Плохие привычки

ГЛАВА 29, в которой наш герой становится свингером

Дома, дурачась, я постучал — на всякий случай — в дверцу холодильника и, не дождавшись стандартного «Да-да, войдите!» (ну, или для холодильника нестандартного — «Никого нет дома!»), что уже само по себе было неплохо, попытался уместить в белое нутро вновь приобретенное вопиющее изобилие витаминов — результат неудачного самонадеянного эксперимента.

Взамен достал из прохладного друга палку «Московской» колбасы. Я намеревался сократить ожидание грядущего ужина поглощением этой копчености, которую люблю и уважаю — несмотря на то, что содержание канцерогенов в ней гораздо выше, чем в сигаретах. Бессовестно наплевал на имеющееся в моем распоряжении огромное количество скоропортящихся фруктов, которое легко бы заставило любого уважающего себя грызуна утонуть в собственной слюне. Что поделаешь — мужчины непоследовательны…

Покрошив в собственный рот хлеба и погрузив туда один кусок колбасы внушительных размеров, я взял второй кусок, ничуть не меньше первого, с собой и потопал в гостиную. Где с чувством выполненного долга собирался предаться ничегонеделанию у телевизора, как вдруг откуда-то снизу неожиданно раздался душераздирающий мяв, и внутри у меня похолодело — будто кто-то сорвал стоп-кран, прекратив все жизненные процессы, ходьбу и жевание в том числе.

Котенок перестал вопить практически сразу, как только я убрал с его лапы свою лапу, обутую в тапок, да и крик его, скорее всего, был вызван испугом, а не болью. Но кроху было жалко, я схватил зверя на руки и принялся его нянчить, гладя по жмурящейся лобастой башке и говоря что-то успокаивающее — насколько это возможно с набитым ртом.

Током меня прошибло после того, как я передал второй кусочек колбасы в фонд котов Юга России, пострадавших от ног хозяев. Когда Джин, зажмурив от удовольствия глаза, принялся жевать внушительных размеров деликатес задними зубами, начиная слегка тарахтеть от мурчания, а я, продолжая его гладить, дожевывал свою колбасу, почему-то потерявшую вкус, меня и прибило к линолеуму.

В буквальном смысле — было ощущение, что меня взяли и безболезненно вогнали по самый подбородок в пол, существенно изменив наблюдаемую картинку и лишив возможности чувствовать приглаживаемую шерсть четвероногого друга.

Электрическое освещение исчезло — свет падал из окон, хоть и было ясно, что в конце ноября, в восемь часов вечера, сие невозможно. Однако, несмотря на скудность такого освещения, все было видно просто великолепно — четко, как под лупой. Поле зрения расширилось. Красный цвет исчез вообще — его заменили оттенки серого, которых стало жуть как много.

Янтарный шарик, купленный мной для Джина, по цвету был практически не различим с моей синей спортивной курткой, висящей на кресле у компьютера. Но все это занимало меня мало — я в шоке услышал, как мужской голос произнес: «Единственное, нужно более внимательно относиться к своей работе и не делать досадных оплошностей. Ты же не будешь больше делать ошибки?.. Ты все… сделаешь… правильно?..» — и растерянно наблюдал, как становится на колени у кухонного стола Ира, расстегивая ширинку какому-то мужику.

Потом киномеханик в моей голове чего-то напортачил, и после секундной ряби я увидел, как мужчина, оказавшийся Колосовым, подхватил Ирину на руки. После чего я на собственной шкуре ощутил, как он пребольно оттоптал мне лапу, то есть ногу, за малым ее не сломав своей конечностью, размерами больше меня самого. После были еще два фрагмента с отличным звуком и такими интимными подробностями, от которых мне стало плохо.

Я не разделял свингерских взглядов, к физической измене относился так же, как и к любой другой. Измена — она и в Африке измена. Это предательство, унижение и боль. Я не позволял себе подобных поступков в отношении своих девушек и считал, что вправе рассчитывать на такое же отношение ко мне. Видимо, ошибался.

Но одно дело — узнать об измене, а совсем другое — стать ее невольным участником, не имея возможности это предотвратить или каким-то образом изменить вопиющие события. Ведь они уже произошли, они уже в прошлом, и это остается принять как данность.

«Ну что, накаркал? Затяжная позиционная война, никаких событий из ряда вон? На тебе, событие года! Событие десятилетия! Событие всей жизни!» — я отпустил ничего не понимающего кота на волю, а сам прошелся по комнате. В голове шумело. Казалось, что вокруг стоит с десяток старательно гудящих трансформаторных будок. Вернулось обычное человеческое зрение, но не до конца — перед глазами плавали несколько вращающихся огненных кругов и веселеньких розовых крестиков. В голове стучала кровь, которая хлынула носом, и я, запрокинув голову наверх, побрел в ванную, по дороге захватив какую-то тряпицу, чтоб не портить кровью белоснежные бамбуковые полотенца.

Я был зол, мне хотелось крови — и я почувствовал ее вкус, так как малая часть через носоглотку проникла на язык. Впрочем, долго наслаждаться вкусом крови мне не пришлось — он тут же сменился пошлым вкусом колбасы, а тряпица, которую я после промывки носа приложил к лицу, на ощупь казалась Джином.

Жрать колбасу и вытирать нос собственным котом было невыносимо, хоть это все и являлось галлюцинациями моего давшего сбой мозга. Особенно невыносимо это было в моем до предела расстроенном положении. Это выставляло постигшую меня трагедию в каком-то совсем уж несерьезном свете, превращая ее в водевиль или, того хуже — в анекдот.

Чтобы понять мои ощущения, представьте, будто на ваших похоронах вас с гробом дважды роняют, и вы оба раза вываливаетесь из своего последнего, самого скромного по размерам пристанища. Причем в первый раз с вас слетают штаны, и все скорбящие в прострации пялятся на ваши (хотя, конечно же, не ваши, а случайно на вас оказавшиеся) — огромных размеров — красные семейные трусы с черепашками в солнцезащитных очках. А второй раз, уже недалеко от собственной могилы, вы падаете в коленно-локтевую позу — как будто пытаетесь уползти с кладбища…

Звонить Ире в Москву я не стал. Во-первых, она сама мне звонила пару часов назад и, уложившись в одну минуту, похвасталась, что у нее все хорошо. На прощание пожелала всего наилучшего Джину с Толиком, как то: не съесть друг друга в отсутствие женщин и ни под каким соусом подобное отсутствие женщин без нее не исправлять. То есть не водить посторонних кошек домой. Меня еще тогда просьба насчет кошек несколько удивила — Ира никогда не шутила в таком ключе. Видимо, на воре что болит, то горит.

А если уж быть до конца честным — не стал звонить из элементарной трусости. Пока существовала возможность объяснить увиденное и услышанное мною каким-нибудь другим способом — кроме того, что все так и произошло в действительности — я цеплялся за нее, как правильный бультерьер за врага. Я старательно слюнявил эту возможность и сжимал в зубах, делая себе больно, а самой возможности — непереносимо больно.

Всю пятницу из головы не шло вчерашнее происшествие. По дороге на работу я дважды чуть не попал в аварию, причем оба раза — по своей вине. Машине нужно было дать отстояться пару дней, как я и делал иногда, даря своим мозгам легкую профилактику. Кстати вспомнилось о покраске, которую обещали провести на этих выходных — вот и отдохну.

Думать о том, что все показанное мне Джином — истина в последней инстанции, я не хотел, потому как это было чревато как минимум увольнением по собственному желанию. А как максимум — двойным убийством…

К счастью, в пятницу Колосова на работе я не видел — не знаю, просто ли мне повезло, или он там действительно не появлялся весь день. Этот факт по крайней мере избавил Толика Толиковича от избиения собственного шефа по причине, вполне достаточной для долгого принудительного лечения, ибо все галлюцинации нужно лечить, особенно такие яркие!

Положенное время на рабочем месте я «отбыл», никакой работой не занимаясь — рыскал по Интернету, шлифуя свои знания по синестезии и прочим актуальным для меня понятиям. Ничего особо ценного мною обнаружено не было, и это лишний раз подтверждало собственную уникальность — точнее, уникальное действие на родной организм всякой химической дряни вроде «Шизы».

После работы я сразу поехал в автосервис и оставил им машину. Обещали покрасить к понедельнику, ну и слава богу, эта грунтовка на капоте и крыле сильно раздражала. Примерно так же, как нечищеные туфли.

Когда я подходил к остановке общественного транспорта, меня ждал очередной сюрприз — прямо навстречу, распространяя отвратительный смрад, шла пустота и грязно материлась. Воняла она мочой и немытым телом, была довольно сильно пьяна и при этом чем-то раздражена — если вообще можно давать подобные характеристики пустоте.

Посторонившись, я пропустил это облако ненависти мимо и немного пробежался к стоявшему автобусу, заходя в который больно ушиб ногу о ступеньку. Уже собираясь зашипеть, втягивая в себя сквозь зубы воздух и тихонько ругаясь, я заплатил водителю и вдруг понял, что боль куда-то подевалась, а на меня прет, стремясь к выходу, жуткого вида бомж с измятым лицом в щетине, с симметричными лилово-синими фингалами под каждым глазом. В провале его ощерившегося рта чернел единственный видимый зуб — передний верхний, троечка где-то, а на правом рукаве, наиболее активно расчищающем себе проход в мою сторону, висела огромная сопля радикально зеленого цвета. Сказать, что меня это очень настораживало — значит не сказать ничего.

Опешивший от такой напористости (да кто его вообще в таком виде в общественный транспорт пропустил?), я хотел было голосом Наины свет Киевны поинтересоваться: «А зубом они не цыкают?» — когда монстр прошел сквозь меня и ссыпался по ступеням в сторону выхода из автобуса, отъехавшего от остановки… Я зажмурился, втянул в себя голову, было жалко это существо, выпавшее из салона на полном ходу…