишком растянута, ее следует сократить или разбить на две. Последнее — хуже, ибо пьеса слишком загромождена людями и длинна. Да прибавьте к сему ее архаический язык, во многом не понятный зрителю и слушателю. Язычок надобно бы освежить, колорит исторический едва ли от этого пострадает, если Вы оживите «действие». Далее: как я понимаю — тема пьесы сугубо комедийна: купчиха хочет посидеть царицей. Не знаю, каковы Ваши реальные данные для такой острой выдумки, но — весьма одобряю ее. Однако эта тема обязывает Вас усилить элементы комедийности, не страшась даже гротеска. Павел — исторический гротеск, как бы ни смотреть на него. Марин — флигель-адъютант Александра Первого? — он у Вас молод, но это мало значит, а вот его сатирическое творчество слабо отмечено, и Вам следовало бы вложить в его уста хоть пародию на стихи Державина.

История с газетой английской останется непонятой, если не сказать, что в ней при жизни Павла было напечатано о смерти его.

Вообще же — пьеса недоработана, и это не первый Ваш грешок, — «Факира» Вы в конце написали тоже очень жидковато и наспех.

Не похвально, хороший мой друг.

Я бы советовал Вам вот что: издать существующий текст как «Повесть в диалогах». Если хотите знать, как это делается, — посмотрите изданную «Академией» книгу Акселя Киви — «Повесть о семи братьях». Вам придется сделать то же, что Киви: пред каждой сценой дать страницу-две описаний места действия и вообще дать все, что может дополнить, объяснить диалоги, сделать их наилучше доходчивыми до читателя.

Переделывая пьесу в такую диалогическую повесть, Вы — попутно — увидите, где и в чем коренятся пороки пьесы, и Вам не трудно будет изменить ее к лучшему, сделать более легкой, комедийной, веселой.

На Вас, В. В., неудачи действуют как будто удручающе? Это, разумеется, естественно, но я бы очень советовал Вам, погоревав дня два, на третий или беритесь за новую работу, или же переделывайте сделанную, но не давайте себя во власть дьявола уныния, раздражения, лени и прочих смертных грехов — их же семь и еще семьдесят семь.

Затем сердечно желаю Вам всего доброго, Тамаре Владим. — почтительно кланяюсь, а мальчика лучше бы отправить в Алупкинский тубдиспансер имени Боброва, это и ему будет полезнее, да еще и более интересно, а Вам — легче будет.

1173 В. Т. ЖАКОВОЙ

Уважаемая, окаянная и проклятая девушка, — не заводите суматоху!

Вы много знаете, неплохо говорите, но делаете Вы мало и всегда хуже, чем могли бы. Весьма сожалею, что мне приходится повторять то, что я уже говорил Вам, и не скрою — повторения эти надоедают мне. Хочется, чтоб они надоели и Вам.

Мы уговорились, что Вы напишете очерк по истории города и края в XIX столетии. Убедительно прошу Вас вместить работу Вашу в эту рамку. Если Вы находите неизбежным корректировать очерк Г. П. Шторма — договоритесь с ним. Прошу Вас считаться с тем, что на работу по этой книге уже затрачены большие деньги и ее пора двигать быстро, плодотворно. Давайте на этом и решим.

Но — я имею предложить Вам вот что: если собранный Вами материал соблазняет Вас на большую, серьезную работу — начинайте писать по плану, набросанному Вами в письме ко мне, — самостоятельную работу «История г. Нижнего-Новгорода от основания до XX в.». Эту работу я заказываю и оплачиваю, и она должна быть для Вас серьезнейшей «пробой пера», пробой сил. Если даже она и не удастся Вам, — она Вас многому научит, покажет Вам размер Ваших сил. Я даю Вам для нее 18 месяцев. Идет?

Но, пожалуйста, не торопитесь с обобщениями и с филологическими фокусами. У Вас, напр., «Балахна — от балак, рыба». Ну, а балахон, баланда, балакирь, балагур, баловень и т. д.? По-татарски рыба — балык, а не балак. Может быть, Балахне родственны — Балашов и Балаклава, но — очень советую филологией не играть, это штучка хрупкая.

Перечисляя старинные города, Вы забыли Мурашкин, Лысково, Макарьев и т. д., забыли Оку, эта река имела для развития края значение не меньшее, конечно, чем Сура, Ветлуга, Клязьма. Так вот, девушка, согласитесь на этом разделении работы Вашей. Отвечайте.

1174 Д. Д. ОСИНУ

Дмитрию Осину.

Ваша затея создать из частушек нечто подобное хороводной игре с пением соло, дуэтами, трио, с хором девиц и парней отдельно и вместе — это весьма интересная затея. Советую Вам: продолжайте работать, и возможно, что Вам удастся сделать вещь оригинальную.

Для этого Вам следует отнестись к материалу более строго и разборчиво. В данном виде материал — разноценен: есть частушки остроумные по смыслу, ладные по форме, но преобладают пошловатые и грубые. Так как частушек — тысячи, легко подобрать сотню-две более высокого качества, чем собранные Вами.

У Вас нет «сквозной темы», на которую их можно бы нанизать, как бусы на нитку. Возьмите такой темой остатки старинного, мещанского, пошленького отношения мужчины к женщине как человеку «второго сорта», низшего качества. Игра будет заключаться в том, что парни, ухаживая за девицами, расхваливают и воспевают их красоту, а девицы отвечают им: «Надолго ли мы вам милы? Может, вы — как встарину было — через годик — другой качнете относиться к нам хуже, чем к домашнему скоту?»

На этом противоречии и начнется игра, на нем она и будет построена. Парни, в свою очередь, будут подзадоривать девушек указаниями на их недостатки, это вызовет еще более острый спор и т. д. В заключение — надо устроить «примирение противоречий», — веселое, конечно.

Там, где не хватит частушек готовых, — сами сочините.

Интересная штука может получиться.

Привет.

1175 П. А. ПАВЛЕНКО

Милейший т. Павленко!

«Судьбой войны» Вы вполне своевременно и весьма интересно положили начало советской оборонной литературе. Но — на мой взгляд — та часть повести, в которой Вы изображаете войну и в том виде, как Вы ее изобразили, эта часть еще не может быть признана всесторонне разработанной картиной будущей войны на Дальвостоке. Это еще только черновик повести, которую необходимо написать, имея в виду, и на первом плане, не просто «читателя», а читателя, который будет основным деятелем войны и решит ее «судьбу».

Воспитание Красной Армии поставлено у нас так, что каждый боец является нервной клеткой огромного организма, — клеткой, которая сознает отдаленную — всемирного значения — цель бытия всего организма.

Бойцу К[расной] Армии внушается, что земля есть родина пролетариата и что наступило время, когда вся земля должна превратиться в поле битвы пролетариев всех стран против их врага — капитализма, против сознательных его рабов. Или побеждает коммунизм, или же трудовой народ еще на долгие годы остается во власти варваров, мошенников, убийц и под тлетворным влиянием гнойных червей — мелкой буржуазии.

Простите, что я Вам, коммунисту, напоминаю об этом, но я это должен сделать, ибо основным недостатком повести Вашей является совершенное отсутствие в ней героической единицы — рядового красного бойца. Как он — именно он! — вел себя в грандиозных боях, изображенных Вами? Вы показали героями только командиров, но нет ни одной страницы, на которой Вы пытались бы изобразить героизм массы и рядовой единицы. Это, по меньшей мере, странно.

В процессах «мирного» социалистического строительства мы видим, что масса все более героизируется, непрерывно выдвигая из плодотворной своей среды сотни Изотовых, Стахановых, Демченко и пр. Отсюда следует, что мы вправе ожидать среди бойцов Красной Армии появления таких же инициативных единиц, таких же героев в боевой военной обстановке. Они должны быть, они, конечно, будут, и Вам не следовало забывать об этом естественном явлении.

Надобно показать бойца в борьбе против техники врага, в борьбе против машины и людей, в отношении к пленным солдатам врага, в отношении друг к другу в момент боя и т. д.

Книга Ваша будет особенно жадно читаема краснофлотцами, красноармейцами и — в какой-то степени — должна воспитывать их. О краснофлотцах Вы не сказали ничего.

Второй, весьма существенный недостаток повести — однобокость войны, она у Вас вся на Востоке, а о ней на Западе Вы упоминаете в нескольких словах. Это едва ли допустимо.

Батальные картины вышли у Вас очень слабо и даны «с чужих слов». О мороком бое рассказывает капитан норвежец, о сражении под Санчагоу говорят японские генералы. А в конечном счете заголовок «Судьба войны» требует вопросительного знака: какова же она, эта судьба? Повесть вызывает впечатление неконченной.

Теперь — о начале повести, о ее первой части.

Здесь раздражает читателя «мелкая крошка» материала, его нестройность, раздробленность и словесное излишество, от которого материал страдает, теряя свою яркость. «Хлеб[ников] жил на рыбалке», начинаете Вы, ожидаешь чего-то о Хлеб[никове], но Вы продолжаете уже не о нем. Это у Вас встречается весьма часто, и это, между прочим, и придает тексту характер черновика.

11 строк 5-й страницы, вся 6-я и 8—7-й совершенно лишние. Мурусима — малоподвижен, и не помнишь его лица, фигуру. Очень интересны его письма.

Техника работы — тороплива. О расстреле китайцев следовало бы сказать еще что-то. Не сказано, как реагировали наши посты на этот акт.

Пейзаж идет у Вас от автора, герои не реагируют на него, а если — изредка — реагируют, так едва ли верно. Луза — охотник и, как таковой, едва ли способен чувствовать «изнурительность тишины».

Трупы через два часа не могли «вздуться», после выстрелов в глаз китайцы упали в реку мертвыми, не дыша, и не могли всосать воды столько, чтоб уже «вздуться». Трупы у Вас «стукаются» — стук дает определенно суховатое звучание, трупы — мягкие. Когда Вы толкаете человека, он не стучит. Метла — шаркает, шуршит, а не скребет, — звукоподражательные слова в нашем языке весьма точны. А лишние и неверные, неточные слова в произведении — как веснушки и бородавки на лице.

Стр. 81—3 — даже при наличии усталости, тесноты случай насилия над Ольгой кажется маловероятным. Физиологически неизбежно было бы сопротивление, крик, а представить девушку рассуждающей в момент, когда против ее воли ее хотят оплодотворить, — это очень трудно представить.

На 97 стр. 11 % смертности — не много ли? 138. О Литвинове и Красине как будто лишнее.

От 142 до 49 — нет страниц в рукописи. Лузу слишком мало били для того, чтоб он был изуродован так, как Вами изображено.

Очень хорош — памятно — написан Михаил Семенович, Шершавин, Иверцева, недописаны Варвара, Луза, Иверцева, мешает Ольга и недоделана Женя.

Вот каково мое суждение о повести, и мне очень жаль, что она именно такова.

Было бы и славно и мужественно, если б Вы переработали эту крайне важную и нужную повесть.

1176 А. А. СУРКОВУ

Дорогой тов. Сурков —

в плане доклада Вашего Вы пишете о «деликатности и щекотливости» позиции Вашей как докладчика. «Щекотливость» вызывается тем, что «трудно оторвать докладчика от человека, имеющего свои взгляды на особенности процесса развития советской поэзии». Этими словами Вы как бы утверждаете, что процесс развития сов[етской] поэзии совершался где-то вне границ общего процесса роста интеллектуальной культуры страны — выше, левее или правее. Вам следует вполне точно определить — каково наполнение этих «своих взглядов» и чем оно отличается от общей драмы большинства поэтов и прозаиков нашего времени — от весьма однообразной драмы демократов, которым история повелевает быть революционерами? Именно этой драмой я объясняю и ничем иным не могу объяснить «пестроту, неустойчивость настроений», «гипертрофию личного», а также прочих грехов и болезней, коими действительно богата наша среда литераторов. Совершенно уверен, что оные болезни требуют точного диагноза и затем лечения, и поэтому не согласен с Вашим намерением «не разжигать ненужного пламени обид и недовольств». Как это «ненужного»? Нам нужно, нам необходимо спорить, драться, необходимо выяснить — в чем дело? Почему поэзия и проза так отстают от настроения людей, чья рабочая энергия и пафос труда «изменяют мир» не только в пределах Союза СС Республик?

Мы живем очень спокойно, нехорошо спокойно, а вот рабочие и колхозники замечательно революционно и успешно беспокоятся. […] Юноша-комсомолец в Германии, чтобы спасти арестованного с литературой коммуниста, бросился под трамвай, отвлек этим полицию и дал арестованному убежать, а сам погиб, и о нем уже сложили песню.

Над Европой вздымается вонючая туча фашизма, но все чаще сверкает на ее грязном фоне — героизм пролетариата.

Вы пишете: «Пора уже говорить о советской поэзии, как о поэзии Союза». Конечно — пора! И более этого: говорить надо об интернациональном значении нашей поэзии, и не только говорить, а делать, делать. У нас за 20 лег нашелся, кажется, один поэт, который понял: «Гренада моя!» Но не нашлось поэтов, которые воспели бы героику китайской Красной Армии, Вену, Антверпен и т. д., не находится ни одного, в ком оказалась бы сила хлестнуть сатирическим стихом Гитлера, Муссолини и прочих многочисленных мерзавцев. Постыдно скудны силы поэтов наших, холодные стишки пишут у нас. Очень равнодушна эта лягушечья поэзия. И даже, когда пишут о революционной эрекции, чувствуешь, что пишут политические импотенты.

Вы говорите о трудности «совмещения принципов эстетических с моментами политической целесообразности». Дорогой мой Сурков, трудность эта не имела бы места, если бы нами чувствовалась изумительная, обжигающая душу красота жизни, пламенный взрыв жизнетворчества в нашем Союзе, гнусный трагизм положения буржуазии на Западе и во всем мире. Перед нами — неизбежность нападения врагов, перед нами небывалая по размаху война, которую организует сволочь всего мира, выродки истории, паразиты, которым не откажешь в иезуитской талантливости, наблюдая их подлость, бесчеловечие, цинизм. Мотивы обороны не волнуют поэтов.

«Принципы эстетики» превосходно сливались бы с «политической целесообразностью», будь у нас налицо революционная ненависть, хотя бы в той дозе, в какой обладали ею Верхарн или даже Бодлер. Если человек говорит искренно, так это почти всегда достаточно красиво, «эстетично». Друг друга ненавидеть умеем — это унаследовали у мещанства, а углубить и расширить ненависть на весь мир, враждебный нам, — не удается. В современной поэзии музыки ненависти не слышно. Умел возглашать ее Маяковский, но и то как бы только потому, что высок был ростом и сердился, что ему удобно встать негде было — потолки мешали. «Открылась возможность создания положительных образов и оптимистических произведений без насилия над действительностью», — пишете Вы. Почему Вы опасаетесь насилия над действительностью? Это вовсе не страшно и очень полезно. Подлинное искусство всегда преувеличивает или преуменьшает. В первом случае оно пытается поднять человека за уши вверх, а это — насилие, во втором — стукает его по башке, дабы он очухался или исчез.

Весь план доклада вашего написан так, что вовсе не доказывает факта «слияния субъективного интереса отдельного человека с объективным интересом большинства людей», Вы хотите видеть это, но этого еще нет. И если бы оно было, так Вам пришлось бы планировать доклад иначе, без скептицизма, который весьма заметно сквозит в нем, — без скептицизма и в более твердом, решительном тоне.

Теперь о «Литучебе».

Тут Вы обрадовали меня и сообщениями об удаче в подборе материала и Вашим серьезным отношением к журналу. Два последние №№ были не плохи, это — верно. И очень хорошо, что прекратился самотек, образуется запас материала. Мое отношение к «Литучебе», конечно, не изменилось, а тот факт, что я в нем не сотрудничаю, объясняется теми же причинами, которые мешают Вам писать стихи.

Вот какая штука: как Вы думаете, не попросить ли Л. И. Аксельрод дать нам ряд кратких очерков по истории философии, главным образом, материалистической? Темой первого взять бы: «Почему люди философствуют?» или «Как и откуда началась философия?» Полдюжины таких очерков — от Демокрита через материалистов XVIII века до Маркса, Энгельса и наших дней — это была бы хорошая помощь начинающим беспартийным.

Хорошо было бы давать весь материал последовательно, в порядке хронологическом, я думаю, что постепенно можно добиться этого, например, дать бы ряд очерков по истории русской литературы XIX века в связи с общей историей жизни страны. Или же — очерки по истории роста советской литературы. Попросить грузин, армян, чтобы дали очерки о своих делах в прозе и поэзии, и, наконец, ввести бы отдельчик «Хроники научного творчества», или «научных работ». В этой области у нас много потрясающе интересного, много фактов, которые могли бы благотворно подействовать на воображение, на фантазию молодежи и внушить ей доверие к работе разума, к его силе.

Когда организуется «Литвуз» — журнал наш потеряет свое «право быть», но до той поры давайте будем делать его дружески крепко. Он свое дело делает, как я знаю, знаете это и Вы.

Сердечный привет и крепко жму руку.

7. XII. 35.

1177 ЯНКЕ КУПАЛЕ

Сердечный привет неутомимому поэту-революционеру!

1178 И. Н. БЕРСЕНЕВУ

Москва,

Берсеневу.

Второй Московский Художественный театр.

Прошу приостановить репетиции, в январе дам совершенно новый текст с новыми фигурами. Не вижу никакого смысла ставить пьесу в ее данном виде.