Письма, телеграммы, надписи 1927-1936

1038 А. Н. ТИХОНОВУ

А. Н. Тихонову.

Вот несколько моих соображений по вопросу о репертуаре современного театра: репертуара еще нет, его нужно создать.

Я исхожу из убеждения, что в нашу эпоху, в наших своеобразных условиях театр должен взять на себя сугубо педагогическую обязанность искреннего, настойчивого, неутомимого проводника культуры в массы, обязанность возбудителя ее классово-революционных эмоций.

В прошлом — поставщик однообразных зрелищ семейных драм, индивидуальных коллизий, — театр наших дней должен с предельной ясностью обнажить социальные мотивы этих драм и коллизий. Нужно со всей возможной силой попытаться придать театру предельную ясность мысли, слова, жеста, придать ему идейно-художественную неоспоримость, которая исключала бы недоумения зрителя и разноречия толкования критики. Разумеется, это очень трудно, но — «трудности существуют для того, чтоб их преодолевать».

Наша действительность властно требует: ускорить и углубить по всем линиям культурно-революционное воспитание масс. Люди, которые не понимают, не чувствуют напора этой необходимости, — это или внутренне, классово чуждые и враждебные массам люди, или очень легкомысленные, не способные понять решающее значение масс в современной истории, — значение силы, которая еще недостаточно глубоко осознала сама себя и не знает или забыла горький вкус чечевичной похлебки прошлого.

Она должна видеть прошлое, чтобы вспомнить и узнать его, — театр может показать ей прошлое ее предков, если он поймет свою роль — политического учителя. Он мог бы, я думаю, неплохо исполнить эту роль, заключив тесный рабочий союз [с] литераторами, выработав вместе с ними план репертуара и затем приступив к созданию его.

Мне кажется, что следовало бы начать с пьес, которые дали бы наиболее художественные иллюстрации исторически важных моментов из жизни Европы и России, — моментов, когда насилие меньшинства над разумом и волею большинства выражено особенно ярко и бесчеловечно, — это спартакиада, дольчинисты, альбигойцы, табориты и т. д.

Затем следует взять материал для комедий и драм историко-биографический, разработать такие темы, как борьба крупных представителей исследующей, критической мысли против церковной догматики и предрассудков массы, а также тему «борьбы за индивидуальность», т. е. бесплодные попытки борьбы единиц за себя против давления государства и общества.

Европейская действительность настоятельно подсказывает ряд очень крупных и новых тем.

Вот несколько примерных наметок: за время войны во Франции из среды бальзаковских «женщин 30 лет» многие вступили на путь прожектерства и наживы; типичной представительницей женщин этого ряда является Марта Ано и ее авантюра с «Газетой франка». Крайне поучительно вывести на сцену фигуру эмоционально грубой, циничной, жадной до чувственных наслаждений бабы, она как бы символизирует современную буржуазию Франции.

Можно дать Саккара — герой романа Золя «Деньги», — но в новом и саркастическом положении человека, которого раздавили его деньги.

Можно — и следует — дать фигуру министра из бывших социалистов, человека, который понимает неизбежность социальной катастрофы, неустранимое разрушения классового государства, но все еще пытается лечить его; доктора, который понимает неизлечимость старческих болезней министра и лечит его; лакея, который, служа министру, ненавидит его, как врага, и себя презирает за то, что служит врагу, а вместе с этим — боится, что смерть врага лишит его места в жизни.

Не тронут театром католический поп, который пытается укрепить власть церкви на развалинах общества; генерал, который хочет воевать — все равно с кем и за кого; химик, который хочет испробовать силу изобретенного им газа на человеческих массах.

Современность крайне богата кошмарными фигурами, и они таковы, что их уже нельзя шаржировать, даже и при желании. Это — фигуры для сатиры, поскольку речь идет о них как о материале искусства слова.

И мне кажется, что давно уже следовало бы поставить театр против церкви, давать представления большой и потрясающей силы, с музыкой, хорами, с массой людей на сцене, показывать социальные трагедии или смешные комедии, например — загробную жизнь с адом и раем. Последнее — особенно своевременно, ибо ныне доказывается, что ад — существует, что в нем люди претерпевают разнообразные телесные мучения и что особенно мучительно в аду то обстоятельство, что в нем «преобладает порочное общество». Не думайте, что это я выдумал, нет, это напечатано.

1039 ТЕАТРУ ЛАПП

Пьеска в чтении — уже интересна, но — я бы советовал авторам и артистам еще и еще «проработать» ее, дабы «первый блин» не показался публике «комом», т. е. недостаточно пропеченным. Публика у нас, — как мне кажется, — предпочитает «самокритике» просто критику, и часто достаточно бесшабашную, — критику ради критики, — тоже своего рода «искусство для искусства». Намылить шею ближнему считается все еще милым удовольствием; всегда приятное мыльщику, оно далеко не всегда полезно ближнему. В данном случае «ближним» являетесь вы, коллектив людей, которые начали очень не легкое дело. И вам полезна будет критика внимательная, строгая, но — товарищески доброжелательная, т. е. критика людей, которые способны понять и трудность и смысл дела, начатого вами, дорогие мои ребята.

Пьеску надо переработать в целях наиболее яркого изображения фигур. Очень рад сказать, что в этом направлении сделано вами не мало — кое-что весьма удачно.

Хрулев — хорош. Но — нельзя ли прибавить ему побольше ехидства в насмешливое его отношение к молодежи? Это сделало бы его еще более живым. Он — старичок, старички чувствуют себя законодателями, и в те дни, когда молодежь сокрушает буйно и повально все законы, его старческое самолюбие встревожено, оскорблено. Кроме ехидства — отыграться, защитить себя, успокоить — нечем. Но сквозь ехидство все же прорывается чувство безнадежности, и чувство это должно подчеркнуть комизм фигуры.

Удачна фигурка Леньки. Слова «не было этого» я у него похерил, чтоб не сказали, что это слова «барона» из пьесы «На дне». Ему бы частушку дать какую-нибудь, вроде:

Или что-нибудь в этом роде.

Достаточно смешной вышла премудрая Смирнова. Таких, зачитавшихся до омертвения разума, способных хорошо говорить, но не способных влиять — вероятно, не мало. Удачен себялюбивый Яблоков, а также и Хрящиков, Курочкин, а роль Курбаша была значительнее, лучше, когда ее разыгрывал при мне товарищ Смирнов. Он тогда отлично прикрывал хулиганским тоном свое смущение, свой стыд заподозренного в краже. Но не буду распространяться по поводу каждой роли, ибо «во многоглаголании несть спасения».

Перейду к основному.

Вы заняты работой над созданием театрального представления, т. е. работой по линии искусства драмы. Драма — самая трудная форма искусства слова, ибо она гораздо больше, чем роман, повесть, рассказ, вторгается в область изобразительного, «пластического» искусства. Можно сказать так: в романе, как в кино, человек дается двухмерным, — драма требует трехмерных фигур. Роман легче писать, потому что литератор заставляет героев своих не только говорить читателю, а и показывает ему, как герои сидят, ходят, улыбаются, сердятся, рассказывают, что они думают и чувствуют. Сочиняя роман, писатель пользуется двумя приемами: диалогом и описанием.

Драматург пользуется только диалогом. Он, так оказать, работает голым словом, не объясняя, не рассказывая, почему герой говорит именно так, а не иначе, не досказывая описаниями от себя — от автора — смысла поступков того или иного героя. Разумеется, драматургу помогает артист сцены, дополняя своим пониманием, своим чувством замысел автора-драматурга, договаривая смысл пьесы.

В этих случаях автор становится как бы в зависимость от артиста сцены, от его ума и таланта, и нередко бывает так, что артисты театра, разрабатывая пьесу, изменяют и тон и смысл ее. Это — обычно для пьес средней талантливости. Но даже в пьесах очень сильных авторов театр толкует одного и того же героя — Хлестакова, Гамлета и т. д. — различно, зависимо от актера и режиссера. Тот и другой вносят в текст и смысл пьесы нечто «от себя».

Вы принимаетесь работать со словом — вам необходимо знать его силу, гибкость, красоту, меткость, а также и его лживость. Необходимо это для того, чтобы каждого из героев будущих ваших пьес вы умели снабдить точным количеством наилучше отобранных слов, которые с неоспоримой и совершенной полнотой исчерпали бы его сущность, показали основные, типические черты его характера, его индивидуальности. Нужно, чтобы каждая фигура пьесы говорила своим языком, — это вы уже понимаете, но — это надо усилить, и тогда пред вами и пред будущим зрителем встанут живые люди.

В действительности каждый из нас обладает своей характерной речью, у каждого есть свои особенности говора. Каждый по-своему выражает свои ощущения и мысли, этим люди — заметнее всего остального — и отличаются друг от друга. Это надобно подметить, поймать и вот именно этими особенностями речи и наградить изображаемую фигуру, — тогда вы обнажите особенности чувствований и мышления с надлежащей полнотой, т. е. создадите характер, а в дальнейшем — научитесь изображать типы. И ваша нелегкая работа над диалогом — голым словом — пойдет легко.

Но следует очень хорошо помнить, что мы живем в эпоху и в стране, где совершается резкий и быстрый переход от старых, мещанских форм жизни к новым, социалистическим. Мы все люди, которые еще не вполне изжили, а многие и совсем еще не изжили, наследства, укорененного в нас веками рабского существования под властью морально разложившегося класса. В каждом из нас рядом с искренним стремлением к новому и строительством нового есть скверненькие прыщики, нарывчики и опухоли развратной старины. Вся эта болезненная и постыдная дрянь отражается во всех областях нашей работы. Мы все еще плохо понимаем, что все, что делается нами, делается на себя и только для самих себя, что власть целиком принадлежит нам, что, кроме нас, в стране нет другого хозяина и что во всех непорядках, неполадках, недостатках никто, кроме нас, не виноват. Нам все еще свойственны лень, нерадивость, хулиганское отношение к материалам и вещам, сработанным нами же, дрянненькое, даже пакостно-мещанское отношение к женщине, нетоварищеское друг к другу и многое постыдное, от чего пора бы избавиться. У нас наскакивают друг на друга по три поезда сразу, — многовато, товарищи! Вообще у нас рядом с героическими, изумительными успехами коллективного труда есть много еще плохой работы, а в наших советских условиях плохая работа — бесчестная работа. Иначе ее не назовешь.

Вы, ребята, боретесь за большое, серьезнейшее, ответственное дело воспитания масс. Это, прежде всего, возлагает на вас обязанность усердно заняться самовоспитанием. Для того, чтоб учить, — надо учиться очень много. И надобно неуклонно, наяву и во сне, помнить, что в нашей стране — полтора десятка миллионов крестьян, людей особенно консервативной, особенно мещанской психики. Фабрики и заводы переваривают, перековывают их в рабочих, но — рабочие все, сплошь должны перевоспитываться в социалистов и в бойцов за социализм.

Дорогие мои ребята — вы принимаетесь за труд высокоценный, и вы должны глубоко понять это. Я думаю — поймете. Желаю вам больше дружеской сплоченности, больше внутреннего единства!

1040 Л. В. НИКУЛИНУ

Льву Никулину.

Только вчера мог прочитать Вашу новую книгу. Она показалась мне такой же интересной, живой и прозрачной, как и — почти — все прежние книги Ваши. Читать Вас — приятно: получаешь впечатление речитатива, он доносится откуда-то издали, очень музыкален, иногда в нем звучит некая пронзительная нота. Однако — трудно понять: в чем дело? Это лейтмотив скептика или пессимиста? Затем кажется, что, несмотря на ясность и прозрачность песни, — лейтмотив ее неуловим, даже как будто и нет его.

В данном случае очень трудно сказать о книге что-то очень простое и твердое. Вы очень много читали, и многое прочитанное понравилось Вам. Часто бывает так, что на одной странице Вы говорите в два голоса: один, должно быть, подлинно Ваш, идет из непосредственного опыта, а другой — от какого-то француза, м. б., от А. Франса.

Опасаюсь, что Вы рассердитесь на меня за неясность речи. Но, право, я не нахожу у Вас чего-то необходимого для ясности. Хорошо? Да, хорошо написано! Но — все окутано прозрачной мглой.

В конце концов мне кажется, что Вы все еще начинаете писать какую-то очень «сюжетную», очень сложную и большую — внутренне большую книгу. А покамест пишете этюды. Вот как. Ну, будьте здоровы и не сердитесь на старика.

3. II. 32.

Несколько раз на протяжении книги Вы начинали говорить о Ларисе Рейснер, а фигура ее все-таки осталась не написанной Вами.

И материал Вы располагаете странно: от какой-то не всегда ясной читателю точки ведете линию, подобную S, затем соединяете концы ее кривой, и получается — 8 — восьмерка. Прием — очень своеобразный, но — он не кажется достаточно разработанным Вами.

Мне очень грустно, что Вы отказались работать в жур[нале] «30 дней», у Вас получались интересные статьи. И читателю они — полезны.

Привет.

1041 М. П. СОКОЛЬНИКОВУ

Уважаемый Михаил Порфирьевич —

сообщили мне, что Вы предполагаете привлечь к художественному оформлению «Слова о полку Игореве» художников Палеха.

Мысль — превосходная. Осуществив ее, Вы создадите интереснейшее издание и обеспечите ему бесспорный успех за границей.

Но — разрешите мне поделиться с Вами таким соображением: для того чтобы достичь предельной целостности художественного оформления и, значит, силы его влияния, необходимо дать всю иллюстрационную работу одному, и лучшему, мастеру, а не группе различно даровитых. Таким «одним» и самым талантливым является Иван Иванов Голиков. Талантливость его признана всеми мастерами Палеха. Он мог бы дать «Слову» не только иллюстрации, но и заставки, концовки, заглавные буквы. И его работа придала бы оформлению книги художественное единство. Очень прошу Вас серьезно подумать об этом.

Затем — позвольте обратить внимание Ваше на Георгия Шторма, автора «Повести о Болотникове» и т. д. У него есть — кажется — новый перевод «Слова», прозаический, и Шторм, видимо, работал на этом материале. Не следует ли привлечь его к работе по изданию «Слова»?

Сердечно приветствую.

19. II. 32.

1042 Д. Н. СЕМЕНОВСКОМУ

Д. Семеновскому.

Мысль о привлечении палеховских мастеров к работе по оформлению издания «Слова» — отличная мысль! Но я не за «мастеров», а — за лучшего, талантливейшего из них, Ивана Голикова, в каком смысле и написал Сокольникову. Привлекая к этой работе одного Голикова, «Академия» обеспечит украшению книги художественное единство стиля, чего нельзя будет достичь работой нескольких мастеров различных степеней дарования.

Ваш перевод «Слова» — определенно не понравился мне. Впечатление такое: Вы понизили — и очень сильно понизили! — эпическую красоту подлинника. Согласитесь, что нельзя же излагать «Слово о полку Игореве» стихами в ритме польки, как это сделали Вы в начале и в средине. Затем: словарь у Вас крайне беден для такой работы и понижает «Слово» до «лубка», до примитив», из которого выхолощена его мощная красота. Перевод Ваш мне кажется похожим на пародию, и все время в памяти встают стишки Д. Д. Минаева:

Нет, не нравится мне Ваш перевод. Рукопись возвращаю.

Всего доброго!

20. II. 32.

1043 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Сорренто, 20. II. 32.

Мой дорогой друг!

Вчера получил Ваше письмо из Рима, в котором Вы с негодованием пишете о милых шуточках почты. Я тоже вчера, 19. II, получил пакет, высланный из Москвы 8.I. Но — «ich grolle nicht»[2]. В царской России мне случалось, вскрыв конверт, адресованный Горькому или Пешкову, с удивлением прочесть: «Многоуважаемая Анна Ивановна, сообщаю Вам, что яйца все распроданы…» или: «Обожаемый Володя, ты не знаешь, как я тебя люблю…». Это значило, что цензор в адресованный мне конверт вложил чужое письмо, — и бывало это довольно часто.

Я чувствую себя виноватым перед Вами: не дал знать, что 29 января получил Ваше письмо от 22 января и статью, которую тотчас же переслал в Москву; мне известно, что на-днях она будет напечатана. Я запоздал с ответом, потому что занятия мои разнообразны до смешного и недостаток свободного времени лишает меня удовольствия беседовать с Вами. Эго раздражает и огорчает меня. Да и дни проходят в нервном напряжении, в ожидании всевозможных оскорблений, и ожидание это неизменно оправдывается. Жить вне Советского Союза становится все мучительнее, особенно теперь, когда на Дальнем Востоке готовится неслыханное по цинизму преступление, а европейская буржуазия обнаруживает перед народами Азии во всей устрашающей наготе свое варварство и свою грязную жажду наживы.

Мне кажется, что раздел Китая, предпринятый с наглостью, едва замаскированной, приведет к новой европейской войне, и я боюсь, что Советский Союз будет в нее втянут. Наивно было бы полагать, что европейский капитализм не желает этого и что новая война не отвечает его интересам, — ведь сн сможет истребить на полях сражений несколько десятков миллионов людей и поправить свои пошатнувшиеся дела с помощью военной промышленности. Миром правят преступники, и преступность их столь очевидна, что невольно возникает вопрос: «Неужели ослепли интеллигенция и пролетариат Европы? Неужели они не видят, что им грозит смертельная опасность?» Я отнюдь не «паникер», но я не представляю себе, что может остановить подготовляющуюся катастрофу, если рабочий класс, если интеллигенция не активизируются, не мобилизуют все свои жизненные силы?

Замечаются признаки нравственного просветления среди полутрупов в их отношениях к Советскому Союзу: мне только что сообщили, будто около 7000 русских эмигрантов выразили желание возвратиться на родину. Но вот вопрос: почему, с какой целью? Чтобы отстаивать свободу своей родины или же чтобы сплотить бывши «богачей для борьбы против рабочего класса, который строит свое общество равных?

Есть несколько интересных фактов психологической перестройки: например, граф Стенбок-Фермор, наследник богатых уральских промышленников, гвардейский офицер армии Вильгельма II, вступил вместе с десятком других офицеров в немецкую коммунистическую партию; князь Святополк-Мирский, сын бывшего министра внутренних дел, тоже объявил себя коммунистом, и сын князя Хилкова, проживающий в Бельгии, бывший офицер, а теперь рабочий-шахтер, внезапно порвал всякие связи с эмигрантами. Однако эти отдельные случаи нравственного возрождения еще не позволяют, разумеется, делать серьезные выводы.

Случай с Хилковым, который живет среди рабочих, знающих, что он князь, — весьма показателен.

Мне кажется, интеллигенция Европы и Соединенных Штатов могла бы сыграть полезную роль, если бы кто-нибудь помог ей осознать трагическое ее положение: между молотом капитализма и наковальней пролетариата Не попытаться ли нам сделать это, Вам и мне, мой дорогой друг? В нашем распоряжении множество фактов, говорящих о бессилии, о вырождении и преступности капитализма. На-днях было опубликовано воззвание мэра города Чикаго, начинающееся словами: «Боже, спаси Чикаго», оно полно проклятий по адресу «политических деятелей» и содержит угрозу закрыть все школы, канализацию и все коммунальные службы. Думаю, что впервые капиталистическая анархия приводит к столь анархическим административным мерам. Собрать бы десяток подобных примеров и представить их на, суд интеллигенции, — быть может, это заставило бы ее немного призадуматься о своей судьбе.

В «Роте Фане» от 31.X.31 опубликовано сообщение о террористической деятельности русских генералов в Париже, Праге, Варшаве, происходящей с благословения и при участии французского генерального штаба. Цель их — убить Сталина, Литвинова, Довгалевокого и некоторых других. Вот еще один достаточно характерный факт. Засим молитва, сочиненная архиепископом Йоркским и архиепископом Кентерберийским, — произведение, в котором английское лицемерие великолепно сочетается с английским юмором.

Что Вы думаете, мой дорогой Роллан, об этом проекте побеседовать с интеллигенцией? Если это Вас заинтересует, поскорее сообщите мне.

Крепко жму руку Вашу. Горячо желаю здоровья.

Р. S. Сегодня я прочел в итальянском журнале, что какой-то старик, скончавшийся в Брессаноне, завещал все свое состояние — 2 000 000 лир — китайскому народу!

Возвращаясь к возмутительным выходкам почты, сообщаю, что в русской газете, издающейся во Франции, я прочел юмористический рассказ о проделках некоего англичанина, одурачившего английскую почту.

Посылаю Вам эту газету, чтобы Вас посмешить.

Еще раз крепко жму руку.

1044 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Дорогой Роллан,

я получил Ваше письмо и статью Гехенно вчера — 8. III, — а двумя днями раньше — получил воззвание от 1. III.

Мы, бойцы за дело великой правды, за справедливость, которая хочет и должна восторжествовать, — мы можем и не хвалить друг друга за удары, наносимые нами врагам, но все-таки мне хочется оказать Вам: гнев Вашей мудрости все более мощен и мудрость гнева — все более ярка. Это — не игра словами, а выражение искреннего моего чувства к Вам, человеку, которого я ценю не только как товарища, но и как учителя. И еще хочу оказать: прекрасна старость наша! Прекрасна тем, что совпадает с возрождением новых, юных сил мира.

Глубоко сожалею о том, что у меня нет времени, нет возможности и языка для того, чтоб делиться с Вами непрерывным потоком впечатлений, которыми награждает меня молодежь Союза Советов. Но теперь, когда рядом с Вами М. П. Кудашева, я буду чаще сообщать Вам факты культурного роста юных сил Союза и факты перерождения старых сил.

Посылаю Вам книжку об «Искусстве Палеха» — искусстве бывших иконописцев-изографов — и коробочку, сделанную ими. Она — не из лучших; у меня есть другая для Вас, но я боюсь посылать ее почтой, это очень тонко сделанная вещь, а почтовые чиновники слишком любопытны: книжку «Мы и они» по дороге ко мне кто-то читал и — запачкал. Статью Гехенно прочитали. мне, это — хорошая вещь, но я думаю, что следует говорить более решительно и ясно, как делаете это Вы.

Сейчас у меня живут братья Корины, художники, тоже палеховцы, но уже окончившие школу, ученики Нестерова. Один из них пишет мой портрет и, когда кончит, я пришлю Вам снимок. Общее мнение — портрет хорош. Художник действительно очень серьезный и талантлив. Его мечта — написать Ваш портрет, для чего он в будущем году мог бы приехать к Вам. Я поддерживаю это его намерение, ибо, нужно, чтоб в Союзе Советов был Ваш хороший портрет. Позвольте надеяться, что Вы не против этого, друг мой?

Крепко жму Вашу руку. Как это хорошо, что Выесть!

10. III. 32.

Sorrento.

1045 А. И. ЛЕБЕДЕВУ

Уважаемый Алексей Иванович —

в ответ на Ваш вопрос о пребывании Сабунаева в Н.-Новгороде могу сообщить Вам следующее: если точно установлено, что Сабунаев был в Нижнем осенью 88 года, значит, он посещал город этот дважды, ибо зимою — в конце декабря, в январе — он появился в Казани, где вошел в сношения с М. А. Ромасем, С. Г. Сомовым и Чарушиным. Я видел его мельком в квартире некоего студента Попова: человек среднего роста, худощавый, болезненный, очень светлые, «прозрачные» глаза; с первого взгляда было заметно, что его рыжеватые, курчавые волосы — парик. В этом же, неумело надетом парике и в клетчатом, очень поношенном, измятом костюме не по росту летом 89 г. я видел его в квартире Болеслава Корсак на Мартыновской улице, в полуподвальном этаже; там, кроме хозяина квартиры, были Василий Кларк, его жена, уфимская татарка Алкина, известный Вам В. Е. Лазарев и, если не ошибаюсь, А. В. Панов. Но, может быть, я путаю: с Пановым Сабунаева видел я у Аполлона Карелина, где было человек пятнадцать — двадцать бывших ссыльных и «поднадзорных». Одну ночь Саб. провел у А. В. Чекина на Жуковской в д. Лик, был очень возбужден, бегал по комнате и жаловался на «разброд» в среде «радикальной» публики, на отсутствие работы среди молодежи, часто повторял: «Надо забыть о себе. Всем трудно. Будет еще трудней, если не забыть о себе». На Сомова кричал: «Вы — сумасшедший! Вы дичь порете, стыдно слушать». Лично со мною он не беседовал, и больше я его не видел. Но знаю, что вскоре он уехал в Саратов, к Сараханову, куда его провожала, кажется, Алкина или Елена Ширяева, племянница Степана. Этим же летом Сабунаев был в Костроме, Ярославле, это я знал, потому что должен был отвезти ему какую-то рукопись, но ее уничтожили во время обыска у кого-то из нижегородцев. Автором рукописи был, кажется, А. Карелин.

На Казанский съезд из Нижнего ездили: Чекин, Силантьев и, кажется, Добронравов; первого Вы, наверное, знали, второй — студент, погиб от воспаления мозга.

О кружке Н. Ф. Анненского Вам следует узнать от С. Я. Елпатьевского, он — в Москве, адрес спросите в Кремлевской больнице. Из этого кружка я знал статистиков: Багрянского, Дрягина, Константинова, Кислякова и М. А. Плотникова. Точная девическая фамилия Протопоповой не Ковязина, а Карязина, по мужу Протопопова Была арестована осенью 89 г. и, говорили, на допросах вела себя неумело. Шарова — не знаю. Рождественских было двое — Петр и Владимир; Петра Вы, наверное, знаете. Очень трудно припомнить всех, мелькали многие: Ольга Аргунова, Мария Точисокая, Михаил Кобелев, Егор Барамзин, Гусев, и еще, и еще. В моем впечатлении осталась такая картина: кружки были малочисленны и раздроблены противоречиями, последовательной работы среди молодежи не велось, среди рабочих ее не начинали до 96—7 гг., когда организовался кружок семинаристов: Вишневский, Десницкий, Владимирский и др. — уже марксисты.

По поводу Вашей книги мы будем беседовать с Вами в мае, когда я приеду в Москву.

1046 К. А. ФЕДИНУ

Дорогой Федин,

в Москву я отправляюсь 20-го апреля, есть такой вагон — Неаполь—Берлин. Очень тороплюсь и поехал бы раньше, но в течение этого месяца было два кровохарканья, потому что погода идиотская. В моем возрасте кровохарканье — пустяки, да легкое-то у меня тоже — одно, и приходится беречь его. Так что — хороший Ваш проект встретиться в Швейцарии — отпадает, к сожалению, и встретимся мы в Москве или в Ленинграде. Чертовски рад, что здоровье Ваше восстановилось; не получая от Вас писем, я думал, что Вам — плохо.

У Вас нет охоты съездить к Роллану? Вы очень обрадовали бы старика и развлеклись бы, послушали хорошей музыки, он ведь музыкант и, говорят, серьезный. Если поедете в Шварцвальд — рекомендую Фрейбург. По трамваю, 15 минут от города, есть местечко Гюнтерсталь, а за ним — пять минут пешком — отель «Кибург», уединенный, приличный и дешевый. Хозяин его — Трешер — в противоречие с фамилией своей небогат и не жаден.

Манухина я потерял из вида. Знаю, что он все еще в Париже, но в институте Пастера — не работает, некоторое время путался среди эмигрантов, уверовал во Христа и «православие», был членом какой-то церковной организации, затем будто бы откачнулся от всего этого, и теперь о нем ничего не слышно. Его метод лечения туберкулеза освещением селезенки рентгеном, видимо, не привился, хотя в Сан-Блавиене Бакмейстер освещал мне рентгеном, но — не селезенку, а легкое; Манухина — жаль человек — талантливый, и лечение его давало отличные результаты. Если б не он, я уже 19 лет имел бы чин покойника, а благодаря ему состою в живых. Лечат меня — непрерывно, и это вызывает мое весьма почтительное отношение к науке медицине. Д-р Белоголовый, сын автора известных «Воспоминаний», однажды обмолвился экспромтом:

Этот скептицизм спеца-шалуна не очень нравится мне, я шучу иначе; напр.:

Сборник «День» заморозили. Вероятно — потому, что увлеклись «Библиотекой поэта», а м. б., и потому, что сборник этот требует весьма серьезной работы. Летом попробуем оживить сие дело.

Книга Вагнера выходит 2-м изданием, В[агнер] написал еще книгу, на-днях получу рукопись. «История молодого человека XIX столетия» поссорила меня с Ионовым, сумасбродом и самолюбцем. Это очень печально. Толстой — приехал, здесь — Афиногенов, через несколько дней явится Фадеев. Живут у меня бр[атья] Корины, замечательно талантливые художники из палеховских «богомазов». Отличные люди, трогательно влюбленные в свое искусство.

Народа в эту зиму перебывало здесь — множество, сухопутного и морского, и народ отборно интересный. Хороших людей родит страна Советская, дорогой мой Федин, я жадно любуюсь ими, и страстно хочется прожить еще лет пять, посмотреть, каковы они будут, сколько сделают. Но — пяти лет я не проживу, да три года — не удастся, устал я.

Заключаем с Италией огромнейший торговый договор, французы — озвереют, когда он будет опубликован. Японцы, в союзе с англичанами, действуют все более нагло, цинично и — ничего! Никто не препятствует, ибо все завидуют.

Настроение «интеллигенции», особенно — американской, становится как будто все более тревожным, она, кажется, впервые ставит пред собою вопрос русской интеллигенции 70-х годов: как жить, что делать? Мне приходится отвечать на эти вопросы, ибо — спрашивают и меня.

Читали Вы книгу Ричарда Олдингтона «Смерть героя»? Весьма грубая, злая и «отчаянная» книга, вот уж нельзя было ожидать, что англичане доживут до такой литературы! И, пожалуй, еще более красноречиво говорит о процессе распада буржуазии английская книга Лоренса «Любовник леди Чаттерлей». Книга посвящена вопросам пола, и в ней все слова, не произносимые вслух, произнесены, да — как еще громко! Но это делается не для скандала, а в целях проповеди «половой морали», и впечатление такое, что автор — поп одной из английских церквей. Бездарный поп.

Ну, вот сколько я наболтал.

Будьте здоровы, дорогой! Поверьте мне, что это «объективно» важно, ибо Вы еще только начали Вашу работу.

Крепко жму руку.

29. III. 32.

Р. S. Если Лоренс интересен Вам, — напишите в Берлин «Международной книге», там есть хороший товарищ Тер-Григорьян, он вышлет Вам эту книгу. И — всякие.

1047 В. Т. ЖАКОВОЙ

Жаковой, Вере.

Премудрая, уважаемая и нелепая девушка в очках!

Ваше уменье читать книги — восхищает меня, я говорю это совершенно серьезно и с крепкой надеждой, что Вы, со временем, научитесь писать весьма полезные книги.

Но — всякое дело надобно начинать с начала, а поэтому прочитанного Вами по истории рифмы — недостаточно. Вы сами видите, как субъективны и противоречивы соображения литераторов, чьи труды прочитаны Вами.

Противоречивость, разногласия и словесная путаница литераторов была бы для Вас значительно более ясной, если б Вы обратили внимание на фольклор—на пословицы, прибаутки, на материал хороводных — плясовых — шуточных песен. Если Вы серьезно решили заняться работой о рифме — фольклор надобно знать, ибо в основе «писаной» литературы лежит устная.

И надобно знать европейские работы по этому вопросу. На каких языках читаете Вы? Сообщите мне это—немедля! — я достану Вам нужные книги и привезу оные.

И — до свидания! Скоро увидимся, и я буду злобно издеваться над Вами, ведьма. И — еретица.

Уважаемый Вами старик

5. IV. 32.

1048 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Дорогой друг,

дней через десять выезжаю в Москву и, согласно Вашему желанию, немедленно организую снабжение Вас сведениями о ходе культурной работы в Союзе. Насколько я понимаю, Вас, в первую очередь, интересует творчество молодых композиторов, новости литературы, а также быт литераторов, живопись, художественная — «кустарная» — промышленность. Все это Вы будете получать в форме описаний и образцов.

Посылаю Вам снимок с портрета моего работы Корина, портрет еще не кончен, Корин докончит его в Москве. Очень обрадован Вашим разрешением Корину сделать Ваш портрет для Советского Союза.

Есть у меня к Вам еще просьба: в Давосе, в санатории «Гелиос» живет один из молодых наших писателей, Константин Федин («Города и годы»), которому очень хотелось бы посетить Вас. Он говорит по-немецки. Может быть, Вы разрешите ему как-нибудь заехать к Вам на денек? Этим Вы весьма обрадовали бы его. Человек он интересный.

О свидании с Вами мечтает и Алексей Толстой, который в данное время гостит у меня. Он автор первого у нас действительно исторического и замечательного романа «Петр I», но — он едет со мною в Москву. Гостит у меня также Афиногенов, автор пьесы «Страх», которая идет сейчас в театрах Ленинграда и Москвы.

Советские литераторы именуют Вас «наш Ромэн Роллан», и в этом «наш» скрыта большая, искренняя любовь к Вам.

Разумеется, я с удовольствием приму японского скульптора, раз Вы хотите этого.

Ильин, автор «Рассказа о великом плане» — брат Маршака, автора целого ряда детских книг. Оба они люди очень талантливые. Книга Ильина вышла на немецком языке «Die fünf Jahre, die die Welt verändern»[3], а на английском вышла другая, такая же интересная: «100 000 почему?»

Благодарю Вас за статьи Гамона и за письмо белоэмигранта.

Крепко жму Вашу руку, Толстой и Афиногенов тоже приветствуют Вас.

Сорренто,

9 апреля.

1049 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Дорогой друг,

маленькое недоразумение, которое возникло между нами, объясняется моим желанием ознакомить Вас — а через Вас и друзей Ваших — с фактами самодеятельности племен и народов Союза Советов в области искусства. Отнюдь не считая Вас эстетом, я хотел бы порадовать мыслителя и друга трудящихся проявлениями творческих сил, разбуженных революцией. Мне кажется, что Вам было бы интересно познакомиться с музыкой тюркских и тюрко-финских племен Волги, Средней Азии, Сибири. Я очень люблю музыку и, может быть, увлекаюсь песнями киргиз, — они считают себя потомками гуннов, — чуваш, тюркмен и т. д.

У меня нет намерения обрушить на Вашу голову кучу бумаги, исписанной нотами, но мне очень хочется — по возможности широко — информировать Вас о проблесках творчества людей, которые получили письменность за 6, 8, 10 лет до текущего года и уже пробуют силы свои в литературе — в прозе и стихах, — в графическом искусстве, — в живописи. И во всем этом так радостно отметить игру свободных сил. Вот о чем я говорил в моем письме. Если Вы разрешите мне, я буду делать это осторожно, щадя Ваше время, не мешая Вам. Моя цель: поделиться с Вами маленькими радостями. Только.

На-днях уезжаю в Москву.

Крепко жму Вашу руку, будьте здоровы!

15. IV.32.

1050 В РЕДАКЦИЮ СБОРНИКОВ «ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛЕДСТВО»

…«Лит[ературное] наследство» не только сообщает о прошлом, но исследует оное. Метод исследования должен быть сравнительным, иначе — это не метод. В данном случае мы сравниваем революционно- и радикально-«демократическую» мысль с ущемленной либеральной и нагло разнузданной консервативной, помещичье-дворянской. Это — основная линия сравнений, и она требует предельной силы и свободы критики всех и всяческих авторитетных репутаций.

Далее: необходимо сопоставлять и противопоставлять биографии фигур одного и того же ряда. Например, Решетников и Кущевский или Левитов, Каронин и фигуры сравнительно благополучной жизни. Нужно, чтобы наш молодой писатель, склонный к жалобам на «условия», знал и понимал, каковы были условия в прошлом и как они ломали, уничтожали ценных людей.

Далее: нужно просмотреть «Искру» Курочкиных и дать статью о ней, о ее роли, о степени ее влияния на обывателя. Дать статью о сатире и юморе шестидесятых годов.

Изучить журналы: Оболенского — Филиппова, «Устои» Златовратского, «Слово», журналы Достоевских и т. д. Надо бы послать кого-нибудь толкового в Саратов, поискать там архив Каронина-Петропавловского, посмотреть, нет ли чего-нибудь о Воронове и его друге Левитове. Саратов вообще должен быть богат литературными материалами. Возможно, что там найдется что-нибудь о Чернышевском, о газете «Волга», где работал — в числе других — Флеровский. «Волга» издавалась в Астрахани, но ее архив, как говорил Сараханов, был спрятан в Саратове.

Обследовать нижегородский литературный музей, где возможны документы Даля, Боборыкина, Добролюбова, Мельникова-Печерского, Колосова — врача Карийской каторги.

В Самаре должен быть архив «Самарского вестника» — первой марксистской газеты — и документы поэта Фофанова. Вообще нужно обшарить провинцию. Не забыть Казань.

1051 В. С. ДОВГАЛЕВСКОМУ

Уважаемый т. Довгалевский —

сердечное спасибо за Ваше письмо!

Прилагаю статью, но, как видите, она была уже напечатана в Англии и в Союзе.

Копии статей моих буду аккуратно посылать на Ваше имя — можно? Вожель может печатать их, где хочет, в «Vu» или в «Lu».

Не можете ли Вы передать прилагаемое письмо Барбюсу в переводе, заверенном нашим консулом? Хорошо бы — на всякий случай — снять с этого письма фотографию.

Впервые видел парад, впечатление — ошеломляющее настолько, что я и сегодня чувствую себя человеком, который видел — поистине — нечто сказочное и — как будто — невероятное. Удивительна механика, все эти танки, танкетки, тачанки, но того удивительнее полтора миллиона веселых людей. Именно — веселых. И видел людей совершенно особой породы — летчиков. На земле они еще более фантастичны, чем в воздухе. Дивные люди!

Все это заставило меня почувствовать себя самого таким же провинциалом, как турки. Они тоже были ошеломлены тем, что показано им.

Будьте здоровы.

6. V. 32.

1052 С. М. КИРОВУ

Дорогой т. Киров!

На «Скороходе» группа рабочей молодежи затеяла весьма интересное дело: создать театр импровизаторов, т. е. театр, в котором актеры своими силами создавали бы и пьесы. Затея — сложная и смелая, совсем в стиле дерзостных затей пролетариата С[оюза] С[оциалистических] Советов. Темы пьес — покамест — берутся из нашей жизни, в дальнейшем предполагается изображать зарубежный быт.

Ребята уже сработали неплохую пьеску «Сапог», на тему о браке продукции «Скорохода». 26 апреля они показывали рабочим «Скорохода» репетицию этой пьески и — удостоились одобрения. Работают они уже 3-й год, их — 40 человек, вначале было 14 комсомольцев, теперь комсомольцев и партийцев — 90 %. Дело очень интересное, его можно будет широко развернуть на заводах и фабриках провинции. Это не только «самокритика на сцене», а нечто еще более полезное.

Материально этим ребятам помогал ЛАПП. Теперь они остались без помощи. Их нужно к чему-то прикрепить и дать им 3000 р. ежемесячно. Я очень убедительно прошу Вас помочь этому делу. Дело — большое, деньги — маленькие, а ребята — очень хорошие, хорошие, способные и заслуживающие помощи.

Привет!

1053 А. Н. ТОЛСТОМУ

Дорогой друг —

письмо Ваше получил, прочитал и — обрадовался. Очень хорошо! Вы, поистине, земляк, — человек, влюбленный в свою планету, в родину свою, человечище такой же талантливый, как богата она талантами. Письмо Ваше я использую в печати, разумеется, сохранив Ваше авторство. Буду писать о традициях, нормах, законах и о нашем, революционном отношении к ним.

Вы, землячок, революционер по всем эмоциям Вашим, по характеру таланта. Мне кажется, что Вам мешает взойти на высоту, достойную Вашего таланта, Ваш анархизм — качество тоже эмоционального порядка. Вам, на мой взгляд, очень немного нужно усилий для того, чтоб несколько взнуздать это буйственное качество, гармонизировать его с Вашим умом и воображением. Простите меня, тезка, за эти слова и не принимайте их как «поучение», я очень далек от желания «учить» Вас, но я много о Вас думаю, мне кажется, что — понимаю Вас и — очень хочу видеть Толстого Алексея там, где ему следует быть и где он в силах быть, вполне в силах.

Крепко жму руку. Привет Тусе.

1. VI. 32.

1054 Н. Н. НАКОРЯКОВУ

Дорогой т. Накоряков,

прочитал письмо Ларского и — вот несколько соображений в дополнение моей оценки его рукописи.

У меня она оставила такое впечатление, что автор, желая обличить обывателя, незаметно для себя защищает его «право на жизнь», — право, основы коего антисоциальны и контрреволюционны, ибо это — право гадить. Возможно и допустимо, что «от ума» — по теории — автор действует искренно, а эмоционально он обывателя не только жалеет, но и оправдывает, — оправдывает на том основании, на коем можно оправдать поведение хорька и барсука. Проще говоря, я не вижу, не чувствую в повести ясного и определенного отношения автора к герою. Наш читатель нуждается именно в художественной ясности, гармонически соединенной с теоретической правдой века.

Новое руководство Госиздата должно, — как мне кажется, — очень зорко следить за хитростями работников слова, часто опьяняемых словом. Вот и все.

Мой сердечный привет.

16. VIII. 32.

1055 Э. Л. МИНДЛИНУ

Э. Л. Миндлину.

Писать нужно, разумеется, историю города и начинать ее с Желябова. Вам известно, что его товарищ по организации взрыва пути оказался предателем и что, вероятно, это он порвал электропровод? За предательство его сделали «почетным гражданином», а в 26-м — кажется — году он судился в Москве. Отчет о процессе найдете в журнале «Суд идет». О М. Никифоровой найдете материал в изданной «О[бщество]м политкаторжан» книжке о побеге 12 женщин из московской Новинской тюрьмы. Обязательно ввести в книгу деда, с его пляской по поводу крушения моста, и Махно, и Щекотихину. Ваш молодой человек не должен занимать в книге много места, он слишком знакомая фигура и — надоел. В жизни для него места остается все меньше. Но, разумеется, возможно появление молодых людей хуже его. Очень важно сопоставить Коктебель с Волошиным и Гуляй-Поле с Махно; подумав, Вы найдете в этих «разностях» нечто общее. Стройте книгу на людях, а не на одном человеке, но каждый из людей должен быть характеризован отменно, точно и ярко. А молодого человека Вам нужно будет уничтожить, он — неизлечим и поэтому не нужен. Изничтожить его следует не трамваем. Введите его в круг вредителей, — он пассивен, его легко включить в организацию преступников. Затем, как уголовного, пошлите его на стройку Беломорско-Балтийского канала, и там энтузиазм строителей может «переродить» его или же окончательно свести к нулю.

Не пишите многословно. Не рассуждайте «от себя». Не описывайте, а изображайте.

Желаю успеха.

19. VIII. 32.

1056 К. Э. ЦИОЛКОВСКОМУ

Калуга. Циолковскому.

Срочно.

С чувством глубочайшего уважения поздравляю Вас, герой труда.

1057 А. Н. ТОЛСТОМУ

Дорогой Алексей Николаевич —

пьесу я прочитал, и в чтении она показалась мне очень тяжелой, недостаточно действенной. Когда Вы сами читали ее, Ваше уменье читать прикрыло это ее качество.

А теперь мне кажется, что первые два акта излишне растянуты, многословны, фигура Рудольфа недоделана или сделана излишне пассивной, слабовольной и что Вы неоправданно лишили ее той черты пафоса, той «сумасшедшинки», которая вообще свойственна крупным изобретателям и так хорошо всегда удается Вам. На всем протяжении четырех актов Рудольф мало изменяется в словах и почти совсем не изменяется в действиях. Процесс влияния на него рабочих обнаружен очень слабо, так же слабо показана и радость освобождения из лап Блеха. Блех — не оригинален, ему не хватает каких-то своеобразных черточек, какой-то «философии», которая выдвинула бы его из ряда обычных, литературно-трафаретных фигур этого ряда.

Для такой большой пьесы — мало двух женщин, будь их больше, они, конечно, оживили бы пьесу. Крайне странно, что современная драматургия вообще мало дает женщине места на сцене.

В пьесе очень чувствуется отсутствие «смешного», что тоже непонятно при наличии у Вас юмора. Я думаю, Алексей Николаевич, что Вам никогда не следует «сотрудников» брать, они Вас, на мой взгляд, стесняют.

Анни сделана не плохо, но после выстрела она ведет себя недостаточно драматично, хотя и проиграла крупную игру. Финал пьесы — смят, понижен, хочется чего-то другого. Лукин, Торопов, Михайлов тоже как бы недописаны, эскивны, последнему следовало бы дать сцену с Рудольфом, чтоб выявилось различие между коллективистом и индивидуалистом. В общем — пьеса не кажется мне удачной, и я, на Вашем месте, не ставил бы ее на сцену в данном виде. Крайне не хотелось бы, чтоб она прошла без «успеха».

Мне очень жаль, что я не могу ничего иного сказать Вам, и жаль, и тяжело. Хочется еще раз просить: не берите сотрудников!

Крепко жму руку.

17. IX. 32.

1058 СОТРУДНИКАМ ЖУРНАЛОВ «НАШИ ДОСТИЖЕНИЯ», «СССР НА СТРОЙКЕ» и АКТИВУ ДОМА ПЕЧАТИ

Дорогие товарищи!

К сожалению, не могу придти на ваш вечер.

Хочется поговорить не о юбилее, а о той большой работе, которая ждет всех нас. Журналы «Наши достижения» и «СССР на стройке», работа актива Дома печати приобретают сейчас исключительное значение. Как никогда раньше, надо сейчас показывать рост социалистической культуры на фактах будничной, повседневной работы и борьбы, чтобы на этих фактах развивалось сознание глубокого смысла всей и всякой серьезной, честной работы, жизненно необходимой нашей стране.

Мы должны создавать мастеров культуры. Мы быстро выдвигаем свежие силы, но еще не выработали того чуткого отношения к молодежи, которое она заслуживает.

Надо уметь учиться и уметь учить.

Нужно, не боясь надоесть, как можно чаще говорить молодежи о расширении ее внимания к жизни, надобно возбуждать жажду впечатлений в областях всех трудовых процессов.

Сердечно приветствую вас всех.

1059 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Дорогой друг —

сообщаю Вам о причинах, по силе которых русская делегация не могла принять участие в конгрессе. В Голландию нас не пустили, как Вы знаете, а правительство Франции разрешило въезд в Париж только мне и т. Шверник, отказав Елене Стасовой, Карлу Радек, академику Иоффе, известному физику, и Льву Федорову, одному из наиболее крупных сотрудников И. П. Павлова по Институту экспериментальной медицины. При этом условии я и Шверник не сочли возможным воспользоваться так странно ограниченной любезностью г. Эррио. К тому же я заболел, температура 38,8, это для меня — много, и профессор Краус, опасаясь воспаления легких, решительно высказался против моей поездки. Но, разумеется, я все же поехал бы в Париж, если б г. Эррио не лишил этого права моих товарищей по делегации.

Затем: в выборе места для конгресса произошла путаница, — не могу понять, по чьей вине. Вилли Мюнценберг утверждает, что он имел словесное разрешение Эррио на въезд в Париж всем делегациям без ограничений и на срок 8 дней. Но почему-то выбрали Амстердам. Кто это сделал и по каким основаниям — я не знаю. Вследствие болезни я еще не успел подробно ознакомиться с работой конгресса и решениями, которые приняты на нем, но мне кажется, что в общем конгресс был удачен и будет иметь серьезное значение в деле организации антимилитаристического настроения в широких слоях демократии.

Мне кажется, что если в каждой стране будут организованы членами конгресса антивоенные комитеты — прямым их делом было бы издание журнала, который целью своей взял бы разоблачение подготовки к новой войне и попыток спровоцировать ее. Что думаете Вы по этому поводу?

Посылаю Вам «Основные указания» к плану второй пятилетки, скоро вышлю еще кое-что. Посылаю также несколько фотографий, снятых моим сыном на острове Вайгаче, за полярным кругом. Сын второй раз проводит там лето, среди ссыльных, занятых работами по добыче свинца. Условия работы там, разумеется, нелегкие, но день работы считается за три, ссылают туда людей только после медицинского осмотра, очень крепких и выносливых. Работает там около шестисот человек, и многие из них, отработав сроки наказания и получив право ехать куда угодно, остаются на острове уже свободными гражданами, выписывают туда свои семьи, строят дома, которые можно получить на материке в разобранном виде. Организуют рыболовные артели, занимаются оленеводством и вообще «прикрепляются к земле». У них уже есть клуб, оркестр, труппа любителей драматического искусства, весной им будут посланы театр и школа, тоже, конечно, в разобранном виде. Вообще Арктика быстро заселяется любителями сильных ощущений и «необычного». Видимо — правда, что Север обладает неотразимо притягательной силой, — побывав в 29 г. в Мурманске и на Соловках, я тоже с наслаждением поехал бы туда еще раз и — надолго. Говорят, что человек, который видел северное сияние и солнце, не исчезающее с неба день и ночь на протяжении месяцев, — очень легко примиряется с полярной ночью.

Крайне тяжелое впечатление вызвал у меня Берлин. Обилие безработных, которые выступают на улицах как музыканты и певцы, группы проституток на всех углах, унылые дети и рядом с этим — наглые физиономии юных дегенератов в форме фашистов, отряды «Стальной каски» — «мстителей за Германию». Так назвали мне их потому, что будто бы большинство юношества «Стальной каски» — дети убитых на войне 14–18 гг. Во Франции тоже, вероятно, сотни тысяч таких детей, и, наверное, они тоже не прочь отомстить за смерть своих отцов.

В страшное время живем мы, дорогой друг, великие трагедии ждут нас, но как радостно отметить вместе с этим гордую готовность молодежи моей страны ко всяким трагедиям, отметить быстроту ее интеллектуального роста и сознания ею ответственности за жизнь, за все творящееся в мире. Разумеется, я знаю, что и в Европе есть, растет такая же молодежь, и непоколебимо верю, что она — будущий победитель, строитель нового мира.

Очень жаль, что жить мне осталось немного и что я не увижу дней после победы. Но я глубоко благодарен. моей судьбе и людям за то, что видел, вижу и что все еще могу работать вместе с теми, кто так дерзко, так мужественно идет в прекрасное будущее, на праздник Возрождения человечества.

1060 В. С. ГРОССМАНУ

Рассказ «Три смерти» — работа несерьезная, поверхностная. Мне кажется, что эмоциональное отношение к теме «смерть» отлично выражено в русской литературе — Л. Толстой («Три смерти», «Смерть Ивана Ильича»), Чехов, Л. Андреев и др. — и что, если эта тема — не говоря о ее своевременности — все еще достойна внимания, над нею следует работать под иным углом зрения. Смерть — явление биологическое, и писать о ней, не зная биологии, — дело едва ли полезное. Писать же только для того, чтоб «человек задумался о неизбежном» — дело празднословное и церковное, т. е. явно вредное.

«Глюкауф» — очень хороший материал для повести, но он плохо «смонтирован», пусто засеян лишними словами, испорчен дидактикой автора, который — часто — там, где следует изображать, включать мысль в образ, — тяжело и сухо рассказывает, поучает читателя. Изобразительная способность автора кажется мне вообще не очень сильной, неразвитой. Повесть его местами принимает форму газетного очерка.

Лично я не вижу в повести тенденций контрреволюционных, но критика имеет основания усмотреть тенденции эти в «натурализме» автора. Я не могу назвать натурализм как прием изображения действительности приемом «контрреволюционным», но уверенно считаю прием этот неверным, к нашей действительности неприложимым, искажающим ее. Автор говорит: «Я писал правду». Ему следовало бы поставить пред собою два вопроса: один — которую? другой — зачем? Известно, что существует две правды и что в мире нашем количественно преобладает подлая и грязная правда прошлого, а — на смерть ей — родилась и растет другая правда. Вне столкновения, вне борьбы этих правд нельзя понять ничего, это — тоже известно. Автор неплохо видит правду прошлого, но не очень ясно понимает, что же ему делать с нею? Автор правдиво и со вкусом изобразил тупоумие шахтеров, пьянство, драки и вообще все то, что — должно быть — преобладает в его — автора — поле зрения. Конечно, это — правда, очень скверная, даже мучительная правда, с нею необходимо бороться, ее нужно без пощады истреблять. Ставит ли автор пред собою эту цель?

Возможно, что он эту цель ставит, но натурализм как прием не есть прием борьбы с действительностью, подлежащей уничтожению. Натурализм технически отмечает — «фиксирует» — факты; натурализм — ремесло фотографов, а фотограф может воспроизвести, напр., лицо человека только с одной, окажем, печальной улыбкой, для того же, чтоб дать это лицо с улыбкой насмешливой или радостной, он должен сделать еще и еще снимок. Все они будут более или менее «правда», но «правда» только для той минуты, когда человек жил печалью, или гневом, или радостью. Но правду о человеке во всей ее сложности фотограф и натуралист изображать—бессильны.

В повести «Глюкауф» материал владеет автором, а не автор материалом. Автор рассматривает факты, стоя на одной плоскости с ними; конечно, это тоже «позиция», но и материал и автор выиграли бы, если б автор поставил пред собою вопрос: зачем он пишет? Какую правду утверждает? Торжества какой правды хочет?

Человек он — способный, и решить вопросы эти ему следует.

7. X. 32.

Москва.

1061 О. Ф. БЕРГГОЛЬЦ

Ольге Берггольц.

Прочитал Вашу книжку.

Славная, задорная, но — впечатление такое, что Вы торопились. Нередко чувствуешь, что на этой странице — недосказано, а здесь автор слишком бегло описал фигуру, там — недоконченное — недописанное лицо. Жалею, что не могу сослаться на страницы точно, показать их нумерацию и строчки, — книжку у меня уже стащили.

Всегда очень важно первое впечатление читателя, — первая фраза книги; это важно, как в музыке первые такты, как в картине — решающая краска. Вы начали книгу диалогом, что всегда создает впечатление эскизности, и это — очень старый, избитый прием.

«Стой! — вскричал седок». Читатель сначала хочет видеть, каков седок, извозчик, лошадь, какова — улица, погода. Вам необходимо взяться за дело серьезно, у Вас есть хорошие данные. Вы зорко видите, немало знаете. Но — Вам не хватает языка для того, чтоб одевать материал Ваш красиво, точно и прочно. Так-то, сударыня! Получили трепку?

Всего хорошего!

25. X. 32.

1062 И. В. СТАЛИНУ

Крепко жму руку Вашу, дорогой друг и товарищ.

Горький

Сорренто, Италия.

1063 В. В. и Т. В. ИВАНОВЫМ

Дорогой дядя Всеволод и супруга его!

В прекрасном письме вашем ни слова не оказано вами по вопросу: виза-то итальянская имеется у вас или нет? На вопрос этот прошу ответить немедля, дабы визу эту сейчас же вам и вручить. Ибо очень хочется, чтоб вы приехали, и — не одному мне хочется этого.

«Любоваться природой, сидя в Париже на бульваре» — вот это самое и называется бесплодной тратой времени. История определенно утверждает, что от времен Юлиана Апостата Париж славится производством барышень, а природа—настоящая, возбуждающая восхищение — находится в Италии и при этом в обилии таком, что даже тошно. Отсюда следует: всяк земнородный и томимый жаждою насладиться роскошнейшей природой должен, не теряя времени на любострастное наблюдение за барышнями пар[ижских] бульваров, стремиться в Италию, где родились, жили и благополучно померли столь знаменитые люди, как, примерно, Торквато Тассо, Сильвестр Щедрин, князь Демидов-Сан-Донато, М. Горький и потомство его, а также многие другие.

Поэтому ожидаем вас ко дню Нового года и даже ранее. И будем пить вермут, кофе, чай и многие иные жидкости разных вкусов.

Все это пишется совершенно серьезно, чему прошу верить. Жду.

Желаю доброго здоровья и всяческих приятностей.

14. XII. 32.

1064 А. С. МАКАРЕНКО

Дорогой Антон Семенович —

вчера прочитал Вашу книжку «Марш 30-го года». Читал — с волнением и радостью, Вы очень хорошо изобразили коммуну и коммунаров. На каждой странице чувствуешь Вашу любовь к ребятам, непрерывную Вашу заботу о них и такое тонкое понимание детской души. Я Вас искренно поздравляю с этой книгой. Вероятно, немножко напишу о ней.

Колонисты Куряжа не пишут мне. Не знаю о них ничего. Прискорбно — какие хорошие ребята были там.

Крепко жму Вашу руку.

Передайте ребятам привет мой, скажите, что я страшно рад был прочитать, как они живут, как хорошо работают и хорошо, дружески — по-настоящему — относятся друг ко другу.

17. XII. 32.

Sorrento.

1065 И. А ГРУЗДЕВУ

Дорогой Илья Александрович —

мне кажется, что нет надобности включать в «собрание сочинений» «Статьи», а м. б., следовало бы издать их отдельно, — думать так позволяют мне частые требования на эти статьи, — требования, обращаемые непосредственно ко мне.

«Булычова» и «Достигаева» тоже не надо включать; когда напишу третью пьесу — издадим все их сразу, отдельной книжкой. Значит: заканчивайте 25 т[омом].

Читал в «Октябре» Вашу биографическую статью — очень хорошо сделано: крепко, материала — много, лишних слов — нет. Кажется, я сообщал Вам, что материал о поездке в Америку — у Н. Е. Буренина и что у Бурцева есть перевод воспоминаний того шпиона, который, по поручению посольства, руководил «скандалом». А впрочем — это все неважно.

Над «Самгиным» — работаю. Между нами — это очень трудное дело, давит материал. Гейзеры материала!

Жалуюсь: «Издательство лен[инградских] писателей» книжек мне не посылает. Эдакой скупой народ! И пишут мне товарищи — скупо. А я — старик, любопытствующий ненасытно. Жить здесь — тяжко! Здоровье же, чорт его возьми, ведет себя идиотски капризно: то будто бы хорошо, и вдруг — второй день плюю кровью в баночку. Это — при наличии превосходной, солнечной погоды. Зима в этом году изумительно ласковая! В январе жду Вс. Иванова. Живет у меня Василий Яковлев — отличный художник и работает — бешено.

Будьте здоровы. Пришлите лит[ературные] новинки интересные.

Крепко жму руку.

21 XII. 32.

1066 К. А. ФЕДИНУ

Не совсем понимаю, дорогой Федин, чем может «соблазнять тайна» моих купцов? Тайна-то ведь очень проста. Доктор Макаров в 3-м т[оме] бесконечной «козлиной песни» Клима Самгина объясняет ее неуверенностью купца в прочности его социальной позиции. «Прадеды и деды были крепкими земле» мужиками, веровали в законность рабства, ясно видели беззаконие дворянской свободы, сами — при Екатерине — добивались права иметь рабов, а позднее и осуществляли право это, покупая мужиков на имя помещиков. Мужицкая жажда «воли» была жаждой права на беззаконие, ведь выгодность-то несправедливости вполне очевидна! Веками воспитанный раб крепко сидит в человеке, церковь же укрепляла его идеей рабства богу. И вот, «в страхе рабьем пребывая», не верит человек в прочность «свободы», все ищет предела ее, все пробует: а так — можно? а — эдак? Погружение в искусство, в филантропию не всякого купца удовлетворяло: Савва Морозов, калужанин Горбунов, пермяк Мешков и многие другие искренно и не без риска для себя помогали революционерам. Затем: ежели возможны были «кающиеся дворяне», почему же не быть кающемуся купцу? И — далее: так же, как в С.Ш.С. Америки, наше купечество давало в третьем поколении очень много недорослей и дегенератов, — это объясняется истощением биологической энергии в погоне за быстрой наживой. Взгляните-ка, как сказочно быстро богатели московские текстильщики, поволжские лесопромышленники и судовладельцы. И, право же, пред каждым стоял вопрос: все ли позволено? И, «со страхом испытуя милость господню», позволяли себе все.

Литература наша пристально купцом не занималась. Для дворян-писателей купец — не герой, для разночинцев — хозяин и враг. Островский, «обличая» московского купца, умилялся: свинья человек, а забавный! Андрей Печерский, обличая в купце «раскольника», преклонялся пред «деловитостью» купца. А — кто еще серьезно писал о нем?

Иногда я воображаю, что мне удалось сказать кое-что значительное о людях этого ряда, но, сопоставляя сказанное с тем, что мне известно, — впадаю в уныние, ибо: знаю — много, а умею — мало. Да и трудно рассказать в приемлемых формах, напр., о купце Ал[ексан]дре Петр. Большакове, строителе храма и старосте его, грязном распутнике, растлителе несовершеннолетних девиц. Муж сей, опасно заболев, позвал священника — не своего, а чужого прихода, — своему попу пришлось бы покаяться в том, что это именно он, Большаков, «совратил» его племянницу, сироту-епархиалку.

Призвал чужого попа — спрашивает: «Верно, что я развратник и сволочь?» Поп утвердил: таков общий глас народа. «А — простит меня господь?» — «Покайтесь искренно — простит, ибо он многомилостив». — «Простит? Так ты ему… скажи, что ежели бы я, Лександр Большаков, тоже каким-нибудь турецким или мордовским богом был, я б ему… морду разбил и бороду вырвал за милости его, так его мать и эдак! Милостив, — так его и эдак, — ни в чем запрета не полагает, какой он — бог?» Выгнав попа матерщиной, он приказал жене и дочери — полуидиотке — снять и вынести из горницы все образа и на другой день, во время поздней обедни, умер, почти до последнего дыхания творя сугубую матерщину. Видите, какая штука? Васька Буслаев — не выдумка, а одно ив величайших и, м. б., самое значительное художественное обобщение в нашем фольклоре.

А вот Афиногенов рассказывает нечто иное: Париж, доклад Марины Цветаевой: «Искусство при свете совести». Бывший юрист Стремоухое рассказывает старинную легенду: душа у ворот рая. Ключарь Петр спрашивает: «Разбойник?» — «Да». — «Убивал?» — «Да». — «Раскаиваешься?» — «Да». — «Иди в рай».

Далее Стремоухов извращает легенду так: душа писателя Льва Толстого или кого-нибудь вроде него. Не убивал, но — развращал. Не раскаивается. Будет развращать еще двести лет после смерти. Петр посылает его во ад: «Кипи там, в смоле, двести лет». Вот куда метнуло гг. интеллигентов эмиграции. И вот как в них рабство звучит.

Ну — извините, что-то уж очень длинно расписался я. Как здоровье? Как встретил Вас Ленинград? Что нового видите? Как «Похищение Европы»?

Крепко жму руку.

21. XII. 32.