Письма, телеграммы, надписи 1927-1936

1179 В. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

Дорогой Владимир Иванович —

Второй МХАТ собрался ставить весьма неудачную пьесу мою — «Васса Железнова».

Я попросил Берсенева не делать этого, обещая изменить пьесу, что мною исполнено.

Посылаю Вам второй вариант пьесы, конечно, не для того, чтобы Вы ставили ее, а чтоб только осведомить Вас об этом случае из жизни неудачного «драматурга».

Я чувствую себя обязанным посылать Вашему театру драмодельную продукцию мою и, вероятно, весною предложу Вашему вниманию некую пьесу.

Говорят — и пишут, — что Вами отлично разыгрываются «Враги». Очень хочется посмотреть, но я уже двигаюсь по земле осторожно, ибо не хочу, чтоб она поглотила дорогую мою плоть вместе с косточками, — поглотила прежде, чем я закончу многообразные дела мои.

И, будучи хитрым стариком, я дела эти все увеличиваю, чтобы помирать — времени не было. Намерен жить еще лет двадцать. Или хотя бы три года. Ну — два!

Крепко жму руку. Будьте здоровы!

1. I. 36.

С Новым годом!

1180 М. В. НЕСТЕРОВУ

Многоуважаемый Михаил Васильевич —

простой, «душевный» тон воспоминаний Ваших мне очень понравился, А вот публикация «Литературным наследством» воспоминаний о человеке, еще живущем, — не нравится. Погодили бы немножко!

Сердечно поздравляю Вас с Новым годом, желаю Вам здоровья. Слышал, что Вы написали еще портрет И. П. Павлова, и — говорят — еще лучше первого.

Крепко жму талантливейшую Вашу руку.

2. I. 36.

1181 М. ИЛЬИНУ

Дорогой мой Ильин —

будет очень хорошо и вполне достойно Вас, если Вы зачеркнете этот сценарий «Разговор о погоде». Он — удачен, но как попытка влить «новое вино в старые меха». Большую идею, гипотезу, которая может исполнить работу возбудителя великих открытий в непрерывной борьбе человека за власть над стихийными силами природы, Вы — компрометируете, низводя ее до шаблонного обличения жуликов, банкротство которых давно уже известно. Получилось еще одно — анекдотическое — доказательство идиотизма капиталистов, бессмысленной эксплуатации буржуазией данных науки, доказательство их зоологического, звериного анархизма. Вот и все. Я предвижу возражения: «кино — самое популярное средство (культурного воспитания масс» и т. д. Но я не сегодня убедился в том, что зрительные впечатления так же нестойки, как сновидения. Люди плачут в кино? Плачут и во сне. Нет, Вам не следует портить Вашу тему, искажая ее, снижая ее значимость экраном!

В сценарии есть, конечно, куски, сделанные остроумно. Но в нем нет, напр., отношения церковников к факту завоевания «погоды», отношения администрации, которая ливнем дождя разгоняет демонстрантов, не показано, как страдают дети, захваченные неожиданным ураганом, как произвол власти класса обращается против класса. Не показано — многое, а то, что показано — слишком хорошо знакомо и даже надоело.

Пишите на эту тему повесть. Пишите ее хотя бы по плану сценария, но — прежде повесть! Позднее из нее можно будет состряпать и сценарий. Но необходимо, чтобы тема эта была сначала прочитана, продумана, а затем уже и в дополнение— показана на экране. Тогда это будет не просто — сон, а — явь, ибо книга есть реальность, существующая во времени более действенно и длительно, чем кинолента.

Затем — будьте здоровы! Желаю Вам всего доброго.

8. I. 36.

1182 В. В. ИВАНОВУ

Дорогой Всеволод Вячеславович —

по поводу Ваших указаний на отношение «Сов. писателя» к авторам я прошу собрать мне документальный материал. О тирании редакторов, а также о малограмотности оных — напишу статейку, материал — есть, но, буде Вы тоже имеете оный, — давайте мне?

«Не гениальная» литература, разумеется, нужна, — ведь, в сущности-то, она и есть та самая литература, которая, являясь широко и удобочитаемой, служит учителем читателя. Есть — холмы, есть — горы, а на Казбек, на Эльбрус не всякий полезет, и поэтому грамотный Золя читался больше, чем Бальзак, а слащавенький Додэ больше, чем серьезный Золя. Все растет — к сожалению — по линии наименьшего сопротивления, — это особенно наглядно подтверждают корни деревьев, растущих на каменистой почве. Читатель тоже всегда предпочитал эту линию. Предпочитал, но случилось так, что читателю нашему — как будто — начинает нравиться линия сопротивления наибольшего. Ныне он, баловник, уже требует литературы грамотной. Его раздражают словечки: «сгоношился», «присоёкшился», «раздербанил», «мастрячим», «солнцесяд», «сердцедавка» и т. д. Ему кажутся смешными такие, напр., фразы: «Они жили вдвоем с матерью, обнесенные садом», «В густой листве липы журчал воробей, одиноко журчал и долго», «Все женское давно уже высохло в ней», «Бывало, мы с женой поднапремся до бесчуру, а мужа сердцедавка берет».

Дорогой мой товарищ, я совершенно четко чувствую весьма и все более заметное различие в степенях грамотности писателя и читателя. Говорю не о формальной грамотности, — в этой области литератор, конечно, «начитаннее» массового читателя. Но — есть другая грамотность — эмоциональная грамотность людей, которые чувствуют себя строителями новых условий жизни, создателями новой структуры государства. Весьма вероятно, что в большинстве своем «стахановцы» крайне плохо знакомы — если знакомы — с учением Ленина, с идеологией коммунизма, и, наверное, в речах Сталина они понимают только практическую, деловую мудрость этих удивительно ясных речей. Идеологически, т. е. силою логики идеи, они еще не организованы, но в отношении своем к действительности, к жизни они уже — другие люди, у них другое мироощущение, — они ощущают мир как бесчисленный ряд разнообразнейших реальностей, которые создаются их энергией. И поэтому они живут в мире, который имеют законнейшее право называть своим. Их мироощущение — эмоция, предшествующая миропониманию интеллектуальному. Логика дела, конечно, приведет их к освоению логики идей, положенных в основу дела.

Наши литераторы — люди эмоционально мало- или безграмотные даже и тогда, когда они читали книги Ленина. Они знакомы с идеями, но у них идеи взвешены в пустоте, эмоциональной остовы — не имеют. Вот какова — на мой взгляд — разница между писателем и читателем нашего времени. Этой разницей я и объясняю себе все пороки современной литературы.

На Ваш вопрос: «должна ли существовать обыкновенная, не гениальная литература?» ответить просто: будет существовать, но Вы сами знаете, что не все, что «бытует», должно существовать. В Англии уже не выходит по 3 тысячи романов в год. А когда выходило, так две трети — и более — романов этих писали Конан-Дойли, Уоллесы и прочие этого ряда поставщики «детективной» литературы. Эта литература и сейчас является наиболее «читабельной» в Европе, в Англии — особенно. Парижская газета Милюкова ежегодно печатает 10–12 романов, и, просматривая их, — удивляешься, как можно читать такое бездарное сочетание ужасов и зверств? Как это можно, имея в прошлом книги замечательных мастеров этого жанра и мастеров плутовского романа? Не думаю, чтоб эта литература могла приносить буржуазии «огромную пользу». Процесс разложения буржуазии — всесторонний процесс, и литература не исключена из него. Едва ли «пользу» может принести мещанству и та «послевоенная» литература, которая озлобленно критикует мещан, и очень модная, очень обильная, эротическая, вроде «Любовника леди Чаттерлей» Лоуренса. В конце концов, мне кажется, что, когда Вы писали «польза», то думали о развлечении.

О «повести в диалогической форме» я говорил потому, что мне кажется чрезвычайно трудным дать характеры 12–15 фигур чистым диалогом, не пользуясь приемом повествования, описания. «Утешать» Вас не вижу оснований и не имел намерения, — этот Ваш «опус» мне нравится. Интересна и вполне оправдывается эпохой мысль посадить на престол всероссийский — купчиху. Французы делают революцию, отрубая головы дворянам и королю, англичане побаиваются, как бы у них не разыгрался социальный скандал такого же типа, а у нас, на Руси, обходя все детали и нюансы, дворяне возглавляют сами себя дородной купчихой, после того как испробовали иноземных баб. Отличный материал для сатирической комедии. Я думаю, что Н.-Данченко именно так и взглянет на него, а Вам против этого взгляда не протестовать бы! Не представляю, как можно в работе с этим материалом опереться на Стивенсона и на Дюма.

Третью часть «Факира» прочитал, не могу сказать — понравилась, ибо все время раздражало многословие, охлаждали длинноты. Но очень хороши страницы, где Вы пишете отца, и, если б Вы отнеслись к этой фигуре более внимательно, — наша литература получила бы своего Тиля, Тартарена, Кола Брюньона. Именно так, я знаю, что не преувеличиваю. В книге вообще много ценного, забавного, я буду читать ее второй раз и, если хотите, отмечу то, что мне кажется лишним.

У Вас — слякотно? То же самое началось и здесь: туман, дождь, никакого моря — нет, а просто в небольшом пространстве, плотно замкнутом серым киселем, натыканы мокрые деревья, мокрые камни, среди их — мокрый дом, в одной из его комнат сидит угрюмый усатый старик, у него ноет правое плечо от ключицы до локтевого сгиба, он кашляет, курит и пишет Вам длиннущее письмо. Кроме этого — он очень любит и ценит Вас. А также переделал старую пьесу из 4-актной в 3-актную. Если б у него было время, он сократил бы 23 тома своих книг до 8. Да.

Может быть, Вы приедете в здешнюю слякоть? Приезжайте, ибо чем разнообразнее бытие, тем более оно интересно, как утверждают «сведущие» люди.

Крепко жму руку.

1183 Е. Я. ДАНЬКО

«История фарфорового завода» сведена Вами к биографии Виноградова. В этом виде — если убавить техническое описание поисков массы и способов закалки, да если усилить раскраску фигуры Виноградова — Ваша книга нашла бы достойное для нее место в серии «Жизнь замечательных людей».

Но как «История завода» она Вам не удалась, — о заводе, о рабочих его рассказано слишком мало и сухо. Думаю, что она и такая, какая есть, интересна для людей, занятых изучением роста художественной промышленности и — между прочим — производства фарфора. Но и эти люди вправе требовать от Вас больше того, сколько Вы дали, — я говорю это, опираясь на материал, показанный Вами, но плохо обработанный. Да Вы и сама догадываетесь, что рукопись «еще недоработана».

Значит — надобно доработать, что я и советую Вам. Надо сделать хорошую книгу. Для этого надобно дать больше фактов, драматизировать их, начать очерком эпохи царствования толстой тетки Лизаветы — про нее очень неплохо рассказал посол Франции Шетарди, подсаживавший ее на престол державы Российской.

Неверно, что Вы направили «все усилия и все помыслы, чтобы сделать работу хорошо». Книжка для детей Вами написана очень хорошо, так же следует написать и эту.

10/I-36 г.

1184 ДВУМ ТЫСЯЧАМ ПИОНЕРОВ ЗАПОЛЯРНОГО ГОРОДА ИГАРКИ

Сердечный привет вам,

будущие доктора, инженеры, танкисты, поэты, летчики, педагоги, артисты, изобретатели, геологи!

Хорошее письмо прислали вы. Богато светится в простых и ясных словах его ваша бодрость и ясность сознания вами путей к высочайшей цели жизни, — путей к цели, которую поставили перед вами и перед всем трудовым народом мира ваши отцы и деды. Едва ли где-нибудь на земле есть дети, которые живут в таких же суровых условиях природы, в каких вы живете, едва ли где-нибудь возможны дети такие, как вы, но будущей вашей работой вы сделаете всех детей земли столь же гордыми смельчаками.

Вы пишете: «Живем сейчас, когда нам не светит солнце, только три часа мы видим дневной свет, остальное время полярная ночь, морозы, пурга». Но вот и во тьме полярной ночи ярко горит солнце человеческого разума, силой которого уничтожена цынга, еще недавно обычная болезнь дальнего севера, силою разума на земле, окованной вечной мерзлотой, обильно родятся овощи, развернуто скотоводство. Все это было бы невозможно до Ленинской революции, в ту пору, когда право на широкую грамотность, на развитие разума было во власти класса помещиков, фабрикантов, лавочников.

Большие, изумительные радости ждут вас, ребята! Через несколько лет, когда, воспитанные суровой природой, вы, железные комсомольцы, пойдете на работу строительства и на дальнейшую учебу, пред вами развернутся разнообразнейшие красоты великой нашей страны, увидите Алтай, Памир, Урал, Кавказ, поля пшеницы, размером в тысячи гектаров, гигантские фабрики, заводы, колоссальные электростанции, хлопковые плантации Средней Азии, виноградники Крыма, свекловичные поля, фабрики сахара, удивительные города: Москву, Ленинград, Киев, Харьков, Тифлис, Эривань, Ташкент, столицы маленьких братских республик — например, Чувашии, — столицы, которые до революции очень мало отличались от простых сел.

У вас — снег, морозы, вьюга, а вот я живу в Крыму, на берегу Черного моря. Сегодня — 13 января — первый раз в этом году посыпался бедненький, редкий снежок, но тотчас же конфузливо растаял. Весь декабрь и до вчерашнего дня светило солнце с восьми часов утра почти до половины шестого вечера. Зимуют чижи, щеглы, зяблики, синицы; весна начинается со второй половины февраля, осень — с половины октября.

До революции в Крыму жил царь с его родственниками, придворная знать, миллионеры, купцы, — теперь во дворце царском дом отдыха для крестьян, и весь южный берег Крыма, все дворцы богачей превращены в дома отдыха, в санатории. Есть и лагерь пионеров — Артек.

Много прекрасного в стране Союза Социалистических советов, и оно все растет. Все это — ваше хозяйство.

И, разумеется, для того, чтобы умело владеть им, чтобы развивать его все шире, — необходимо, ребята, учиться много, серьезно, честно. Всякая работа в нашей стране — работа всех для каждого и каждого для всех, а кроме этого — работа в пример всему трудовому народу Земли. Надо воспитывать, развивать в себе любовь к учебе, чтоб учеба была приятна, как игра.

Мозг — способность познания — воспитывается упражнением, тренировкой так же, как мускулы. Машина постепенно стирает различие между физическим и умственным трудом, но для того, чтоб сделать хорошие машины, облегчающие труд, необходимо усерднейше заботиться о развитии разума.

Бесполезных знаний — нет. Поэтому я очень одобряю ваше желание написать книжку о пионерах Заполярья. В работе над этой книжкой вы кое-чему научитесь, а если книжка будет удачна — научите и других. Действуйте смелее, помня, что Пушкин, Лермонтов начинали писать стихи в вашем возрасте, причем у Лермонтова стихи имели такой вид:

Как видите — это даже и не стихи. Но, действуя смело, не забывайте, что вашу книжку будут читать тысячи детей Союза, да, пожалуй, и за границу перескочит она. Стало быть, от вас требуется серьезное отношение к делу создания этой книжки.

Я советовал бы вам организовать дело так: сначала — отобрать из школьных литкружков тех ребят, которые уже заявили о своей способности хорошо писать прозу или стихи, коллективно выработать план книжки и выбрать из них редакцию — 5–7 человек.

Мне кажется, план должен быть таков:

Первая глава. Физические условия Игарки: пейзаж, почва, климат, растительность, очерки зимы, весны, лета, осени. Это необходимо написать, ибо вы живете в условиях исключительных, ребятам Союза незнакомых. А писать надобно так, как будто вы рассказываете об условиях вашей жизни особенно близким, например, друзьям своим, т Сталину.

Вторая глава Жизнь в семье, работа в школах, т. е. учеба, товарищеские отношения, хорошее и плохое в этих отношениях, борьба против плохого.

Третья Игры, развлечения, склонности, т. е. кого куда тянет к технике, т е изобретательности, к музыке, рисованию, поэзии и т д.

Четвертая Героические и смешные случаи жизни: посмеяться над собой — не бойтесь, самокритика так же необходима, как необходимо умываться

Пятая. Рост города, расширение работ, впечатление, которое вызывают у вас команды иностранных судов и прочее.

Это, конечно, только набросок плана, — набросок, сделанный человеком, который разнообразия условий вашей жизни не знает, и вы, разумеется, можете совсем не считаться с этим наброском.

Мне думается, что каждую главу должна писать определенная группа и что всю работу следует делать коллективно.

Когда рукопись будет готова — пришлите ее мне, а я и Маршак, прочитав ее, возвратим вам, указав что — ладно и что — неладно и требует исправления

Ребятам с Диксона и с зимовки Черной обязательно дайте место в книжке вашей

Ну, вот я кончил. Письмо вышло длиннее вашего.

Будьте здоровы, милые ребята, будьте здоровы, дорогие мои.

1185 В. Н. НАУМОВОЙ ШИРОКИХ

В. Наумовой-Широких.

Примите, уважаемая, искреннюю мою благодарность за сведения, сообщенные Вами.

Весьма заинтересован намерением Вашим написать мемуары. Это было бы крайне хорошо, ибо о Сибири, о ее общественной жизни «русские» — мало знают. Да и знали мало, невзирая на то, что самодержавие обильно выгоняло в Сибирь людей грамотных. Но и они оказались «ленивы, не любопытны». Если решение Ваше обработать материалы отца — твердо, можно устроить Вам так называемый «творческий отпуск» и снабдить средствами для работы.

Она была бы особенно ценной, если б, не ограничиваясь архивом Наумова, Вы дали характеристику сепаративных настроений сибиряков, осветили фигуры Потанина, Головачева, Ядринцева и др. Ваш отец, кажется, переписывался с Омулевским, Петропавловским-Карониным, знавал Щапова?

Может быть, Вы подумаете о предложении моем?

Желаю Вам доброго здоровья и еще раз — спасибо!

1186 И. А. ГРУЗДЕВУ

Буду весьма обрадован, если пришлете «Историю живописи» Стендаля, дорогой Илья Александрович. А. Жида — получил, спасибо. Журналов ленинградских еще не видел. Как бы устроить, чтоб я получал интересные новинки, а особенно — зарубежную литературу? Не разрешите ли просить Вас о снабжении кормом души моей? Я бы выслал Вам руб. 200–300, а Вы посылали бы мне «чтиво»?

О том, как реагировали казанские народники на морозовскую стачку, я помню недостаточно четко. Мне кажется, что слух о ней появился в Казани «с первыми пароходами» и что привез его из Нижнего Виктор Пруга-вин, — был такой «исследователь сектантства», брат Александра Степановича Пругавина, «сошел с ума» в начале 90-х гг.

С уверенностью могу сказать, что Миловский-Елеонский и его друзья понимали эту стачку «как жест отчаяния», — но это я говорю потому, что в 1900 или 1901 г. в Нижнем Мидовский, беседуя с Кондурушкиным, спросил меня: помню ли я, как он, А. В. Чекин и В. Ф. Копытовский спорили у Деренкова по поводу морозовской стачки?

Когда я сказал ему, что он ошибся, я не присутствовал при этом споре, он заявил, что остается на старой позиции: «стачка — жест отчаяния».

Имею основания думать, что А. В. Чекин был солидарен с Мидовским, а Виссарион Филадельфович, человек военный и решительный, вероятно, возражал им. Знаю, что Каронин считал стачку «действием бесполезным и вызывающим только репрессии». Наконец, могу сказать, что, когда М. П. Сажин, говоря о 80-х годах, назвал их «опустошенными» и когда ему напомнили о морозовской стачке, указал, что она не имела значения в свое время и давно — забыта, а вот аграрное движение — начало революции. Это было в 900 г., год крестьянских волнений в Нижегородской, Костромской, Смоленской губ., — год, когда организовалась партия эсеров.

Общее — в результате воспоминаний — впечатление у меня сложилось такое: народники значение морозовской стачки не поняли, отнеслись к ней безразлично, а некоторые и враждебно. Но фактов враждебного отношения я не помню.

Вот и все, что могу сказать по Вашему вопросу.

Жму руку.

Р. S. Кажется, о м[орововской] стачке есть что-то у Кудрина, в его «Воспоминаниях».

1187 Н. Н. НАКОРЯКОВУ

Целый месяц собирался ответить на Ваше письмо, дорогой Николай Никандрович! Разумеется, такое мое поведение образцовым нельзя признать, но — что поделаешь? Работешка держит за горло, «печали и болезни вон полезли» и т. д. Но, чувствуя, что оправдываюсь неудачно, — перехожу к делам.

Затее Вашей отобрать 2–3 десятка рассказов провинциальных авторов, внимательно прочитать рассказы, отметить в них хорошее и плохое, затем устроить собеседование с авторами и — если они согласятся — издать эти рассказы с поправками редакторов, — это не плохая затея. Однако я не могу участвовать в этой работе как по недостатку времени, так, равно, и по некоторой иной причине. Отказываюсь от участия и в просмотре материала, отобранного жюри конкурса на новеллу. [..]

О работе Пушкинского комитета мне ничего не сообщают, и я не знаю, принято или отвергнуто мое предложение конкурса на монумент.

Теперь — о литературе и литераторах. Это — мое очень больное место. Так же, как и Вы, я не вижу, чтоб Съезд писателей оживил нашу литературу, создал среди литераторов какие-то разногласия, дискуссии и т. д. Писатели наши продолжают относиться к действительности с равнодушием, которое мне непонятно, и я склонен оценивать равнодушие это как признак какого-то серьезного заболевания — ожирения, что ли?

«Взглянем на факты». Никогда еще «головка» трехтысячной массы сочинителей не пользовалась таким вниманием со стороны власти и читателя, который быстро растет количественно, да, кажется, и качественно. Недавно «Ком[сомольская] правда» опубликовала, что книги читают 67 % комсомола. В 30 г. читало только, кажется, 29 %. Власть создала «Литфонд» — 10 миллионов рублей. Писателям строят дачи — они капризничают, требуя, чтоб дачи строились по их проектам, и будто бы одна писательница заявила: «Или так, как я хочу, или — я подожгу дачу». Возможно, что это — вранье, но — хороши литераторы, в среде коих подобное вранье возможно! Вообще о капризах писателей говорят очень много. Разумеется, это «бытовщина», мелочи, но лучше, если б их не было в наше время, в нашей стране. Мелочи эти, обнаруживая некие страсти, даже как будто говорят против обвинения в равнодушии.

Но обвинение это утверждается и углубляется такими фактами:

Съезд постановил устраивать для повышения интеллектуальной квалификации литераторов в Доме писателей доклады по вопросам и по достижениям советской науки, устраивать беседы с учеными, инженерами и т. д. Это не осуществлено.

Не заметно, чтоб Союз литераторов попытался бы ознакомиться со стахановцами, а ведь они, стахановцы, — материал.

Не заметно, чтоб литераторы отнеслись с должным интересом к опытам работы коллективной и обнаружили какую-либо свою инициативу в этом направлении.

Не заметно еще многого, а главное, что крайне удивляет меня, это — полное равнодушие литераторов наших к вопросам обороны и затем к интернациональной жизни.

Пакости и мерзости Гитлера, Муссолини, наглость японской военщины, трусливая любовь некоторых и ядовитая ненависть всех остальных мещан мира сего никак не волнует наших прозаиков и поэтов. А ведь какие богатейшие темы для сатиры, для юмора дают современные подлецы!

Не читал ни одного стихотворения, посвященного единому фронту против фашизма. В Европе и всюду пролетарии все решительнее обнаруживают понимание своего исторического назначения, — литераторы страны строящегося социализма равнодушны к битвам пролетариев. […]

Из всей поэзии нашей я знаю только одно удачное стихотворение Светлова, кажется, — «О Гренаде».

Дипломатия мешает пользоваться интернациональными темами?

Пустая отговорка. Писать можно обо всем, была бы охота! Но охоты, видимо, нет.

На необходимость издавать оборонную литературу я указывал до съезда. В частности — давно пора издать книги об интервенции японцев и о немцах на Украине.

Можно бы прибавить к сказанному в десять раз больше. Но это я приберегу для статьи.

Замечаю, что Вы усиливаете издание иностранной литературы. Это очень хорошо, — наши восемнадцатилетние должны знать, как за рубежом живут враги и друзья.

Среди изданных в текущем году книг прочитал две совершенно неудачные: Ханукова «Подводная лодка» — вещь беспомощно болтливая, скучная, изобилующая повторениями, в которых автор утопил драму гибели матросов. Ринг Ларднер «Новеллы» — сатирик, может быть, острый, но остроту его притупил переводчик, а пошлость оставил нетронутой, даже как будто и увеличил ее.

Очень хороша книга Ванды Василевской «Облик дня». Но на стр. 11 рассказано: «когда ребенок начинает ходить», «засунет в угли под печку новую курточку, стащит с полки хлеб, забавляется со спичками».

Мне кажется, ребенок оклеветан — только что начал ходить и уже достает хлеб с полки! И — зачем ему курточка, младенцу? И почему угли горят под печкой?

Это, наверное, переводчикова клинопись, — вообще же книга хорошая.

Ну, будьте здоровы, дорогой Николай Никандрович.

24. II. 36.

«Безбожникам» следовало бы издать полный текст записок Голубинского, автора «Истории церкви», профессора Москов[ской] духовной академии. Я слышал, что записки эти обличают автора как атеиста, главное же — дают интереснейший материал о церковниках в их быте.

Жму руку.

1188 И. А. ГРУЗДЕВУ

Дорогой Илья Александрович,

в статейке П. Ф. Кудрявцева нашел я следующие неточности.

Чириков до 85 г. не встречался со мною в Нижнем да, кажется, и не был в нем до этой поры. Он сидел в Нижегородской тюрьме в 87 или 88 годах. Я первый раз встретился с ним в Царицыне, за городом, на нефтяных складах Нобеля, где Чириков служил конторщиком. На пароходах я работал «посудником» — мыл чайную и столовую посуду, затем «кухонным мужиком» — мыл, чистил котлы, кастрюли, сотейники, заведовал «гард а манжэ», т. е. каютой, где хранилось мясо, овощи и пр., надпись на дверях таких кают обычно извещала русским шрифтом, что это: «Гранд манжа» или проще: «Граманжа».

С Кудрявцевым меня познакомил Евреинов. В кружок Мидовского ввел Плетнев. Мидовский был, кажется, студентом учительского института, а не духовной академии. Березин со мной не занимался.

«Многочисленность» кружков для меня звучит как преувеличение. За время 85–89 я знал, вероятно, все кружки. Организаторами кружков были: Березин, Мидовский, Кудрявцев, Попов — один из членов кружка офицера Смирнова, Муратова, Зобнина, Овсянкина, Крылова и А. Григорьева, провалившегося на деле похищения шрифта из типографии Ключникова. Эти четыре кружка — ортодоксально народнические, с обязательным, как евангелие, чтением «Исторических писем» Лаврова-Миртова, статей Михайловского «Герои и толпа», «Вольница и подвижники», изучением крестьянской общины, промысловых артелей и т. д. Мальчикам, которые достаточно покушали доморощенной премудрости, давали в качестве десерта «Царь-Голод» А. Н. Баха. Члены кружков в большинстве: гимназисты, реалисты, студенты первого курса. Затем — кружок Сомова, менее ортодоксальный, с упором на естественные науки: евангелие — «Рефлексы головного мозга» Сеченова, но читался — также обязательно— должно быть, сокращенный перевод — Карлейль «Герои и героическое», по рукописи.

Еще — кружок Федосеева, но я не слышал, чтоб в нем были рабочие, а должен бы слышать, ибо связь между кружками держали Плетнев и Комлев и все, что в них творится, я знал. Роль «связи»: хранение нелегальной литературы и снабжение ею кружков, переписка некоторых рефератов, добывание денег на покупку новых книг и т. д.

На 2-й стр. Кудрявцев говорит об «основе теоретической и практической программы» кружков и называет основой этой Маркса — Энгельса. Тут П. Ф. Кудрявцеву «изменяет память». Ортодоксальное народничество крепко держалось своих догматов, как это видим по статьям Михайловского, по полемике Федосеева с Михайловским и по многому иному. В быту эта полемика принимала весьма уродливые формы. Сомневающихся — анафематствовали. Еретиков не жгли на кострах только потому, что эта форма защиты правоверия в конце XIX в. уже не применялась, как устаревшая. Но ведь, кроме физических мучений, существуют моральные, и применять таковые не возбранялось. Маркс — Энгельс принимались настолько, насколько можно было знать их учение по «Царю-Голоду».

Кудрявцев во второй булочной — не жил, его место и роль занимали сначала студент Пьянков, пермяк, затем Н. К. Кибардин.

Не помню, чтоб мне было сделано предложение взяться за пропаганду среди рабочих уже в 87 г., когда я был весьма солидным невеждой. И вообще — соображая все обстоятельства той поры, с трудом допускаю возможность такого предложения. Но, если нечто подобное было предложено мне, я с «удивительной искренностью» должен был уклониться от него по причине иной, а именно: рабочих в булочной было двое — пекарь и я, «подручный» его. Мое дело — превратить 4–5 мешков муки в тесто и оформить его для печения. 20 пудов муки, смешанной с водою, дают около 30 пуд. теста. Тесто нужно хорошо месить, а это делалось руками. Караваи печеного весового хлеба я нес в лавку Деренкова рано утром, часов в 6–7. Затем накладывал большую корзину булками, розанами, сайками, подковками — 2–2½ пуда — и нес ее за город на Арское поле, в Родио-новский институт, в духовную академию, — вот это именно и называет Кудрявцев «оптовыми поставками в учебные заведения». Одним словом, ежели не прибегать к поэзии, так дело очень просто: у меня не хватало времени в баню сходить, я почти не мог читать, так где уж там пропагандой заниматься!

Мне кажется, что П. Ф. Кудрявцевым раньше этих были опубликованы другие воспоминания, более четкие.

Перехожу к Вашей работе «Г[орький] и его время». «Порхунов тоже был родственником Горького» — не родственником, а — свойственником. Порхунов и Сергеев были женаты на сестрах Нищенковых — Анне и Лидии. Мать Сергеева и моя бабушка — от разных отцов, хотя оба — Иваны. Уже Сергееву я — троюродный, а не двоюродный племянник.

«Трутниками» назывались уличные продавцы пареной груши. По окраинным улицам верхневолжских городов хаживали грязные, отрепанные мужички, толкая пред собой двухколесную тележку, в тележке — кадка с мелкой грушей, которая покупалась в Рязани. Ее парили в корчагах, добавляя к ней брюкву и немного сдабривая сии продукты патокой и солодом, получалась густая каша темноглинистого цвета. Идет такой человек и поет!

Напев — такой, что можно думать: именно так выпевали бирючи «государевы указы». Клич этот вызывал на улицу мальчишек, и они «тащили» заране собранные кости, тряпки и все прочее, за что грушник платил своим, очень неприглядным, но вкусным товаром, черпая его из кадки деревянным черпаком, вместимостью в три столовые ложки — самое меньшее. Но он платил также от копейки до пятака за медь: ручки дверей, скобы шкафов, подсвечники, самоварные конфорки и прочее такое. Он особенно любил медь и поучал и ребят, где и как взять ее. Любил он пуговицы всех форм, всех качеств, охотно брал чайные чашки, солонки, перечницы, вообще брал всякую домашнюю мелочь. Ребятишек за эти меновые операции секли более или менее жестоко, грушников иногда родители останавливали, обыскивали и, находя у него ценные вещи, били.

«Дядюшка Яков» Некрасова не имеет никакого родства с грушником. Редко бывало, чтоб грушник имел телегу и лошадь, но — бывало. Умнейшие из родителей, чтоб отвадить детей от краж, внушали: грушники — золотари, т. е. ассенизаторы, иначе: говночисты, и в кадках у них именно — оно самое. Но хотя пареная груша видом своим весьма напоминала его, — сластоежки не смущались этим, и поучения родителей успеха не имели.

Привет.

Рядом с народничеством существовало «учение» о мирном захвате власти интеллигенцией: для этого интеллигенты должны были служить чиновниками в различных министерствах, дослуживаться до высоких позиций, не теряя связи между собою, и в какой-то момент вырвать власть из рук царя.

Из людей, которые проповедовали это, мне известна судьба троих, они достигли высот путем превращения в чиновников и, украшенные орденами, тихо скончались, не дожив до 17 года.

Получил Стендаля тт. VII–VIII — спасибо!

Мать Гурия Плетнева, кажется, имела собственный дом, деревянный, в два этажа, старенький.

Когда Гурию было лет 13–15, она вышла замуж вторично — Гурий не ладил с вотчимом, отношения с матерью тоже испортились. Но это его не очень расстраивало.

Всех благ Вам, а главное — здоровья!

1189 О. И. СКОРОХОДОВОЙ

О. Скороходовой.

Милая Ольга —

очень приятно получить Ваше письмо, спасибо Вам за память!

Умница Вы. Правильно говорите: дьявольски трудно изменить психологию мещанина, человечка, в маленькой, но емкой душе коего слежалась и окрепла в камень вековая пошлость. Трудно убедить такого человека в том, что глухо-слепо-немота изучается — в конечном смысле — для того, чтоб он стал менее идиотом. Трудно заставить его понять, что он тоже глух, слеп и нем, но не по вине злой «игры природы», а вследствие личной его бездарности, его глупости.

Мы живем в условиях, которые требуют, чтоб каждый из нас обладал сознанием и чувством ответственности за свои недостатки, за свое невежество, за малограмотность свою. Меня взволновал тот факт, что Вам тоже приходится познавать пошлость и глупость. Мне думается, что для Вас — это лишнее, пусть бы это осталось для людей «нормального» зрения и слуха. Но — оставим это.

Истекшим летом гостил у меня Ромэн Роллан, очень хороший, умный человек, мужественный боец за справедливость, искренний друг нашего народа. Ему весьма хотелось побывать на Украине и, между прочим, в Харькове, где он, конечно, познакомился бы с Вами. Но он — стар и болен, — поездка не состоялась. Жалею об этом, было бы хорошо, если б он увидел Вас, поговорил с Вами.

Я, по обыкновению, очень занят, много работаю и немножко задыхаюсь, — слабость сердца. В общем же неплохо живу, чего — от всей души — желаю и Вам, дорогая моя Ольга.

Будьте здоровы и — не сердитесь на дураков, они будут жить еще долго, к ним следует относиться, как к дурной погоде.

Крепко жму руку.

20 марта 1936 г.

1190 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Дорогой мой друг Роллан —

вчера прочитал Вашу — как всегда мужественную и мудрую — статью, напечатанную Вами в «Вандреди» 6 марта.

Как хорошо, что советские люди читают Ваши статьи, и как хорошо, что Вы пишете письма гражданам и товарищам в Союз! Вас всё больше любят, всё выше ценят. Недавно я получил деловое письмо от одного знакомого, в постскриптуме он восклицает: «Как, должно быть, волнуют Роллана события на границе Франции!» Это восклицание кажется мне очень трогательным.

Был у меня Мальро. Человек, видимо, умный, талантливый. Мы с ним договорились до некоторых практических затей, которые должны будут послужить делу объединения европейской интеллигенции для борьбы против фашизма. Вы знакомы с Мальро лично? Мне кажется, что в интересах нашего общего дела, может быть, было бы полезно, если б Вы побеседовали с ним.

Я сижу в Крыму, где уже цветет миндаль и южная весна торопится еще раз похвастать своей энергией.

Много работаю, ничего не успеваю сделать, дьявольски устаю, и — к довершению всех приятностей бытия — сегодня у меня обильное кровохарканье. Это, разумеется, не опасно, однако — как всегда — очень противно, и особенно потому противно, что окружающие делают испуганные глаза, а некоторые даже утешают: не бойся! А я боюсь только одного: остановится сердце раньше, чем я успею кончить роман. Вообще же я никогда ничего не боялся и нахожу, что, прожив 68 лет, — смешно бояться чего-либо.

Раздражает меня эгоизм и лицемерие «аристократической расы», обитающей на островах за Ламаншем, — раздражает и возбуждает недобрые чувства к ней. Кажется — предает она Францию на грабеж и разрушение немецким фашистам. Самодовольный индюк Уэллс мудро молчит, а ведь мог бы несколько пристыдить соотечественников своих. Но на эту тему можно так долго говорить, что лучше не делать этого, ибо «во многоглаголании несть спасения».

Будьте здоровы, дорогой мой друг, крепко жму Вашу руку. М[арии] П[авловне] сердечный привет.

22. III. 36.

1191 В. Т. ЖАКОВОЙ

Вере Жаковой.

Очень рад сказать Вам, Вера, что о Кулибине Вы написали хорошо — гневно, горячо, ярко и все — в меру. Чувствуется, как тема волновала Вас, и это волнение — испытываешь. Уверен, что также испытает его любой грамотный читатель. Вещь эту надобно будет издать вместе с другими биографическими очерками Вашего пера, — интересная книжка будет.

«Нижний» требует кое-каких поправок, прилагаю «указатель» оных.

Теперь, когда Вы, наверное, поняли, как важно отдать всю свою волю определенной задаче, я почти уверен, что дальнейшая работа у Вас пойдет легко и быстро.

По вопросу о расколе недавно вышла книжка, — не помню, чья и как озаглавлена, я видел ее мельком.

Поменьше пишите о Горьком-литераторе. Говоря о судоходстве, наверное, скажете что-то о бурлаках, а говоря о них, вероятно, вспомните «Эй, ухнем». Смело можете утверждать, что это песня не бурлацкая, т. е. не та, с которой бурлаки «тянули лямку», тянули они ее

как сказано у Некрасова, воочию видевшего это. А пели они:

Или нечто в этом духе пели:

И не было у них никаких причин вносить в трудовую песню слова из девичьей песни, коя пелась в семик:

и т. д.

Пели и «Эй, ухнем», но в тех случаях, когда «паузились», стаскивали баржу с мели, артельно ворочали большие тяжести, пели так:

и т. д.

Очень рад я, что Кулибин удался Вам!

Будьте здоровы, растите большая!

25. IV. 36.

1192 С. Г. БИРМАН

Весьма обрадован тем, что Вы, Серафима Германовна, будете изображать Вассу, — я испытал высокое удовольствие, когда видел Вас в роли Елизаветы Английской.

Отвечаю на Ваши вопросы в том порядке, как они поставлены Вами. Анна Оношенкова характеризуется так: при купеческих вдовах или властных женах, которые — держа слабохарактерных, пьяных, разгульных мужей «под башмаком» — самостоятельно вели промысла и торговлю, — при таких дамах существовали наперсницы, иногда — почти подруги, женщины «для особых поручений», в число коих входили даже и поручения весьма интимного свойства, вроде тех, какие исполняла Перекусихина при Екатерине II. Обычно это были дальние родственницы ив бедных, скомпрометированные каким-нибудь поступком, напр., внебрачное деторождение и убийство ребенка, отравление мужа или неудачная кража и т. п.

Становились такими наперсницами и горничные, уличенные во грехах, названных выше. Умная хозяйка, нуждаясь в преданном ей человеке, не отдавала грешницу в руки полиции и суда, не выгоняла ее из дома, а удерживала ее при себе под страхом выдать. И, поработав некое время «за страх», привыкнув к положению рабыни, грешница начинала работать на хозяйку уже «за совесть». Это вовсе не редкий тип женщин бесправных, малограмотных, лишенных сознания своего человеческого достоинства. Анна — из таких. Она секретарь Вассы, «наушница» ее, домашний шпион. Это человек оподленный, жесткий, жадный и, конечно, мечтающий о какой-то свободе, о тихой жизни в своем уютном уголке без страха пред людьми, которых ненавидит, но для которых — вся в улыбках. Когда она глаз на глаз с собой — лицо у нее сухое, злое, угрюмое.

У меня не сказано, что Кротких был «в гостях». Он пришел к Вассе «по делам» как управляющий и некоторое время сидел у девиц. Но, конечно, он мог бывать и «в гостях», что-то читал, рассказывал девицам, может быть, думал: не жениться ли на одной из них?

Васса спрашивает Анну о визите Кротких, как спрашивает обо всем, что произошло за время ее отсутствия из дома.

Мельников живет в доме Вассы. Он мог поговорить с прокуратурой по телефону. Тут — для меня — нет вопроса.

Сергей не хотел уступать Вассе, но еще менее хотел он идти в суд, где Васса угрожала опозорить его и, возможно, загнать в каторгу, — в тюрьму-то уже неизбежно загнала бы.

Людмила — слабоумна, этим и объясняется торопливость, с которой она тащит лавр. Эта смерть для нее — игра в куклы. Имейте в виду: Сергея никто не жалеет. Если это нужно подчеркнуть — дайте Анне сказать Пятеркину: «Не охнули! Даже и смерть не пугает их. Только Людмила хлопочет, — ну, для нее это — игра в куклы».

Васса толкает стул ногой, конечно, потому, что у нее есть нервы и они раздражены.

Анна в III акте — не хочет идти в жандармское управление, потому что боится жандармов.

Пусть чашки в руках ее не дрожат, если это смущает Вас. Но Анна печатает на машинке, пальчики у нее дрожат. «Почему она мгновенно догадывается о смерти Вассы?» Дайте ей на это пять секунд. Люди, умирающие от паралича сердца — «скоропостижно», умирают весьма основательно и убедительно, — вмиг можно понять, что это не обморок, а настоящая, честная и милостивая смерть. Потное лицо — от волнения: за границу едет, отдохнет от каторги.

Я нигде не говорил, что у Анны «стальные нервы». Они у нее должны быть притуплены.

Она берет ключи от шкатулки с деньгами и документами, ценность коих ей, разумеется, известна.

Отношения с Прохором: она его не уважает и если боится, так только физической обиды от него. Прохор отлично знает ее роль в доме.

Рашель — человек ясный, твердо верующий в свою правду. Говоря с Вассой, понимает, что «мечет бисер» пред врагом не глупым.

Я буду в Москве во второй половине мая и — если пожелаете — готов к услугам Вашим.

А до той поры разрешите заметить: по характеру вопросов мне кажется, что Вы чрезмерно много обращаете внимания на мелочи. Это грозит Вам опасностью: можно затемнить характеры излишней орнаментацией, детализацией.

Желаю Вам всего доброго.

1193 Б. Н. АГАПОВУ

Тов. Борису Агапову

Уважаемый Борис Агапов —

я прочитал Вашу книгу, она очень понравилась мне. Некоторые из очерков Ваших и раньше были знакомы мне, но лучшее в книге — «Материя для сотворения мира» — прочитано впервые. На мой взгляд, этот очерк — приятная новость; новое в нем — удачная попытка рассказать о превращениях вещества, не вульгаризируя эти процессы, — рассказать понятно, красиво и немножко «романтично». Техника — не место для романтики? Но вещество превращается посредством включения в него человеческой энергии, а она всегда достойна похвал и удивления, достойна любви.

Книга — хорошая. Письмо — хуже. В письме Вашем Вы обнаруживаете весьма непохвальные чувства. «Вот все, что я могу дать, большего не требуйте», — сказали Вы мне, читателю, и сослались на «недостаток воображения». Не обижайтесь, но — я Вам не верю. Мне кажется, что по какой-то причине Вы не хотите быть более щедрым. Вы как бы боитесь чего-то или — простите! — Вам лень работать. Среди множества лаконических афоризмов, сфабрикованных древними римлянами, вероятно, имеется и такой: «Если можешь — должен!» Вы — можете, это Вами доказано, значит — Вы должны работать.

А потому разрешите предложить на усмотрение Ваше такую тему: вещество и энергия человека. Вы берете вещество как нечто непрерывно оплодотворяемое энергией людей, трудом их мысли и фантазии. Ваша воля показать это взаимоотношение с начала его, с каменного века или — откуда Вам угодно. Совершенно уверен, что Вы можете написать книгу, какой еще нет, — книгу, которая необходима для нашей молодежи. Ей пора уже коснуться «детских вопросов», пора учиться думать о взаимоотношениях вещества и существа.

Я не буду больше пугать Вас и кончу письмо дружеским предложением: подумайте об этой теме! Во второй половине мая мы — если хотите — встретимся в Москве и побеседуем более подробно об этом деле. До той поры Вы, может быть, найдете и прочитаете маленькую книжку проф. Гольдгаммера «Процессы жизни в мертвой природе», — мне кажется, книжка эта способна усилить и углубить интерес человека к вопросу о том, как это случилось, что вещество начало мыслить. Так как основной «пластмассой сотворения мира», понимаемого как «вторая природа», т. е. культура, является человек, — естественно для советского человека ставить пред собой вопросы гносеологии — по-деловому, экспериментально, исходя из горения и кипения его энергии.

Очень прошу Вас, дорогой Агапов, не подумав всесторонне, — не отказывайтесь от попытки создать оригинальнейшую книгу. Вы — можете, надо только захотеть.

Крепко жму руку.

1. V. 36.

1194 Н. Н. НАКОРЯКОВУ

Дорогой Николай Никандрович —

редактором затеваемой Вами «Антологии советской поэзии за 20 лет» я не могу быть вследствие очень слабого моего знакомства с нашей поэзией, но очень прошу Вас обратить внимание на нижеследующие соображения мои о том, каков должен быть смысл и характер «Антологии».

Соображения эти опираются на твердую мою уверенность в интернациональном значении нашей всесоюзной литературы и, в частности, поэзии. Мне кажется, что прозаикам и поэтам нашим это значение их работы не очень ясно, и я думаю, что, если б они понимали, чего требует от них история, они, может быть, стыдились бы сочинять так много неряшливых и плохих стихов. Своих людей у нас не стыдятся, исходя, должно быть, из убеждения, что «человек — не собака, все съест».

Издавая «Антологию», Вы сделали бы очень хорошо, если б подчеркнули «интернационализм» поэзии нашей посредством включения в «Антологию» переводов армянских, грузинских и др[угих] поэтов братских республик. Разумеется, эти переводы будут тоже стихами русских поэтов, но — здесь является на сцену вопрос сюжетности и образности.

Мне кажется, что то и другое выражается поэтами братских республик наших более богато и образно, более «эпично». Мы живем в стране и в атмосфере, для которых характерна именно эпика, а не лирика. Поэтому «Антология» должна включить в себя наибольшее количество «легенд», поэм, таких, примерно, как «Дума об Опанасе» Багрицкого, поэма Асеева о партизане, «Улялаевщина» и стихи Ник. Тихонова, такого тона, как:

В первых стихах Тихонова не мало героического настроения.

Я очень настаиваю на сюжетности стихов, на их конкретном, историческом содержании. Господа поэты, чрезмерно и в ущерб содержанию увлеченные мастерством формы, весьма привыкли щеголять и кокетничать оным мастерством, забывая, что по этой линии им не удается переплюнуть французов и англичан. Поэты, вероятно, будут настаивать на показе именно мастерства, — спорьте с ними.

Мастерство, конечно, должно быть показано, но прежде всего покажите искренность и силу вдохновения. И — покажите интернациональные мотивы поэзии вашей! Тут, кажется, кроме «Гренады», — ничего нет. Как же это? Интернационалисты, а жизнь соседнего пролетариата не волнует их, не возбуждает ни гнева, ни радости, ни ненависти? Очень странно!

Однако — время еще не потеряно, и, может быть, найдутся поэты, которые заполнят этот постыдный пробел. А пробел-то ведь действительно постыдный!

«История советской литературы» — дело, конечно, еще более трудное, чем составление «Антологии». Не вижу, кто может выполнить эту работу. Совершенно не могу представить, что ее можно сделать в срок 18 месяцев. Для этой «Истории» у нас так много нового, никем еще не тронутого материала, что только одна подборка и организация его возьмет не меньше полутора годов.

О подготовке работ к 20-летию я говорил писателям на съезде, говорил и после съезда.

Редакторам толстых журналов следовало бы воздержаться от печатания толстых романов, пусть они сразу выходят отдельными изданиями, а место, которое они освободят в журналах, — отдать бы произведениям молодых писателей. В журналах печатаются почти сплошь знаменитые писатели.

Если Вам, Николай Никандрович, нужен хороший, грамотный переводчик с английского, разрешите указать на дочь писателя К. А. Тренева. Ее адрес: Наталья Константиновна Тренева, Москва, Нащокинский пер., д. 3, кв. 50.

Будьте здоровы. Крепко жму руку.

1195 Л. 3. МЕХЛИСУ

Москва, «Правда», т. Мехлису.

Дорогой товарищ!

Мне т. Минц рассказал о недоразумении с публикацией немецких документов. Впрочем, политическое значение документов так велико, что их нужно публиковать всюду. Я считаю необходимым вернуться к ним в «Правде» еще раз, в виде статьи, например. Разоблачение фашистских поджигателей, — мне нечего Вам об этом писать, — сейчас крайне важное дело.

Целиком одобряю Вашу инициативу в популяризация книги «Таежные походы». Такие рассказы мобилизуют народ. Мне кажется, книгу надо издать массовым тиражом. Советский народ должен знать, что плохо вооруженные, но полные горячей любви к родине партизаны били японских интервентов.

Надо ускорить издание сборников о немецкой и польской оккупации. Необходимо дать картину борьбы за Перекоп. В этом сборнике и Вы участвуете.

Очень рад, что «Две пятилетки» сдвинулись с места.

Правильно Вы отметили, что участие в этой работе должно быть честью для наших литераторов. Надо спешить, времени осталось мало.

Крепкий привет.

23. V. 36.